Текст книги "Книга на удаление"

Автор книги: Тин (АЛИСА) Волк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Кристина Мун

Сборник рассказов

Желтые ромашки

Твои глаза закрыты.

Ты лежишь на чем-то мягком и влажном. Тебе очень удобно. Трогая руками поверхность под собой, ты понимаешь, что это трава. Ты лежишь на траве.

Ты – мальчик, тебе десять. Ты лежишь на траве и ощущаешь вокруг себя запахи травы, свежей земли, полевых цветов. Да-да, именно полевых, потому что только так пахнут цветы, выросшие на свободе. узники пахнут по-другому. Садовые цветы красивее своих полевых братьев, но они пахнут неволей. Они родились в неволе и умрут. А эти цветы и после смерти свободны. Поэтому ты понимаешь, что точно лежишь не в саду. Где-то на лугу, или, может на лесной поляне. Солнце ласково гладит твои щеки и волосы. Ты слышишь пение птиц. Ты почти уверен, что поет соловей, другие птицы – думаешь ты – только делают вид, что поют. Твои волосы обдувает легкий, прохладный ветерок. Ты думаешь о том, что, сейчас, может быть около одиннадцати часов утра. Потому что солнце еще не жжет, и нет того летнего душного воздуха, который бывает между двумя и четырьмя часами дня.

Ты чувствуешь, что кто-то ползет по твоему носу. Ты, наконец, с большой неохотой открываешь глаза и видишь...большую, пушистую бабочку с белыми крыльями. Ты вдруг чихаешь из-за обилия запахов и солнца и бабочка взлетает туда, наверх, к облакам. Красиво взмахивает крыльями, еще и еще. Вот, совсем немного и она превращается в белую маленькую точку. Наконец, и вовсе исчезает. Была, и нет ее.

Вот ты замечаешь небо. Огромное голубое небо с большими белыми облаками. Оно растянулось далеко в ширину и длину, на весь лес, на весь мир.

Оно такое большое и красивое – думаешь ты – а ты такой маленький и незаметный. Ты вздыхаешь, и немного приподнявшись, садишься на траве. Ты смотришь на ползущую по травинке красную божью коровку. Ты берешь ее на палец и внимательно разглядываешь. На ее спинке – всего три черных крохотных точки. И сама она крохотная. Ты знаешь (тебе говорила бабушка), что сколько точек на спинке у божьей коровки, столько ей и лет. Вот ползает она по травинкам – думаешь ты – совсем одна. Вокруг нее много насекомых, но никто с ней не разговаривает. Интересно, лучше быть одиноким или одному? Если бы пришлось выбирать. Ты задумываешься, а божья коровка, между тем, обползала все твои пальцы и неожиданно взлетает. Ты лишь посмотрел ей вслед. Она все-таки хочет быть одна – решаешь для себя ты. Да, так лучше.

Ты встаешь во весь рост и идешь по траве. Ноги у тебя босые и все искусаны комарами. На тебе одни шорты. Солнце стало пригревать сильнее. Ты видишь вокруг себя бескрайний луг. Такой же бескрайний, как то голубое небо, что у тебя над головой. Везде, куда только хватает глаз – трава, цветы, порхают бабочки, жужжат пчелы, осы. Ты разжимаешь левую руку и осознаешь, что все это время она была сжата, потому что в ней что-то было. Ты видишь, как на земле, в траву, падают несколько желтых цветов. Ты их поднимаешь и понимаешь, что это ромашки. Желтые ромашки.

Ты идешь. Идешь куда-то. Сам не знаешь куда. Ты вдруг чувствуешь запах свежего воздуха. Все вокруг темнеет. Ты поднимаешь голову и смотришь вверх – там темнеют облака, собираются тучи, небо становится серо-голубого цвета. Ты чувствуешь, что скоро пойдет дождь, но продолжаешь идти. Ты поднимаешься вверх, на какую-то возвышенность. Ты поднимешься все выше и выше, и дождь подбирается к тебе ближе с каждым шагом.

