Текст книги "Основы изучения языкового менталитета: учебное пособие"

Автор книги: Тимур Радбиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Вопросы и задания

1. Приведите свои аргументы в подтверждение мысли Т.В. Цивьян о том, что «язык – это не просто слова, слова, слова…».

2. Какие примеры бытовых межэтнических конфликтов или даже войн из-за «проблемы выбора своего или чужого языка» вам известны?

3. Как следует понимать высказывание С. Довлатова о том, что личность человека на 90 % состоит из языка?

4. В чем, по-вашему, заключается «поворот к человеку» в современном гуманитарном знании? Приведите свои аргументы из современной лингвистики, литературоведения, философии, культурологии, психологии и других наук о человеке.

5. Как вы понимаете данные высказывания? Согласны ли вы с их авторами? Подтвердите или опровергните приведенные точки зрения с помощью собственных примеров:

A) «В метафизическом аспекте ничто не мешает и космическую Вселенную рассматривать как слово» (Г.Г. Шпет).

Б) «Весь физический мир, конечно, есть слово… Без такого слова нет у нас и никакого другого слова» (А.Ф. Лосев).

B) «Надо еще сказать, что человек в известном смысле сам есть суждение, и жизнь человеческого духа есть непрестанно развивающееся и осуществляющееся суждение: я есмь нечто, некое А» (С.Н. Булгаков).

Г) «Слово или знак, который использует человек, есть сам человек. Ибо, если каждая мысль – это знак, а жизнь представляет собой цепь мыслей, то связанные друг с другом эти факты доказывают, что человек есть знак…» (Ч.С. Пирс).

Д) «Мир, в котором мы живем, есть… именно тот мир, в который нас помещает язык, на котором мы говорим» (В. фон Гумбольдт).

6. На материале статьи В.М. Алпатова «О системоцентричном и антропоцентричном подходах к языку» (Вопросы языкознания. 1993. № 3) обоснуйте выбор именно антропоцентричного подхода к анализу языкового менталитета.

7. Обоснуйте выбор слова «бытийствование» (в книге В.В. Морковкина и А.В. Морковкиной) для обозначения понятия «существование этнического языка»? Что значит это слово и чем оно отличается от обычного слова «существование»?

8. Докажите на своих примерах мысль О.А. Корнилова о том, что национальный язык – это уникальное коллективное произведение искусства народа.

9. Какой подход к анализу языкового менталитета обосновывает следующее высказывание А.Д. Шмелева: «Точно так же мы не можем делать вывод, что для русской языковой картины мира характерно представление, согласно которому чувство любви неподвластно воле человека и рациональным соображениям, на основании таких пословиц, как Любовь зла, полюбит и козла,или ходячего изречения Сердцу не прикажешь,– то, что прямо утверждается, всегда может быть оспорено (правда, эти высказывания дают основание для определенных выводов относительно некоторых других представлений, принимаемых в русской языковой картине мира как данность, например, 'козел менее всего достоин любви' или 'орган любви – сердце')».

10. Раскройте суть синхронического и диахронического подходов к изучению языкового менталитета? Каковы их различия в области самого анализируемого материала и характера оценки и интерпретации языковых фактов? В чем вы видите важность именно синхронического подхода к его изучению?

Литература

Алпатов 1993 – Алпатов В.М.О системоцентричном и антропоцентричном подходах к языку / / Вопросы языкознания. 1993. № 3.

Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005 – Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д.Ключевые идеи русской языковой картины мира: Сб. ст. – М.: Языки славянской культуры, 2005.

Корнилов 2003 – Корнилов О.А.Языковые картины мира как производные национального менталитета. 2-е изд., испр. и доп. – М.: ЧеРо, 2003.

Морковкин, Морковкина 1997 – Морковкин В.А., Морковкина А.В.Русские агнонимы (слова, которые мы не знаем). – М.: ИРЯ им. А.С. Пушкина, 1997.

Глава 1
Языковой менталитет как способ жить, думать и разговаривать

Язык действует во всех областях духовной жизни как созидающая сила.

