Текст книги "Основы изучения языкового менталитета: учебное пособие"

Автор книги: Тимур Радбиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Но и во французском, и в английском языках, в сравнении с русским, ситуация передается расчлененно, т. е. аналитически. Причем подчеркнем, что здесь аналитичность – лексическая, не грамматическая, хотя, конечно же, она связана и с грамматическим аналитизмом этих языков.

Это же противопоставление синкретизма русского слова расчлененности и аналитизму слова английского или французского выражается в ряде случаев, когда одному русскому глаголу в этих языках соответствует устойчивое словосочетание десемантизованного глагола (в первоначальном несвязочном значении 'быть', 'стать', 'получать', 'иметь' и пр.), передающего общую идею действия или состояния, с конкретизирующим существительным или прилагательным: болеть – be ill, бояться – be afraid of, заботиться – take care ofи пр.

В качестве некоторого обобщения отметим, что синкретичный способ передачи действия или события, присущий русскому языку, в чем-то более архаичен, так как он сохраняет некоторые элементы образности, символичности, тогда как аналитичный способ тяготеет к абстрактно-логическому, более рационалистическому типу представления информации в слове, которому свойственно подчеркивать только логическую суть действия или события и не обращать внимание на несущественное. Так, для передачи идеи местонахождения вполне достаточно использовать слово, в обобщенном виде выражающее эту идею – например, находиться.Сказать же о стакане, что он на столе стоит,а о книге, что она на столе – лежит,есть избыточная образно-метафорическая квалификация данного действия, в которую «попадает» зачем-то и образ самого предмета (это ничего существенного, с логической точки зрения, в информацию об этом действии не добавляет).

2.3. Лексикализованность / грамматикализованность. Этот принцип тоже коррелирует с двумя предыдущими, как бы являясь их формально-языковой основой. Выше уже было сказано, что лексика и грамматика противопоставлены не содержательно, а как разные способы выражения смысла. Однако эти способы не равноценны: грамматический способ передает информацию о мире в силу своей языковой специфики в более формализованном, схематизированном виде, чем лексический, которому присуще тяготение к конкретно-чувственной репрезентации предмета, признака или действия.

Так, одной из ярких примет семантических процессов во французском и английском языках является тенденция к десемантизации глаголов, выражающих основные действия или состояния – быть, иметь, получать, брать, делатьи пр.: они либо становятся лексически полузнаменательными показателями при существительных и глаголах, выражающих основное лексическое значение: take part'брать часть', т. е. 'участвовать', be late'быть поздним', т. е. 'опаздывать', либо полностью десемантизуются в роли морфологических показателей форм времени: have read'прочитал' (перфект). В русском же языке либо аналогичные глагольные показатели сохраняют лексическое значение – принимать участие,потому что они фразеологизованы, либо вообще используется полноценная лексическая единица – участвовать.

Поэтому если по-французски и по-русски мы скажем одинаково – иметь право,то с другими существительными по-французски можно иметьлюбое понятие: высокие достоинства, хорошую репутацию, сильную больи пр. А по-русски здесь будет лексикализация, т. е. использование при каждом существительном «своего» глагола – высокими достоинствамимы обладаем,хорошей репутацией пользуемся,а сильную боль испытываем.

На уровне имен неполная или полная десемантизация выражается, например, в том, что во французском языке возможно использование десемантизованных метафорических существительных со снятой образностью в типовых контекстах нераспределенно, т. е. свободно, в абстрактном значении – 'много', 'мало' и т. п. Так, существительное paquet'кипа, связка, пакет' может регулярно использоваться в сочетании с любым конкретным существительным для обозначения множества – paquet de hommes(буквально 'пакет людей', т. е. просто 'множество людей'), paquet de mer(буквально 'пакет моря', т. е. 'сильный плеск (морской) воды') и пр. В русском языке каждое конкретное существительное «требует» своего субстантивного обозначения множества: масса людей,но гора песка,но куча яблок,но море времени;и при этом образ сохраняется за счет того, что выбор слова для обозначения множества связан с семантикой управляемого существительного – нельзя *куча воды.Это также лексикализованный способ обозначения данного смысла.

