Текст книги "Черный Август"

Автор книги: Тимоти Уилльямз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Кто тебе все это рассказал, Пиза?

– Маленькая старушка в церкви св. Теодоро. Я подкупил ее свечкой для алтаря. И еще подарил ей старый потрепанный экземпляр «Нигрициа». Прямо беда со всеми этими «беженцами», наводнившими наши города своими товарами. О христианских миссиях в черной Африке никто больше и не заикается.

– Почему Розанна не стала сдавать эту квартиру студентам?

– Деньги ее не интересовали.

– Если деньги человека не интересуют, скорее всего, они у него есть.

– Семейство Беллони не из бедных. У них есть земля и другая собственность. Но сейчас им приходится раскошеливаться на содержание этой сестры в Гарласко.

– Тот, у кого есть деньги, под матрасом их не держит.

– А кто сказал, что синьорина Беллони держала деньги под матрасом?

– Ты сам предположил, что мотивом ее убийства было ограбление.

– Ее мать была из старой буржуазной семьи и имела связь с одним из местных банков – с банком Сан-Джованни. Его директор – ее близкий родственник. Беллони была не из тех, кто держит деньги дома. Ровно столько, сколько ей нужно на неделю.

– Расскажи мне о дочери Роберти.

– Что рассказать?

– Она единственный человек, кого сейчас можно застать в этой квартире?

Пизанелли помотал головой.

– Возможно, она и осталась на лето в городе, чтобы подготовиться к экзаменам. Студенты ведь толкутся в городе круглый год. Но в августе большинство из них разъезжаются по домам.

– Она порядочная девушка?

Какой-то миг Пизанелли, казалось, колебался.

– Ну?

– Мой осведомитель – из тех, кто сидит у чана со святой водой и перебирает четки. Старое поколение, до сих пор искренне убежденное, что католики не должны участвовать в выборах, а мессу нужно проводить на латинском языке.

Синий дорожный указатель возвестил, что до Гарласко осталось пять километров.

– Она вся в черном, а тот, на ком одежда от Бенеттона, – воплощение сатаны. Из тех благочестивых христиан, кто жалел переселенцев, пока те не начали оккупировать наш город. Из тех, кто до сих пор думает, что добропорядочная девушка ездит верхом не иначе, как в дамском седле.

– Так что?

– Шлюха. По мнению благочестивой христианки, дочь Роберти – шлюха, которая каждую ночь меняет мужиков.

Кубок Мира

У дороги на крашеной скамейке сидели под яркими солнечными лучами два старика. На обоих поверх полосатых пижам были надеты широкие пальто. Они по очереди курили один сигаретный окурок. Над их головами поднималась вверх тонкая голубоватая струйка дыма.

Наступал вечер, а жара все не спадала. Тротти поежился.

Здание санатория стояло на вершине небольшого холма, сбегавшего своими склонами прямо к По. Вода в этой верхней части реки, напитанная альпийскими источниками, была сравнительно чистой, так как не успевала еще смешаться с промышленными стоками из Милана. В благородной архитектуре здания, выстроенного в начале XIX века неким благородным аристократом, удачно сочетались австрийский и итальянский стили. Широкий фасад из красного кирпича доминировал над раскинувшейся вокруг однообразной сельской местностью.

Отъехав от стариков метров на двести, Пизанелли повернул налево, и автомобиль покатился по длинной аллее. Негоревшая в этот час вывеска сообщала о близости «Каза Патрициа».

По другую сторону въезда в аллею было установлено белое изваяние Девы Марии, обнимавшей голову своего мертвого Сына. На статуе от частых туманов и загрязненных дождей долины По образовались пятна.

Аллея была обсажена каштанами, под которыми стояло несколько скамеек. В тени сидели и стояли старики, не обратившие на проехавшую машину никакого внимания. Минуло пять, и зной наконец начал спадать.

На лобовом стекле автомобиля образовался желтоватый налет от разбившихся насекомых.

Перед зданием Пизанелли остановился, припарковав машину за старым белым фургоном «фиат». Усталости Тротти больше не чувствовал. Они поднялись на крыльцо и через новую, автоматически раскрывшуюся стеклянную дверь вошли внутрь.