Й. – Л. Вайсгербер

Нам кажется, что мы живем в мире физического пространства и времени, в мире природы, звуков, запахов и красок, но на самом деле все это приходит к нам сквозь опосредующее воздействие нашего языка. Иными словами, мы живем в культурной среде, в культурной оболочке нашего языка. Язык незаметно для нас пронизывает все области нашего опыта взаимодействия с внешним миром и все попытки заглянуть в себя, он незримо присутствует в нашей сфере ценностей и системе жизненных установок, определенным образом окрашивая и интонируя нашу познавательную и ориентационную деятельность по отношению к экстралингвистической реальности. Не случайно выдающийся философ М. Хайдеггер назвал язык «домом бытия», тогда как традиционный взгляд на вещи вроде бы предполагает обратное – «бытие есть дом языка».

Представляя собой один из основных каналов взаимодействия с миром, национальный язык выступает как своеобразная операционная система для нашей мысли (если уместно здесь воспользоваться аналогией из мира компьютерных технологий). Иными словами, язык подсказывает (а порой и тиранически навязывает) нам путь в интерпретации действительности, он – проводник в человеческом освоении (у-своении и даже при-своении) мира.

Давно известно, что наше сознание способно оперировать языковыми сущностями, не имеющими прямых аналогов в мире вещей и предметов, но именно эти сущности ментального, аксиологического, социокультурного, этического, эстетического порядка являются определяющими для специфически человеческого способа жить, думать и разговаривать. Речь идет о том, что, как пишут В.А. Морковкин и А.В. Морковкина в книге «Русские агнонимы (слова, которые мы не знаем)» (1997), сознание социализированного человека содержит огромное количество информационных единиц, для которых в окружающем мире нет соответствующих объектов, но без которых сам этот мир становится непроницаемым для человеческого разума». В окружающем мире нет объектов, называемых словами вера, свобода, ересь, мнениеи пр., но мир, населенный такими сущностями (наряду с чувственно воспринимаемыми вещами), – это качественно другой мир по сравнению с дочеловеческим (или внечеловеческим) окружающим миром. И именно этот другой мир является единственной реальностью для социализированного человека.

Но даже когда мы имеем дело с самыми обычными вещами и предметами, мы не всегда замечаем, что и тут язык по-своему «распорядился» с ними, предложил нам свою «расстановку стульев», свою классификацию и иерархию, свое «видение» их, не вполне соответствующее тому, что есть во внеязыковой реальности. Так, каждый школьник знает, что кит – это млекопитающее, но для носителей большинства индоевропейских языков, в их «языковой картине мира», кит, безусловно, рыба. И, конечно, солнцедля них – не просто звезда класса С, как для всех астрономов, и даже вообще никакая не звезда, а оно и есть – солнце,одно-единственное, вне таксономий и классификаций.

Иногда языковая интерпретация некоторых простых вещей просто-напросто расходится с привычным для нашего опыта и нашей логики знанием. Совершенно очевидно, что лицо –это часть головы.Однако в русском языке лицо –это как бы самостоятельная, «выделенная», целостная сущность, известным образом противопоставленная голове,которая мыслится как 'часть головы без лица' – ср. ударить по лицуи ударить по голове.При этом в других употреблениях, так сказать, при съемке «общим планом», это различие нейтрализуется, когда, например, речь идет о форме головы. Получается, что, как во многих философских учениях древности и отчасти – в современной квантовой физике, часть приравнивается к целому, часть равна целому.

У языка вообще своя логика, покоящаяся на совокупном тысячелетнем опыте общения с внешним миром коллектива его носителей, который порою включает в сферу значимого, важного для себя некий фрагмент физической или психической действительности, совершенно не сообразуясь с его «реальным местом» в иерархии вещей и предметов. Так, например, в системе родства мать, отец, сын, дочь –конечно же, родственники.Однако в узусе, в речевой практике носителей русского языка слово родственникпо умолчанию значит что-то вроде 'дальний родственник', а матьили отцаэтим словом называть не принято. Наверное, наши мама и папа даже обидятся, если мы назовем их родственниками,каково звучит, к примеру: «А это моя родственница – мама»? И язык по-своему прав, ведь он отражает тот важный для нашего бытия факт, что матьи отец –это что-то большее, чем просто «родственники».