Когда ты поднимаешься на самую вершину, начинается сильный ливень, сопровождаемый громом и молнией. Твои волосы становятся влажными, кожа, одежда. Капли стекают по твоим волосам на лицо – по носу, по губам, скатываются с ресниц мелким градом. Ты поднимаешь голову к небу и чувствуешь, как капли дождя мягко бьются об твою кожу. Ты видишь, как молния сверкает особенно ярко, она заполняет все белым светом, ослепляет тебя. Но ты по-прежнему сжимаешь в руке желтые ромашки.

Ты лежишь на кровати. Но ты смотришь на себя как бы со стороны. В комнате темно. Ты смотришь в окно: там идет снег и все белым-бело. Ты снова смотришь на себя самого. Ты лежишь на кровати, очень бледный, со спутанными, грязными, темными волосами. На тебе зимнее одеяло, а одна рука свисает с кровати. Ты подходишь и видишь, что она что-то сжимает. Ты садишься на корточки и заглядываешь в нее. Рука сжимает засохшие цветы. Это ромашки. Желтые ромашки.

Перешагнуть через пропасть

Света жила в «психушке» уже целых пол месяца. Она сама не знала, как сюда попала… На улице началась паника: несколько психически больных кричали на всю улицу, рычали, рвали на себе волосы : да чего только не делали. В это же время проходила мимо них она, Света. Точней, бежала, и чуть не сшибла с ног полицейского. Тот подумал, что Света тоже – «больная» и «запихал» ее в машину. А она просто убежала из дому, потому что она стала никому не нужна – так думала девочка. Поэтому ее привезли в психиатрическую больницу и дали ей место. Обращались с ней ужасно спокойно и ласково, что раздражало Свету, но ее тут любили и девочка решила остаться. Но теперь она все чаще вспоминала о родителях, о брате, о любимой бабушке…И Света решила сбежать из психушки. Даже ее там и не любят, но, должно быть, ей очень обрадуются и сделают все, чтобы она почувствовала себя счастливой. Света все перепробовала – но все было напрасно – ее охраняли день и ночь, и сколько она не объясняла врачам и медсестрам, что у нее есть дом и семья, те лишь снисходительно улыбались.

– Значит… Они меня действительно…считают за чекнутую?.. – пронеслось в голове у светы, и она потеряла всякую надежду выйти отсюда. К ней пришел страх, что она останется тут навсегда, на всю свою жизнь, даже больше, чем на жизнь… Она испугалась, что больше никогда в своей никчемной, маленькой жизни она не увидит ни маму (хоть и пунктуальную до занудства), ни папу(постоянно ворчащего и недовольного), ни брата, который переживает начало трудного возраста, постоянно срывается, нервничает и плачет; ни бабушку , ни дедушку – которые закармливают «любимых внучат» о потери сознания… Сейчас вдруг Свете показалось это настолько родным все, что она всплакнула. Вдруг ее осенила мысль: телефон! Она позвонит домой и за ней приедут! Точно! И света побежала к своей сиделке. Через несколько секунд медсестра действительно дала ей телефон. Света, не помня себя от счастья, быстро вспомнила и набрала номер своей квартиры:

– Алло! Мам, это ты? Скорей приезжай, я в психушке, это Света! – Но она не договорила: пошли короткие гудки. Она быстро подняла глаза – ее сиделка держала в руках такой же телефон и отвечала на Светины крики счастья. Девочка оторопела и разразилась рыданиями.

– Да они тут все сами чокнутые! – дрожащими губами от плача и злости выкрикнула Света, бросив трубку. Она убежала к себе в комнату, которую делила с еще одним больным – он слишком много мечтал и никого не замечал, он уже жил в этих мечтах, фальшивых картинках. Реальный мир для него погас, больше не существовал. Он давно не ел и не пил и вот-вот уже должен был умереть. Он был похож на живой труп. И совсем не мешал Свете, порой она забывала, что в комнате есть еще кто-то кроме нее. Она прыгнула на свою койку, до того белую, что ее она неимоверно раздражала и уткнулась лицом в такую же белую подушку, отвратительно пахнущую лекарствами. Она плакала, но ее голоса не было слышно. Слезы текли и текли по щекам. Такое же состояние у нее было, когда девочка убегала из дома. Теперь еще к этому чувству добавилось чувство собственной бессильности. Света поняла, что она ничего не сможет сделать, она поняла, что ее не любили, все было показным, ее обхаживали, как обхаживают сотни других «психов». Да, ее считали за «психа»! Свете становилось душно, тяжело на душе. Глаза покраснели, а слезы не переставали литься.

