Текст книги "Берег Утопии"
Автор книги: Том Стоппард
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Внутри дома. Александра в состоянии романтического отчаяния, сжимает в руках письмо на нескольких страницах. Татьяна и вслед за ней Варенька торопливо входят в комнату.
Александра. Тата… Любовь получила письмо от Николая.
Татьяна. Я посмотрю?
Александра взмахивает письмом, изображая экстаз. Татьяна берет письмо и начинает читать, передавая страницу за страницей Вареньке.
Варенька. Мишель тоже написал.
Александра (театрально). Пушкина отвезли домой, и весь следующий день он провел между жизнью и смертью.
Три сестры собираются вокруг кушетки, на которой лежит Любовь, обложенная подушками. Варенька достает из кармана письмо и передает его Любови.
Варенька. От Михаила. (Нежно.) Как ты себя чувствуешь?
Александра. Можно посмотреть?
Любовь начинает читать письмо Михаила, передавая страницу за страницей Александре, в то время как конец первого письма – от Станкевича – переходит от Татьяны к Вареньке. Александра передает страницы письма Михаила Татьяне, которая возвращает их Вареньке. Варенька возвращает письмо Станкевича Любе. Страницы писем переходят из рук в руки.
Татьяна. Его убила жена – это так же точно, как если бы она сама в него стреляла.
Александра. Просто как в романе – может, они даже были друзьями, как Онегин с Ленским.
Татьяна. Дура – Онегина-то как раз и не убивают.
Александра. Сама дура! – его вполне могли убить.
Татьяна. Но не убили, а Пушкина убили.
Варенька (читает). Как это похоже на Николая.
Любовь. Что похоже на Николая?
Варенька. Пушкина убили на дуэли, и все это сводится к трагедии женщины, неблагоразумно вышедшей замуж. Между строк Николай всегда отталкивает тебя. Так же как и в тот раз, когда он пошел на «Гамлета» и во всем оказалась виновата Офелия…
Встревоженные Татьяна и Александра немедленно прекращают свой спор.
Александра, Татьяна. Михаил пишет – да, Михаил пишет…
Варенька (взрывается). Мне нет дела до того, что пишет Михаил! (Начинает плакать.) Михаил называет моего мужа животным. Это он мне говорит. Это неправильно. С точки зрения нормальных людей Дьяков не сделал ничего плохого. Во всем виновата я одна. Я решила просить у него прощения.
Варенька хочет уходить, но Любовь задерживает ее, тоже в слезах.
Любовь. Ох, Варенька, Варенька… и ты пожертвовала собой ради меня… (Не слушая протестов Вареньки.) Да – твой брак в обмен на мой, вот почему отец тогда отступил.
Татьяна (сквозь слезы, настаивая). Михаил говорит, что любовь Николая к Любе преобразила его внутреннюю жизнь.
Александра (вторя ей). Он говорит, Люба – его идеал.
Варенька (кричит). Убирайтесь! Идите спать!
Татьяна и Александра от изумления подчиняются.
Александра (уходя). А мы-то в чем провинились?
Уходят.
Любовь. Ты не веришь, что он любит меня?
Варенька. Меня там не было. Чем вы занимались в Москве?
Любовь. Мы играли фортепьянные дуэты.
Варенька. Ну, это хоть что-то.
Любовь. Он не просил бы ему писать, если бы…
Варенька. Тогда почему он не сделает тебе предложения, вместо того чтобы читать тебе лекции, как немец?
Любовь. Он едет домой, чтобы просить у отца благословения…
Варенька. А потом он едет за границу!
Любовь. Ему необходимо уехать, он болен, он должен уехать на воды.
Варенька. Почему он не может жениться и взять тебя с собой? Тебе воды нужны не меньше, чем ему.
Любовь. Что ты имеешь в виду?
Варенька. Ты знаешь, о чем я.
Любовь в отчаянии отстраняется от нее, не соглашается.
Любовь. Не знаю, не знаю! Не смей так говорить! (Начинает кашлять, задыхается.)
