Текст книги "Халтурщики"

Автор книги: Том Рэкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

1960
Авентин, Рим

Отт развернул газету, сидя за обеденным столом, и коснулся пальцем языка, пересохшего от многочисленных прописанных ему лекарств. Он перелистывал страницы: Эйхман пойман в Аргентине, африканские колонии объявляют о своей независимости, Кеннеди баллотируется на пост президента.

Он гордился тем, какой стала его газета, хотя его расстраивало, что читает он ее теперь у себя в особняке, а не в офисе, в кругу коллег. Он уже несколько недель не был на Корсо Витторио. Бетти и Лео он сказал, что полетит в США; своим родственникам в Атланте – что отправляется путешествовать по Италии. Но на самом деле его путешествие ограничилось посещением клиник в Лондоне и Женеве.

Последние несколько месяцев его состояние ухудшалось – кровотечения, боли, утомление. Отт возненавидел ванную, где ему приходилось испытывать столько неприятных ощущений. Он велел готовить ему бифштексы, яйца, печеночный паштет, но все худел и худел.

Лондонский хирург вырезал половину пораженных раком внутренностей Отта, но это не помогло. Вернувшись в особняк, он отказался от слуг. Рассыльный каждое утро бросал к воротам газету; горничная приносила еду. В остальном он был предоставлен самому себе.

Когда он принимал душ, даже от мыла оставались синяки, кости ныли. Чтобы выбраться из ванны, ему приходилось напрягать мышцы рук изо всех сил. Его взгляд падал на собственное отражение в запотевшем зеркале: бедра он обматывал толстым белым полотенцем. Он умирал.

После душа он прошел через весь дом, поднялся по лестнице на второй этаж, с него на деревянный пол капала вода. Наверху Отт осторожно опустился в кресло – садиться на такой костлявый зад стало больно – и взял бумагу для писем.

Первое послание он адресовал жене и сыну, которых много лет назад бросил в Атланте. «Дорогие Джин и Бойд, – писал он, – хочу объяснить одну важную вещь, которую вам необходимо понять».

Ручка зависла над бумагой.

Отт перевел взгляд на стену, на одну из выбранных Бетти картин кисти Тернера. Он подошел к картине и протянул руку, словно чтобы взять ее за запястье, подвести поближе. «Расскажи мне о ней. Я ее не понимаю. Объясни, какой в ней смысл».

Отт вернулся к столу и начал писать другое письмо. Он решил, что пришла пора объясниться.

Шли дни, у ворот особняка скапливались газеты. Горничная, которая приносила еду, заметила, что к пище он не притрагивается. Она вошла в особняк. «Мистер Отт! – позвала она. – Мистер Отт!»

Семья Отта, жившая в Атланте, вопреки очевидному, ожидала, что он вернется. А теперь они даже не смогли перевезти домой его тело. Не имели права: Отт завещал похоронить себя на протестантском кладбище в Риме. Родственники отказались верить, что он хотел именно этого, и проигнорировали римские похороны, проведя в Атланте собственную службу.

Газета вышла с черной рамкой вокруг первой страницы и статьей от редактора в память об основателе. Лео послал письмо с соболезнованиями брату Отта, Чарльзу (тот не ответил), потом – с вежливой просьбой дать газете жить дальше. Чарльз, ставший председателем правления империи Отта, снова не ответил. Но финансирование газеты не прекратилось.

Только через шесть полных волнений месяцев Чарльз объявил, что собирается приехать. По прибытии он холодно пожал руку Лео и абсолютно проигнорировал Бетти. Он выдвинул единственное требование – в сведениях о газете на первой странице, в самом верху и жирным шрифтом, всегда должно печататься: «Газета основана Сайрусом Оттом (1899–1960)». Бетти и Лео с радостью согласились.

– Газета очень много значила для моего младшего брата, – сказал Чарльз. – Я полагаю, что, закрыв ее сейчас, мы осквернили бы его память.

– Абсолютно согласен, – высказался Лео.

– Сколько экземпляров продается?

– До пятнадцати тысяч в день.

– Мне хотелось бы увеличить продажи. Я хочу, чтобы как можно больше глаз видели имя моего брата. В глобальных масштабах, может, это и не очень важно, но это много значит для меня и моей семьи.