В этом плане в области лексической и грамматической семантики языка нет ничего случайного, нет ничего алогичного и бессмысленного, какими бы порою странными и неожиданными ни казались те «решения», которые принимает национальный язык при квалификации или категоризации того или иного явления. Лучше всех об этом сказано у выдающегося лингвиста Э. Сепира: «Содержание всякой культуры может быть выражено с помощью ее языка, и не существует таких элементов языкового материала, ни содержательных, ни формальных, которые не символизировали бы никакого реального значения[выделено нами. – Т.Р.],каково бы ни было к этому отношение тех, кто принадлежит к другим культурам» [Сепир 1993: 226].

Таким образом, мы исходим из довольно тривиальной мысли – а именно из того, что в языке все имеет смысл (даже то, например, что карандашмужского рода, а ручкапочему-то женского). Смысл этот связан с той определяющей ролью, которую с момента своего возникновения играл и играет язык в национально-специфических способах познания мира этносом, его ценностной ориентации в мире и практической деятельности в мире. Уместно напомнить по этому поводу и известный тезис В. фон Гумбольдта: «Каждый язык имеет… свои способы формирования мысли, в соответствии с которыми преобразуется содержание и результаты мыслительной деятельности человека, изучающего язык как свой родной, весь запас его впечатлений, в том числе индивидуально приобретенных, его опыт и знание мира».

Указанные соображения позволяют говорить о существовании некоего трудно определимого, но интуитивно ощущаемого каждым из нас феномена этноспецифичного способа отношения к миру, этноспецифичной реакции на мир, имеющих главным образом языковую природу. Именно этот феномен мы условно именуем «языковой менталитет», намечая в данной работе определенные пути его изучения.

1.1. Историко-научные предпосылки изучения языкового менталитета

Представление о том, что человеческий язык (Слово в широком смысле) является определяющим фактором в освоении человеком мира и даже – в каком-то смысле – творения мира, а также главным источником совокупной духовной деятельности человека по отношению к миру, пронизывает практически все основные мифологические и религиозные системы, возникшие еще на заре человеческой цивилизации. В известном смысле для древних все в мире Слово и даже весь мир – Слово.

Указанный «словоцентризм» (или «панлингвистичность») отмечается Т.В. Цивьян. Комплекс язык – мышление – миркак объект изучения появляется уже в глубокой древности.

Так, «Мемфисский философско-богословский трактат» (сер. третьего тыс. до н. э.) так представляет структуру мира, центром которой является Птах: прочие божества – зубы и губы в устах Птаха, называющих имя всякой вещи; сердце Птаха (средоточие мысли) и его язык (речь) являются основными органами мироздания, причем язык повторяет задуманное сердцем. Творение вещей и слов можно понимать как единство.

Создание языка богов и языка людей в хаттском и хеттском (имеющее параллели в египетских текстах и в различных индоевропейских традициях – древнеиндийской, гомеровской, древнеисландской, древнеирландской) объясняется внутренними особенностями мифопоэтического языка, который таким образом структурирует мир.

А древнеиндийская традиция вообще характеризуется особым интересом к языку. В гимне богине Вач (Ригведа X, 125) персонифицированной речи и космическому принципу, проницающему собой всю Вселенную, Речь предшествует богам, вызывает их к жизни в Слове, вводит их в мир, созданный в звуках. «Грамматическая школа» (V–VI вв.) высшей реальностью (Брахман) объявляет Речь или Слово, из которого развертывается вселенная (поэтому мысль и знание с самого начала переплетены со словом).