В прохладном воздухе стоял запах паркетного лака, лекарств и старческой мочи.

– Извините, я бы хотел видеть директора.

У сидевшей за столом девушки было миловидное простодушное личико. С косметикой под глазами она явно переборщила, ярко-красная помада на губах размазалась. Поверх оранжевой тенниски на ней был надет белый спенсер, украшавший ее плоскую грудь надписью: «Лучшая компания».

Она оторвала глаза от журнала «Висто», положила его на стол и улыбнулась, обнажив неровные зубы и темные десны.

– Я – комиссар Тротти.

Она подняла телефонную трубку.

– Не могли бы вы…

Тротти силой вернул ее руку с трубкой на место:

– Комиссар Тротти из уголовной полиции. Мне нужен директор. Срочно.

Девица закрыла журнал – она читала статью «Какао Меравильяо», – встала, проговорила: «Пройдемте» и без лишних слов, решительно сжав губы, повела полицейских по длинному коридору. Туфли были ей велики, и, чтобы они не болтались, она шла, неестественно выгнув спину. Пизанелли не отрывал глаз от белой юбки и слишком массивных для ее узкого тела бедер. Следом за ней мужчины поднялись по покрытой ковром лестнице и подошли к темной лакированной двери. Девушка постучала, вошла и, сказав несколько неразборчивых слов сидевшему внутри человеку, пригласила к нему Тротти и Пизанелли.

Пизанелли осклабился:

– До свидания, синьорина, – сказал он, проводя рукой по своим редким длинным волосам.

Девица вышла, не отрывая неодобрительного взгляда темных глаз от своих туфель слишком большого размера.

– Уголовная полиция?

Директор «Каза Патрициа» был невысоким жилистым мужчиной, чем-то напоминавшим сержанта в отставке: рубашка с погончиками, очень короткие седые волосы. Он сидел в мягком кожаном кресле. Потом поднялся, изобразил на своем узком лице улыбку и протянул руку. «Эммануэле Карнечине», – сообщил он, указав на лежавшую на столе деревянную доску, где было вырезано его имя.

– Чем могу служить?

Рядом с этой доской на столе стояла небольшая ваза с желтеющими соцветиями камыша. Сложенный экземпляр «Република». Под ним – розовые страницы «Гадзетта делло спорт».

Тротти без особого энтузиазма пожал директору руку.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить? – спросил Карнечине, а потом, словно спохватившись, резко кивнул головой и прибавил:

– Несколько месяцев назад сюда уже заходила финансовая полиция. Мы пришли к весьма удовлетворительному соглашению. Я уверен, что в коридорах власти к моему учреждению с неодобрением относиться не будут.

– Мы пришли по поводу одного из ваших пациентов, – сказал Тротти.

Карнечине опустил голову, потом снова ее поднял, лицо его выражало смущение.

– По поводу одного из наших гостей? – В его темных глазах светился ум.

– Сугубо частный визит.

Карнечине кивнул.

– Пожалуйста, присаживайтесь, господа. Рад вас видеть у себя. Пожалуйста, присаживайтесь. – Он непрерывно кивал своей маленькой головой, словно пластмассовый щенок, болтающийся у заднего стекла автомобиля. Оценивающий взгляд его глубоко посаженных глаз, однако, не отрывался от Тротти. – Может быть, вермута? Я уверен, что у служащих финансовой полиции нет больше оснований беспокоиться насчет «Каза Патрициа».

Тротти опустился в кресло. Пизанелли стоял.

– Не так-то просто управлять домом для…

– Для кого, господин директор?

– Говорите, частное расследование? – Карнечине подошел к шкафу и вытащил из него липкую полупустую бутылку «чинара». Как у бутылок в каком-нибудь баре, в ее пробке был дозатор. Даже стоя спиной к Тротти, Карнечине продолжал дергать головой. Он поставил на поднос три стакана, вынул из встроенного в книжный шкаф холодильника кубики льда и подал вино гостям.

Пизанелли быстро выпил свою порцию, позвякивая кубиками льда во рту.

– Это дом для престарелых?

– Видите ли, комиссар… – Смущенная улыбка.