Варенька (обнимая ее). Люба… Люба… Прости… тсс… ну, ну, моя хорошая, прости меня за все, что я наговорила. Ты поправишься, и Николай вернется, и вы поженитесь… Я знаю, вы поженитесь…
Весна 1838 гВ саду устроен костер, которого нам не видно. Крепостной носит дрова. Другой выносит из дома провизию, посуду, складные стулья, подушки и т. п.
Варвара появляется со стороны пикника, складывая кружевное покрывало. Татьяна, торопясь, выходит из дома. Она в праздничном настроении, в руках у нее таз с длинной ручкой.
Варвара. Люба готова?
Татьяна. Она идет. Ее карета подана!
Варвара. Это еще для чего? Ты сожжешь ручку.
Татьяна. Не сожгу. Это то, что нужно. Где Михаил?
Варвара. Объясняет что-то отцу.
Татьяна. Только не это!
Татьяна уходит к костру. Крепостная девка – та, что позволила козе сжевать пуговицы, – выходит из дома со свернутым ковром. Проходя мимо, Варвара между делом дает ей затрещину.
Варвара. Кружевную скатерть – скатерть! – а не покрывало с моей кровати!
Варвара уходит в дом. Девка выходит вслед за Татьяной.
Александр и Михаил выходят из дальней части сада, но не от костра, с букетами лилий и белых цветов, которые они собрали. У Александра в руках журнал «Московский наблюдатель» с зеленой обложкой.
Михаил. Сельское хозяйство? Да я скорее удавлюсь, чем буду изучать сельское хозяйство. А вот после трех лет в Берлине меня могут сделать профессором. Я к этому готов. С Фихте меня занесло – признаю, Фихте хотел избавиться от объективной реальности, но Гегель показал, что реальность нельзя игнорировать, понимаешь, отец.
Александр отдает Михаилу журнал.
Александр. Ты просто сменил волынку. Все это, может быть, и подходит Робеспьеру – быть редактором ежемесячного Московского пустомели, я его поздравляю, первый русский интеллектуал из среднего класса, но у дворянина есть свой долг – заниматься поместьем.
Варенька выходит из дома с двумя бутылками красного вина и маленькой корзинкой с лимонами и пряностями.
Михаил. Белинский оказался совершенным эгоистом. Мой долг – это самовыражение. От меня зависит будущее философии в России.
Варенька. Музыканты готовы.
Александр. Мы несем цветы.
Михаил идет вслед за Александром в дом.
Mихаил. Две тысячи в год в счет моего будущего наследства, даже полторы тысячи, отец… я в безвыходном положении…
Варенька направляется к костру. Ей навстречу идет Татьяна, которая берет у нее бутылки с вином и корзинку.
Татьяна. Fête champêtre![18]18
Пикник! (фр.)
[Закрыть] Как она выглядит?
Варенька. Восхитительно! Как невеста. Александра ее причесывает.
Татьяна. Все будет прекрасно. Только уведите Михаила от отца, пока он…
Варенька. Да! Да!..
Татьяна спешит к костру. Варенька спешит в дом – слишком поздно.
Из дома доносятся громкие крики Александра: «Нет! Довольно!» Он входит в комнату. Михаил плетется за ним, уже без цветов. Варенька останавливается перед дверью и слушает их.
Александр (сердито). Свою жизнь ты растрачивал попусту, вытягивая деньги из друзей и посторонних, да так, что твое имя теперь стало символом обманутого доверия и просроченных счетов. Своих сестер ты отвратил от света отеческой любви и забил им голову либеральной софистикой, которая рядится в идеализм. Своей привычкой совать нос в чужие дела ты разбил им жизнь, как ребенок разбивает яйцо, лишь бы досадить своей няньке. Любовь уже давно была бы замужем за благородным человеком, который любил ее. Вместо этого она обручена по переписке с инвалидом, который, очевидно, не может попить нашей воды даже ради возможности видеть свою будущую жену. Татьяну ты защищал от ее единственного жениха графа Соллогуба так, словно он турок, который намеревается украсть ее.
Пока Александр говорит, он выходит на веранду, где в поле его зрения попадает Варенька.
