Текст книги "Мифология языка Андрея Платонова"

Автор книги: Тимур Радбиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

И к тому же, имея мелкобуржуазную сущность, он не решался сказать о своем крайнем положении (Романтическая история, с. 255).

Барышня, действительно, выражает собой, ну, что ли, буржуазную стихию нашего дома[29]29
  Здесь и далее М. Зощенко цитируется по: Михаил Зощенко. Избранное. М.: Правда, 1981. В дальнейшем указывается лишь страница издания.


[Закрыть] (Горько, с. 526).

В последнем примере ясно видно, что «антропологизация» общественно-политической лексемы осознается как примета «чужого слова» в процессе его освоения.

У Б. Пильняка, напротив, реализовано возвышенно – поэтическое направление антропологизации общественно-политической лексики:

Революция пришла белыми метелями и майскими грозами… (Голый год, с. 364).

Слышишь, как революция воет – как ведьма в метель! (там же, с. 378).

Но, как это свойственно орнаментальной прозе, контекст поддерживает отвлеченно-метафорический, символически – аллегорический план, который исключен в словоупотреблениях А. Платонова. Само представление о революции как персонифицированной силе, «очеловеченной» стихии – разумеется, не «изобретение» А. Платонова, а скорее, норма поэтической речи тех лет, начиная с А. Блока и А. Белого. Ср., например, развернутое олицетворение образа Октября у Э. Багрицкого

– как осознанный художественный прием:

И встал Октябрь. Нагольную овчину

Накинул он и за кушак широкий

На камне выправленный нож задвинул (с. 85).

Но лишь у А. Платонова овеществление абстракции и буквальное (неметафорическое) олицетворение слов общественно-политической лексики в языковой картине мира доходят до своего крайнего выражения, поскольку реализованы не в коммуникативной ситуации условно-поэтической речи, с преднамеренной установкой на создание художественного образа, а в коммуникативной ситуации бытового общения героев или даже во «внутренней речи» героев, отнюдь не «поэтов».

Во всех приведенных примерах концептуальное содержание слов общественно-политической лексики не является строго фиксированным: ОНО текуче, фрагменты смысла переходят один в другой. С денотативной точки зрения словесный знак становится семантически «пустым». Но его тождество все же обеспечено единством антропоморфного представления, пусть самого общего – 'нечто, присущее человеческой личности и значимое для нее', которое может свободно переходить в свою противоположность – 'нечто вне человека, воздействующее на мир человека'. Таким образом, слова общественно-политической лексики представлены в языковой картине мира в качестве некой антропоморфной сущности, как бы разлитой в мире, где размыты границы между «самостью» (М. Хайдеггер), «отдельностью» человеческих личностей – как по отношению друг к другу, так и по отношению к среде обитания.

Неадекватность такого мифологизованного представления слов общественно-политической лексики видится в том, что в языковой картине мира нарушена «нормальная» иерархия связей и отношений. С точки зрения логической, для концепта, отражающего явления социальной Сферы, оппозиция живой – неживой, естественный – искусственный не является значимой. поскольку социальное – это иной, более высокий (Интегрирующий) уровень обобщения реальности. Сама постановка вопроса Социализм – живой или мертвый? бессмысленна: в языковой системе подобные концепты всегда принадлежат к категории неодушевленности как к немаркированному члену оппозиции одушевленность/неодушевленность. Но ср. – в «Чевенгуре»:

Я тебе живой интернационал пригнал, а ты тоскуешь... (с. 441).

Оппозиция живой – неживой, естественный – искусственный становится значимой для характеристики явлений мира природы, человека или производственно-технической сферы. Мифологическое же сознание помещает концепты общественно-политической лексики именно в эту среду обитания, тем самым устанавливая неверные связи между явлениями разных уровней обобщения реальности как между одноуровневыми.

Это явление можно определить как мифологический редукционизм – сведение высших форм существования (социальное) к низшим (биологическое и физическое).