То же можно отметить и в сфере прилагательных. Так, французское прилагательное plein,прямое значение которого 'полный' подверглось десемантизации и стало означать просто либо 'наличие / отсутствие чего-либо', либо 'большое количество', в этой роли присоединяется к любому существительному: en pleine rue– 'посреди улицы, т. е. на людях', en plein air– 'на свежем воздухе, т. е. много воздуха', en plein vent– 'под открытым небом, т. е. много неба, или на ветру', и даже: en plein hiver– 'среди зимы' en plein conseil– 'во время заседания', en pleine activite– 'в разгар деятельности'.

Наблюдается десемантизация и в предикативном прилагательном или глаголе. Русская фраза В этой части города есть (имеется) много парковпо-французски передается с помощью предикатива on voit'видно (видны)': Dans cette partie de ville on voitbeaocoup de jardin– буквально 'в этой части города виднеется (видно)много театров'. Правда, по-русски мы тоже можем сказать, например: В этой части города видна высокая башня,но тогда предикатив виднаобязательно сохранит свое лексическое значение.

Десемантизации по линии формальной грамматикализации во французском языке может подвергаться и метонимия: так, по-французски вполне нормально и нейтрально звучит, например, в начале предложения Un jeunesse…(буквально 'одна, некая юность') в смысле 'одна юная девушка'. По-русски такое, конечно, тоже возможно, но только в специализированном, например, поэтическом контексте, где это употребление будет обладать сильной стилистической маркированностью. Ср., например: Если бы молодость(причем не обязательно именно 'молодая девушка' но вообще – 'молодой человек') знала, если бы старость могла…Как считает В.Г. Гак, метонимия как замена целого частью утрачивает во французском языке экспрессивную функцию, потому что грамматикализуется, становится общеязыковым приемом построения высказывания.

Можно утверждать, что французский язык располагает устойчивой моделью десемантизации, формализации метафорических и метонимических конкретных значений, превращения их в обобщенные выразители логически «чистого», свободного от избыточных образных наслоений смысла. Снова мы можем говорить о большей конкретности, образности, «лексичности» русского слова в сравнении с французским.

Это же подтверждается и обобщением В.Г. Гака по поводу различий между характером русской и французской синонимии: «русские синонимы содержательны, они различаются оттенками значений, реализуемых в речи. Французские синонимы часто – тождественные знаки, их различия в речи не реализуются, а нейтрализуются».

2.4. «Глагольность»/«предметность». Разные языки по-разному видят структуру события, при концептуализации которого акцент может делаться либо на само действие, либо, напротив, на его актанты, т. е. на участников события.

Русский язык демонстрирует стремление акцентировать глагол как основу структуры события. Это выражается, например, в наличии такой категории, как способ глагольного действия.В русском языке существуют типовые модели образования с помощью приставок и суффиксов и их разнообразных комбинаций на базе одного исходного глагола целого «пучка» производных слов (от 13 до 16) с разными оттенками смысла: начинательности, неполноты действия, итеративности, собирательности и пр.: побегать, забегать, набегаться, недобегать, перебегать, сбегаться, разбегатьсяи пр., что без потери смысла не передаваемо средствами западных аналитических языков.

Глагольность русского языка также проявляется в уже анализированной выше тенденции избыточно лексикализовывать глагольный показатель с общим значением 'делать, совершать' в зависимости от конкретной семантики присоединяемого существительного: сотворить (молитву), совершить (прогулку), слепить (снеговика), задать (вопрос)и пр., которым соответствует, например, во французском языке один глагол – faire.

Французский же язык, при наличии тенденции к десемантизации глагола, напротив, вынужден переносить семантический акцент при описании структуры события на имя – un promenade, un priere, un pates,раз все они не «творятся, совершаются, слепляются», а только «делаются». По мнению В.Г. Гака, глагол во французском языке используется не для обозначения понятия, а для грамматических функций, он выполняет чисто структурную роль в предложении и обнаруживает ослабление лексического, номинативного значения.