Самодостаточность, лежащая в основе постулата о творческой, демиургической роли слова в переходе от хаоса к космосу, и ставит Слово в начало процесса творения. Называние становится определением, выделением объекта в мире, установлением алфавита мира и условием реализации мира, т. е. его существования. Магия слова, в том числе и слова Словотакова, что развитие этого постулата ведет, в частности, к обожествлению Слова, к Логосу как творящей силе. Акт творения отождествляется с актом произнесения [Цивьян 2006: 26].

Не случайно и ключевые философские понятия древних учений – даов Китае, дхармав индуизме, логосу древних греков – в основе своего многопланового содержания имеют значение 'слово'. Вспомним, наконец, и начало Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово…».

«Словоцентризм» древнейших учений неизбежно смыкался с «этноцентризмом», и эта связь прослеживается и в философии Средних веков и эпохи Возрождения, и, безусловно, в философских концепциях Нового времени. В немецкой философии «слово-центризм» и «этноцентризм» встречаются, например, в трудах И.Г. Гердера (1744–1803) и Г.В.Ф. Гегеля (1770–1831).

Однако целостный лингвофилософский подход к проблеме связи мира, языка и народа впервые в истории науки был заложен великим немецким лингвистом В. фон Гумбольдтом (1767–1835). Гениальные прозрения этого ученого во многом опередили свое время и только во 2-й половине XX в. обрели новую жизнь, хотя и до этого гумбольдтовская традиция в науке о языке, конечно же, не прерывалась. По сути, В. фон Гумбольдт явился основателем современного общего языкознания и философии языка.

Его объемному лингвистическому труду «О языке кави на острове Ява» (1836) было предпослано теоретическое введение, озаглавленное «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода», которое и получило всемирную известность. Именно в нем В. фон Гумбольдт обосновывает свою знаменитую «энергейтическую», т. е. деятельностную теориюязыка [Гумбольдт 1984].

Основой лингвистической философии В. фон Гумбольдта стала идея о том, что язык – живая деятельность человеческого духа, единая энергия народа, исходящая из глубин человеческого существа и пронизывающая собой все его бытие: «Расчленение языка на слова и правила – это лишь мертвый продукт научного анализа». В противовес этому он дал знаменитое определение языка: «Язык есть не продукт деятельности (epyov), а деятельность (evepyeia)… Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать звук пригодным для выражения мысли». В нем сосредоточиваются не результаты духовной жизни, но сама духовная жизнь.

Язык тем самым лежит в основе всех других видов человеческой духовной активности, являясь ее основным видом. Он есть сила, делающая человека человеком: «Язык, и не просто язык вообще, а каждый в отдельности, даже самый бедный и грубый, является сам по себе предметом, достойным самого интенсивного размышления. Он не просто является, как обычно утверждают, отпечатком идей конкретного народа… Он есть совокупная духовная энергия народа».

Отсюда следует и представление о приоритетной роли языка по отношению к сознанию (мышлению): «Мышление не просто зависит от языка вообще… до известной степени оно определяется каждым отдельным языком». По словам Гумбольдта, «…мир, в котором мы живем, есть… именно тот мир, в который нас помещает язык, на котором мы говорим». Разные слова – не различные обозначения одной и той же мысли, а различные видения ее. Слово – это отпечаток в сознании не предмета как такового, а его чувственного образа, созданного этим предметом посредством языкотворчества; оно эквивалентно не самому предмету, а его пониманию в акте языкового созидания. Язык не обозначает мир, а созидает особую картину мира.

В. фон Гумбольдт отстаивает мысль о единстве языка и «духа народа»: «Язык и духовная сила народа развиваются не отдельно друг от друга и последовательно один за другой, а составляют исключительно и нераздельно одно и то же действие интеллектуальной способности». Широкую известность приобрел тезис В. фон Гумбольдта о том, что «язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное».

Именно на этом основании В. фон Гумбольдт полагает, что представления человека о мире зависят от того, на каком языке он мыслит. «Духовная энергия» родного языка как бы определяет ракурс народного мировидения, создавая тем самым особую позицию в видении мира. С этим связана знаменитая гумбольдтовская гносеологическая метафора «круга»: «Каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка».