– Комиссар Тротти.

– Видите ли, комиссар, в Италии нет приютов для психически больных. – Он пожал своими узкими плечами, и Тротти заметил, что воротник и манжеты его белой рубашки были грязными. Обкусанные ногти и не слишком чистые пальцы. – Мы ведь живем в отсталой стране. В отсталой стране с претензиями, свойственными Западу и передовым западным умонастроениям. Италия! – Он прищелкнул языком. – Даже здесь, на севере, в наших больницах не хватает коек для больных и немощных. Вообразите же себе, что творится в Неаполе или Реджо-Калабрии. И тем не менее, прекрасно об этом зная, наши законодатели – те, кого мы, комиссар, облекли властью, – наши законодатели полагают, что они вправе уничтожить само понятие о психиатрической лечебнице. – Он снова пожал плечами. – Но нельзя же уничтожить слабых и немощных. Какой-то абсурд. Можно бросить их на произвол судьбы, можно выгнать их на улицу. И сказать, что никакой проблемы вообще не существует. Но они же от этого не исчезнут. Нет у нас волшебной палочки, и проблема стоит все так же остро.

– Вы голосуете за Ломбардскую лигу? – спросил Пизанелли.

Карнечине поднял брови и продолжал:

– Мы богаче англичан, мы экспортируем больше, чем французы, – и мы абсолютно неспособны позаботиться о собственных гражданах. – Он отпил вина. – Сравнить Италию с третьим миром – значит оскорбить третий мир. – Он поспешно допил свой стакан. – Наша страна – это Колумбия или Уругвай. Банановая республика, где нет ни бананов, ни республики. И взволновать нас может только Кубок Мира. А нам нужны не новые футбольные поля, а новые больницы.

– И частные клиники, – прибавил Пизанелли.

– Наш город особенный. – Карнечине неопределенно махнул рукой в западном направлении. – Все так говорят. Мы Австрия Северной Италии: низкая безработица, школы и квалифицированные учителя наших детей. Мы любим сравнивать наш древний университет с английским Кембриджем. – Он фыркнул. – И вот в нашем гордом, трудолюбивом и прекрасном городе тысячу лет стоит Городская башня. И вдруг она рушится. Заваливается. Попросту обрушивается и убивает четырех человек, в том числе двух девушек.

– Никто не мог предвидеть, что она обрушится.

– Комиссар, – Карнечине поднял руку, – мы сами дали ей развалиться. Уж вы мне поверьте. Как вы думаете, может ли развалиться хоть один из этих новых стадионов? – Он помотал головой. – Мафия вложила в них слишком много денег. А вот исторический памятник, бесценная, невосполнимая часть нашего наследия, рушится. А какое до него дело политикам и разработчикам? Да никакого. Кто победит – «Интер» или «Скудо»? Почему Италия не выиграла Кубок Мира? Нам нет дела до нашего прошлого, до нашей истории. В историю деньги не вкладывались, взять с нее нечего. Городская башня – кому какое дело до Городской башни? На ее месте, наверное, построят торговые ряды. В конце концов, сейчас в нашем городе всем заправляют попы и коммунисты. Сомнительное партнерство. – Карнечине хлопнул себя рукой по ляжке. – Сразу так и не поймешь, что общего у коммунистов и христианских демократов. Но соображения выгоды, клиентуры, власти сильнее нравственности и общечеловеческих ценностей. – Он бросил взгляд на Пизанелли. – Ваш молодой товарищ спрашивает, голосую ли я за Ломбардскую лигу? Да. Я не расист. И не имею ничего против южан. Но много чего имею против юга. Образ действия юга – это образ действия мафии и каморры. Образ действия, которому должны были поучиться все остальные партии – христианские демократы, социалисты и даже коммунисты. К своей выгоде. Они превратили Ломбардию в Калабрию и Сицилию, а из Милана сделали Палермо.

Тротти рассеянно кивнул.

– Это частное заведение, синьор Карнечине?

Карнечине пожал плечами.

– К сожалению, мы не получаем никакой помощи ни от министерства, ни от властей.

– К сожалению, – повторил Тротти.

Розовым языком Карнечине облизал край стакана и, не отрывая взгляда от Тротти, поставил его обратно на поднос.