Именно поэтому многие характеристики, передаваемые в русском языке глаголами, передаются в английском и французском описательно, существительными – 'сошла в беге', вместо 'сбежала'. В свою очередь, субъект, вообще имя существительное, более активно как раз в западных языках, потому что оно семантически нагружается из-за «грамматикализованности», абстрактно-логической обобщенности глагола.

Это соображение подкрепляется и тем фактом, что французский язык, например, тяготеет к генитивным метафорам на базе существительных и к именному перифразу (типа билет партиивместо партийный билет);в русском языке метафоризация главным образом пронизывает глагольную и адъективную (признаковую) сферу. Ср. еще наблюдение В.Г. Гака по поводу того, что отглагольное прилагательное или причастие при субъекте во французском языке ставится в активном значении, выражая самостоятельность, агентивность субъекта, а русский язык предпочитает выбор пассивной формы: по-русски сплавленный лес(т. е. 'лес сплавляет кто-то'), а по-французски bois flottant– буквально 'плавающий лес' (т. е. лес описан как сам совершающий действие).

Преобладание глагольности над «предметностью» в русском языке подтверждается и отглагольной деривацией, в результате которой образуются отглагольные существительные типа шагать – шаг.Во французском языке существительные типа шагобразуются семантическим способом, путем метонимического переосмысления неглагольного существительного: pied 'нога' – pied 'шаг'.

Семантическая активность субъекта во французском языке проявляется и в том, что при описании события, как пишет В.Г. Гак, «здесь в функции подлежащего при прямопереходном глаголе часто используются существительные, обозначающие неодушевленный предмет, абстрактные понятия, часть тела, проявления живого существа. В русском предложении такое существительное обычно выступает как второстепенный член предложения». Поэтому русская фраза В городе имеются (есть) театрыво французском буквальном переводе будет иметь вид 'город имееттеатры'.

В целом можно сказать, что русская лексика отображает мир более наглядно-образно, конкретно, а западные языки тяготеют к абстрактно-логическому, обобщенному типу описания ситуации. В отличие от западных языков русскому языку свойственна явная «глагольность», приоритет характеристики действия, процесса, состояния над субъектом / объектом. Это не надо понимать буквально: дескать, французы мыслят статично, а мы – динамично. Просто западная традиция делает акцент на субъектно-объектную структуру мира, что как раз и соответствует логически ориентированному, по преимуществу рационалистическому взгляду на мир, а русский языковой менталитет предпочитает акцентировать внимание не на предмете, а на событии в целом, на характеристике действия или состояния, а не его субъектов, т. е. на связях и отношениях между явлениями, что во многом соответствует образному, художественному способу постижения реальности. Это, кстати, приближает русский вариант языкового менталитета к восточному типу.

2.4. Национальная специфика грамматической системы языка

Принято считать, что если где и искать национальное своеобразие языка, так это в его лексике. Ведь именно словарный состав языка выступает как своеобразный «инвентарь» представлений о вещах, признаках и процессах, полученный в результате взаимодействия языка с внеязыковой действительностью. На долю грамматики обычно остается лишь роль «проводника» внутрисистемных закономерностей языка, задача чисто структурного приспособления лексем друг к другу.

Однако если вдуматься, именно грамматика представляет собой основное концептуальное содержание языка, его своеобразную обобщенно-формализованную мыслительную схему, свободную от индивидуальных вещественных наслоений, т. е. «структуру мысли в чистом виде». Причем не только структуру. Грамматика также выражает и важное содержание в мысли о мире, только особым, отвлеченным способом, в особой, обобщенной форме.

Если весь язык в целом можно представить в виде операционной оболочки мысли, то грамматика будет ее обобщенной схемой, своего рода кристаллической решеткой. По словам Э. Сепира, «языки являются по существу культурными хранилищами обширных и самодостаточных сетей психических процессов», и эти сети организуются и направляются грамматикой языка. Отсюда вытекает, что именно грамматика отображает наиболее глубинные законы мышления, видения мира в языке, она выступает строительным материалом в языковом представлении события как атома, «кванта» окружающей нас внеязыковой реальности.