– Мы тоже его очень любили, – призналась Бетти.

Тут Чарльз почему-то раздражился. Он завершил разговор и пошел в отдел новостей поговорить с сотрудниками.

– Ежедневно сдавать газету – ваша работа, – сказал он им, – а издавать газету – моя. Я рассматриваю ее как живой памятник моему брату, и этот памятник будет стоять, пока это в моей власти.

Поняв, что Чарльз закончил, все зааплодировали.

«Американский генерал полон оптимизма по поводу войны»
Главный редактор
Кэтлин Солсон

Когда она понимает, что Найджел ей изменяет, первая ее реакция – удовлетворение, ведь ей удалось его вычислить. За ним приходит осознание: несмотря на всю болтовню о том, что это – предательство, ей не так уж и больно. Это приятно понимать – такое отношение говорит о довольно высоком уровне развития. Кэтлин даже думает о том, не удастся ли ей что-нибудь выгадать благодаря этой интрижке. В принципе, она прямо сейчас могла бы бросить его безо всякого сожаления, хотя она не хочет этого делать. К тому же теперь, если ей вздумается ему изменить, она не будет чувствовать себя виноватой. Так что в общем она скорее выигрывает от этой измены.

Она раздумывает об этом прямо на сцене во время конференции, посвященной средствам массовой информации, которая проходит в «Кавальери Хилтон» в Риме. Тема обсуждения – «Италия глазами международной прессы», итальянцы вечно озабочены этим вопросом. Вообще-то Кэтлин не рада, что ей пришлось сюда идти – на ее месте явно должен был быть Оливер Отт, молодой владелец газеты. Но он снова пропал и не отвечает на звонки. Так что на конференцию пришлось отправиться ей, и газета выходит в отсутствие главного редактора. Если судить по непрерывному потоку сообщений, поступающих на ее «блэкберри», выходит так себе.

– Есть ли у газетного бизнеса будущее? – спрашивает у нее модератор дискуссии.

– Конечно же, – сообщает она аудитории, – мы никуда не денемся. Ясное дело, в наше время технологии развиваются с удивительной скоростью. Не могу сказать, будут ли газеты существовать в том же формате через пятьдесят лет. Точнее, могу: не будут, мы изменимся, мы меняемся уже сейчас. Но я уверена вот в чем: новости всегда будут актуальны, профессиональная журналистика всегда будет в цене. И можете называть это как угодно – новости, тексты, контент – кто-то должен собирать материал, писать, редактировать. И мы намерены совершенствоваться в этой области, независимо от того, каков будет формат подачи материала. Уже сейчас мы – образец качества среди международных газет, а тем, кто сомневается в правдивости этого смелого заявления, я предлагаю покупать нашу газету хотя бы месяц. А еще лучше, – на этом месте голос ее делается живее, и она заговорщицки улыбается аудитории; выдерживает паузу, – еще лучше, выпишите газету на два года. Тогда поймете, почему у нас растет тираж. – Аудитория вежливо посмеивается. – Моя задача – предлагать людям самое лучшее. Если это получается, то и читатель найдется. Кто следил за развитием газеты с 2004 года, когда я стала главным редактором, знает, какие изменения сейчас у нас происходят. И их будет еще больше. И, честно вам скажу, – делать это очень интересно.

Честно? Газета явно не на передовой – у нее даже сайта нет. И тираж не увеличивается. Финансы в ужасном состоянии, убытки ежегодно растут, читатель стареет и умирает. Но на сцене она хорошо себя показала. Слушатели хлопают и поспешно убегают на бесплатный обед, а Кэтлин извиняется перед организаторами: «Я бы с радостью осталась, – говорит она, – но таков уж в ежедневной газете распорядок».

На пути в раздевалку ее останавливает студент (наполовину китаец, наполовину американец) – один из слушателей. Он говорит, что его зовут Уинстон Чан, вытирает пот с лица, протирает очки и начинает скороговоркой перечислять свои академические успехи. Поскольку к сути он переходить не спешит, Кэтлин делает это за него: «Ясно, – перебивает она, – и, самое главное, могу ли я вас взять в газету? Вы сказали, что изучаете приматов, так, значит, вас, наверное, интересует работа в научном отделе, а у нас его нет. Если вы хотите стать репортером, то многим изданиям нужны люди, знающие разные языки. Вы владеете каким-либо азиатским языком?»