Да, и ты подстрекал Вареньку бросить законного мужа, которого она сама выбрала, а затем снова подстрекал ее, когда она пыталась помириться с ним, и так до тех пор, пока она чуть голову не потеряла, и теперь она тоже должна ехать и вместе с сыном пить удивительную немецкую водопроводную воду. Дьяков – святая простота – отпустил ее, но теперь, когда я вижу, что вы задумали все это вместе…
Варенька пытается возразить. Михаил кидается в кресло и зажимает голову руками. Александр направляется к костру.
…будь я проклят, если хоть раз еще заплачу за твое упрямство. Ты не поедешь в Берлин. Это мое последнее слово.
Александр уходит. Варенька идет вслед за Михаилом.
Варенька. Зачем тебе понадобилось просить его именно сегодня?
Михаил. От Николая пришло письмо. Дело плохо.
Пауза.
Варенька. Говори.
Михаил. Он больше не может одалживать мне деньги. Тебе придется ехать одной.
Александра просовывает голову в дверь.
Александра (возбужденно). Готово!
Она исчезает. Варенька начинает хохотать в истерическом облегчении.
Михаил. Что же нам делать?
Варенька. Мы не должны подавать вида. Сегодня все должно быть чудесно.
Варенька уходит. В сад входит Тургенев: сцены накладываются одна на другую.
Михаил. Dahin! Dahin! Lass uns ziehn![19]19
«Туда! Туда! Лежит наш путь!» (нем.)
[Закрыть](Уходит вслед за Варенькой.)
Татьяна присоединяется в саду к Тургеневу. Ему 23 года. Он двухметрового роста. Голос у него на редкость высокого тембра.
Тургенев. Да, два раза, даже три, считая в гробу… Первый раз я и не знал, что это Пушкин. Это было на вечере у Плетнева. Он как раз собирался уходить, когда я вошел. Он был уже в плаще и цилиндре. Второй раз я его видел на концерте у Энгельгардта. Он стоял, прислонившись к косяку, и с презрением смотрел по сторонам. Я уставился на него, и он поймал мой взгляд и отошел с выражением досады на лице. Я думал, что это из-за меня, но я льстил себе. У него тогда были более серьезные поводы для досады – это было всего за несколько дней до дуэли. Я был мальчишкой – пять лет назад мне было восемнадцать, – Пушкин для меня был полубогом.
Татьяна. Вы писатель?
Тургенев. Нет. Я считал себя писателем. («Стреляет» пальцем в пролетающую птицу. Смеется.)Я охотник. (Пауза.) Но я бы хотел когда-нибудь написать сносное стихотворение. Завтра, например. Здесь так хорошо. Хоть оставайся.
Татьяна(слишком скоро). Оставайтесь. (Пауза.) Михаил написал: «Иван Тургенев мне брат…»
Тургенев. На Унтер-ден-Линден, по дороге к нашему любимому кафе, Михаил описывал мне каждый уголок Премухина. Он только и говорит что о доме.
Татьяна. Здесь он только делал, что говорил о том, как поедет в Берлин. В то время там был Станкевич, и Михаил несколько лет искал денег, чтобы поехать туда. А когда он приехал, то узнал, что Николай за месяц до того скончался в Италии.
Тургенев. Ничего себе оказалось лечение. Такая смерть ничего не вызывает, кроме злости. Рядом с ней смерть Пушкина – комедия.
Татьяна изумлена и подавлена.
Абсурд. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Ни в одном сословии, кроме нашего, не считается нормальным поведением с мрачным видом выйти на снег и разрядить друг в друга пистолеты просто потому, что, если верить анонимному писаке, женщина, которая когда-то волновала в тебе кровь, а теперь лишь раздражает тебя, увлечена человеком, который пока еще находится на первой стадии. Если бы мы жили где-нибудь на Сандвичевых островах, то мишенью для насмешек был бы соблазнитель, в то время как довольный муж угощал бы друзей сигарами… (Пауза.) Но Белая Смерть, бесчувственная, как слепой червь, проникает в грудь молодых и смелых и кормится их кровью и дыханием… Каковы им теперь все эти модные слова, которые по-немецки звучат еще более благородно, чем по-русски: универсальность, вечность, абсолют, трансцендентность? Как все эти умники должны краснеть и ежиться, видя вокруг себя лишь смерть от кашля и изнеможения… (Он понимает, что Татьяна расстроена.) Конечно, конечно – я так неловок.