– Да разве они любят меня?.. – несколько раз повторяла себе Света – даже если я умру от собственного плача, им будет все равно! Да! Мама, папа меня любят. Они не могут не заметить, когда я так сильно плачу! Даже в школе, если мне больно, меня жалеют! Жалели… А здесь? Что здесь?.. Бездушные куклы, никому ни о кого нет дела, они делают только то, что им сказали…Роботы! Слышите!? Вы – роботы! – закричала Света на всю палату, надрывая голос – Вы не люди! Люди могут чувствовать! А вы – нет. – и Света снова залилась слезами. Уже выключили свет, нужно было ложиться спать, а девочка все не могла уснуть и никому не было до нее дела. Света обессилела от слез и даже уже забыла о чем плакала. Она хотела встать, разбить окно, выпрыгнуть, сбежать – но глаза сами собой закрылись, а голова тяжело упала на подушку.

Проснулась она поздно, к обеду. В голове тут же всплыл прошлый день и ей до невозможности стало противно здесь все: бело-серые стены, белые простыни и подушки, до невозможности чистая, блестящая бежевая плитка; деревянные тумбочки, также выкрашенные в мертвенно-белый цвет. А когда ей принесли рис на белой тарелке с вареными яйцами, Света с отвращением отвернулась.

– Все белое…Все белое… – шептала Света, обхватив колени руками – эта психушка всех готовит к смерти! – внезапно поразила ее мысль – словно белый саван…Или зима…Которая убивает все живое…Так и эта больница убьет… – она поежилась.

Ей редко приходилось задумываться о смерти и еще реже – о жизни. Она просто жила сегодняшним днем и не задумывалась о том, что будет дальше.

Но в тот день, когда она убегала из дома, Света думала: все, все одно и то же, кажый день, я не смогу так…вечно..

Теперь те же мысли крутились у Светы в голове сейчас.

Вечером Света залезла по одеяло и потерянно осматривала уже потемневшую улицу. Люди продолжали бессмысленно сновать туда-сюда и уже зажгли фонари. Света взглянула вниз – она знала, что ее комната располагается на втором этаже.

– Давно бы уже можно было сделать канат, слезть по нему вниз и убежать – с грустью подумала Света и закрыла форточку. Моторы машин затихли. Свет в комнате еще был включен. Лампа невообразимо ярко горела.

– Пожалуй я потерплю еще день. А потом сбегу – решила для себя Света и заснула.

Утром ее разбудили около девяти утра. Сиделка подошла к еще не до конца проснувшейся Свете и спросила:

– Какая у тебя фамилия?

– Ясенева… – сонно пробормотала Света. Та спросила снова, не расслышав и девочка повторила.

– Хорошо. Тебе принести телевизор?..

Света удивилась. Обычно сиделка так себя не вела. Она с удивленным видом неуверенно кивнула. Вскоре был принесен и подключен маленький телевизор. Прошло два дня. Света отчего-то чувствовала себя уже не такой одинокой, но сердце при мысли о родных мучительно сжималось. За несколько часов до сна, Света пробралась наконец к кладовой, стащив ключи у уборщицы еще днем и взяла канат. Она тихонько вернулась к себе в комнату – за ее палатой уже следили не столь ревностно, как раньше. Она закрыла дверь, и подойдя к окну, привязала к железному выступу под окном один конец каната и начала со страхом и осторожностью медленно спускаться вниз. Свет давно выключили, было около двух часов ночи. Вдруг она увидела на другом конце здания больницы темную фигуру, также спускавшуюся по канату. Света. Испугавшись, что это кто-то мог быть из охраны, и что ее могут поймать, обнаружить, быстро полезла назад, вверх. Халат зацепился за раму и порвался у края. Света залезла внутрь, отвязала канат, и спрятала его под кровать. Потом плотно закрыла окно и легла в постель, как ни в чем не бывало. Сердце же продолжало бешено стучать. Она заснула. Но через пару часов ее разбудил шум, поднявшийся в больнице.

