Текст книги "Город отражений (СИ)"
Автор книги: Тимофей Печёрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Двое чужеземцев волоком тянули за собой мать – растрепанную, в изодранном до лохмотьев платье. Еще один размахивал горящим факелом чуть ли не перед самым лицом женщины. Кто-то из кальдмундцев вылез из амбара, весь обвешанный связками вяленой рыбы и сушеных грибов. Трое выволакивали из хлева только что зарезанную свинью. А потом один из этих северных ублюдков заметил подошедшую Эдну.
Тогда, в первый раз ее судьба была немногим завиднее, чем у матери. В том смысле, что истязания и унижения будущей разбойнице по крайней мере удалось пережить. И даже запамятовать… для чего сердце словно покрыть пришлось грубой и твердой коркой. Ну и выводы соответствующие сделать. Приняв как данность ту простую истину, что праведная жизнь и честный труд благоденствия вовсе не гарантируют. Ибо слишком уж много в мире людей, способных поступить и нечестно и неправедно. Да что там способных! Для некоторых из них творить злодейства – естественный и единственно доступный способ существования.
Что до сестренки Эйны… то о ней с той поры Эдна старалась не вспоминать вовсе. Изгоняла ее из своей памяти, трусливо избегая даже мысли о судьбе несчастной девочки.
Зато теперь появился шанс снова пережить тот день… нет, исправить случившееся. Ведь сама Эдна на сей раз уже не была той робкой деревенской девушкой, почти еще девочкой. Теперь ее руку холодила сталь кинжала – приятно, обнадеживающе.
«По-мо-ги!» – голос сестренки раздался совсем близко. И прозвучал едва ли не обреченно.
Рванувшись, Эдна единственным умелым движением вонзила кинжал прямиком в глаз ближайшему из кальдмундцев. Сородич его, размахивая секирой, ринулся на разбойницу. Но та, проворно уклонившись, проскользнув под свистящим лезвием, пырнула чужеземца в живот. Благо, кольчуг и лат эти полудикие северные воители не носили, полагая подобную защиту признаком трусости. Собственные же доспехи северян были сделаны лишь из дубленой кожи – неспособной, понятно, сравниться с разящим металлом ни по твердости, ни по прочности. Умеючи пронзить такой доспех можно, если подобраться к противнику достаточно близко. Жаль только, что кальдмундцы тоже это понимают и редко подпускают к себе врагов достаточно близко.
Сразу двое чужеземцев с двух сторон кинулись на Эдну. Да в спешке едва не сшиблись друг с другом. Тогда как разбойница юркнула поближе к земле, а затем, кувырнувшись, резанула одного из противников по ноге. Тот взревел, оступившись, а Эдна уже метнулась к его товарищу.
Столь любимые северянами секиры, копья и обоюдоострые топоры ведь только выглядят внушительно и устрашающе. И наверняка служат в том числе и этой цели – наводить страху на противников-жертв. Как, кстати и боевая раскраска да по-демонически рогатые шлемы. Еще с таким оружием неплохо пробиваться через полчища врагов, разя их направо и налево. Но вот если противник один, а вооружение его гораздо легче, да и ловкости ему не занимать… Тогда преимущества тяжеловооруженного воина уже не назвать преимуществами. Они обращаются в слабость, в неуклюжесть, чем проворный противник с успехом пользуется.
Воспользовалась и Эдна. Ударив, но только ранив очередного кальдмундца, пробив ему доспех на груди, разбойница резким стремительным движением припала к земле. Тогда как топор северянина, пролетев над головой, по инерции столкнулся со вторым противником. Тем самым облегчив разбойнице ее кровавое дело.
Следующий удар кинжала пришелся в пах кальдмундцу. Эдна не знала, был ли именно этот северянин среди тех, кто надругался над ее матерью. Но все равно со злорадством подумала, что своей звериной похотью эта мразь больше никого не оскорбит. Даже в лучшем для себя случае – если выживет.
Вскочив с земли и обернувшись на очередной крик, Эдна наконец нашла, что искала. Недалеко от почти уже разгоревшегося дома, скорчившись на земле, лежала ее сестренка. А над нею нависал, потрясая копьем, рыжий детина, чье лицо почти целиком скрывала копна волос и густая борода.
Обернувшись и заметив идущую в его сторону женщину, детина ухмыльнулся – ни дать ни взять, оскалился хищный зверь.