– Но от этого стареть люди не перестают. И нет ничего преступного в том, что старость начинает иногда играть злые шутки с рассудком. Все мы подвержены тем или иным слабостям. Одни люди, к несчастью, слабее других. Им нужно внимание, им нужна забота, им нужна помощь. А кроме того, им нужна любовь.

– Безусловно, – сказал Пизанелли.

Карнечине одарил Пизанелли улыбкой. Но взгляд его прозрачных глаз оставался недоверчивым.

– Кто-то должен о них позаботиться. Наше общество быстро урбанизировалось. Семьи в том виде, в каком она существовала двадцать-тридцать лет назад, больше нет. Дети покидают родителей и уезжают работать в город, и для недееспособных места в современном обществе не остается. Старый – значит, немощный. Мы, вроде эскимосов, обрекаем стариков и немощных на гибель. – Он помолчал. – Частное расследование?

– Ваше учреждение не поддерживается церковью?

– Некоторые из санитарок – монахини. – Карнечине грустно покачал головой. – Но церковь – некогда хребет нашего общества – больше не может найти юношей и девушек, готовых пожертвовать собой во имя большого блага. – Карнечине положил руки на стол – короткие пальцы и неровные, обгрызанные ногти. Он все кивал головой. – Мы живем в обществе, где мамоне нет альтернативы. Деньги, комиссар, деньги – единственная надежная форма общественных отношений в конце этого XX века.

На стене висели две фотографии: одна – римского папы, другая – матери Терезы Калькуттской.

– Сотрудников не хватает, и они завалены работой. – Он кивнул, опустив глаза на свои нескладные руки. – Но вы приехали как раз тогда, когда многих из наших гостей нет на месте; через несколько дней – феррагосто. Август – то время года, когда семья может вырваться из этой адской рутины труда и посвятить несколько драгоценных недель своим близким. Побыть рядом с ними, поухаживать и подарить им ту любовь, в которой они так нуждаются.

(Своими интонациями и манерами Карнечине напомнил Тротти дядю Буонарезе – священника из часовни в Кремоне в начале войны. По каким-то так до конца и не выясненным причинам этот священник был лишен духовного сана и в послевоенные годы принялся наживать деньги, перегоняя целую флотилию грузовиков из Кремоны в Болонью и обратно. Сам же Буонарезе занялся политикой и женился на журнальной красавице-шведке вдвое моложе его).

– Синьорина Беллони, – сказал Тротти.

– Прошу прощения?

– Мария-Кристина Беллони. Мне бы хотелось поговорить с ней.

Директор откинулся в кресле. Несколько мгновений он смотрел на Тротти. Потом поднял телефонную трубку и мягким, но властным тоном отдал распоряжение.

Наступал вечер. Где-то вдалеке раздался гудок поезда – одного из тех неспешных пригородных поездов, что курсируют по сельским железнодорожным веткам. Одного из тех бурых пригородных составов неопределенного возраста, направляющихся из Милана, которые зимой битком набиты народом и воняют табачным дымом, а в августе раскалены от жары и идут почти пустыми. На горизонте, за морем рисовых полей, далекая церковь вздымала свой шпиль в вечное небо Ломбардии.

За окном низко над землей носились ласточки: быть может, наконец-то собирался дождь.

По берегам По, словно неподвижные солдаты, рядами стояли платаны.

Карнечине опустил трубку и поглядел на Тротти.

– Не могли бы вы несколько минут подождать? – Он улыбнулся, кивнув головой. – Мне кажется, синьорина Беллони – одна из наших гостей, которые ходят на работу. Не Бог весть какая работа в Гарласко, но она помогает им обрести чувство ответственности, а кроме того, дает и кое-какие карманные деньги. Но мы, конечно же, должны соблюдать осторожность. Ведь многие – в самом деле, многие – из наших постояльцев подвергаются здесь лечению.

– А как вы относитесь к лекарствам? – проговорил Пизанелли.

Карнечине пожал плечами.

– Большинство из наших гостей подвергаются в той или иной форме лекарственной терапии, что, конечно же, нередко приводит к притуплению у них умственных способностей. Но…

– Да?