– Родители говорили со мной только по-английски.

– Жаль. Языки – это ключи к успеху. А может, вы, чисто случайно, безупречно владеете арабским?

– Нет, безупречно не владею.

– Значит, просто владеете? – спрашивает Кэтлин. Но у парня нет никаких шансов – ни опыта, ни знания языков, да вон он какой зашуганный. Надо избавиться от этого Уинстона Чана. – Слушайте, если вы захотите нам что-нибудь прислать – ну так, вдруг, – мы можем посмотреть. – Она быстро диктует электронную почту Мензиса и ныряет в раздевалку.

Когда Кэтлин направляется к выходу, кто-то дотрагивается до ее плеча. Она раздраженно поворачивается, ожидая снова увидеть Уинстона Чана. Но это не он.

Она ошеломленно делает шаг назад.

– О боже! – восклицает она. – Дарио.

Это Дарио де Монтерекки, итальянец, с которым она жила в Риме, когда ей было чуть за двадцать. В 1994 году она уехала в Вашингтон работать журналистом и бросила его. И вот он снова стоит перед ней – с сединой на висках, с мешками под глазами, его можно назвать симпатичным, но челюсть тяжеловата, и на лице написана апатичная покорность семейного человека.

– Прости, что я вот так подкрался, – говорит он, – я тебя напугал?

– Нет, чтобы меня напугать, надо постараться. Хотя ты застал меня врасплох. Господи, совсем не ожидала тебя встретить. Ты как?

– Хорошо, – отвечает он. – А ты сегодня отлично выступила. Я впечатлен. Ты что, уже уходишь?

– Да, к сожалению. Меня ждут в офисе, – объясняет она. – Кстати, прости, что не связалась с тобой, когда вернулась в Рим. Все так завертелось. Ты же знал, что я вернулась, да?

– Разумеется.

– От кого?

– Да просто услышал, ты же знаешь, Рим тесен.

– Так странно, я была с головой погружена в работу, а тут всплывает что-то из личного. Я ужасно растеряна, – признается Кэтлин. – Веришь, нет, но мне действительно жаль, что мне надо бежать.

– Даже пообедать не успеем?

– Я, увы, не обедаю. У нас первый выпуск через пару часов. Без меня там настанет конец света. А какие у тебя планы на вечер?

Дарио протягивает ей визитку.

– О нет! – восклицает она, глядя на карточку. – Слухи до меня, конечно, доходили. Но работать с Берлускони? Кошмар.

– Я освещаю деятельность его партии, а не его персону.

Кэтлин скептически вскидывает брови.

Дарио отвечает:

– Ну, я же всегда был за правых, помнишь.

– Да, да, знаю. Я помню твои предпочтения.

– Ну ладно, – говорит он, – не буду тебя задерживать. – Он целует ее в щеку. Она похлопывает его по спине. – Не надо меня утешать, – улыбается он, – я уже не переживаю.

Выйдя на улицу, Кэтлин ловит такси. Пока они несутся в центр, она смотрит на свой «блэкберри», вибрирующий от сообщений Мензиса: «Генерал Абизаид дает показания сенату по вопросу Ирака. Что нам писать? Прошу, позвони!» И Дарио, который засыпал и просыпался рядом с ней на протяжении целых шести лет, покидает ее мысли. Кэтлин ничего не может с этим поделать: у нее темперамент газетчика, а Дарио больше не на передовице. Ей интересно, где только люди берут время на размышления? Но у нее нет ни минуты даже на поиск ответа на этот вопрос.

Она проходится по всем отделам, раздавая рекомендации по поводу завтрашнего выпуска. При ее появлении прекращается болтовня, взгляды становятся робкими, народ начинает суетиться и звонить тем, кому давно было пора позвонить. Вечерняя летучка – просто фарс. Один за одним входят подозреваемые и рассаживаются за овальным столом. Кэтлин выслушивает их. Потом говорит. Говорит негромко – как всегда. Но в ее голосе звучат решимость и сокрушительная сила. Она дает указания к действию, заканчивая вопросом: «Все ясно?», и выходит из кабинета.