– Хьорном нарекли, – столь же по-звериному прорычал он, – Хьорном Бесстрашным. Потому что прежде, чем убить врага, Хьорн всегда говорит свое имя. Кто-то скрывает… кто-то боится проклятий. А Хьорн не боится.
– Вот тут ты прав, погань, – прошептала Эдна, тяжело дыша и сжимая рукой кинжал, – проклинать я тебя не буду… бояться другого надо.
Рука со сверкнувшим в ней лезвием метнулась к ощерившейся роже Хьорна. Но тому удалось отклониться, буквально на волос разминувшись с кинжалом. А в следующий миг северянин крутанул копьем – и удар древка отбросил Эдну, швырнув ее спиной на землю… нет, на труп одного из убитых соплеменников Хьорна. Он-то и смягчил падение разбойницы.
При ударе рука Эдны непроизвольно разжалась и выпустила кинжал. Но по крайней мере на сей счет волноваться не стоило. Небрежным движением ноги кальдмундец подтолкнул оружие в сторону поверженной разбойницы.
– Ты, женщина, похрабрее некоторых мужчин, – так пояснил он свой, казалось бы, неожиданный поступок, – а Хьорн уважает храбрость. Мы сразимся по-настоящему. Один на один, на радость богам и предкам. Но сначала Хьорн закончит с этой малявкой.
И он вновь занес копье над распростертым на земле худеньким тельцем Эйны. С непростительной легковерностью отвернувшись от Эдны.
И напрасно! На успех в честном поединке разбойница не рассчитывала. Вообще не привыкла уповать на честность – хоть на свою, хоть чужую. В противном случае вряд ли ей удалось бы выжить на одной стезе с лихими людьми. Ведь как ни крути, а воткнуть нож в спину и быстрее, и надежнее, чем сражаться лицом к лицу.
Потому-то, ни мгновения не раздумывая, легким не то рывком, не то прыжком Эдна приблизилась к Хьорну на расстояние вытянутой руки. И уже снова занесла эту самую руку, державшую кинжал… когда все вокруг внезапно изменилось.
Двор крестьянской усадьбы, горящий дом и валяющиеся на земле трупы исчезли. Вместо них Эдна видела вокруг себя длинный, скудно освещенный коридор. Коридор Дома Прозрения. А кальдмундец Хьорн Бесстрашный превратился в одного из пациентов: в того, который первым решился вступить в схватку с Надзирателем за душами, не давая тому прикончить Аль-Хашима. Увидев того пациента, Эдна тогда еще задавалась вопросом, где она прежде его видела. Пыталась вспомнить, но безуспешно.
Что до Надзирателя, то теперь он лежал, прижатый к полу, а руки пациента, удивительно похожего на Хьорна, судорожно и изо всех сил сжимали его горло.
– Чего ты ждешь? – прохрипел Надзиратель, вперив в Эдну взгляд одновременно мученический и безумный, – убей же его! Отомсти за сестру! Да замкни эту цепь наконец! Иначе как я смогу добраться до вестибюля… где этот ваш хромоногий ублюдок прострелит мне голову?!
* * *
Вилланду и Игорю почти удалось настичь убегающую Эдну. Однако в последнее мгновение на их пути возникла стена – буквально из ничего. И превратила уходящий вдаль коридор в тупик.
Напоследок, словно бы для приличия, ударив по этой стене кулаком, Вилланд отступил, обозленный и раздосадованный. И только тогда заметил на ней рисунок – что-то вроде фрески. Фреска изображала женщину, в которой, если приглядеться, можно было узнать Эдну. Одну руку, с зажатым в ней кинжалом, Эдна занесла для удара.
– Что происходит? – донесся голос Аль-Хашима, усиленный эхом, – где та… бесстрашнейшая из женщин?
Вскоре показался и сам старик-алхимик, неспешно ковылявший за своими более молодыми спутниками.
– Кто бы знал-то еще, – Игорь в растерянности развел руками, – хотелось бы верить… что она вспомнила дорогу в свой мир. Но смогла ей воспользоваться только сама… для других эта дорога непригодна.
И он зачем-то указал рукой на стену, которой прежде не было, и на фреску, изображавшую женщину с кинжалом.
– Вера спасает, вера исцеляет, – молвил на это Вилланд, с нотками сарказма процитировав фразы из некогда услышанной проповеди.