Татьяна. В это время дня, в саду, я всегда думаю о Любе… Как-то, незадолго до ее смерти, Михаил развел костер, вот в той роще, и мы вывезли Любовь в карете, словно королеву на бал… а я сварила в тазу глинтвейн…
Из-за сцены доносятся звуки и отсветы костра.
Любовь полулежит на постели, сооруженной на повозке, которую вывозят на сцену Михаил, Варенька и Александра – все трое в приподнятом настроении. Варвара суетится около Любови.
Михаил. Королева едет!
Александра. Вот и она!
Варенька. Осторожно! Осторожно!
Любовь держит в руках букет цветов, собранных Александром и Михаилом. Те же цветы украшают повозку. Ее сопровождают двое крепостных музыкантов. Александр выходит встречать повозку с бокалом в руке.
Александр. Скорее сюда! Глинтвейн готов!
Варвара. Пирожные не забыла?
Варенька. Осторожно, камень!
Александра. С какой стороны ветер?
Михаил. Посмотри на пламя!
Александр. Не так близко!
Татьяна. Это был последний раз, когда мы все были вместе. И каким-то образом мы все были счастливы!.. Даже Варенька. После еще одной, последней попытки жить с Дьяковым она отослала его и собиралась с сыном в Германию. Это было все, что Дьяков мог для нее сделать.
Повозка исчезает из виду. Варенька задерживается. Михаил возвращается, чтобы увести ее.
Варенька. На что я там буду жить?
Михаил (беззаботно). Ну, не знаю… будешь давать уроки музыки. Какая разница?
Они уходят, смеясь. Прошлое тает.
Татьяна (смеется). Варенька освобождена! Она продала свои украшения, а все давали ей советы. Николай писал из Берлина…
Тургенев. Когда я был в Риме, я виделся с Николаем и Варенькой каждый день. Потом, когда я вернулся в Берлин, я получил от них письмо из Флоренции. Он писал, что ему лучше и что они собираются провести лето на озере Комо. Это было за две недели до того, как он умер у нее на руках. (Пауза.) Да… если уж и здесь стихи не пишутся, надежды мало. Впрочем, если и пишутся – тоже немного. (Отвечает на ее взгляд.) В Премухине вечное, идеальное чувствуется в каждом дуновении, как голос, который говорит тебе, что непостижимое счастье внутренней жизни куда выше банального человеческого счастья! А потом ты умираешь. В этой картине чего-то не хватает. Станкевич приблизился к разгадке незадолго до смерти. Он говорил: «Для счастья, оказывается, нужно немного реальности».
Татьяна. Хотите, я покажу вам… (запинается, машет рукой в сторону) наш пруд с рыбами.
Тургенев. Да, с удовольствием. (Достает книгу из кармана.) Ну да, мы все теперь гегелианцы. «Все разумное существует, и все существующее – разумно». Но Николай свел нас с Михаилом. В своем томике Гегеля я записал: «Станкевич умер двадцать четвертого июня тысяча восемьсот сорокового года. Я познакомился с Бакуниным двадцатого июля. В моей жизни до сих пор это единственные две даты, которые я хочу запомнить». (Прячет книжку в карман.) Нет, это, должно быть, было начало августа. («Стреляет» в пролетающую птицу.) По западному календарю. Я всегда думаю, что наше положение в России не безнадежно, пока у нас еще есть в запасе двенадцать дней. (Подает Татьяне руку, и они вместе уходят.)