– В чем дело? – спросила она, открыв дверь у проходящей мимо уборщицы.

– Нашего одного «психа» машина сбила! Два часа назад!

– Два часа?.. – плохо соображала Света – а сейчас сколько?

– Четыре…Взял из кладовой канат, а я то думаю, куда ключи пропали! Сказали, спустился по нему и побежал по улице. Горел зеленый, но какая-то машина летела и сбила его. Теперь в реанимации лежит. Скоро помрет.

– Господи… – подумала света – я ведь могла оказаться на его месте! – ее обдало ледяной волной. Озадаченная, она поплелась к себе и через полчаса уснула в тревожных мыслях.

Утром в десять ее разбудила медсестра.

– Ну что опять?.. – недовольно протерла глаза Света – она совершенно не выспалась. Дверь со скрипом открылась и она повернула голову туда. Света сразу узнала их – родных, любимых, горячо дорогих сердцу. Она вскочила и побежала к двери.

– Мама!

Из ее глаз потекли крупными градинами слезы. Но это уже были слезы счастья, а не одиночества.

Коридоры

Коридоры...Кто вообще их придумал? Длинные, темные, наполненные страхом даже при свете дня.

Я ненавижу коридоры. Стоишь в начале, там где высокая пустая стена и видишь конец. В конце дверь. Можно пройти по коридору и отворить дверь, сбежать из этой квартиры с коридором. Но страх не дает сделать ни шага.

Можно пойти вправо или влево где есть другие двери, а за ними – комнаты. Можно запереться в одной из них и почувствовать себя на время в безопасности. Но безопасность эта мнимая: ты не знаешь что происходит за закрытой дверью комнаты, ты не знаешь, быть может кто-то в эту самую секунду стоит за твоей дверью и только ждет, пока щелкнет щеколда ждет, пока ты сам откроешь эту дверь и тогда он ворвется и набросится на тебя.

Пока ты в коридоре, стоишь и смотришь на дверь в конце, ему не нужно набрасываться на тебя, ведь ты не убегаешь и не прячешься от этого кого-то. Он может тебя лишь пугать.

Вечером, когда на город спускаются сумерки, следовало бы закрыть все коридоры мира на замки, но мы закрываем лишь свои убогие убежища – квартиры и комнаты, а коридоры остаются открытыми.

Все давно легли спать и только ты один бдишь в этом царстве мрака и молчания. Ты должен выйти из этой комнаты, чтобы попасть в свою комнату, которая на другом конце коридора. Но ты не можешь. Везде выключен свет и за закрытой дверью комнаты, в которой ты сидишь – коридор. Темный, длинный, жуткий. Ты долго сидиш в закрытой комнате и не можешь справиться со страхом. Считаешь, долго, до ста. Потом прочитываешь все журналы, которые есть в комнате. Но ты устал, хочешь спать и стрелка часов уже перешла отметку в час ночи. Наконец ты пересиливаешь себя, свой страх, внезапно открываешь дверь. Бежишь с глухо бьющимся сердцем к выключателю в коридоре, не отыскиваеь сразу. Все внутри тебя холодеет, по спине идут мурашки. Хлоп. Свет включен и ты вглядываешься широкораскрытыми от страха, обезумевшими глазами в конец коридора, но там ничего нет. Ты оборачиваешься и видишь, что дверь в твое убежище приоткрыта. Ты идешь боком боясь упустить из вида творящееся в коридоре и захлопываешь наконец дверь. Ты боишься, что выпустишь оттуда кого-то кто успел туда зайти, пока ты бежал к выключателю, хлопал по нему и смотрел обезумевшими глазами вглубь коридора.

Наконец, ты очень быстро проходишь по коридору, все время оглядываясь назад, но и постоянно возвращаясь взглядом к тому, что впереди. Ты досадуешь и негодуешь о том, что природа не дала тебе две пары глаз – на лице и затылке.

