Текст книги "Мифология языка Андрея Платонова"

Автор книги: Тимур Радбиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

1.5. Мифологическое представление в общественно-политической лексике пространственно-временных и причинно-следственных отношений

Для мифологической языковой картины мира характерно не только аномальное представление в словесном знаке элементов мироздания, но и искаженное отображение объективно существующих между ними связей и отношений. Мы остановимся на двух, на наш взгляд, основных типах отношений: 1) пространственно-временные; 2) причинно-следственные.

1. Мифологическое пространство имеет особые свойства. С одной стороны, в мифе любой объект (даже нематериальный) получает топологические координаты, а с другой – само мифологическое пространство, что особенно важно для нашего исследования, способно «моделировать иные, непространственные (семантические, ценностные и пр.) отношения» (Лотман, Успенский, 1973, с. 188)[32]32
  Такое пространство характеризуется дискретностью, возможностью перемещения из одной точки в другую вне времени, а также способностью объекта в новом месте утрачивать связь со своим предшествующим состоянием и становиться другим объектом (Топоров 1973).


[Закрыть].

В языковой картине мира А. Платонова абстрактные социальные явления и сущности типа коммунизм, социализм, революция способны приобретать топологическую «привязку», то есть локализоваться в определенной точке пространства:

… Чепурный нарочно уходил в попе и глядел на свежие открытые места – не начать ли коммунизм именно там! (с. 386).

… можно ли Советскую власть учредить в открытом месте – без построек (с 354).

Пространство такого рода имеет и третье измерение – вглубь; ср. – в «Котловане»:

И глубока наша советская власть… (с. 125).

По пространству, представленному общественно-политической лексикой, можно перемещаться; в «Ювенильном море»:

–… зачем ты шаталась по всему нашему бюрократизму, кустарная дурочка? (с. 52).

Мифологическое пространство – это пространство, подлежащее обживанию, заселению; в коммунизме (социализме) можно жить, обитать, находиться:

– Откуда ты такой явился? – спросил Гэпнер.

– Из коммунизма. Слыхал такой пункт? (с 346).

Чепурный, живя в социализме… (с. 359).

Александр Дванов и Гопнер находились в коммунизме… (с. 467). Коммунизм– местность, земля со своим населением:… можно простудить все население коммунизма, и оно умрет к весне (с 519).

То же – в «Котловане»:

– … Перед нами лежит без сознанья фактический житель социализма (с. 126).

Пространство не мыслится отдельно от вещества, субстанции в мифологической языковой картине мира (как в новейшей физике!)[33]33
  «Мифологическому миру присуще специфическое мифологическое понимание пространства: оно представляется не в виде признакового континуума, а как совокупность отдельных объектов, носящих собственные имена» (Лотман, Успенский 1973, с. 288).


[Закрыть]. Коммунизм (социализм) – не только точка пространства, но и вещество, заполняющее это пространство:

– … На небе луна, а под нею громадный трудовой район – и весь в коммунизме, как рыба в озере (с. 347).

– … У нас в Чевенгуре сплошь социализм: любая кочка – международное имущество! (с. 359).

Такой нерасчлененный, цельный пространственно – вещественный объект не имеет фиксированного объема; он может раздвигать и, напротив, сужать свои границы, сжиматься:

– У вас в Чевенгуре весь коммунизм сейчас в темном месте – близ бабы и мальчугана (с. 463). Ср. – в «Сокровенном человеке»:

… в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли (с. 64).

И снова – подобные явления имеют соответствия в языке других писателей как отображение языковых примет эпохи; у Б. Пильняка:

… как потом прогнали его из революции… (Красное дерево, с. 148).

У А. Неверова.

Никому не хочется в контру-революцию попасть (Андрон Непутевый, с. 119).

Мифологическое время тоже отличается своей спецификой. Во-первых, оно не линейно, а цикличной мифологическому сознанию чуждо понятие поступательного развития, прогресса. Истории. Во-вторых, время обратимо и обусловлено человеческой активностью, мифу незнакомо объективное, независимое от человека время. В-третьих, время обязательно очеловечивается, одушевляется.