Действие второе
Март 1834 гМосква. Зоологический сад. Рядом каток. Солнечный день в самом начале весны. Вдалеке слышен духовой оркестр. На траве расставлены несколько столов и стулья; здесь прислуживает официант, появляющийся из-за сцены. За столом сидят Николай Огарев и Николай Сазонов, оба 22 лет. В одной компании с ними Александр Герцен, 22 лет. Герцен стоит несколько в стороне и ест мороженое ложечкой. Четвертый молодой человек, Станкевич, 21 года, лежит на траве с шляпой, надвинутой на глаза. Он, кажется, спит. Его лицо скрыто, и поэтому пока что непонятно, кто он. У Сазонова и Огарева самодельные шейные платкицветов французского триколора. Кроме того, у Сазонова на голове берет.
Любовь и Варвара сопровождают госпожу Беер, зажиточную вдову, примерно 50 лет. Прогуливаясь, они появляются в поле нашего зрения.
Герцен. Что не так на картине?
Варвара. Варенька обручилась с кавалерийским офицером… Николай Дьяков. Такой смирный. Мухи не обидит. Да что там мухи… Он у собственной лошади только что прощенья не просит. Впрочем, весьма удовлетворителен. К моему изумлению, Варенька согласилась и глазом не моргнула. Ну слава Богу, ее будущее теперь устроено. Не то что у некоторых.
Госпожа Беер (в шутку грозит Любови пальцем). Смотри, так и помрешь старой девой. Надо было за барона держаться.
Варвара. Вот видишь? Слушай, что говорит госпожа Беер. Ну что сделано, то сделано. Это все Мишель виноват, невозможный мальчишка. Чем скорее он отправится в армию, тем…
Госпожа Беер. Ох уж эти дети!..
Любовь. Смотрите, госпожа Беер, ваша Натали вышла на лед.
Они удаляются в сторону катка.
Герцен. Ты помнишь, в детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками – часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: «Что не так на картине?» Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями – за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались у кого-то в комнате и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, тащится по Владимирской дороге. Что не так на картине? Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины. С некоторых пор профессор Павлов, подмигивая, пристает к нам с философскими вопросами. «Вы желаете понять природу реальности? Ну-с, а что мы понимаем под реальностью? А под природой? А что мы понимаем под пониманием?» А ведь это философия. Но в Московском университете философию преподавать запрещено. Она представляет угрозу общественному порядку. Профессор Павлов читает курс по физике и агрономии, и лишь центробежная сила относит его от чересполосицы к философии природы Шеллинга… (Оглядываясь.) Кетчер!
Входит Николай Кетчер. Огарев и Сазонов здороваются с ним. Он старше их, ему 28 лет. Он слегка раздражителен и мог бы сойти за дядю собравшимся. Он худ и высок, в очках и черном плаще.
Кетчер (Огареву и Сазонову). Отчего вы нарядились французами?
Входит официант с чаем на подносе, расставляет стаканы на столе.
Сазонов. А, заметил! Это оттого, что Франция являет миру прекрасное лицо цивилизации и дарит ему революцию, которая разбивает это лицо в кровь.
Кетчер (уходящему официанту). Благодарю… (Сазонову, ядовито.) Раз уж ты француз, то хоть в присутствии официанта говорил бы по-французски…
Сазонов. D'accord. Mille pardons.[20]20
Верно. Тысяча извинений (фр.).
[Закрыть]
Кетчер. Раньше надо было думать…
Огарев. Сазонов, ты пьян.
Сазонов. Это же ты пел «Марсельезу» перед Малым театром.
Огарев. Я был пьян. Я и теперь еще пьян. (Ударяет кулаком по стакану и разбивает его вдребезги.) Мне уже двадцать один, и ничего не сделано для бессмертия!
Входит Полевой. Ему 38 лет, но кажется, что он на целое поколение старше остальных. Он прогуливается и замечает всю компанию.
Полевой. Господа…
Герцен. А, господин Полевой!.. Доброго вам дня!
Полевой. Добрый день… добрый день…
(Приподнимает шляпу, приветствуя всех собравшихся. Затем, заметив спящего Станкевича, слегка приподнимает тому шляпу палкой, чтобы разглядеть лицо, и приветствует его легким поклоном.) Прошу вас, не вставайте. А, господин Кетчер! Я получил вашу статью. Мне она понравилась. Но если вы хотите, чтобы я напечатал ее в «Телеграфе»… примите ли вы дружеский совет? Перед тем как отдать ее в цензуру… надо бы одно или два выражения… некоторые намеки… если вы мне позволите…
Кетчер. Но это статья о переводах Шекспира.