3. Особым типом антропологизации в мифологизованной языковой картине мира, на наш взгляд, следует считать явление овеществления и олицетворения символа, отвлеченного лозунга, устойчивой речевой формулы эпохи (в этот ряд можно включить и функционирование собственных имен революционного пантеона в качестве символов). Собственные имена в «революционном языке» приобретают все признаки идеологических символов – «идеологом». Они становятся обобщенным носителем определенного спектра идей и эмоционально-экспрессивных значимостей, утрачивая свою первоначальную функцию «личного имени». Вообще в системе языка, видимо, заложены возможности символизации имени собственного (крайняя ее степень – переход в свою противоположность, в имя нарицательное). С другой стороны, и в художественной речи обнаруживается образный, эстетический, эмоционально-экспрессивный потенциал собственных имен (от так называемых «говорящих фамилий» до имени собственного в качестве представителя «прецедентного текста»: Дон-Кихот, Онегин и др.).

Но образность революционной символики быстро стирается от широкого употребления (см. Селищев 1928), а символ утрачивает свою глубину и семантическую емкость, порождаемую синтезом первоначальной именной референции, то есть представлением о конкретном человеке, и обобщенных идей и ассоциаций, закрепленных в массовом сознании за этим именем. Господствует тенденция к превращению символов в шаблоны, клише, «словесные этикетки». Их содержание становится: а) отвлеченным, абстрактным – из-за разрыва семантики с внутренней формой, то есть личным именем в прямой функции наименования конкретной политической личности; б) безобразным – из-за утраты представления о конкретном человеке, скрытого за «личным именем».

В языковой картине мира героев платоновской прозы абстрактная символика революции, как бы в противоход доминирующей тенденции языка эпохи, возвращает свою первозданную образность, вещественность, «телесность». В тезаурусе героя «Чевенгура» Копенкина такому «телесному» овеществлению подвергается символ Роза Люксембург:

… он считал революцию последним остатком тела Розы Люксембург (с. 288).

Розе Люксембург возвращается вся человеческая «атрибуция» (впрочем, не имеющая ничего общего с реальной, исторической Розой Люксембург):

Он не понимал и не имел душевных сомнений… Роза Люксембург заранее и за всех продумала все (с. 294).

Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург (с. 294).

В языковой картине мира Копенкина символ Розы Люксембург предельно индивидуализирован, его представление о Розе не имеет ничего общего с абстрактной политической идиомой эпохи Роза Люксембург. С одной стороны, символ осмысляется как конкретно-чувственное, образное представление, с другой стороны – как одушевленная сущность. Абстрактное понятие «бессмертия» (модус сравнения не исключен – ‘как бы' бессмертие) в языке революционной эпохи – ср. Дело Ленина бессмертно! – подменяется в мифологизованном сознании представлением о смерти и воскрешении на «телесном» уровне.

Пока что он не заметил в Чевенгуре явного и очевидного социализма – той трогательной и нравоучительной красоты среди природы, где могла бы родиться вторая, маленькая Роза Люксембург (с. 368).

Ср. – олицетворение настенного портрета (по типу поэтического метафорического уподобления):

Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф… (с. 406).

Очевидно, в мифологическом сознании только таким образом может быть выражено и пережито личное эмоциональное отношение к абстрактному социальному процессу – революции: через олицетворение, через персонификацию, модель которой имеет, по всей видимости, глубокие фольклорные корни. Ср. «символ веры» Копенкина и его иерархию ценностей:

Копенкин уважал свою лошадь и ценил ее третьим разрядом: Роза Люксембург, Революция и затем конь (с. 280).

Причем для героев «Чевенгура» подобная мифологизация оценивается как норма:

[Достоевский]… догадался, что Роза, наверно, сокращенное название революции либо неизвестный ему лозунг (с. 294).

Точно такое же мифологическое овеществление и одушевление символа, вплоть до его буквальной пространственно-временной локализации, происходит еще с одним символом языка революционной эпохи

– личным именем Ленин:

… Разве ж мы позволим гаду пролезть! У нас сзади Ленин живет! (с. 380).

Персонификация символов революцией коммунизма как бы доходит до своего предела: не бело Ленина отстаивают чевенгурцы, а самого Ленина, который, для мифологической языковой картины мира, действительно «живет в Чевенгуре». То же видим в «Котловане»:

И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина! (с. 125).

Мифологическое одушевление символа Ленин создает возможность его использования в качестве характеризующего предиката, обозначающего свойства, личные качества человека. В «Чевенгуре»:

Какой же ты Ленин тут, ты советский сторож: темп разрухи только задерживаешь, пагубная душа! (с. 293).