– Если частичные седативные эффекты способны породить у наших постояльцев иллюзию нормального существования, следует ли по этому поводу сетовать? Вся проблема заключается в том, – Карнечине улыбнулся, – что никогда нельзя быть уверенным в долгосрочных эффектах лекарственной терапии.

– Вы врач? – спросил Пизанелли.

Мгновение Карнечине колебался, а потом покачал головой:

– Днем в санатории всегда есть врач. У меня посменно дежурят два доктора. Они и назначают лекарства.

– А ночью?

– Ночью мы пользуемся услугами местной «скорой помощи».

Пизанелли взял второй стакан «чинара», который, подобострастно улыбаясь, принес ему Карнечине.

Стук в дверь.

Ссутулив плечи, вошла девица с размазанной губной помадой. В руке она держала зеленый журнал, заложив его пальцем. Она положила журнал на стол перед директором и открыла его. Украдкой поглядывая своими темными глазами на Пизанелли, она что-то прошептала Карнечине на ухо.

Пизанелли, подняв стакан с вином к груди, улыбнулся ей в ответ.

Карнечине поднялся:

– Понятно.

Тротти произнес:

– Нам удастся поговорить с синьориной Беллони?

Маленький директор быстро кивнул головой:

– Боюсь, что ничем помочь вам не смогу, синьор комиссар. Синьорина Беллони 19 июля выехала из санатория на праздники. Она собиралась пожить в городе у сестры и вернется сюда только на второй неделе сентября. Она у сестры – у синьорины Розанны Беллони.

Леонардо да Винчи

Не в пример Пизанелли, Тротти, сев в машину, пристегнулся ремнем.

– Мы могли бы где-нибудь подкрепиться пиццей.

– Я съел великолепный ленч.

– А я собирался пойти в кино.

– Делай что хочешь, Пизанелли.

– Пойду в кино со своей девушкой.

– А что же будет с твоей психиаторшей, Пизанелли?

Когда они вернулись в город, был уже поздний вечер. Зажглись уличные фонари, автомобиль мягко катился по широким проспектам.

– С психиаторшей? Не знаю я никакой психиаторши.

На проспекте Алессандро Брамбиллы Тротти велел Пизанелли остановиться. Он отстегнул ремень и выбрался из машины.

Табачная лавка еще работала, выливая белый неоновый свет на пыльную мостовую. Тротти вошел внутрь, кивнул пышногрудой женщине за прилавком и попросил у нее четыре пакетика леденцов. Женщина сидела рядом с вентилятором, решетку которого опутывали клочья пыли. У нее были маленькие блестящие глаза; глубокая впадина разделяла покрытые веснушками груди, которые лишь отчасти были скрыты плотно облегающей кофточкой.

С пластмассовой стойки, стоявшей рядом со стендом, на котором были развешены старые почтовые открытки – Соборная площадь с еще целехонькой Городской башней, – Тротти взял по два пакетика анисовых и вишневых леденцов.

Женщина норовила отказаться от протянутой ей Тротти банкноты в пять тысяч лир, отталкивая от себя деньги бледной рукой с короткими толстыми пальцами, – Тротти помог ее мужу устроиться на работу после несчастного случая на охоте в 1979 году, – но комиссар настоял на своем, придав голосу жесткость:

– Вы очень добры, синьора Белькреди, но я должен заплатить.

– Ах, комиссар Тротти, вы слишком щепетильный.

– Лучше дайте мне чек – на тот случай, если за порогом нас подстерегает финансовая полиция.

Женщина засмеялась и пробила в кассовом аппарате три тысячи лир. Потом отдала ему чек и сдачу.

– Всего хорошего, синьора, – сказал Тротти, выходя на улицу. Он развернул вишневый леденец и сунул его в рот. Подобно наркоману после дозы наркотика, Тротти сразу же почувствовал облегчение. Садясь в машину, он улыбнулся Пизанелли. – Можешь выбросить меня на улице Мантуи. И потом отправляйся со своей психиаторшей в кино. Или к ней в постель.

– Номер 6, улица Мантуи, комиссар?