Полевой многозначительно и твердо улыбается, пока Кетчер не сдается.
Полевой. Так вы мне доверяете? Великолепно. Я очень рад, что смогу ее напечатать… А что это за хорошенькие шарфики? У вас что, кружок?
Огарев. Кружок.
Огарев начинает напевать «Марсельезу», Герцен и Сазонов подхватывают.
Полевой (встревожен). Немедленно прекратите – прекратите это! Прошу вас! Такое мальчишество! И в какое положение вы меня ставите?! «Телеграф» играет с огнем – заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне. Они меня могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) – одно неловкое слово – и в Сибирь.
Сазонов. Скоро ли очередь дойдет до нас?
Кетчер. Полагаю, что теперь это зависит от официанта.
Сазонов, подумав, кладет платок в карман.
Сазонов. По-моему, я протрезвел.
Огарев. Вы слышали, что произошло? Пятерых наших арестовали и забрили в солдаты. Мы собрали для них деньги по подписке… Кетчера и меня потащили к жандармскому генералу Лесовскому… Последнее предупреждение… благодаря высочайшему милосердию государя.
Полевой. Слава Богу, что есть его императорское величество! Я удивляюсь вам, господин Кетчер, учитывая ваше положение.
Кетчер. Генерал Лесовский сказал буквально то же самое.
Полевой (ужален). Это несправедливо…
Кетчер. Я врач, а не министр просвещения.
Полевой. Моя позиция всем известна. Все слышат мой одинокий голос в поддержку реформ… Но реформ сверху, а не революции снизу. Чего может добиться горстка студентов? Они погубят себя ни за что.
Огарев. Но их имена будут помнить вечно.
Герцен (Огареву). Ты пишешь поэму?
Огарев вскакивает, вне себя от смущения, и собирается уходить. Он возвращается, чтобы положить несколько монет на стол, затем снова уходит, но только до следующего стола, где садится, повернувшись ко всем спиной.
Прости! (По секрету.) Он сочиняет стихи… притом хорошие.
Станкевич поднимается, не обращая ни на кого внимания.
Сазонов. Проснулся! Станкевич, смотри, произошло явление чая как феномена.
Кетчер (оборачиваясь). За нами следят, вон там… видите его?
Полевой (нервно). Где?
Кетчер. Давайте уйдем.
Станкевич берет стакан чая.
Сазонов (Огареву). Ник, мы уходим. (Станкевичу.) Десять абсолютных копеек.
Полевой. Нам нельзя оставаться вместе.
Огарев (Герцену). Саша, ты идешь? (Следует за Сазоновым и Кетчером и исчезает из виду.)
Полевой. Вы же понимаете, Герцен. «Телеграф» могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) – и голос реформ в России замолчит на целое поколение.
Герцен. Господин Полевой, для реформы нашего азиатского деспотизма требуется нечто большее, чем по-азиатски дипломатичный «Телеграф».
Полевой (ужален). А что вы предлагаете, Герцен, вы и ваш кружок? Социализм? Анархизм? Республиканизм?
Герцен. Да. Мы отвергли наше право быть надсмотрщиками в стране узников. Здесь дышать нечем, никакого движения. Слово стало поступком, мысль – действием. За них карают строже, как за преступление. Мы – революционеры с тайным арсеналом социальных теорий, а вы такой же старомодный консерватор, как и те, с кем вы сражаетесь всю вашу жизнь.
Полевой глубоко оскорблен.
Полевой. Ах вот как. Что ж, когда-нибудь и с вами произойдет то же самое… Появится некий молодой человек и с улыбкой скажет: «Проваливайте, вы отстали от жизни!..» Что ж, готов оказать вам такую услугу. Примите мое почтение, сударь…
Герцен (сокрушенно). А вы мне, господин Полевой, поверьте.