Подобные словоупотребления, независимо от творческого задания автора, неизменно рождают сатирический эффект в духе М. Зощенко. Но отметим, что таковой эффект актуален лишь для позиции «остранения», Которой как раз нет в образе автора А. Платонова. Лишь в языковой картине мира, чуждой мифологизма, аналогичное «овеществленное одушевление» личного имени может «остраняться», помещаясь в иронически сниженный контекст. При этом наводится негативная ценностная коннотация – например, в монологе профессора Преображенского из «Собачьего сердца»[30]30
  Здесь и далее, если не оговаривается особо, тексты М. Булгакова цитируются по: Михаил Булгаков. Собачье сердце. Ханский огонь: Повесть, рассказ. М.: Современник, 1988. В дальнейшем при цитации мы ограничиваемся указанием страницы книги.


[Закрыть]:

– Разве Карп Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? (с. 28).

Подводя итоги, отметим, что в языке А. Платонова такой одушевленный символ сохраняет как предметно-вещественный план – «живой человек», так и обобщенный план – дела, идеи и чувства, по ассоциации встающие за именем собственным (последнее переносится в концептуальное содержание из реального языка революционной эпохи). Таким образом в платоновском символе достигается многоплановость, панорамность – в сравнении с одномерным отвлеченным символом в языке революционной эпохи.

1.3. «Натурфилософское»,«метафизическое» представление общественно-политической лексики

Общественно-политическая лексика в языке А. Платонова реализует и такую важную черту мифологической языковой картины мира, как переосмысление социально-политических явлений в качестве природных Вообще «натурфилософский» подход к объяснению мира – вполне в духе мифологического сознания и имеет в нем глубокие корни. Но дело в том, что у А. Платонова в него вовлечены слова типа революция, коммунизм, социализм, не имеющие в своей общеязыковой семантике никакого соответствия природному (космогоническому или биологическому) содержанию.

В «натурфилософском» представлении общественно-политической лексики в языковой картине мира героев и автора платоновской прозы можно выделить следующие категории явлений: 1) осмысление общественно-политической лексики в качестве атрибутов, свойств и характеристик животного и растительного мира, явлений природы, 2) осмысление самих этих концептов в качестве природных явлений, стихийных сил и сущностей природы; 3) переосмысление законов социальной жизни как законов природы, включение их в «космогонический цикл» народных представлений – «метафизику» (по Ю. И. Левину).

1. Общественно-политическая лексика в языковой картине мира героев и автора платоновской прозы выражает несвойственное ей концептуальное содержание принадлежности к животному или растительному миру. В «Чевенгуре» – Копенкин о своем коне:

– Классовая скотина: по сознанию он революционней вас! (с 353).

Копенкин – глядя на засохшее дерево:

– Себе, дьяволы, коммунизм устроили, а дереву нет (с. 441).

Революция и коммунизм есть всеобщее свойство, могущее быть приписано животному или растению, – в той же мере, что и человеку (см. предыдущий параграф)[31]31
  В этом можно видеть проявление платоновского «панэкзистенциализма» (Ю. И. Левин).


[Закрыть]. Социальные явления и процессы включаются в сферу существования растения или животного (даже насекомого), являясь некой внутренней закономерностью и целесообразностью их существования, своего рода энтелехией.

Чепурный – о репейнике.

… он тоже живой и теперь будет жить при коммунизме (с. 412).

Он же о таракане:

– Титыч, – сказал Чепурный, – пусти ты его на солнце! Может, он тоже по коммунизму скучает… (с. 487).

Социальное включено в череду взаимопревращений человеческого и природного, в круговорот жизни, рождения и смерти, тем самым утрачивая абстрактные компоненты в концептуальном содержании:

… тогда бы деревья высосали из земли остатки капитализма и обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма (с. 385).

Слова общественно-политической лексики также проделывают в языковой картине мира путь от обозначения отдельного свойства, качества природы к позиции полного замещения природной сущностью сущности социальной (уже знакомый нам по предыдущему параграфу процесс):

Чепурный, наблюдая заросшую степь, всегда говорил, что она тоже теперь есть интернационал злаков и иветов… (с. 432)

То есть не *степь обладает свойством интернациональности, а степь = интернационал (вместо характеризации – отождествление). Ср. сходное уподобление животного мира и классовой структуры общества в «Котловане»:

Девочка все время следила за медведем, ей было хорошо, что животные тоже есть рабочий класс… (с. 161).