И вот, коридор преодолен. Ты видишь, что у тебя в комнате не горит свет, а дверь закрыта. Значит, кто-то сейчас еще не может зайти в убежище, ведь горит свет в коридоре и ты стоишь в коридоре.

Ты быстро открываеь дверь комнаты и хлопаешь по выключателю, но в этот миг не упускаешь из вида коридор, в котором вдруг замечаешь чью-то мелькнувшую тень. Ты захлопываешь с обезумевшим взглядом дверь, в висках стучит, сердце готово вырваться из груди. По лицу стеают капельки пота. Ты задвигаешь быстро щеколду и чувствуешь, как этот кто-то уже стоит у двери и жде, пока ты отодвинешь щеколду и приоткроешь дверь, но тебе не хватит сил справиться с ним, ты не сможешь снова закрыть дверь, если откроешь сейчас.

Ты подходишь к окну, задвигаешь шторы и оставляешь включенным ночник. Потом забираешься в кровать и понимаешь, что не выключил свет в той комнате, из которой шел сюда и в коридоре тоже, и свет будет гореть всю ночь, до самого утра. Но это не остановит никого из тех, кто в коридоре, ведь и при свете дня коридор живой и молчаливый, котороый только и ждет своей жертвы, чтобы выпустить тех, кто хочет проникнуть в комнаты-убежища и разорвать тебя на части.

Ты в убежище и тебе уже ничего не страшно по крайней мере, на эту ночь. А наутро снова придется открыть дверь комнаты и забивать голову ненужными мыслями, заглушая страх, чтобы в очередной раз пройти по коридору.

Ты заснул и не видишь, как выключился свет в коридоре и приоткрылась дверь. Ты думал, что ты задвинул щеколду, но ты ее не задвинул.

Проект «АО-001»

Он выполнял приказ государства.

Десятки, тысячи людей парализовать, а потом превратить в бесчувственных кукол, марионеток, злобных марионеток, повинующихся государству. Государство хотело создать армию. Идеальную армию. Безотказную армию. Армию из всех – детей, взрослых, стариков. Которые бы и находясь при смерти, нажали на курок.

Он никого не щадил. Никого – от младенцев до почтенных старцев. Ему было все равно. Он просто выполнял задание. У него был неоновый электрический бластер. Он парализовал людей, толпы людей, тысячи людей. Парализование отнимало все, вплоть до осознания того, кто ты такой...Оставалась лишь речь. Не поддающиеся парализованию, тут же уничтожались. Зачем? Им не надо жить, они могут поднять мятеж в стране. Неповиновение тут же всплывет. Он убивал всех.

Сначала у него был напарник: темнокожий, высокий. Они вместе начали это дело, и Джеймс неплохо относился к Симону. Он одобрял его хладнокровие и спокойствие, ум и фотографическую память. Но у Симона была и еще одна черта, о которой никто не знал – сострадание, чуткость. И обнаружилась она именно в ходе этой миссии – по проекту государства "АО – 001"

Симон знал жесткий характер Джеймса. У него не было ни железной логики, ни мягкого сердца. Порой Симону казалось, что у него вообще нет сердца. Джеймса нельзя было назвать исполняющим со рвением свою работу. Он просто безукоризненно исполнял то, что ему поручили. Но Джеймс везде искал свою выгоду. Без этого он ничего не стал бы делать.

В очередной раз застрелив беспомощную девочку лет семи, которая не поддалась парализованию, Джеймс спрыгнул с балкона и направился дальше. Следущим пунктом была школа...

Без предупреждения туда ворвавшись, Джеймс тут же парализовал старика-вахтера, пытающегося бороться с чужаком. Джеймс направился к близлежащему кабинету. Симон поспешил за ним...

Джеймс без всякого предупреждения врывался в классы и парализовал детей вместе с учителями еще до того, как те успевали что-то понять...

Когда Джеймс парализовывал старшеклассников, а заодно и убивал (хотя там нашлись непараллизованные единицы), Симон спокойно следовал за ним. Но когда дело дошло до младших классов, Симон не выдержал:

– Джим, давай не будем убивать детей. Они все равно не будут нам помехой – мягко попросил он.

Джеймс уставился на него с видом волка готового убить и съесть.