Полевой поспешно уходит.
(Оборачиваясь.) Этот по-прежнему там ходит… как волк в засаде, голодный волк… Ему не помешало бы новое пальто.
Станкевич (не обращая внимания, смотрит по сторонам). Да… ты прав… что-то не так… Солнце светит, как летом, а лед на катке не тает. День состоит из разных дней, он не подчиняется смене времен года. (Оборачиваясь.) Нет… это он меня дожидается. (Герцену.) Знаешь, напрасно ты обидел Полевого. Политические убеждения – это всего лишь мимолетные призраки в кажущемся мире.
Герцен (вежливо). Надеюсь, ты скоро поправишься. (Оборачивается.) Может быть, тебе сходить к нему? Узнать, что ему нужно? (Он доедает мороженое и кладет деньги на стол.) Что нам делать с Россией? Тебя, Станкевич, я в расчет не беру, но что делать? Ты помнишь Сунгурова? Когда Сунгурова везли в Сибирь, он ухитрился сбежать из-под конвоя… Полиция вышла на его след, он понял, что выхода нет, и перерезал себе горло, но не до конца… Разумеется, его снова судили и отправили на рудники, конфисковав все имущество. Это имущество состояло из семисот душ. Что не так на картине? Да ничего. Просто это Россия. Поместье здесь измеряется не в десятинах, а в количестве взрослых крепостных душ мужского пола. И борцом за перемены здесь становится не взбунтовавшийся раб, а раскаявшийся рабовладелец. Поразительная страна! Нужен был Наполеон, чтобы затащить нас в Европу. Только после этого от стыда за Россию, за самих себя мысли о реформах забродили в головах у возвращающихся офицеров. Мне было тринадцать лет, когда случилось декабрьское восстание. Однажды, вскоре после того, как царь отпраздновал свою коронацию казнью декабристов, отец повез меня и Огарева прокатиться за город. До знакомства с Ником мне казалось, что во всей России нет второго такого мальчика, как я. В Лужниках мы переехали через реку. Вдвоем мы побежали вверх, на Воробьевы горы. Садилось солнце, купола и крыши блестели, город расстилался перед нами. И мы вдруг обнялись и дали клятву посвятить нашу жизнь мщению за декабристов и даже пожертвовать ею, если потребуется. Это был самый важный момент в моей жизни.
Станкевич. У меня так было, когда я прочел «Систему трансцендентального идеализма» Шеллинга.
Герцен. Не сомневаюсь.
Станкевич. Реформы не могут прийти сверху или снизу, а только изнутри. То, что ты считаешь реальностью, – это всего лишь тень на стене пещеры. (Поднимает руку, прощаясь.) Довстречи.
Герцен (холодно). Если она когда-нибудь состоится.
Они расстаются, и Герцен уходит. Входит Белинский. Он похож на нищего, которым, в сущности, и является. Он крайне нуждается в новом пальто. Он взволнован.
Белинский (зовет). Станкевич! Наконец-то хорошие новости. Надеждин предлагает мне работу в «Телескопе». Шестьдесят четыре рубля в месяц.
Станкевич. На это не проживешь.
Белинский. До сих пор я обходился и без этого.
Станкевич. По тебе видно, что обходился. Но жить на это нельзя.
Белинский. А что мне делать?
Станкевич. Стань… художником. Или философом. Теперь все зависит от художников и философов. Великим художникам дано выразить то, что невозможно объяснить, а философам – найти этому объяснение.
Белинский. Но я хочу быть литературным критиком.
Станкевич. Это работа для тех, чья вторая книга не оправдала ожиданий. У Надеждина за свои шестьдесят четыре рубля ты будешь рецензировать по двадцать книг в месяц: поваренные книги, сборники анекдотов, путеводители.
Белинский. Нет, я буду переводить для «Телескопа» французские романы… Я сейчас перевожу Поля де Кока.
Станкевич. Ах, так ты будешь переводчиком. Это совершенно другое дело! Благородное занятие.
Белинский. Так ты одобряешь.
Станкевич. Но ведь ты… не знаешь французского.