Десять с лишним лет центр города был закрыт для сквозного проезда транспорта. Когда это случилось, горожане с гордостью заговорили о самой большой в Европе пешеходной зоне. Теперь они смотрели на вещи более реалистично; они знали, что в известное время суток автоинспекция закрывает глаза на движение автомобилей по этой запретной зоне. А поскольку у большинства горожан в здании муниципалитета были приятели, число разрешенных мест парковки в городском центре далеко превышало численность его населения.

На последнем референдуме горожане высказались за расширение пешеходной зоны. Отцы же города из христианских демократов и коммунистов словно этого и не заметили.

В принципе полицейский автомобиль мог продвигаться по этой зоне свободно. Тротти, однако, заставил Пизанелли дать крюк.

– Как хорошо снова вернуться в пешеходную зону, – проговорил Пизанелли.

Когда развалилась Городская башня, власти города и министерство охраны окружающей среды бросились спасать остальные средневековые башни. Спешно осмотрели три башни на площади Леонардо да Винчи за университетом и еще более спешно обстроили их лесами. И подобное происходило повсеместно. Многие горожане, к вящему своему удивлению, обнаружили вдруг, что их скромные жилища и даже некоторые лавки являются частью неведомых башен, которым некогда нашлось более полезное применение.

– Когда Мариани начал открывать пешеходные зоны, – почти про себя пробормотал Тротти, – я думал, что наконец-то приду в форму, потому что буду везде ездить на велосипеде.

– Мы, итальянцы, часто становимся жертвами собственной риторики.

– Ты это уже говорил. Ты уже как старик, Пиза, все время повторяешься.

– Хорошо хоть, что мы не слишком долго верим в сказки собственного сочинения.

Тротти разгрыз леденец.

– Мне нравилась Розанна. Мне она очень нравилась.

Пизанелли взглянул на него:

– И теперь вы решили отыскать ее убийцу?

– Боатти этого хочет.

– Вы сегодня пуститесь на поиски ее убийцы, а я останусь без ужина, пропущу свидание и проведу еще один волнующий вечер, вдыхая синтетический запах ваших вишневых леденцов для астматиков.

– Как-нибудь подвернется другая психиаторша, Пизанелли.

Пизанелли повернул на улицу Мантуи – маленькую улочку с булыжной мостовой, высокими стенами зданий по обеим ее сторонам, закрытыми ставнями узких домов и порхающими над их крышами летучими мышами.

– Другая психиаторша. А вот другого комиссара Тротти уж точно больше не будет. – Пизанелли усмехнулся, разглядывая через окно автомобиля номера домов.

– Тебе ведь нравится работа полицейского, лейтенант? Чего же тебе еще надо – ты работаешь по ночам со своим одержимым шефом, одиозным комиссаром Тротти.

Пизанелли тормознул и выключил двигатель.

– Улица Мантуи, 6.

Они вышли из автомобиля; в вечернем воздухе пахло липами и бензином. Просидев долгий жаркий день на рисовых полях, вернулись в город комары. Пизанелли сказал:

– Комиссар, а ведь не было никакой психиаторши. Она работала сестрой в психиатрической лечебнице, а жила в Мортаре. Вот уже как три года – счастливая замужняя женщина. Ее муж торгует обувью в Виджевано.

Света в доме № 6 видно не было.

– Ей надоело меня ждать.

Маленькая кнопка звонка в стене была испачкана многочисленными прикосновениями грязных пальцев.

– Она умница, Пизанелли. – Тротти нажал на кнопку.

Где-то в глубине дома раздался звонок. К коричневой деревянной двери никто не подходил.

Сунув в рот очередной вишневый леденец, Тротти взглянул на Пизанелли.

Тот грустно кивнул головой:

– Сдается, опять я свидание прогуляю.

Кролик Багз

Несколько ступенек вели к узкой двери, рядом с которой на стене из грубого бетона, за цветочными горшками с засохшими растениями болтался ключ. Замок с шумом отворился, и Тротти вошел в прихожую. Он повернул выключатель. Над ним, под кружком от собственной тени, тускло загорелась единственная лампочка.

Внутри было прохладно. Толстостенные дома Ломбардии строились так, чтобы противостоять и зимнему холоду, и гнетущему неподвижному летнему зною долины По.