2. Употребление общественно-политической лексики в качестве обозначения явлений природы, ее стихийных сил и процессов, по сути, есть лишь предельное развитие тенденции приписывать природным объектам свойства коммунизма, социализма, революции и пр. Просто обозначение отдельного свойства объекта переходит в обозначение самой сущности объекта (своего рода метонимический перенос на уровне не языковых, а мыслительных процессов).

Так, в «Чевенгуре» социализм предстает неким идеальным, опоэтизированным и одухотворенным явлением природы, произвольно меняющим свои обличья:

…он окончательно увидел социализм. Это голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь настолько счастлива, что – бесшумна (с. 293).

Он думал о времени, когда заблестит вода на сухих возвышенных водоразделах, то будет социализмом (с. 323).

… Социализм – это вода на высокой степи, где пропадают отличные земли… (с. 350).

Социализм похож на солнце и восходит летом (с. 292).

Аналогично – революция выступает как природная сила:

Революция – насильная штука и сила природы (с. 323).

Коммунизм – как стихия:

– Вот у меня коммунизм стихией прет… (с. 346).

Общественно-политическая лексика может включаться и в

сельскохозяйственный цикл, который в мифологическом сознании, как известно, неразрывен с природной цикличностью. В «Чевенгуре»:

Революция прошла, урожай ее собран… (с. 471).

… они революцией не кормятся… (с. 530).

В «Котловане»:

– Вы что ж, опять капитализм сеять собираетесь иль опомнились?… (с. 151).

3. В переосмыслении социального как природного или антропологического коренится народная «метафизика» платоновской прозы. Ее по-своему стройная система космогонических представлений заключается в том, что обозначения – представители новых социально-политических ценностей, которые ранее ограничивали свое действие сферой идеологии, приобретают статус вселенских законов, законов природы.

Мифологическая языковая картина мира распространяет аномальное знаковое отображение мира с уровня знания о мире (то есть сознания, гносеологии) на уровень самого мира (то есть в онтологию). Для носителя такой картины мира новые социальные сущности и процессы способны вмешиваться в законы природы, в устоявшийся ход вещей. В «Чевенгуре» такой способностью обладает, например, коммунизм:

Кроме того, неизвестно, настанет ли зима при коммунизме… поскольку солнце взошло в первый же день коммунизма и вся природа поэтому на стороне Чевенгура (с. 452).

Вечером в степи начался дождь и прошел краем мимо Чевенгура, оставив город сухим. Чепурный этому явлению не удивился, он знал, что природе давно известно о коммунизме в городе и она не мочит его в ненужное время (с. 544).

… один Чепурный ей [луне] обрадовался, словно коммунизму и луна была необходима… (с. 465).

Явления природы и сущности социальные, классовые подвержены общим законам:

…. пусть на улицах растет отпущенная трава, которая наравне с пролетариатом терпит и жару жизни, и смерть снегов (с. 404).

В «Ювенильном море» изложена целая «научная» концепция, «теоретически» обосновывающая подобную «метафизику»:

[Високовский] надеялся, что эволюция животного мира. остановившаяся в прежних временах, при социализме возобновится вновь и все бедные, обросшие шерстью существа, живущие ныне в мутном разуме, достигнут судьбы сознательной жизни (с. 29).

Сама природа, казалось бы, занимает свое место на арене вселенской борьбы коммунизма и капитализма:

Неизвестно одно – нужен ли труд при социализме или для пропитания достаточно одного природного самотека? Здесь Чепурный больше соглашался с Прокофием, с тем, что солнечная система самостоятельно будет давать силу жизни коммунизму, лишь бы отсутствовал капитализм (с. 468).

Солнце еще не зашло, но его можно теперь разглядывать глазами – неутомимый круглый шар, его красной силы должно хватить на вечный коммунизм… (с. 403).

И закономерным видится переход к осмыслению концептов общественно-политической лексики как всемирного закона, неотвратимой судьбы. В «Сокровенном человеке»:

Революция – как раз лучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь (с. 84). Ср. в «Чевенгуре» представление о социализме как о неотвратимой данности рока:

– Социализм сбылся… (с. 418).

И в языке революционной эпохи, прежде всего благодаря поэзии, складываются модели подобного натурфилософского представления общественно-политической лексики, восходящие к знаменитой блоковской «стихии революции». Ср., например, у Л. Мартынова:

Революция

Назревала.

И затем она разразилась (с. 355).