При этом возникает вопрос, в какой мере грамматическое в языках мира является универсальным, а в какой – национально-специфическим? Давно, еще со времен универсальной «Грамматики Пор-Рояля», сложилась точка зрения, что за специфику языков отвечает только лексика, а за их общность, универсальность – грамматика. Действительно, раз объективный мир един, то едины и законы мышления, и, следовательно, грамматика должна это единство отражать, независимо от различия языков. Понятия «предмет», «признак», «единичность / множественность», «субъект / объект», по-видимому, должны быть универсальными независимо от языка. Но в том-то и дело, что они не универсальны!

От грамматики естественного языка, оказывается, менее всего приходится ждать логичности и рационального устройства. Как и все в языке, грамматика воплощает донаучную, наивную модель мира, в меру алогичную, по преимуществу мифологическую. Просто на фоне лексики грамматика выглядит более формализованно, стройно, строго. Поэтому соотношение универсальности и национальной специфичности в грамматике выглядит таким же, как и в лексике. В ней есть универсальное мыслительное ядро, независимое от разных этносов, культур и языков (это наиболее общие представления о субъекте и предикате, о качестве и количестве, само наличие дейктических показателей и пр.), и существенные различия в способах представления явлений и событий.

Как это происходит, наиболее убедительно показал Э. Сепир. Он начал с опровержения общепринятой и кажущейся очевидной из опыта идеи, что мы отображаем мир, исходя из фиксации его «реально существующих элементов и отношений», для которых потом просто подбираем удобные словесные обозначения и соответствующие грамматические формы. По мнению Э. Сепира, это иллюзия, которая создана игрой символических форм нашего языка: «Так, наблюдая объект, подобный тем, которые мы называем «камень», который перемещается в пространстве по направлению к земле, мы непроизвольно анализируем это явление посредством двух конкретных понятий – понятия камня и понятия акта падения, и, соотнося эти два понятия с помощью определенных формальных средств, свойственных английскому языку, мы говорим: the stone falls'камень падает'. Мы полагаем – впрочем, достаточно наивно, – что подобный анализ ситуации является едва ли не единственно возможным. Однако, если обратиться к другим языкам и посмотреть, какими способами они выражают это очень простое впечатление, то довольно скоро станет понятно, сколь многое может быть добавлено к нашей форме выражения, изъято из нее или перегруппировано в ней без существенного изменения реального содержания нашего сообщения об этом физическом факте».

Так, в немецком и французском языках мы вынуждены присвоить «камню» категорию рода – возможно, фрейдисты смогут объяснить нам, почему этот объект относится к мужскому роду в одном языке, а в другом – к женскому; в языке чиппева мы не можем выразить соответствующую мысль без указания того внешне несущественного для нас факта, что камень является неодушевленным объектом.

Если мы считаем род несущественным, то русские могут удивляться тому, почему мы полагаем необходимым каждый раз указывать, воспринимается камень или любой другой объект сходного рода как определенный или неопределенный, т. е. почему имеет значение различие между the stoneи a stone: «Stone falls(существительное без артикля) звучит вполне хорошо для Ленина, как вполне хорошо это звучало для Цицерона. А если мы считаем варварством игнорирование различия по определенности, то индеец квакиутль из Британской Колумбии отнесется к этому вполне сочувственно, но при этом спросит, почему мы не делаем следующего шага и не указываем тем или иным образом, является ли камень видимым или невидимым для говорящего в момент произнесения фразы, к кому камень ближе – к говорящему, адресату речи или какому-то третьему лицу» [Сепир 1993: 257].