В «Чевенгуре» коммунизм (социализм) и революция представлены в качестве неких глобальных сущностей, отменяющих течение реального линейного времени человечества, отменяющих Историю.

– … а у нас тут всему конец.

– Чему ж конец-то? – недоверчиво спрашивал Гопнер

– Да всей всемирной истории—на что она нам нужна? (с. 346)

Чепурный хочет, чтобы сразу ничего не осталось и наступил конец лишь бы тот коней был коммунизмом (с. 480).

… и Дванов догадался, почему Чепурный и большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть конец истории, конец времени… (с. 485).

Другая временная ипостась мифологического представления времени – осмысление коммунизма (социализма) в качестве определенной поры, срока человеческой жизни, который наступает в конкретный промежуток времени, которого ожидают (как время года, как любую значимую для личности фазу природного времени).

– … Скоро конец всему наступит?

– Социализм, что ль? – не понял человек. – Через год. Сегодня только учреждения занимаем(с. 237).

Солнце уже высоко взошло, и в Чевенгуре, должно быть, с утра наступил коммунизм (с. 416).

Прокофий пошел искать Клавдюшу, а Чепурный – осмотреть город перед наступлением в нем коммунизма (с. 402).

… а между тем весь город притаился в ожидании коммунизма… (с. 404).

Нетрудно заметить, что в концептуальном содержании слова коммунизм (социализм) у А. Платонова утрачивается идея протяженности во времени (линия сворачивается в точку), присутствующая в общеязыковом содержании слова. Это, на наш взгляд, также является конкретизацией, своеобразным опредмечиванием временного плана содержания. Причем такое опредмечивание усиливается его включенностью в сферу человеческого существования, в значимые для человека временные рамки. Точно так же, как коммунизм, для героев А. Платонова наступает пора сбора урожая, весна или определенная дата жизни.

Еще одной особенностью мифологической картины мира является нерасчлененное представление пространственной и временной форм существования.

В «Чевенгуре»:

… а Розу откопает из могилы и увезет к себе в революцию (с. 307).

Здесь революция мыслится одновременно как некое место в пространстве и как некая светлая пора в будущем.

… что нам делать в будущем коммунизме с отцами и матерями? (с. 337).

Здесьтакже – нейтрализующий для разграничения пространственного и временного представления контекст: коммунизм = 'будущая светлая пора' и коммунизм ='страна светлого будущего . Ср. – в «Котловане»:

– Как же он обидит меня, когда я в социализме останусь, а он скоро помрет! (с. 158).

Глагол остаться (+ предл. пад. со значением места) актуализует пространственную сему, а контекст – временную. Здесь пространственное значение выявляется на фоне временного. А в следующих примерах, наоборот, на первом плане – пространственная семантика, а временная наводится лишь всем предыдущим контекстом:

…пора уже целыми эшелонами население в социализм отправлять… (с. 171).

Таки выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек! (с. 163).

Ср. аналогичное нерасчлененное представление пространства-времени в речи героя М. Зощенко Василия Конопатова:

– Товарищи, – говорит, – молочные братья! Да что ж это происходит в рабоче-крестьянском строительстве? (Рабочий костюм, с. 98).

Характерно, что в этом фрагменте, в отличие от платоновского текста, реализуется ироническое «остранение» подобного представления – посредством установления комического несоответствия ничтожной ситуации и «глобального» обобщения ее в словесном обозначении.

В указанных примерах нерасчлененность пространственной и временной семантики представлено только в плане содержания; но возможно и разворачивание ее в план выражения, – например, в виде одновременно пространственной и временной характеризации объекта:

[Копенкин ехал]… с твердой верой в летнюю недалекую страну социализма (с. 319).

Подводя итоги, отметим, что и в общеязыковом концептуальном содержании слов общественно-политической лексики присутствует и временной, и пространственный компонент. Но в обычном употреблении они дифференцируются контекстом, – ив каждый момент может быть реализовано либо только пространственное, либо временное значение. В мифологической же языковой картине мира возможна нейтрализация пространственных и временных смыслов.