– Ты хочешь, чтобы они пошли домой и все рассказали своим родственникам? Симон, думай башкой, я же не убиваю всех, а только непараллизованных – попытался ответить спокойно Джеймс, хотя у него уже все кипело внутри. Ему хотелось застрелить Симона. Сейчас же.

– Еще одно замечание, и я застрелю тебя – подумал Джеймс и устремился к третьеклассникам. Убитых здесь не оказалось. Все тридцать человек были парализованы и отключены.

В следущем третьем классе и вторых классах потери были значительными – 6-7 человек на класс. Вероятно, дети были более уязвимы, чем взрослые.

Настал черед первых классов. Едва Джеймс направился к кабинету, Симон преградил ему дорогу. Джеймс злобно уставился на него, и не проронив ни слова, ждал объяснения.

Симон сказал:

– Обычно первые классы посещают "люди из государства", не хотелось, чтобы ты их застрелил. Я проверю.

Так как Джеймс не учился в школе а вырос в детдоме, и потом был переведен в двенадцать лет на службу государству, он спустя какое-то время кивнул головой. Симон направился к кабинету и, открыв дверь, вошел внутрь.

Джеймс остался снаружи. Сжимая бластер, он ждал. У него была железная выдержка, он мог ждать днями, часами, сколько понадобится. Но терпения у него было все же маловато. Например насчет Симона.

– Если он задумал против меня... – прошептал Джеймс, но тут ему договорить не пришлось, потому что из класса вышел Симон, и Джеймс влетел внутрь. Как и всегда, он сразу всех парализовал бластером. Все дети упали замертво или лежали головой вниз на парте без совершенного движения.

– Кажется тут все. Идем – поторопил Джеймса Симон.

– Подожди-ка... – остановил его рукой Джеймс и тихо прошел к одной из парт. Он прислушался. Джеймс вынул из кармана датчик, но тут же сработала предостерегающая реакция – Джеймс увернулся от выстрела: Симон направил на него пистолет.

– Спрячь свои игрушки – холодно и с угрозой произнес Симон – руки вверх.

Джеймс послушно спрятал назад в карман датчик движения. Но через каких-то пару секунд послышался выстрел – Джеймс и Симон выстрелили одновременно. Только Джеймс стоял, а Симон...

– От него давно надо было избавиться – спокойно убрал пистолет Джеймс – этот Прэчет насторожил меня еще тогда – он вспомнил момент, когда Симон просил его не убивать детей.

Симон знал, на что шел. Чтобы спасти этих несчастных, ни о чем не подозревающих, 36 детей, нужно в меньшей мере поплатиться отлучением от работы в государстве. Но Симон поплатился за это жизнью. Он сделал герметичной дверь, чтобы Джеймс ничего не услышал.Он поставил в класс микро-шепот, от которого даже громко разговаривающие покорно еле-сышно шептали. Он спокойно объяснил детям, что надо притворится всем потерявшими сознание. Дети шумели. Ясное дело, Джеймс этого не слышал. Но наконец они все поняли и послушались Симона. Их накрыла пелена защитной оболочки. Ценой собственной жизни Симон спас 36 жизней, детей, которые только начали жить. Никто не был парализован. Никто не был убит. Симон выполнил свой долг.

– Проклятье, моя рука! Я ранен! – только сейчас Джеймс заметил, как из руки течет обильно кровь, и в глубине плоти застряла холодная свинцовая пуля. Джеймс ругался, проклиная Симона и ругая себя. Наконец он совершенно забыл о детях и направился в ближайшую больницу. У НЕПАРАЛИЗОВАННОЙ учительницы на столе остался клочок бумаги, написанный Симоном, в котором указывался план спасения детей, и где можно найти помощь. Женщина, взглянув на бездыханное тело Симона, прослезилась.

В больнице Джеймсу извлекли пулю и сделали мгновенную перевязку. Джеймс помнил, что людей в больницах и продовольственных заведениях убивать не следует. Он, даже не поблагодарив врача и медсестру, продолжая сжимать неоновый бластер, направился к выходу из больницы. На улицах было безлюдно. Джеймс направился к следущему пункту – Институту Музыки.