Именно возвышенно-поэтическое направление натурфилософского представления общественно-политической лексики фиксируется и в «Ювенильном море». В этой повести героем, конгениальным автору, является Вермо. Именно в его картине мира формируется представление о коммунизме = социализме = большевизме как о самой важной сущности в жизни всего мироздания, воспринимаемой (как это свойственно для мифологической языковой картины мира) в качестве представления конкретно-образного:

Существо жизни, беспощадное и нежное, волновалось в музыке…. и Вермо, сознавая, что это тайное напряженное существо и есть большевизм, шел сейчас счастливым (с. 21).

Но этот фрагмент совпадает с возвышенно-поэтическим типом речи лишь по форме, но не по функции. Ведь Вермо не применяет осознанный художественный прием, не создает преднамеренные поэтические образы в целях воздействия на аудиторию – герой просто «так думает», «так чувствует». Характерный для поэтической метафоры переносный план здесь снят, исключен.

Подводя итоги, отметим, что в мифологической языковой картине мира оппозиция социальное – природное (значимая для «нормальной» картины мира, построенной по формально-логическим основаниям) нейтрализуется. Но при всех отклонениях в отображении связей и отношений объективной реальности, подобные мифологизованные представления о мире обладают внутренней целостностью, образуют стройную систему. Они органичны, поскольку почти в любом фрагменте повествования последовательно и предсказуемо преобразуют социальное в антропологическое или природное.

1.4. Производственно-технологическое представление общественно-политической лексики

Производственно-технологическое представление

концептуального содержания общественно-политической лексики, на наш взгляд, есть также разновидность овеществления абстракции. Просто на этот раз оно направлено на другую сферу объективной реальности, а именно – мир трудовых процессов, мир изделий.

Для мифологического сознания нет строгого разграничения между существом (которое рождается) и изделием (которое производится). Для него любая трансформация есть результат приложения одушевленной активности (все в мире рождается = делается) – следовательно, оппозиция искусственное – естественное зачастую нейтрализуется. Ср. замечание Т. Сейфрида: «Платонов обнаруживает «онтологические» мотивы в технической терминологии, связанной со строительством и инженерным делом…» (Сейфрид 1995, с. 314). Правда, надо отметить, что производственно-технологический тип представления общественно-политической лексики в языковой картине мира наиболее близок к ее общеязыковому концептуальному содержанию. Ведь мир труда, производства (в сравнении с миром антропологическим и природным) уже содержит в себе социальный момент. Это отобразилось и в реальном «языке революции», в котором осуществилась модель переноса по функции в политической идиоме строить социализм/коммунизм.

Но у А. Платонова указанные семантические процессы подвергаются дальнейшему преобразованию. В языке революции метафоризация как бы «остановилась» на представлении действия (строить=создавать), а у А. Платонова конкретная семантика строить распространяется далее, на сам объект (строить => создавать вещь, изделие).

Язык А. Платонова разворачивает в план выражения уже заложенный в концепте строить семантический компонент направленности действия на конкретный предмет. Отсюда вытекает возможность дальнейшего перехода строить => делать и следующая ступень «опредмечивания», овеществления общественно-политической лексики. Ср. – в «Ювенильном море»:

… теперь творит сооружение социализма в скудной стране… (с. 75).

Концепт строить возвращает свою буквальную, исходную семантику посредством подстановки в контекст его синонима с более конкретным значением – 'сооружать'. Абстрактное общеязыковое значение может конкретизироваться и в синтагматике – посредством указания на конкретный способ действия; в «Чевенгуре»:

… где бы он мог строить социализм ручным способом и довести его до видимости всем (с. 346).

Покажем основные способы производственно-технического представления общественно-политической лексики.

1. В «Чевенгуре» социализм (или коммунизм) не только произрастает, как степной злак, но и делается:

…он делает социализм в губернии, в боевом порядке революционной совести и трудгужповинности (с. 290).

… можно к новому году поспеть сделать социализм! (с. 292). Ср. – в «Ювенильном море»: Айна не горевала, потому что хотела сделать социализм… (с. 26).

– Надо, ребята, поскорей коммунизм делать, а то ему исторический момент пройдет… (с. 407).

– Надо скорей коммунизм кончать… (с. 407).

– … сказано тебе от губиспопкома – закончи к лету социализм! (с. 293).

Дальнейшая конкретизация – социализм даже изготавливается: Еще

рожь не поспеет, а социализм будет готов (с. 293–294).