Для нас важно, что не вполне определенное и несколько размытое понятие «дух народа» у В. фон Гумбольдта некоторым образом коррелирует с центральным понятием данной работы – понятием «языковой менталитет».

Учение Гумбольдта настолько глубоко и многогранно, настолько богато идеями, что его многочисленные последователи развивают разные стороны гумбольдтовского наследия, строя свои, оригинальные концепции, как бы овеянные гением великого немецкого ученого.

Так, говоря о европейском неогумбольдтианстве, нельзя не упомянуть такого крупнейшего немецкого лингвиста, как Йохан-Лео Вайсгербер (1899–1985). Развивая идеи Гумбольдта об определяющей роли языка в мировидении этноса в книге «Родной язык и формирование духа» (1929) и др., Й. – Л. Вайсгербер, видимо, был одним из первых, кто ввел в научный арсенал гуманитариев понятие «языковая картина мира» (Weltbild der Sprache): «Словарный запас конкретного языка включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества».

На этой основе он формулирует своеобразный закон родного языка, согласно которому «родной язык создает основу для общения в виде выработки сходного у всех его носителей образа мышления. Причем и представление о мире, и образ мышления – результаты идущего в языке постоянно процесса миросозидания, познания мира специфическими средствами данного языка в данном языковом сообществе». При этом «изучение языка одновременно означает усвоение понятий, которыми пользуется интеллект, прибегая к языку». Все это приводит Й. – Л. Вайсгербера к обоснованию главной лингвофилософской идеи (безусловно гумбольдтианской по сути) о том, что язык представляет собой особым образом организованный «промежуточный мир» между миром материи и миром сознания, некую «третью реальность», опосредствующую для человека влияние внешнего мира на «внутренний духовный мир человека».

В отечественном языкознании «линия Гумбольдта» в наиболее завершенном виде представлена в творческом наследии замечательного русского лингвиста А.А. Потебни (1835–1991). Его первый труд, «Мысль и язык» (1862), формально являясь переложением основных идей Гумбольдта, реально выступает в качестве глубоко оригинальной лингвофилософской концепции, обосновывающей главенствующую роль языка в мыслительном освоении мира народом.

Согласно А.А. Потебне, исследователь обязан изучать человеческую мысль прежде всего как историю языкового мышления. Развивая мысли Гумбольдта о том, что язык есть живая деятельность, «вечно повторяющееся усилие духа сделать членораздельный звук выражением мысли», А.А. Потебня переходит от гумбольдтовского понятия «внутренняя форма языка» к оригинальной концепции внутренней формы слова.Творческое усилие человека фиксирует в слове образ предмета, основополагающий семантический его признак, который потом является как бы представителем всех основных свойств предмета, представителем лексического значения слова: «… слово собственно выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак». Это, собственно, и есть внутренняя форма слова (говоря современным языком – этимон).

В этой концепции А.А. Потебня как бы вскрывает механизм образования мысли при помощи слова, точнее говоря, способа номинации явления: «Под словом окномы разумеем обыкновенную раму со стеклами, тогда как, судя по сходству его со словом око,оно значит: то, куда смотрят или куда проходит свет, и не заключает в себе никакого намека не только на раму и проч., но даже на понятие отверстия. В слове есть, следовательно, два содержания: одно, которое мы выше назвали объективным, а теперь можем назвать ближайшим этимологическим значением слова, всегда заключает в себе только один признак; другое – субъективное содержание, в котором признаков может быть множество. Первое есть знак, символ, заменяющий для нас второе».

«Внутренняя форма словаесть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль». Именно в постоянном становлении образов и осуществляется творческая активность языка по отношению к миру. Со временем образы стираются и тускнеют, поскольку предмет уже обозначен, и, значит, мы уже можем непосредственно оперировать в мысли и общении понятием безобразным (забвение внутренней формы есть закон языка).