Ее основной союзник, единственный человек в офисе, которого она считает равным по интеллекту, это Герман Коэн. Вернувшись с собрания, Кэтлин обнаруживает его у себя в кабинете. В дверях она в шутку закрывает лицо, чтобы не видеть его, и входит, скрестив указательные пальцы обеих рук, словно защищаясь от вампира.

– Пожалуйста, только не это.

– Ты же знаешь, что ты этого хочешь, – говорит он и вручает ей распечатку свежего номера «Почему?», скорбного вестника замеченных в газете ошибок. – Дорогая, у тебя все хорошо? – интересуется он.

– Меня не было всего полдня, и офис за это время превратился в обезьянью вольеру.

– Ты начинаешь говорить, как я.

– А еще меня забросала письмами Бухгалтерия, – жалуется она, имея в виду финансового директора, Эбби Пиннолу. – Видимо, придется принести человеческие жертвы.

– Она хочет, чтобы бы мы сократили штат прямо сейчас?

– Похоже на то. Только не ясно, сколько человек.

– Техперсонал или из редакции?

– Посмотрим. А из редакции ты бы кого выбрал?

В начале его списка оказывается Руби Зага, корректор, которая славится тем, что вставляет ошибки в статьи.

– Она что, прямо хуже всех? – интересуется Кэтлин.

– Я забыл, что Руби твоя подруга.

– Та еще подруга. А не можем мы Клинта Окли уволить?

– Дорогая, кто-то же должен делать «Загадки и шарады».

– Я скажу Бухгалтерии, что я подумаю насчет сокращения штата, если мне дадут денег на внештатника в Каире и на замену Ллойду в Париже.

– Молодец. Не сдавайся.

– Совершенно не понимаю, – продолжает она, – как Эбби может говорить, что корреспонденты в Каире и Париже – роскошь. Какая роскошь? Это необходимость. Роскошь в наши дни – это разговоры о том, что происходит в нашей газете. Я только и занимаюсь тем, что латаю прорехи. Это так угнетает.

– Научись делегировать.

– На кого?

– Что, прости?

– Кому, – исправляется Кэтлин. – Я думала, что делегировала тебе. Разве ты не должен мне помогать? – Она говорит серьезно, но вынуждена делать это в шутливой форме – он весомый человек в газете, и она не может рисковать их отношениями.

– Мне была делегирована ответственность за это, – он потрясает пакетом карамелек.

Когда Кэтлин закрывает за ним стеклянную дверь кабинета, кое-кто в отделе новостей поворачивается, но ненадолго. Все же странно быть боссом и знать, что тебя обсуждают, в тебе сомневаются, возмущаются твоим поступкам, и, поскольку все подчиненные – журналисты, они еще и вопят, ноют и психуют из-за сказанных тобой слов.

Звонит «блэкберри».

– Мензис, – со вздохом отвечает она, – ты чего звонишь? Я тут, в кабинете напротив. – Она поднимает руку.

– Прости, прости, я тебя не заметил. Можешь зайти? Ты нам нужна.

Кэтлин делает ему одолжение.

На ужин Найджел готовит «оссо буко».

– Здорово пахнет, – говорит она, появляясь дома позже, чем обещала, как обычно.

В их квартире в переулке у Виа Национале могла бы поместиться большая семья, но живут они вдвоем. Мебели немного, как Кэтлин и хотела, в гостиной – хромированные стулья, в ванной – гранит, в кухне газовая плита и вытяжка над ней. В качестве декора в каждой комнате висит лишь по одной большой черно-белой фотографии в самом центре стены. Сюжет каждой соответствует комнате: на огромном снимке в кухне изображены повара, лепящие пельмени в гонконгском ресторане «Лу Юй»; в столовой висит громадная фотография пустых столов в ресторане «Эль Були» на Коста-Брава; в зале – интерьер стокгольмской усадьбы Скугахольм; а в ванной – гигантские волны прибоя, разбивающиеся о берег Антарктики.

– Выпьешь стаканчик? – и он наливает, не дожидаясь ответа.

– Что у нас сегодня?

Муж показывает бутылку, потом читает надпись на этикетке:

– Монтефалько. Капрай. 2001 год, – он сует нос в бокал.

Кэтлин же глотает, не церемонясь.

– Неплохо, но и не супер, – комментирует она. – Ты, наверное, умираешь с голоду. Прости, что задержалась. Воды принести?