И при этом мы требуем непременного выражения единственности падающего объекта; индеец же квакиутль – в отличие от индейца чиппева – может обобщить ситуацию и сделать утверждение, применимое равным образом и к одному, и к нескольким камням. Более того, ему не нужно определять время падения. Китаец спокойно обходится минимумом эксплицитных формальных средств и довольствуется экономным утверждением stone fall'камень падать'.

Могут возразить, что эти различия в анализе одной и той же ситуации носят чисто формальный характер; они не подрывают общей необходимости конкретного разложения ситуации на два компонента – «камень» и то, что с камнем происходит, – в данном конкретном случае «падение». Однако эта необходимость, столь явственно нами ощущаемая, есть не что иное, как иллюзия.

Так, в языке нутка совокупное впечатление от падения камня членится совершенно по-другому: специально обозначать камень нет необходимости, но может быть использовано отдельное слово – глагольная форма, которая практически не отличается большей неоднозначностью, чем наше английское предложение. Эта глагольная форма состоит из двух главных элементов, первый из них обозначает общее движение или положение камня или камнеподобного предмета, а второй – направление вниз. Мы сможем получить некоторое представление об ощущении, связанном с данным словом в языке нутка, если предположим существование непереходного глагола типа to stone'камнить', обозначающего положение или движение камнеподобного предмета. Тогда наше предложение The stone falls'Камень падает' может быть передано посредством чего-то вроде It stones down'Камнит вниз'. При таком способе выражения предметное качество камня имплицируется обобщенным глагольным элементом «to stone», тогда как специфический вид движения, данный нам в опыте при падении камня, воспринимается как разложимый на обобщенное понятие движения некоторого класса объектов и более конкретное понятие направления. Другими словами, хотя нутка не испытывает никаких затруднений при описании падения камня, в этом языке отсутствует глагол, непосредственно соответствующий нашему понятию «падать».

Обратим внимание, что эти различия отнюдь не формальны. Они создают совершенно разные модели того, как нашему сознанию представляется, а значит, и впоследствии осознается им данное явление падения камня. Это разные миры человеческой мысли. Условно говоря, во всех приведенных Э. Сепиром языках камни падают по-разному, а в некоторых вообще есть только падение без камня, как у нас есть действие рассветатьбез солнца (мы говорим просто Светает –и все).

Национальное своеобразие грамматики языка, как и в случае с лексикой, мы условно рассматриваем в двух аспектах – с точки зрения его содержанияи с точки зрения способа интерпретацииэтого содержания в грамматике языка.

1. Содержательный компонент национальной специфики в грамматике языка.Как указывалось, лексика и грамматика в естественном языке отличаются не содержательно, а лишь способом представления того или иного содержания, которое в одном языке может быть выражено лексически, а в другом грамматически. Но в чем же особенность именно грамматического способа выражения? На наш взгляд, она состоит в двух вещах.

1) Грамматические значения в силу своей формальности и обобщенности, отсутствия вещественности и конкретности не осознаются носителями языка в той степени, в какой это происходит с лексическими значениями. Так, говоря слово стол,я прежде всего понимаю, что это известный мне из опыта определенный предмет мебели, но вряд ли я задумываюсь, что он мужчина (мужской род) и основной участник какого-либо события (именительный падеж). В этом проявляется известный автоматизм грамматического «мышления» в языке.

2) Грамматические значения выражаются регулярно, посредством обязательного способа языкового выражения, и в этом плане они облигаторны для говорящих на данном языке, т. е. навязываются говорящему безо всякой с его стороны свободы выбора. Иными словами, если я не захочу сказать слово стол,я это легко могу сделать, сказав, например, слово стулили вовсе ничего не сказав. Но, захотев сказать слово стол,я не смогу не выразить вместе с тем его родовую, числовую или падежную принадлежность, даже если мне этого ну совсем не хочется.

Иными словами, грамматическая семантика – это тот каркас, та рамка, в которых осуществляется мое восприятие вещей и событий окружающего мира, то окно, через которое я смотрю на мир, не замечая при том стекла, потому что оно прозрачно.