– … Только что нам будет за то, раз мы этот социализм даром для Советской власти заготовим (с. 353).

Овеществленное представление усиливает свою образность посредством семантически емкого экспрессивного просторечия управиться:

– Значит, ты уже управился с коммунизмом? (с. 358).

Коммунизм можно наладить, ведь он состоит из деталей:

– Чего налаживать?—спросил Дванов.

– Как чего?… Весь детальный коммунизм (с. 485). Как и всякую вещь, концепты общественно-политической лексики можно, наоборот, испортить; ср. в «Котловане»:

– Наверно, испортил, гад, нашу республику! (с. 178).

Аналогично – с коммунизмом можно обращаться, как с изделием; в «Чевенгуре»:

Разве бабы понимают товарищество: они весь коммунизм на мелкобуржуазные части распилят! (с. 397).

2. Наведенная семантика 'продукт труда, изделие' конкретизируется глаголами мерить, снять (чертеж), – коммунизм как изделие получает чисто механическую структурность (устройство):

Мы… там смерим весь коммунизм, снимем с него точный чертеж и приедем в губернию обратно; тогда уж будет легко сделать коммунизм на всей шестой части земного круга, раз в Чевенгуре дадут шаблон в руки (с. 396).

С него можно снять шаблон; здесь, на наш взгляд, переосмысляется существующая и в общеязыковом концептуальном содержании слова коммунизм идея планомерности, планирования – но снова предельно конкретизированно (план=чертеж, схема, технологическая карта, инструкция по эксплуатации).

Попадая в контекст со словом мерка, даже условно нормативная для языка революционной эпохи сочетаемость слова коммунизм с канцеляризмом организовать переводит словоупотребление из обозначения отвлеченного процесса в обозначение конкретного действия:

… по мерке Чевенгура как можно скорее во всей губернии организовать коммунизм… (с. 400).

Шаблон можно проверить на прочность (что, впрочем, не имеет ничего общего с логической верификацией знания):

– Копенкин решил сейчас же, на сыром месте, проверить революцию в Чевенгуре (с. 369). Ср. – в ассоциативно-семантическое поле общественно-политической лексики включаются измерительные инструменты:

[Захар Павлович]… думал о том кронциркуле, которым можно было бы проверить большевиков (с. 239).

Овеществленное представление отвлеченной идеи, теоретического учения может вестись также в технологическом ключе:

Гоустный, иронический ум Сербинова медленно вспоминал ему бедных, неприспособленных людей, буром приспособляющих социализм к порожним местам равнины и оврагов (с. 505).

То есть не приспособление учения, теории к жизни, а буквальное приспособление предметной сущности к природе.

3. Технологическое представление общественно-политической лексики связано и с идеей механизма, машины (или излюбленного в прозе А. Платонова паровоза). В «Чевенгуре» в технологическом цикле «производства» социализма участвует машина:

… точно госаппарат на самом деле есть машина для постройки социализма (с. 342).

Как и всякая машина, коммунизм должен работать без сбоев:

– Не то у нас коммунизм исправен, не то нет (с. 372). Можно отметить и уже знакомый нам переход от позиции обозначения свойства объекта до позиции замещения самого объекта; концепты общественно-политической лексики не только нуждаются в машинах, они сами отождествляются с машинами:

А раньше революция шла на тяговых усилиях аппаратов и учреждений… (с. 342).

[Захар Павлович]… Я раньше думал, что революция – паровоз, а теперь вижу – нет (с. 485).

Такая «технократическая» картина мира осознается героями как нормальная, определяющая жизненные установки и способы речевого поведения; это отражено, например, в авторской характеристике речевого поведения Сафронова в «Котловане»:

Сафронов знал, что социализм – дело научное, и произносил слова также логично и научно, давая им для прочности два смысла – основной и запасной, как всякому материалу (с. 106–107).

Подводя итоги, отметим, что, несмотря на типологические различия между антропологической, природной и технологической средой, в мифологической картине мира отсутствуют строгие границы между миром человека, миром природы и миром трудовой деятельности. Все они объединяются, интегрируются в единстве всеобъемлющего мифологического подхода к отображению мира – овеществления, одушевления всего сущего, признания единой природы для явлений и вещей разного плана. Поэтому в языковой картине мира разных героев миф технологический легко меняется, к примеру, на миф антропологический (например, у Гопнера в «Чевенгуре»),