Из теории внутренней формы вытекает и другая известная идея А.А. Потебни – об изоморфизме слова вообще и художественного произведения[Потебня 1990]. Он как бы конкретизирует положения Гумбольдта о креативной природе национального языка, показав, что жизнь языка протекает по законам не логического, но образного мышления, т. е. язык по сути своей заряжен поэтичностью, художественностью. Ведь любое слово уже есть микрообраз вещи: «Слово потому есть орган мысли и непременное условие всего позднейшего развития понимания мира и себя, что первоначально есть символ, идеал и имеет все свойства художественного произведения». Просто с течением времени эта «художественность» утрачивается в обыденном употреблении, потому что язык стремится освободиться от образности, сковывающей мысль, и хочет превратить слово в «чистый знак мысли» (т. е. понятие). Предназначение поэзии в том, что она стремится возродить забытую внутреннюю форму слова, возродить стертую образность. Понятно, что и в слове, и в искусстве главное – именно внутренняя форма, так как только она неисчерпаема, поскольку образ может обогащаться истолкованиями.

Указанные идеи приводят А.А. Потебню к положению о национальной обусловленности языкового мышления.Вслед за В. фон Гумбольдтом ученый утверждает, что «известный способ сочетания представлений не есть общеобязательная форма человеческой мысли». А.А. Потебня основывается на том, что «слово есть известная форма мысли, как бы застекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая наблюдаемое…». Иными словами, образ, создаваемый в языке (внутренняя форма слова), влияет на наше сознание; при этом образ, кладущийся в основу значения слова, индивидуален лишь в незначительной степени. Как правило, направленность сознания обусловлена коллективными мифологическими формами народного мышления: «Доля мысли в слове лично– и народно-субъективна».

Идеи «словоцентризма» получили новое звучание в русской философии Серебряного века, которая соединяет идеалистическую философскую традицию немецкой классической философии и отечественные религиозно-философские искания. Ср. например, представления о «реальности» слова, которые восходят еще к философии Платона и к средневековым философам – «реалистам»: они впоследствии получают название «онтологическая теория языка».В этой теории на первый план выходит проблема имени как частного проявления Слова вообще, но как сущности слова, центра слова, главного в нем, – сначала как сугубо богословская, потом – как общечеловеческая. Это очевидно в трудах С.Н. Булгакова, П.А. Флоренского и А.Ф. Лосева, который афористично сформулировал эту проблему: «Мир как имя».

Новый этап в развитии представлений о языковой обусловленности мировидения народа в истории гуманитарного знания связан со знаменитой «теорией лингвистической относительности»,основоположниками которой считаются американские лингвисты Эдвард Сепир (1884–1939) и Бенджамен Ли Уорф (1897–1941), ученик и последователь Э. Сепира.

Оригинальное изложение и окончательная формулировка теории лингвистической относительности в ее «категоричной форме», вызвавшей, именно в силу этой категоричности, немало критических откликов, принадлежит Б.Л. Уорфу, который, может быть, и в самом деле несколько прямолинейно интерпретировал ряд методологических положений своего учителя. Сам Э. Сепир, будучи прямым наследником гумбольдтианской традиции европейского языкознания, при этом не был, конечно, столь однозначен в решении вопроса о языковой обусловленности мышления. Но и в его трудах можно усмотреть обоснование приоритетной роли языка в познании мира этносом [Сепир 1993].

Э. Сепир, вслед за В. фон Гумбольдтом, Э. Кассирером и др., исходит из положения о том, что язык не просто отражает, а моделирует, «конструирует» действительность, представляя собой творческий акт ее интерпретации. Примечателен вывод Э. Сепира, сделанный им в программной работе «Язык»: «Самое главное заключается в том, что, независимо от того, насколько искусными окажутся наши способы интерпретации действительности, мы никогда не в состоянии выйти за пределы форм отражения и способа передачи отношений, предопределенных формами нашей речи… Язык в одно и то же время и помогает, и мешает нам исследовать эмпирический опыт, и детали этих процессов содействия и противодействия откладываются в тончайших оттенках значений, формируемых различными культурами».