Внутри было тихо. Джеймс подложил под дверь взрывчатку размером с ноготь. Дверь подорвалась и разлетелась на части. К Джеймсу подбежал крепко слаженый охранник. Джеймс тут же его парализовал. Тот упал замертво. Джеймс продолжал врываться в тихие классы и парализовать десятки парней и девушек. Некоторые из них не парализовались, и Джеймс их убивал. Оставив очередной парализованный класс, Джеймс ушел. Он не знал, что в классе остался НЕ ПАРАЛИЗОВАННЫЙ и НЕ УБИТЫЙ. Поэтому, стоило ему подойти к двери класса, как в голову Джеймсу последовал удар. Сильный удар. Но Джеймс выстоял. Кто-то выбил из его рук бластер и втолкнул в класс, где проходили обычно собрания профессоров и деканов, преподавателей.

Дверь щелкнула. Джеймс понял, что заперт. За окном послышались взрывы. Джеймс подошел к окну.

– Я все сделал правильно – говорил себе Джеймс. – я не допустил ни одного просчета. Армия парализованных должна была подчиниться государству.

Джеймс отрешенно смотрел вниз, с третьего этажа. Тысячи людей,в основном дети разных возрастов и лишь незначительная кучка взрослых и ничтожная часть стариков шли плечом к плечу чтобы уничтожать и убивать. Кто в них заложил это? Джеймс не мог понять, с чего это парзели (как уже окрестило парализованных государство заранее), самовольно, хаотично, беспорядочно стало все крушить, действовать по своей воле.

– Разве им кто дал приказ?..

А все было просто. Первое что увидели дети – это тело Симона, а возле него пистолет. Они позвали остальных. Они смогли вспомнить значение слова пистолет, и что им делают. Само собой, это стало для всех парзели примером...

Джеймса только сейчас настигла эта мысль. Страшней всего было то, что большую часть парзели составляли дети в возрасте от 8 до 19 лет. Страшно было смотреть на эти нахмуренные лица со стеклянными глазами, полные безразличия и совершенного бесстрашия. Детей, которые заламывали прохожим руки и били с предельной точностью, получая взамен сильные удары взрослых, только чтобы защититься...

Джеймс вздохнул. Дверь отомкнулась и щелкнула. Он еще не успел ничего сообразить, как ему в спину попала струя электрического шока. Джеймс, широко раскрыв глаза, упал замертво. Последнее, что он подумал, было: "Жаль, что эти дети не стали государственной армией"

Теперь и он был парзели. Парзели без прошлого, настоящего и будущего. И кто его парализовал? Семнадцатилетний подросток. Который не был парализован. Который не был убит.

Бластером вскоре завладела армия детей – парзели, которая превратила Джеймса в себе подобного. Парзели переходили из города в город, парализуя тысячи прохожих, врываясь, как когда-то Джеймс в общественные места. Едва новобранцы – парализованные приходили в себя, армия произносила лишь одно слово: уничтожать. Людей становилось меньше, все было в руинах, а армия парзели увеличивалась. Они умирали от голода. Они умирали от холода. Они умирали от ран и болезней. Армия парзели уменьшалась и снова увеличивалась. Ее никто и ничто не могло остановить...

Художник

Он стоял и плакал. На большее у него просто не было сил.

Ничего не произошло, просто он не знал, что ему делать и потерял все ориентиры в жизни. Ему хотелось убежать из этого города, от всех этих злых, надоедливых людей. Часто он задавался вопросом: а может, это он злой, может в нем все дело? Но ведь всегда он был добр ко всем. Или это ему так просто кажется?

Возможно, он сам – чудовище. Без принципов, без морали, без совести. Он не знал. У него даже паспорта не было теперь. Еще и без имени. Никто. Свободный от стереотипов и общества. Уволился с работы. Скоро его отчислят.

Он начал слишком легко воспринимать отношения. Поцелуи, прикосновения, секс – что это? Все в голове, как в тумане. Это для него ничего не значило. Не значили ничего все девушки, с которыми он встречался. Разве что одна...Но они не встречались никогда и даже не целовались. Было что-то такое в этом его отношении к ней, в ней самой, что он боялся разрушить. Не смел.