2. Для мифологической языковой картины мира характерны разного рода нарушения и в сфере причинно-следственных отношений: мена причины и следствия, установление ложной посылки, ложного следствия, рассмотрение причинно-следственной зависимости как простой временной последовательности (и наоборот, установление ложной причинно-следственной связи) и т. д.

Так, в «Чевенгуре» социализм (коммунизм) может мыслиться как явление, возникающее само собой, без причины. При этом устраняется источник субъективной активности, и явление выпадает из ряда строгой детерминированности:

… может быть, и социализм уже где-нибудь нечаянно получился… (с. 255).

Наверное, уже весь мир, вся буржуазная стихия знала, что в Чевенгуре появился коммунизм… (с. 419).

– … Я боюсь, товарищ Дванов, что там коммунизм скорее очутится [в губернии – Т. Р.]… (с. 257).

– Когда пролетариат живет себе один, то коммунизм у него сам выходит (с. 431).

Неверное отражение объективных причинно-следственных закономерностей в картине мира приводит к тому, что в ней могут смешиваться причинные отношения и отношения долженствования (*наступит, потому что должен наступить").

Коммунизм же произойдет сам, если в Чевенгуре нет никого, кроме пролетариев, – больше нечему быть. […]… он все равно в конце концов полностью наступит, и лучше заранее его организовать, чтоб не мучиться (с. 478).

Теперь ему стало хорошо: класс остаточной сволочи будет выведен за черту уезда, а в Чевенгуре наступит коммунизм, потому что больше нечему быть (с. 402).

Встречаются также разнообразные нарушения в установлении причины.

Мена причины и следствия; причинный предлог из-за замещает позицию целевого (для):

– … Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она почти не рожает (с. 263).

Установление ложной причины; в «Котловане»:

– Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла (с. 81).

Наиболее характерным случаем ложной причинности можно считать постановку явления более общего плана (общечеловеческой значимости) в зависимость от явления менее общего плана (социально-политической, конкретно-исторической значимости). Например, в «Котловане» устанавливается ложная причинная зависимость «лая собак» от наступления долгожданного «царства труда». Получается, что в мифологическом представлении изменение социальных условий влияет на биологические закономерности:

Во время революции по всей России день и ночь брехали собаки, но теперь они умолкли, настал труд, и трудящиеся спали в тишине (с. 103). Ср. – там же.

– Отчего бывают мухи, когда зима? – спросила Настя.

– От кулаков, дочка! – сказал Чикпин(с. 161).

– Мама, а отчего ты умираешь – оттого что буржуйка или от смерти? (с. 119).

Искажение причинно-следственных отношений словами общественно-политической лексики – это еще одно проявление общих тенденций мифологизации знания о мире. Осмысление слов типа коммунизм, социализм, революция в качестве одушевленных субъектов деятельности или глобальных законов мироздания предполагает возможность их активного вмешательства в общий ход вещей, а значит – ив процессы всеобщей детерминированности.

2. Система ценностей

Специфика ценностных концептов в языке определяется их диалектически-противоречивой природой: с одной стороны, ценности полностью ориентированы на эмоциональные, этические и эстетические составляющие внутреннего мира человека; с другой – полностью определяются внешней: социальной, природной – средой[34]34
  «Оценка более, чем какое-либо значение, зависит от говорящего субъекта… во внутреннем мире человека оценка отвечает мнениям и ощущениям, желаниям и потребностям, долгу и целенаправленной воле» (Арутюнова 1988, с. 6). Но с другой стороны: «Оценка социально обусловлена. Ее интерпретация зависит от норм, принятых в том или другом обществе или его части» (там же, с. 6).


[Закрыть]. Но ни психические, ни социальные составные части оценочной семантики не являются предметными, денотативными в строгом смысле слова; в мире не существует субстанций красота, добро и прочие. Поэтому ценностная семантика текуча, подвижна и имеет «максимум контекстной зависимости» (Н. Д. Арутюнова). Большая доля оценочной семантики определена внеязыковым содержанием, то есть прагматикой языка.