– Позволь это сделать мне, моя госпожа.

Найджел работал адвокатом до тех пор, пока более двух лет назад они не уехали из Америки, теперь же он просто наслаждается жизнью: читает всякую чушь в интернете, покупает самые крутые продукты, за ужином хулит администрацию Буша и гордо несет звание домохозяина как знамя прогресса. Обычно он в такое время суток мечет молнии: ЦРУ изобрели кокаин; Чейни – военный преступник; теракт 11 сентября придумали нефтяные магнаты. (Он городит много чуши на тему политики. Где-то раз в неделю ей приходится одергивать его, иначе он становится совершенно невыносимым.) Но сегодня Найджел сдержан.

– Хороший был день? – интересуется он.

– М-м-м, да, неплохой, – Кэтлин просто умиляется, его действия так прозрачны. Он явно сделал что-то не то и его мучает совесть. Эта англичаночка – Найджел встречался с ней каждую неделю, они обсуждали неудачи левых. Потом он вдруг резко перестал ее упоминать. А насколько известно Кэтлин, неудачи у левых не прекратились. Так что, вероятно, между ними что-то произошло.

Но она с удовольствием поедает «оссо буко», лживое лицо мужа, прячущееся за похожим на аквариум винным бокалом, только забавляет ее, она не может заставить себя переживать. Если у них завяжется полноценный роман, она разозлится – такое развитие событий поставит под угрозу их отношения. Но не похоже, чтобы это было так. Он скорее склонен к случайным, ни к чему не обязывающим интрижкам, чем к связи, способной разрушить брак. Что будет, если Кэтлин просто проигнорирует проблему? Проблема исчезнет.

Когда назавтра она сидит в своем кабинете, звонит рабочий телефон.

– Привет, снова я.

– Простите, кто это?

– Кэт, это я.

– О господи, Дарио, я тебя не узнала.

– Я хотел пригласить тебя на обед. Партия Берлускони платит.

– В таком случае, я точно не пойду, – отвечает она. – Шучу, конечно, с удовольствием. Но я безумно занята. Я же тебе сказала, я, к сожалению, не обедаю. – Но потом она задумывается – вообще-то неплохо бы держать связь с лагерем Берлускони. Правительство Проди долго не протянет, будут досрочные выборы, и тут Дарио может оказаться полезен. – Но встретиться все же хотелось бы. Как насчет аперитива ранним вечером?

Они встречаются в баре в саду «Отеля де Рюсси»: под навесом во дворе, вымощенным брусками-сампьетрини, стоят столики, это похоже на частную римскую пьяццу, предназначенную только для постояльцев.

– Будешь плохо себя вести, – говорит Кэтлин, изучая напитки в меню, – я закажу тебе оздоровительный коктейль Пенджаб: йогурт, лед, розовая гималайская соль, корица и минеральная вода.

– А может, лучше Коибатини? – отвечает он. – Водка, листья виргинского табака, ром Бакарди восьмилетней выдержки, сок лайма и мед земляничного дерева.

– Листья табака? В коктейле? А что еще за земляничный мед?

– Я поступлю банально, – сообщает он, – и выпью совиньон.

– Я тоже поступлю банально.

Они закрывают меню и заказывают вино.

– Такая странная погода, – говорит Дарио. – Почти как в тропиках.

– Да, сидеть в ноябре на веранде – неплохо. Я, пожалуй, за глобальное потепление. – Кэтлин обещает себе выкинуть из своего репертуара эту дурацкую фразу – она срывается у нее с языка всякий раз, когда кто-то заговаривает о климате. – На самом деле нет ничего скучнее разговоров о погоде. Расскажи, как ты?

На этот раз она замечает, как сильно он исхудал. На Дарио сиреневый галстук и рубашка с итальянским воротником, которая висит на его плечах, словно на вешалке. А вот выражение лица у него не изменилось – все такое же наивное и теплое, благодаря чему он выглядит моложе.

– Ты стал другим, – замечает она.

– Да? Это хорошо. Представь, если бы я после стольких лет ни капли не изменился.

Ни капли не изменилась: так думает о себе Кэтлин. Ей сорок три, и она по-прежнему свежа, длинные сильные ноги в строгих брюках, тонкая талия, обтягивающая жилетка, блестящие каштановые волосы и всего несколько седых прядей.