Пизанелли и Тротти стояли у подножия лестницы. Справа от них на длинных ржавых петлях висела бурая деревянная дверь с маленькой железной ручкой.

– Комнаты Розанны. Она жила здесь со своей матерью.

Мария-Кристина жила наверху, – прошептал Тротти. Ручка не поддавалась. Судя по всему, дверь давно не открывали.

Они стали подниматься по лестнице.

На полпути ступеньки повернули направо, и полицейские вышли на узкую пыльную площадку, где находилась еще одна бурая дверь. Точно такая же ручка, такие же дверные петли; все здесь было выкрашено в грязно-бурый цвет.

Из-за двери слабо доносилось бормотание мужских голосов.

Тротти постучал в дверь костяшками пальцев.

Ответа не последовало. Бормотание продолжалось.

Тротти повернул ручку. Дверь оказалась незапертой.

Бросив взгляд на Пизанелли, он постучался еще раз. Полицейские выжидали.

Пизанелли улыбался. В тусклом свете лицо его словно постарело. Он стоял совсем рядом с Тротти. Тротти налег на дверь, и она заскрипела.

– У нас даже ордера нет, комиссар? – Тротти почувствовал на щеке теплое дыхание Пизанелли.

Дверь открылась медленно, тяжело. Полицейские очутились в кухне. Пизанелли включил верхнее освещение.

С единственной лампочки свисала почерневшая от дохлых мух липучка.

Каменная раковина с несколькими грязными тарелками под осуждающим перстом надетой на кран резиновой трубки. На тарелках – засохший томатный соус. Кофеварка «экспресс» на электрической плите; кофе выплеснулся из нее на ржавый нагревательный блин плиты. На красном каменном полу валялись спичечный коробок и рассыпавшиеся пластиковые спички.

По улице Мантуи проехала машина.

Голоса продолжали свое тихое бормотание.

Пизанелли провел пальцем по крышке кухонного стола и посмотрел на собравшуюся на нем пыль.

– Дней пять – неделя, – сказал он. Улыбки на его лице уже не было.

Тротти кивнул, громко чмокая леденцом и обыскивая кухню взглядом. В тусклом свете лампочки лицо его тоже казалось побледневшим.

За кухней была спальня.

Полицейские вошли в нее вместе.

Работал телевизор, на низком потолке и грязных оштукатуренных стенах мелькали серые отблески от экрана. Гнусавый голос кролика из мультфильма.

– Кролик Багз, – сказал Пизанелли. Он хотел было побалагурить, но, подойдя к телевизору, раздумал.

У черно-белого экрана телевизора вились в слепом беспрерывном танце насекомые.

Спагетти

Перекусить Тротти и Пизанелли так и не удалось.

– Свет вроде горит.

На площади Сан-Теодоро было запарковано несколько автомобилей, а у больших дверей дома стоял полицейский мотоцикл.

Полицейский в форме – один из новеньких, кого Тротти еще не знал, – невзирая на неподвижный зной, проворно отдал им честь.

– Мне бы хотелось поговорить с синьором Боатти. Он живет здесь на самом верху.

– Слушаюсь, – сказал полицейский и снова отдал честь. Он что-то отметил в своей записной книжке, сверился с часами и, открыв дверь, пропустил Пизанелли и Тротти. – Опять жара вечером, комиссар. И дождя, видно, опять не будет.

Они оказались в том же убогом дворике.

– Deja vu, – усмехнулся Пизанелли. Он вытащил из кармана куртки сигарету и закурил.

– Может быть, Мария-Кристина уже вернулась в Гарласко, – предположил Тротти.

– Если и вернулась, то в жуткой спешке: даже телевизор не выключила.

– Или же она просто очень неаккуратна – в противоположность Розанне.

Во дворике было прохладно. Запах дыма от потухшей спички смешался со сладковатым ароматом жимолости. После того как стемнело, прошло уже несколько часов. А от кирпичных стен все еще исходило накопленное за день тепло.

– Что это – deja vu, Пизанелли?

– Чувство, что ты уже что-то видел прежде.