Развитому (интеллектуально, логически, эстетически) типу сознания присуще разграничение ценностей на сенсорно-вкусовые, психологические, эстетические, этические, утилитарные, нормативные, объединяемые в так называемую общую оценочность – в поле действия шкалы хороший/плохой, положительный/отрицательный (Арутюнова 1988, с. 75–76). Мифологическое же сознание весь разнообразный спектр оценок представляет в нерасчлененном виде – в качестве оппозиции свое/чужое. Сам факт приобщения, принадлежности к своему миру для мифологической языковой картины мира автоматически означает высшую эстетическую, этическую, утилитарную и иную значимость. И напротив, отторжение, исключение из орбиты своего означает антиценность. Новая революционная идеология привносит в языковую картину мира такую систему ценностей, которая во многом возрождает именно мифологическую оппозицию свои – чужие. Это отмечает, к примеру, Н. А. Купина, говоря об идеологизованной семантической оппозиции

революционный/контрреволюционный как о лишенной номинативного содержания, но ориентированной в поле ценностей наши/не наши. «Все непролетарское, относящееся к зоне «буржуазный», наделяется отрицательными коннотациями…» (Купина 1994, с. 11). Принадлежностью к своим (к пролетариям и т. л.) искупаются дурные с общечеловеческой точки зрения качества и, напротив, обеспечиваются прекрасные человеческие качества. При этом создается искусство для своих (соцреализм), этика для своих (Моральный кодекс строителя коммунизма), собственная ритуальность и обрядность. В свою очередь, по отношению к чужим отменяются общечеловеческие этические нормы, правовые нормы (в этом мифологический смысл диктатуры пролетариата), им отказано в праве иметь нормальные человеческие чувства, какие-то достоинства, их не касаются права человека (в этом смысл пролетарского гуманизма).

2.1. Ценности в мифологической языковой картине мира; «свое» и «чужое»

Искажение общечеловеческой системы ценностей в языке А. Платонова, с одной стороны, является творческим преломлением ситуации в реальном языке революционной эпохи, а с другой – отображает мифологический тип ценностной ориентации человека в мире (по принципу свои – чужие). В частности, можно выделить следующие черты мира ценностей в мифологической картине мира А. Платонова и его героев.

1. Для героев «Чевенгура» истинной ценностью обладает не отдельный человек, а масса, коллектив (или «род, племя» в древнем мифологическом типе сознания):

Подобно некоторым изможденным революционерам, Сербинов не любил рабочего или деревенского человека, – он предпочитал иметь их в массе, а не в отдельности (с. 501).

Примечательно, что в контексте романа это лишь констатируется как факт, но не подлежит отрицательной оценке. Очевидно, что подобное ценностное представление является приметой времени.

Личность в этой системе ценностей растворяется в общности «своих», но сама общность приобретает черты нерасчпененного единого субъекта («партия – рука миллионопалая» В В Маяковского); в «Ювенильном море»:

… Босталоеву может обнять целый класс пролетариата, и она не утомится, она тоже ответит ему со страстью и преданностью (с. 68). Ср. – в «Сокровенном человеке»:

– Любите ли вы, товарищ Пухов, пролетариат в целом и согласны за него жизнь положить?

–Люблю, товарищ комиссар… (с. 37).

– А ты люби свой класс, – советовали коммунисты (с. 55).

2. Ценностями «нового мира» отвергаются подозрительные общечеловеческие чувства – радость, счастье, веселье, если они не вызваны «коммунистическими идеями» (т. е. не «наши» => не могут быть позитивными); в «Чевенгуре»:

Как бы не пришлось горя организовывать: коммунизм должен быть едок, малость отравы – это для вкуса хорошо (с. 380).

… хорошее же настроение Копен кин считал лишь теплым испарением крови в теле человека, не означающим коммунизма (с. 284).

– Неужели коммунизма им мало, что они в нем горюют? – опечаленно соображал Чепурный (с. 472).

Высшая ценностная значимость концепта коммунизм в соответствии с мифологизованным представлением о ценностях должна сама по себе обеспечивать отсутствие негативных общечеловеческих психических состояний – горя, тоски. Тосковать, скучать, томиться в мире платоновских ценностей дозволено только по коммунизму или социализму.