Следствием этого является определение языка как символической системы, сообщающей, обозначающей или иным способом замещающей непосредственный опыт. Тем самым человек оперирует с языковыми фактами, как если бы они были данными человеческого непосредственного чувственного опыта: «Это подтверждается широко распространенными, особенно среди примитивных народов, поверьями о физической тождественности или прямом соответствии слов и вещей, что является основой магических заклинаний. Даже пребывая на нашем культурном уровне, нередко трудно провести четкое разграничение между объективной реальностью и нашими языковыми символами, отсылающими к ней; вещи, качества и события вообще воспринимаются так, как они называются. Для нормального человека всякий опыт, будь он реальным или потенциальным, пропитан вербализмом».

Язык с самого детства входит в наше сознание и является единственным проводником осмысленной информации. Как бы ни был богат и разнообразен окружающий нас мир, человек увидит и поймет в нем только те явления, для которых есть словесные обозначения. Речь идет о том, что на уровне бессознательных поведенческих стереотипов язык структурирует для нас окружающий мир, и мы неосознанно вместе с ним с раннего детства усваиваем эти стереотипы. Поэтому язык – это путеводитель в «социальной действительности».

А.Е. Кибрик в предисловии к изданию трудов Э. Сепира на русском языке отмечает, насколько разнообразно было научное творчество Сепира, насколько фундаментальны его результаты, насколько во многих областях он оказался первооткрывателем: «Более того, для нас Сепир являет собой такой тип ученого, который сегодня, в эпоху торжества узкой специализации, уже почти немыслим. В Сепире поражает его способность охватить явление целиком, сохранив все существенные для него живые связи, не обеднив и не извратив его. И при этом не скользить по внешней поверхности явления, а проникать в самые сокровенные его глубины, десятикратно усиливая рациональное знание могучей интуицией. Не быть рабом догмы, а следовать естественным путем, повторяющим структуру самого явления. Энциклопедизм Сепира проистекает не из желания количественных нагромождений, а из сути изучаемого им объекта – языка. Все, с чем связан язык, то есть все то, что предопределяет его бытие, и все то, что предопределяет язык своим бытием, – все это интересно и важно Сепиру. Испив из освежающего родника многомерной сепировской мысли, лишний раз убеждаешься в порочности тех перегородок, усердным расставлением которых прославилась наука XX в., и укрепляешься в вере, что когда-то эти перегородки падут.

Дитя ли Сепир своего времени? Если бы это было так, то следовало бы ожидать последовательного развития его идей, а, как мы видели, это далеко не так. Создается впечатление, что Сепир приходит к нам не столько из прошлого, сколько из будущего, и его общечеловеческий взгляд на язык – это намек на то, к какому рубежу лингвистике еще предстоит подойти» [Сепир 1993: 22].

В своей работе «Статус лингвистики как науки» Э. Сепир высказывает идеи, ставшие непосредственным источником сформулированного впоследствии Б.Л. Уорфом «принципа лингвистической относительности»: «Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся и во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, – это всего лишь иллюзия. В действительности же «реальный мир» в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. <…>. Миры, в которых живут различные общества, – это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками[выделено нами. – Т.Р.]»[Сепир 1993: 261].

Последняя цитата, практически без изменения, была взята Б.Л. Уорфом в качестве эпиграфа к его знаменитой статье «Отношение норм поведения и мышления к языку» [Новое в лингвистике 1960]. Основная мысль этой работы состоит в том, что язык автоматически навязывает нам формы восприятия реальности – в частности, такие фундаментальные формы, как восприятие пространства, времени, числа. Исследуя «языковой мир» индейцев племени хопи, Б.Л. Уорф, которого В. Руднев назвал «самым загадочным лингвистом XX столетия», приходит к удивительным выводам о том, что эти формы не имеют «реального» значения, а подсказаны нам нашим языком.