– В четыре утра ты это «что-то» и видел. – Тротти пожал плечами. – В моем возрасте чувствуешь, что все уже видел.

– Комиссар, вы говорите так, словно готовитесь расстаться с этим миром.

– С этим миром? Наверное, нет. Во всяком случае, не теперь. – Дабы не накликать беду, Тротти сложил два пальца в рогулю.

– А голос у вас усталый.

– Вот с квестурой расстаться готов.

– Вы это уже десять лет говорите.

– Ты думаешь, я буду по вас скучать? – Тротти изобразил слабую улыбку. Взяв Пизанелли под руку, он поднялся на второй этаж.

Они подошли к двери. На ней висела овальная, отполированная до блеска медная табличка: «Доктор Роберти». Пизанелли позвонил, и через пару минут за дверным окошком из темного стекла появился свет. Дверь открылась.

– Господа?

Синьорина Роберти выглядела совсем девчонкой. Стройная. Одета в джинсы и мужскую рубашку. Черные, поглощающие свет волосы. Косметики на лице не было. На ногах – голубые веревочные туфли.

– Комиссар Тротти, уголовная полиция. – На усталом лице Тротти появилась улыбка. – Не могли бы вы уделить нам несколько минут? – Не переставая улыбаться, он пожал плечами. – Мне нужно задать вам несколько вопросов.

– Речь, наверное, идет о бедной… – Девушка не закончила фразу. Она подняла руку, как бы указывая на квартиру этажом выше. Взгляд ее перешел с Тротти на Пизанелли. Она отступила назад, не отнимая руки от дверной ручки.

– Входите, пожалуйста.

Дверь за ними закрылась.

Они прошли за ней и оказались в большой квартире. Пол был покрыт лаком, стены обиты малиновым шелком, который кое-где начинал протираться. Распятия и чаши для святой воды, мебель черного дерева и звук их шагов, когда они шли по безоконному коридору, в конце которого виднелась залитая светом комната.

У девушки была грациозная походка. Верхняя часть ее тела едва покачивалась, туфли на веревочной подошве ступали бесшумно. Она проговорила через плечо:

– Только сегодня днем вернулась из Ланге. – Она говорила с легким шепелявым туринским акцентом, который так нравился Тротти. – У моего отца там небольшой виноградник.

Внутри этих огромных апартаментов у нее была собственная маленькая квартирка. Светлая и уютная. Воздух здесь охлаждался искусственно; тихо жужжал кондиционер.

В одном углу стоял небольшой телевизор, по которому показывали дублированный американский телесериал. Окно с жалюзи выходило на площадь Сан-Теодоро, вдоль противоположной стены растянулась кухонька – посудомойка, холодильник, плита и навесной воздухоочиститель. На стене над низкой незастланной постелью висели две картинки – «Fiera del Levante»[22]22
  «Левантийская ярмарка» (ит).


[Закрыть] и портрет Мэрилин Монро. На полу в беспорядке валялись одежда и обувь. Там же лежали несколько подобранных в тон небольших чемоданов – точно такие же чемоданы «Vuitton» купила перед своей последней поездкой из Италии и Аньезе, – из которых на деревянный пол и бежевый ковер вывалилась одежда.

– Когда вы узнали о смерти синьорины Беллони? – спросил Пизанелли.

Ее черные волосы блестели. Они были обрезаны на прямую линию. Несмотря на мальчишескую прическу, лицо сохраняло мягкость. Отбросив со лба несколько прядей волос, девушка поглядела на Тротти.

– Извините, пожалуйста, за беспорядок. – В ее дыхании чувствовался запах эвкалипта.

– О смерти синьорины Беллони? Бедняжка, бедняжка. Она была такой доброй.

– Теперь она мертва, – уныло проговорил Пизанелли.

Она посмотрела на Пизанелли, и во взгляде ее сквозили боль и осуждение.

– Я уже знаю. – Девушка вздохнула и опустила глаза на свои домашние туфли. – Я уже знаю.

– Вы не возражаете, синьорина, если мы присядем?

Смущенная улыбка, которая напомнила Тротти совсем другую женщину.

– Вы не выпьете чего-нибудь, господа? – Юное лицо, казалось, просветлело.