1.1. Содержательная специфика грамматической системы в целом. Содержательный компонент в национальной специфике грамматики языка заключается прежде всего в совокупности тех идей, которые этнос счел настолько важными для себя, что принудил к их облигаторному и регулярному воспроизведению в мышлении и поведении всех, кто говорит на его языке. Настолько регулярному, что это становится привычным и потому не попадает в «светлую зону» сознания говорящих, подобно тому как мы настолько свыклись с тем, что предметы отбрасывают тень, что не замечаем этого, когда говорим или думаем о предметах.

О том, как воплощается национальная специфика в содержательном компоненте грамматики языка на примере русского языка, говорится в книге «Ключевые идеи русской языковой картины мира». Ее авторы обобщают исследования А. Вежбицкой в области «русской души» на материале русской грамматики: «Так, А. Вежбицкая называет несколько фундаментальных свойств, формирующих «семантический универсум» русского языка. Это «эмоциональность», «иррациональность», «неагентивность» и «моральная страстность»»… Свойство «неагентивности» демонстрируется ею на материале некоторых конструкций русского синтаксиса; как пишет А. Вежбицкая, «русская грамматика располагает множеством конструкций, представляющих положение дел в действительности как противоречащее или, по крайней мере, не зависящее от воли и желания человека».

Ощущение неподвластности хода событий человеку ярко отражено в русской грамматике: «Действительно, русский язык предоставляет говорящему на нем массу возможностей снять с себя ответственность за собственные действия». Многие конструкции русского синтаксиса представляют дело таким образом, что событие, которое произошло с человеком, произошло как бы само собой– или, по крайней мере, «не потому, что он этого хотел», пользуясь выражением Вежбицкой. Синтаксически большинство конструкций имеет в качестве объекта подчиненный инфинитив и субъект в косвенном падеже.

В книге «Ключевые идеи русской языковой картины мира» рассматривается целый ряд таких конструкций, а именно, серия глаголов с дательным падежом субъекта: (мне) удалось, привелось, довелось, пришлось, случилось, посчастливилось, повезло;близка к дативной конструкция с у+ род. пад., представленная в глаголах (у меня) получилось, вышло, сложилось.Сюда относятся также несколько глаголов, имеющих «агентивную» модель управления: (я) собираюсь, постараюсь; (не) успел.Наряду с этими глаголами в русском языке имеются средства, позволяющие, наоборот, возложить на субъект ответственность за неконтролируемую им ситуацию: это глаголы умудритьсяи ухитритьсяв их ироническом употреблении (В такую жару умудрился простудиться),а также (меня) угораздило.Все перечисленные глаголы могут использоваться как средство снятия с себя ответственности за происходящее: они позволяют не брать на себя лишних обязательств (если речь идет о будущем, ср. употребление постараюсьвместо сделаю)или не признавать своей вины (когда речь идет о прошлом, ср. не успелвместо не сделал).

В русской грамматике существует немало безличных и возвратных глаголов, выражающих идею неподконтрольности событий. Ряд получилось – вышло – сложилосьвыражает идею, что результат процесса, в который вовлечен человек, не полностью контролируется им. Эти глаголы описывают события, которые хотя и затрагивают человека, но происходят все же как бы сами по себе, что отличает их от слов удалосьи в еще большей степени смог.

С другой стороны, данному ряду противопоставлен глагол случиться,который, во-первых, не предполагает никакого предшествующего процесса, а во-вторых, не включает фактора человеческого воздействия. Космические катастрофы, изменения климата и т. п. именно случаются.Нельзя сказать *Так получилось (вышло, сложилось), что ледник начал таять;ср. допустимое Так получилось, что температура в реакторе стала повышаться,отсылающее в конечном счете к каким-то действиям человека.