– Так забавно видеть тебя снова, – говорит она. – Все равно что встретиться с давней версией самой себя. – Кэтлин интересуется судьбой их старых друзей и его родственников. Его мать, Орнелла, похоже, все так же сурова.

– Она все еще читает газету?

– За все эти годы ни одного номера не пропустила.

– Рада слышать. А как Филиппо? – спрашивает она о младшем брате Дарио.

– У него трое детей.

– Трое? Так непохоже на итальянца, – комментирует Кэтлин. – А у тебя?

– Всего один.

– Другое дело.

– Мальчик, Массимилиано. Ему недавно шесть исполнилось.

– Значит, женат.

– Масси? Нет, ждем, когда ему будет семь.

Кэтлин улыбается.

– Я имела в виду тебя, что это ты, должно быть, женат.

– Да, конечно. А ты?

Как обстоят дела у нее дома, она по привычке описывает с юмором, Найджел в ее рассказе выходит этаким комичным слугой.

– По вечерам он кормит меня виноградом, – говорит она. – Это входит в его обязанности.

– Неплохо устроилась.

– Все зависит от того, насколько вкусен виноград. Но погоди, я так и не узнала, что у тебя в жизни творится.

– У меня все хорошо, очень хорошо. В прошлом году были проблемы, но теперь все закончилось. Семейная болезнь. – Дарио говорит о депрессии, которой страдал и его отец: из-за нее в конце концов закончилась его карьера дипломата. Срыв у отца случился в 1994-м, на той же неделе, когда Кэтлин ушла от Дарио. – На работе к этому отнеслись по-человечески, – продолжает он. – Что бы ты ни говорила о Берлускони.

– Как, кстати, отец?

– К сожалению, он умер год назад – семнадцатого ноября две тысячи пятого.

– Как печально, – говорит она, – я любила Козимо.

– Я знаю. Мы все его любили.

– Надеюсь, у тебя все было не так серьезно, как у отца?

– Нет, нет, совсем не так. Да и лекарства сейчас лучше.

Они пробуют вино и осматривают бар: растущие в горшках лимоны, тихий фонтанчик, травянистый склон, ведущий к парку Вилла Боргезе.

– У нашей встречи есть повод, – признается Дарио.

– Ага, скрытый мотив, будешь нахваливать мне Берлускони?

– Нет, нет, с работой это не связано.

– Но я действительно хочу послушать об иль кавальере, – говорит она, – до смерти любопытно, каково работать с таким прекрасным человеком.

– Он хороший человек. Не стоит ставить на нем крест.

– Ты искренне так думаешь? Напомни, чем именно ты у него занимаешься? Связями с общественностью?

– Кэт, ну я хотя бы попытался. На самом деле я думал спросить тебя о другом – мне нужен твой совет.

– Давай.

– Ты все еще дружишь с Руби Загой?

У Кэтлин вылетело из головы, что Дарио знаком с Руби: в 1987 году все трое недолгое время стажировались в газете. А ведь именно она познакомила Дарио с Кэтлин.

– Руби-корректорша? – переспрашивает Кэтлин. – Мы с ней никогда особыми друзьями не были. А что?

– У меня с ней некоторые сложности, – отвечает он. – Мы сто лет не виделись, а несколько месяцев назад, вскоре после того как умер отец, я наткнулся на нее на улице. Мы договорились встретиться и чего-нибудь выпить, я оставил ей свой номер и совершенно забыл об этом. Но она позвонила, и мы увиделись. Просто посидели, ничего особенного. Но после этого она стала звонить мне на сотовый и вешать трубку.

– Странно.

– Это длится уже несколько недель. Она позвонила раз пятьдесят, наверное. Жена думает, что я ей изменяю.

– А ты не изменяешь.

Он лезет в миску за оливкой.

– Нет.

– Хм, – отвечает Кэтлин, – подозрительно.

Дарио поднимает глаза и улыбается:

– Я ей не изменяю. Честно. Хорошо, давай, может, сменим тему. Берлускони – ты хотела поговорить о Берлускони, да?

– Ладно, отвертелся.

– Что ты хочешь о нем узнать?

– Во-первых, как ты можешь на него работать? Он же такой клоун, делал и пластику лица, и пересадку волос.