– Ну извините, – человек, с коим охотнику не так давно пришлось делить собственное тело, пожал плечами, – ничего более обнадеживающего в голову не приходит.
– Ладно, – проговорил Вилланд примирительно, – не бери в голову. Вряд ли тут твоя вина. Беда в том, что… бабы. Да, именно так. У баб вечно мозги набекрень. Демоны их сожри!
С этими словами он сплюнул на пол. И все трое оставшихся путников пошли в сторону, обратную от тупика. До ближайшей развилки… которая, увы, как-то не спешила снова показываться. Коридор сделался не просто прямым. Он тянулся и тянулся, уходя в бесконечность.
Пока они шли, Вилланда занимала одна мысль, словно на прощанье высказанная перед тупиком-стеною с фреской. Мозг мусолил ее – эту подспудную, но так некстати проснувшуюся ненависть к противоположному полу. Ненависть не в телесном смысле, понятно. На сей-то счет отношение охотника было совершенно здоровым, точнее даже здорово-прагматичным. То есть возможности выпустить пар, проведя ночку с подвернувшейся девицей, Вилланд не упускал. Причем случилось ли в очередной раз такое времяпрепровождение по взаимной симпатии или по расчету звонкой монетой, значения не имело.
Важно было, что за этими беглыми знакомствами никогда не следовало нечто большее, нечто серьезное. Заканчивались свидания у Вилланда всегда одинаково: обменом комплиментами, банальными и неуклюжими, поспешным расставанием – и забвением. И веских причин для того имелось целых две.
Во-первых, будучи бродягой-охотником, Вилланд просто не мог себе позволить быть чем-то обремененным. Привязывать себя к какому-то другому человеку – хоть к возлюбленной, хоть к другу. И тем самым неизбежно привязываться к месту, где возлюбленная или друг обретаются. Не мог же он рассчитывать, что близкий человек сможет еще и стать спутником в охотничьих странствиях. Уж об этом-то Вилланд не имел права даже мечтать. Ибо это только волки охотятся, сбиваясь в стаи. Тогда как охотники двуногие лучше всего преуспевают на своем поприще в одиночку. Да что там лучше: только в одиночку и преуспевают.
Ну а во-вторых, для серьезных отношений любимую женщину следовало… понимать. А понять любую из баб Вилланду было не легче, чем завалить медведя. Или избежать наказания, забредя на охотничьи угодья какого-нибудь владетеля да убив там оленя.
Всех подобных радостей охотник избегал всеми силами. По его разумению женщина могла быть хоть прекрасной как ангел, хоть пылкой как огонь. Но в любом случае лучше всего ей было… молчать. Когда же очередная красотка, да и не только красотка, открывала рот, Вилланду впору было за голову хвататься. Уберегая ее от той невидимой паутины, что непременно принималась ткать любая баба, используя слова вместо нитей. Судьба же любого живого существа, угодившего в паутину, была известна и предопределена.
То была ведь тоже охота, если подумать. Только в ней таким как Вилланд уготавливалась роль добычи. Становиться же для кого-то добычей охотник не собирался.
Хотя, конечно, правил без исключений не бывает. И в своем случае, разворошив память, Вилланд мог это признать.
А отвлек от сердитых мыслей идущего по коридору охотника… голос – тихий, приятный, ласковый. Девичий. И смутно знакомый. Он звучал совсем рядом, из-за первого же показавшегося поворота… пел какую-то песню. Невзначай прислушавшись, Вилланд даже смог различить слова. И опешил от неожиданности.
«Ой-ли-ло, скотинку я растила, ой-ли-ло, коровушку доила, – напевал голос, – коровушку доила, молочка налила. Ой-ли-ло, я молочка налила…»
Подобных песен охотник в своей бродяжьей жизни наслушался. Их пели крестьянские женщины, особенно девушки, подбадривая себя и друг дружку в каждодневном нелегком труде. Незамысловатые фразы, повторяющиеся слова – лично Вилланду они казались похожими на заклинания или на молитвы. Вероятно, они и были молитвами в те далекие и темные времена, когда вера в Хранителя еще не пришла на земли Фьеркронена.
Но было еще кое-что, заставившее именно эту песню запасть в душу охотника. Правил, как уже говорилось, без исключений не бывает. И один раз даже Вилланд попытался изменить своему обыкновению. Внести хоть какое-то разнообразие в жизнь бродяги и бобыля.