Он запутался. Его не интересовали больше мнения людей, он стал холоден и безразличен ко всем, ко всему. Он и сам не знал, что происходит. Его сердце будто окаменело. Сухо ко всему, что происходит вокруг него.

“Все время хочется спать...

Даже не болит уже. Совесть молчит. Все вокруг – кто все эти люди? Почему они здесь? Почему я здесь?”

Все чаще ему хотелось скрутить головы всем тем, кто шумит, кто разговаривает, кто прикасается к нему. Ему хотелось видеть, как они умирают, корчась на полу у его ног в агонии, как кровь брызжет из всех отверстий и как они внезапно затихают. И молчат. Молчат. О, эта блаженная тишина, без слов, без голосов и бессмысленных обсуждений!

Все мертвые, все лежат на полу и молчат.

Великолепно.

Он ненавидел людей, он не мог больше их любить. Его сердце совсем недавно обросло засохшей, каменной коркой, которая появляется тогда, когда совсем свежая рана начинает заживать. Но эту корку он не сможет содрать, так, как ее можно содрать с пальца.

Он не хотел есть, его тошнило. Все время. До еды, после еды. Ему, в принципе, не хотелось ничего. Кроме одного. Ему очень хотелось приносить людям страдания, чтобы они мучались. Убивать невинных резкими словами, делами, молчать и улыбаться в ответ. Какое удовлетворение! Видеть то, как он ломает их души, так, как они ломали его.

Он медленно ходил, часами сидел на одном месте и наблюдал за людьми. Представлял, как они все исчезнут. Пустые улицы.

Между тем, его не волновала возможная смерть близких. Ему было все равно. Он больше ни к кому не привязывался. Он никого не любил. Ему просто было все равно. Все равно.

К тому же, ему нравились кладбища. Ему больше нравилось общество мертвых, чем живых. Такая странная вещь – живые люди! Они ходят, дышат, говорят, едят, трахаются. А потом просто умирают и их нет. Какая глупость – делать одно и то же изо дня в день. Они все бесили его.

Все они мертвые. Молчат. Великолепно.

Он даже не успел вытереть слезы, они засохли струйками на его щеках. Он внезапно понял, что давно уже не плачет. Потому что ему все равно. Не было больше эмоций. Он заточил лезвием карандаш до состояния иглы, и, положив в карман, направился в сторону темнеющей в сумерках аллеи.

Ему не будет жаль. Совсем.

Ведь ему все равно.

Подарок

Вчера вечером мы отмечали лучший из праздников – восьмое марта. Было много гостей. Пришли бабушки и дедушки, мамины подруги и папины коллеги. В доме стоял шум, как на Красной площади в Новый год. Маме подарили много разных подарков: и чайный фарфоровый сервиз с милыми цветами и бабочками; и красивую фоторамку; и большую книгу рецептов с красочными иллюстрациями и много всего другого. Мне тоже кое что подарили, но это неважно. Дело в том, что восьмое марта – это не только международный женский день, это еще и день рождение моей мамы. В этот день она выглядит такой счастливой! Ей очень понравились все подарки, а особенно – большой, пестрый платок. Раньше не все могли позволить себе такую вещь, а он был роскошный: разноцветный, с ручной вышивкой... Цветы – как живые. Я такой красоты никогда не видала... А мама... Мама взяла платок в руки и вдруг расплакалась. Все недоумевали – в чем же дело, праздник ведь. А мама просто сказала, улыбаясь сквозь слезы:

– Он стал символом нашей встречи. – и они вдруг с папой улыбнулись друг другу и обнялись.

Я так ничего и не поняла в тот день. Да и разве это важно, если мои родители счастливы, а я была рядом тогда и радовалась этому.

Сердце

Котенок открыл глазки и щурясь от какого-то странного света, часто заморгал.

– Я родился!..

Над ним склонилась мама. Огромные голубые глаза на секунду испугали малыша и он тоненько пискнул. Мама замурлыкала и стала что-то причитать на непонятном языке.

– Мяу, мяу, мяу – слышал котенок.