– Я так не думаю.

– Да ладно.

– Кэт, не забудь, я за правых.

– Да, ты постоянно твердишь об этом. Как я тебя вообще выносила?

– А ты была за левых?

– Разумеется, – отвечает она. – Но неужели ты ничего получше, чем Берлускони, не мог найти?

– А ты ничего получше этой газеты не могла найти?

– Что это значит?

– Ничего. Прошу, постарайся не принижать меня, если можно. У тебя это слишком хорошо получается.

– Я тебя не принижаю, – Кэтлин на время смолкает. – И что значит «это у меня хорошо получается»? Такие у тебя воспоминания обо мне?

– Не только.

– Прости, если я была такой.

– Рождественские подарки у нас просто шикарные, – Дарио меняет тему. – В этом Берлускони непревзойден: торроне из меда и нуги, шампанское, фуа-гра.

Да, именно за этим она и пришла: получить информацию о том, как живется людям Берлускони, этого придворного шута Европы, из первых рук. В крайнем случае, Дарио расскажет ей нечто занимательное, что можно будет пересказывать на вечеринках. А может, даже нечто такое, что сгодится для статьи. Никто не откажется сделать репортаж о том, как Берлускони в очередной раз выставил себя на посмешище. Но погоди, погоди – она еще с прошлой темой не покончила.

– Надеюсь, я с тобой не слишком ужасно обходилась.

– Не глупи.

– Просто мне кажется, что это вполне могло бы быть и так.

– Ты же знаешь, как сильно я тебя любил.

Кэтлин берет оливку, но есть не спешит.

– Довольно прямолинейно.

Он говорит:

– Ты была доброта. – Он как будто сказал неправильно, хотя на самом деле английский у него безупречный.

– Вот теперь я чувствую себя просто дерьмом, – и Кэтлин съедает оливку.

– Я не говорил, что ты не была дерьмом.

Она смеется.

– Будь осторожен, сейчас я, наверное, еще дерьмовее, чем тогда.

– Наверняка. Но ведь так и должно быть? Человек с возрастом становится дерьмовее. Например – ты будешь в шоке – но я тут был несколько неосмотрителен с одной женщиной.

– Правда?

– Я же всегда презирал тех, кто изменял.

– Я знаю. Помню.

– Но я не чувствовал себя виноватым. И жене ничего не рассказал. Я был просто раздражен, я злился на Руби. Это я про нее, она была той женщиной.

– У тебя случился роман с Руби Загой? – переспрашивает Кэтлин и корчит мину. – С этой старой девой, которая работает у нас корректором?

– Я с ней не спал. Всего лишь поцеловал.

– А это считается за роман?

– Не знаю. Да это было просто смешно. Это произошло, когда мы пошли в бар. Честно говоря, вечер был скучным. Мы поспорили из-за какой-то мелочи, не помню, какой именно. Она обиделась. Я расплатился, пошел на улицу и стал ее ждать. Она вышла вся в слезах. Я попытался ее успокоить и – совершенно не понимаю почему – получилось так, что я ее поцеловал. Какое-то время мы целовались на этой улочке в Трастевере, неподалеку от ее дома. Я помню, что там пахло мусором. – Дарио смущенно ерзает на стуле. – Так вот, этим все и закончилось. Больше мы не общались. А через несколько недель она начала мне названивать. Как я уже сказал, звонит и молчит, вообще ничего не говорит. И это меня уже всерьез беспокоит. Намека она не понимает.

– Ну и ну, – отвечает Кэтлин.

– М-м, – мычит Дарио.

– Я такого и предположить не могла! – Она издает сухой смешок. – Руби Зага!

– Мне жутко неприятно тебе в этом признаваться. Но у меня нет с ней других общих знакомых.

– Что я могу сказать? Смени номер.

– Не могу. Я дал ей номер рабочего мобильного, его я даю журналистам. Если я его сменю, никто не сможет со мной связаться. А ведь быть на связи – суть моей работы.

– С тех пор как я вернулась в Рим, я с Руби и десятком слов не перекинулась. Я попробую поговорить с ней, хотя это будет выглядеть крайне странно, – предлагает Кэтлин. – Но теперь я не могу не думать, не делал ли ты чего подобного, когда мы были вместе.

– Разумеется, нет. Мы тогда друг другу не врали.