Белинский. Я знаю, что не знаю. Ты можешь одолжить мне словарь?
Их перебивает Натали Беер, которая зовет из-за сцены.
Натали. Николай! Николай!
Станкевич машет ей.
Белинский. Где мне потом тебя искать?
Станкевич. Не вздумай убегать. Ты достаточно умен, чтобы смотреть Натали Беер в глаза, а не пялиться на ее ботинки.
Входит Натали, 20 лет. Она только что с катка и семенит ногами в коньках.
Натали. Николай, вы как раз вовремя, чтобы мне помочь. (Она ставит одну ногу ему на бедро и протягивает отвертку для коньков.) Держите, mon chevalier.[21]21
Мой рыцарь (фр.).
[Закрыть]
Станкевич. A votre service.[22]22
К вашим услугам (фр.).
[Закрыть] Белинскому дают работу в «Телескопе».
Натали (бегло). C'est merveilleux. Vous voulez dire que vous allez écrire pour la revue? Mais c'est formidable. Nous allons vous lire. Nous lisons «Le Télescope» tous les mois, mais je ne comprends pas la moitié – vous devez être très intelligent! Vous serez célèbre sous peu, monsieur Belinsky![23]23
Это просто замечательно. То есть вы имеете в виду, что будете писать для журнала? Как здорово. Мы будем вас читать! Мы получаем «Телескоп» каждый месяц, но я не понимаю и половины того, что там написано. Вы, должно быть, очень умны! Вы быстро прославитесь, господин Белинский! (фр.)
[Закрыть]
Белинский пристально смотрит на ее ботинки.
Белинский. Ну, au revoir.[24]24
До свидания (фр.).
[Закрыть]
Станкевич. Ты придешь в пятницу?
Белинский (уходя). Вряд ли… Мне нужно закончить три главы к следующей неделе.
Госпожа Беер, Варвара и Любовь возвращаются и встречаются с Натали. Белинский, завидев их приближение, спешно уходит.
Госпожа Беер. У них поместье в Воронеже. Семь тысяч душ. Он учит Натали, что где ни копни обязательно найдется что-нибудь философское… По пятницам.
Варвара. Почему только по пятницам?
Натали. Любовь! Здравствуйте, госпожа Бакунина.
Госпожа Беер. Немедленно опусти ногу, что ты еще придумаешь? Господин Станкевич, как поживаете? Вы должны к нам как-нибудь заехать. Не откладывайте.
Hатали. Раз так, придется вам самому припасть к моим ногам. Это моя подруга, Любовь Бакунина, и ее мама.
Станкевич кланяется.
Любовь. Давайте я помогу. Где ключ?
Станкевич передает Любови отвертку. От соприкосновения Любовь смущается еще сильнее.
Госпожа Беер. Смотрите, лед уже тает… Ну, наконец-то весна начинается.
Натали. Любовь, ты должна прийти на собрание философского кружка. Мы собираемся каждую пятницу у Николая. Станкевич. Вы живете в Москве?
Любовь. Нет.
Варвара. Мы здесь всего на несколько дней. Хотя у нас в Твери философии тоже хватает. Вы должны познакомиться с моим сыном, Михаилом.
Станкевич. Он изучает философию?
Варвара. Да. Он служит в артиллерии.
Любовь (с коньками в руках). Вот.
Госпожа Беер. Нам пора. Так что не забудьте, господин Станкевич.
Госпожа Беер уходит с Варварой. Станкевич кланяется всей уходящей компании, но затем передумывает.
Станкевич. Я провожу вас до коляски.
(Обращается к Любови, предлагая понести коньки.) Вы позволите…
Любовь отдает ему коньки.
(Обращаясь к Любови.) Мы сейчас читаем Шеллинга. Может быть, вам…
Натали. Вы понесете мои коньки? Как галантно!
Натали, Любовь и Станкевич уходят вслед за Варварой и госпожой Беер.
Погода меняется… собираются грозовые облака, дождь. Заметно темнеет.
Белинский, скособочившись и сутулясь, рысцой несется на званый вечер. На нем новое хорошее пальто.