3. Мифологические ценностные значимости скрыты от посторонних, это своего рода «коммунистическая эзотерика». «Чужой» в принципе не способен постичь сущность мифологического мира, его смысл; зато «своему» такое понимание приписано, задано само собой, без его личностных усилий:

Недоделанный вежливо и внимательно спросил:

– А что такое социализм, что там будет и откуда туда добро прибавится?

Копенкин объяснил без усилия:

– Если бы ты бедняк был, то сам бы знал, а раз ты кулак, ничего не поймешь (с. 297).

Лишь позиция «чужого», позиция нахождения вне этого искаженного ценностного мира – фиксирует алогизм, аномальность, бесчеловечность новых ценностных ориентиров. Эту позицию мы назовем позицией демифологизации. В художественной прозе А. Платонова таких позиций немного, поскольку автор, наряду с героями, погружен в мифологизованную реальность – и в авторской картине мира отчуждаются носители демифологизованной системы ценностей. Но вот, к примеру, в «Чевенгуре»

– фрагмент речи здравомыслящего кузнеца, по отношению к коммунистической идее «постороннего»:

– … Ты говоришь – хлеб для революции! Дурень ты – народ ведь умирает – кому ж твоя революция останется?

[…] Кузнец перестал говорить, сообразив, что перед ним такой же странный человек, как все коммунисты: как будто ничего человек, а действует против простого народа (с. 325).

Нормальному сознанию странным, чуждым представляется мир логики коммунистов, – это другое измерение, живущее по своим имманентным законам. В «Котловане» «ликвидированный классовый враг» как бы «остраняет» ценности коммунизма с позиции логики и рационального опыта:

– Ну что ж, вот вы сделаете из всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством (с. 163). Он же:

– Гляди, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек! (с. 163).

4. Опора на практику или на здравый смысл, рациональная проверка достоверности ценностной ориентации в мире тоже отчуждаются, опровергается в мире мифологизованной системы ценностей; в «Котловане»:

Сафронов… глубоко волновался: не есть ли истина лишь классовый враг? (с. 108).

Интеллектуальное переводится в сферу веры; в единое целое объединяются сущность внутренняя, духовная (ум) и внешняя, социальная (партия большевиков), в «Ювенильном море»:

– … А если б и чуял, так я своему языку не поверю, я только уму своему верю да партии большевиков!.. (с. 22).

Вместо этого во главу угла ставится принцип коллективной («родовой») убежденности. Знание принципиально не может быть добыто в одиночку – иначе это «чужое» знание:

– Ленин и то знать про коммунизм не должен, потому что это дело сразу всего пролетариата, а не в одиночку… Умней пролетариата быть не привыкнешь… (с. 431).

5. Слова общественно-политической лексики в мифологической языковой картине мира занимают «лакуны» в системе социальных значимостей, образовавшиеся после революции; происходит парадоксальное сближение прежней и новой «табели о рангах».

В «Котловане»:

– Да я из пролетариата, – нехотя сообщил Чиклин.

– Ага, стало быть ты нынешний царь… (с. 118).

В «Сокровенном человеке»:

– После гражданской войны я красным дворянином буду!… […] То будет честь и звание, а не угнетение! (с. 36). В «Чевенгуре»:

– Ты коммунист, что ль?

– Коммунист.

– Дело твое: всякому царства хочется! (с. 268).

… тем более и Дванов говорил, что Советская власть – это царство множества природных невзрачных людей (с. 334).

Отмеченные явления в области мифологизации системы ценностей в картине мира приводят и к языковым изменениям. Так, слова общественно-политической лексики утрачивают свое референтное употребление, поскольку не употребляются в общеязыковом значении (пролетарий – 'лицо, принадлежащее определенному социальному класс/). Они становятся выразителями социально-групповой ценности, знаком принадлежности к «своим», к «нашим» и приобретают ярко выраженную оценочную коннотацию: пролетарий – это наш (при этом им может быть любой человек – по профессии, социальному уровню, человеческим качествам). Более того – любое негативное или позитивное (в зависимости от принадлежности говорящего к определенному лагерю) явление может быть обозначено словом общественно-политической лексики в нереферентном употреблении. Такое слово уже не имеет номинативного значения, становится семантически «пустым».