– Я тебе врала – я же скрывала, что пыталась устроиться на работу в Вашингтоне. Ты не знал, что я собираюсь уезжать.

– Да, верно.

– Прости, – говорит она.

– Забудь. Уже слишком много времени прошло.

Они сидят и едят оливки.

У Кэтлин на лице появляется хитрое выражение.

– Слушай, – начинает она, – как насчет необычного предложения?

– Не знаю. Что ты задумала?

– Ну, – говорит она, – может, ты расскажешь всю правду про меня, что ты обо мне думал? С самого начала – какой ты видел меня тогда. А я расскажу про тебя.

– Зачем это?

– Чтобы узнать то, чего мы не могли сказать друг другу, пока были вместе. Неужели тебе не любопытно?

– Да как-то страшновато.

– А мне любопытно, – подзадоривает его Кэтлин. – Я хочу лучше понимать себя. Или, да храни меня бог, самосовершенствоваться. К тому же я тебе доверяю. Твоему мнению. Ты умный.

– Ты с этим своим умом!

– Что я с умом?

– Ты только об этом и думаешь, кто кого умнее. И себя со всеми сравниваешь.

– Это не так.

– Если ты займешь оборонительную позицию, у нас не получится честного обмена мнениями.

– Если я пообещаю этого не делать, ты согласишься?

– А тебе не кажется, что это глупо? Так друг друга анализировать? Выяснять, хороши мы в постели или нет, это уже слишком. Как-то пошло, нет?

– Вот поэтому ты и ушел из журналистики, а я осталась: я между интересным и пошлым разницы не вижу. Да ладно, давай! Повеселимся. Будь безжалостен. Говори что угодно.

Он ерзает на стуле, потом кивает:

– Ладно, если ты так хочешь.

Кэтлин радостно хлопает себя по бедрам.

– Я всегда надеялась, что мне представится такая возможность. Давай я закажу еще по одной, пока готовлюсь к твоей безжалостной критике. – Ожидая, когда им принесут еще по бокалу совиньона, Кэтлин звонит Мензису и предупреждает, что в ближайшие пятнадцать минут ее на связи не будет. И отключает «блэкберри».

– Четверть часа? – удивляется Дарио. – И всего-то, чтобы разнести друг друга в пух и прах?

– Мы не будем разносить друг друга в пух и прах. Мы честно выскажем свое мнение. Вот на что я рассчитываю. И не жалей меня: скажи, что у меня отвратительный зад, или что я ужасна в постели, или что там еще. Правда.

– Значит, ты хочешь узнать про секс?

– А что, есть что сказать про секс?

– С чего ты взяла?

– Есть, я же вижу.

– Дай подумаю. – Дарио ненадолго замолкает. – Ну, это не так уж серьезно. Просто ты была, наверное, слишком агрессивна.

– В каком плане? В сексуальном?

– Да. Я тебя слегка побаивался.

– Ты меня боялся шесть лет?

– Я знаю, это звучит жалко. Трудно объяснить. Как бы чувствуешь, что тебя трахают, а не…

– А не ты сам трахаешь меня, – неловко дополняет Кэтлин. – Продолжай.

– Хотя, в то же время, тебе словно не хватало задора. Секс с тобой казался не сексом, а чем-то другим. Не знаю, как сказать – каким-то иным процессом.

– Тогда я не думала, что настолько тебе отвратительна.

– Ну вот, ты начинаешь обороняться.

– Нет.

– Что, будем продолжать, Кэт? Как-то неприятно стало.

– Нет-нет. Мне интересно.

– Просто мне…

– Нужна была более покорная женщина.

– Скорее просто менее агрессивная. Это плохо?

– Тебе с самого начала следовало заняться Руби.

– Я понимаю, что ты шутишь, но, наверное, именно это и привлекло меня в ней.

– Тебя привлекают женщины, которые начинают рыдать, когда ты покупаешь им выпить?

Дарио молчит.

Кэтлин говорит:

– Прости. Хотя забавно, что тебе не нравилось то, что я подчиняла тебя себе. А мне не нравилось, что ты был таким пассивным, и мне всегда приходилось брать инициативу на себя. Знаешь? Боже, в твоих устах все звучит так, как будто я бегала за тобой, истекая слюной.