Рассмотренные глаголы выстраиваются в следующий ряд: смог – удалось – получилось – вышло – сложилось – случилось.Названные слова упорядочены здесь по уменьшению доли ответственности субъекта за конечный результат. При этом, как было показано, в русском языке наиболее разработанной является срединная часть этой шкалы; она же представляет наибольшие трудности при переводе (так, слова, соответствующие глаголам смог,с одной стороны, и случилось– с другой, без труда находятся в западноевропейских языках, чего нельзя сказать про остальные). К этому же ряду примыкают слова довелось – посчастливилось – повезло.Все три слова указывают на то, что с человеком произошло нечто хорошее, при этом произошло как бы само собой, т. е. не благодаря его усилиям [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 320–325].

Другая идея русской грамматики, тесно связанная с «неагентивностью и «неконтролируемостью», – «иррациональность». Эта идея исследуется А. Вежбицкой в книге «Русский язык» и других работах. Автор обратила внимание на то, что разные языки по-разному строят событие. Говоря о людях, можно придерживаться двух разных ориентаций: можно думать о них как об агентах, или «деятелях», а можно – как о пассивных экспериенцерах. Именно второй способ в русском языке имеет более широкую сферу применимости по сравнению с другими славянскими языками, еще более широкую, нежели в немецком или французском, и значительно более широкую, чем в английском.

В русском языке вместо имеющейся в нем активной конструкции Я хочугораздо частотнее и вероятнее будет использоваться Мне хочется.То есть реальный субъект осмысляет себя как объект некоего независимого от него события, которое вроде бы само контролирует его. Слово хочется«передает неопределенное желание чего-то, как бы управляемого извне некоей силой».

Русский язык также располагает богатым арсеналом средств, дающих людям возможность говорить о своих эмоциях как о независимых от их воли и ими не контролируемых. При экспериенциальном способе представления лицо, о котором говорится в предложении, как правило, выступает в грамматической форме дательного падежа, а предикат обычно имеет «безличную» форму среднего рода. Одним из основных семантических компонентов, связанных с таким способом представления, является отсутствие контроля: 'не потому, что X этого хочет'. Например: Он завидовал. – Ему было завидно.

Активная глагольная схема предполагает, что причиной появления у данного лица некоторого чувства является напряженное обдумывание им каких-то мыслей в течение определенного отрезка времени. Дативная (наречная) схема говорит о том, что данное чувство не находится под контролем экспериенцера.

А. Вежбицкая пишет: «Данные синтаксической типологии языков говорят о том, что существуют два разных подхода к жизни, которые в разных языках играют разную роль: можно рассматривать человеческую жизнь с точки зрения того, 'что делаю я', т. е. придерживаться агентивной ориентации, а можно подходить к жизни с позиции того, 'что случится со мной', следуя пациентивной (пассивной, связанной с пациенсом) ориентации. Агентивный подход является частным случаем каузативного и означает акцентированное внимание к действию и к акту воли ('я делаю', 'я хочу'). При пациентивной ориентации, являющейся, в свою очередь, особым случаем феноменологической, акцент делается на 'бессилии' и пациентивности ('я ничего не могу <с>делать', 'разные вещи случаются со мной')».

В русском языке дативная модель типа Мне думается, хочется, спитсяи пр. является достаточно продуктивной: именно таким способом русские очень часто рассказывают о событиях своей ментальной жизни, подразумевая при этом, что эти события просто «случаются» в их умах и что они не несут за них ответственности. Тогда как номинативная форма представления обычно предполагает ответственность субъекта за ментальные действия, но действия эти не обязательно должны быть преднамеренными ('я думаю / верю и т. д., потому что хочу'). В то же время дативная схема эксплицитно отрицает подобную ответственность: мысль, акт веры или иное ментальное состояние либо событие представлены как возникающие в наших головах спонтанно, причем мы не ощущаем себя связанными по отношению к ним какими-то обязательствами. Так, например, я могу знать, что скоро уезжаю, но все же сказать не верится,т. е. 'что-то во мне говорит: я в это не верю'.

Говоря про особую «иррациональность» в отношении к жизни, выраженную русской грамматикой, А. Вежбицкая замечает, что при двух альтернативах между активной и пассивной конструкцией русский ориентирован на пассивную / безличную: Его убила молния – Его убило молнией;Течение несло щепку – Щепку несло течением.