Ср. в «Собачьем сердце» М. Булгакова: в речи Шарика слово пролетарии последовательно использовано по отношению к повару (Какая гадина, а еще пролетарий!), дворнику (Дворники из всех пролетариев – самая гнусная мразь!), швейцару (Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу!), которые, строго говоря, – не пролетарии. Но подобное словоупотребление оправдано контекстом, который реализует чисто оценочное, эмоционально-экспрессивное значение слова и исключает номинативное значение.

Аналогично герой М. Шолохова обращается к воши (!):

– … Ишь ты, насосалась… помещица… [35]35
  Здесь и далее М. Шолохов цитируется по: Михаил Шолохов. Собрание сочинений в восьми томах. М.: Правда, 1980. В дальнейшем указывается только номер тома и страница.


[Закрыть] (Лазоревая степь, т. 7, с. 503).

Лишь позиция вне мифологизованной системы ценностей обнаруживает ее аномальность. Диалог профессора Преображенского и Шарикова в «Собачьем сердце» демонстрирует нам конфликт между прямым номинативным значением слова труженик и его наведенной в прагматике оценочной, идеологической семантикой:

[Шариков о домкоме]

– Он интересы защищает.

– Чьи интересы, позвольте осведомиться?

– Известно чьи—трудового элемента.

Филипп Филиппович выкатил глаза.

– Почему же вы – труженик?

– Да уж известно – не нэпман (с. 55).

В ответе Шарикова утверждается самодостаточность слова общественно-политической лексики в качестве чисто ценностной маркировки принадлежности к «нашей» идеологии; следовательно, ему необязательно соответствовать реальному денотату.

Другой вариант нахождения вне мифологической системы ценностей – «остранение», помещение слова в сатирически снижающий контекст, который обнаруживает логическую противоречивость чисто ценностного словоупотребления. Например, у М. Зощенко:

Васю Растопыркина, этого чистого пролетария, беспартийного черт знает с какого года – выкинули с трамвайной площадки (Мещане, с. 133).

В демифологизованной («нормальной») картине мира подобные словоупотребления оказываются бессмысленными, ничего не означающими. В том же «Собачьем сердце» (в речи Преображенского) выявляется мифологичность содержания идеологических концептов эпохи:

– … Никакой контрреволюции. Кстати, вот еще одно слово. которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно – что под ним скрывается (с. 30).

… Нет… Это мираж, дым, фикция!… Что такое это ваша разруха? (с. 28–29)

В платоновских текстах подобная позиция демифологизации встречается редко, так как не поддержана установкой автора, «растворенного» в мифологической языковой картине мира своих персонажей. На первый взгляд, может показаться, что подобная позиция проявляется в своего рода «лирических отступлениях», выходящих из сферы слова героя в сферу прямого авторского слова; например, в «Чевенгуре»:

… ни в книгах, ни в сказках – нигде коммунизм не был записан понятной песней… (с. 406)

… Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф, и его страшные книги не могли довести человека до успокаивающего воображения коммунизма… (с. 406).

Но и здесь «остранению» подвергается не сама безусловная ценность коммунизма, а книжное, официальное знание (=его символизированный носитель), лишенное «вещественного» представления и живого, непосредственного субъективного чувства.

Мир ценностей имеет в языке А. Платонова разные уровни воплощения.

1) Ценности представлены в концептуальном содержании и в прагматике. когда средствами языка передается имеющая ценностную значимость информация. Сами средства языка при этом могут быть нейтральны к выражению ценностей, а ценностная семантика поддерживается текстом и контекстом. Оценке подвергаются не столько слова, сколько денотаты – т. е. сами реалии окружающего мира. Так, нейтральное в общеязыковом плане слово революция именно в прагматике получает ценностное представление. Эти ценности выстраиваются на втором, лингвокогнитивном уровне картины мира в виде ее иерархии ценностей.

2) Ценности представлены в языковой семантике словесных знаков – либо на уровне номинативном (слово хороший), либо на уровне коннотативном (слово классный), в виде непредметных семантических компонентов – эмоциональных, экспрессивных, стилистических оттенков основного значения слова.