Причину тому звали Аин, и будь она просто одной из деревенских девах, встретившихся на его пути, охотник бы вряд ли теперь о ней вспомнил. Мало ли было в его жизни таких девиц. Да и деревням, куда Вилланд забредал на ночлег, сам он давно потерял счет. Даже окажись Аин писаной красавицей, встреча с ней закончилась бы для охотника самым привычным образом. Двое доставили бы удовольствие друг другу и разбежались. Вилланд вернулся бы в леса, полные дичи, Аин – на скотный двор или за прялку.
Но Аин была не только красоткой. Еще Хранитель одарил ее поистине дивным голосом. И если односельчанки ее даже то самое «ой-ли-ло» выводили, немузыкально бормоча, как будто и впрямь заклинание читали, то пением Аин Вилланд буквально наслаждался. Наверное, от очередной кружки пива ему было легче отказаться, чем от лишней возможности послушать этот прекрасный, завораживающий голос.
«Ой-ли-ло, мой милый воротился, ой-ли-ло, с охоты воротился…»
А вот эта часть Вилланду нравилась даже больше остальных. Ибо более чем прозрачно намекала и на его занятие, и на то вообще, о каком именно «милом» идет речь. Льстила самолюбию, проще говоря. Тем более, что другие крестьянки на этом месте обычно пели «с покоса воротился» или «он с поля воротился».
«…голодный воротился, усталый воротился…»
Случайного совпадения быть не могло. И голос, звучавший теперь в сумрачных коридорах лабиринта, принадлежал не кому иному как Аин. Но поверить в это Вилланду было даже труднее, чем признать, что он обознался. Как бы это странно ни звучало на первый взгляд.
На деле ничего странного здесь не было. Просто Аин уже давно ничего не пела. Ибо история любви их закончилась почти десять лет назад. Причем далеко не счастливо.
После первой их встречи «милый воротился» еще три раза. Было еще три ночи любви и три дня, в которые Вилланд наслаждался ангельским голосом Аин. Нашлась, правда, ложка дегтя в бочке меда последнего из этих свиданий. Когда девушка робко так, но с неожиданной целеустремленностью поинтересовалась у охотника, не собирается ли он с нею обвенчаться. Чтобы они оба могли дарить свою любовь друг другу не от случая к случаю, а живя вместе, связанные узами брака.
Ответить уклончиво не получилось. Пришлось Вилланду оправдываться. Объяснять возлюбленной, что жизнь охотника – постоянные скитания с места на место. Где-то дичи стало меньше, а значит надо искать, где побольше. А где-то местный барон не шибко доволен, что кто-то посмел убивать дичь на его землях. Его дичь. И тогда лучше от этого барона-жмота держаться подальше, чтоб ненароком не попасть на виселицу. До семьи ли в таких условиях?
Расстались Вилланд и Аин с непривычной прохладцей. А четвертого свидания так и не случилось. Когда охотник снова пришел в родную деревню возлюбленной, оказалось, что его там никто не ждал. Отец Аин успел найти для прекрасной доченьки, как он сам считал, выгодную партию. Посватав ее к сыну старосты: могучему, но туповатому, словно молодой бычок, парню.
Зато у будущего свекра Аин скота имелось чуть ли не вдвое больше, чем у отца. Да вдобавок староста чем-то сильно угодил местному барону, за что тот пожаловал деревне изрядный кусок заливных лугов. Изрядный кусок, львиную долю которого староста оттяпал для себя любимого и для собственной скотины.
И все это после смерти старосты могло перейти к Аин и ее мужу. Что и говорить, заманчивая перспектива! Да только не оценила девушка такой трогательной заботы о своей судьбе. Руки на себя наложила – повесившись на одном из деревьев у лесной опушки. Как раз за день до прихода Вилланда.
Что до самого охотника, то долго горевать он не привык. Услышав мрачную новость, он конечно напился как свинья да еще разбил морду кому-то из постояльцев в трактире, стоявшем по соседству с деревней. Но и только-то. Жить прошлым Вилланд считал глупостью. Так что забыл про Аин и ее чудный голос уже через год. Вернее, думал, будто забыл.
Теперь же, слыша ласковые «ой-ли-ло…» и полюбившийся голос, охотник преисполнился внезапной надеждой. Ведь чем демоны не шутят – наверняка этот лабиринт между мирами позволяет простым смертным преодолевать не только пространство, но и время. А значит, коли песня Аин еще звучит, не поздно все исправить. Отговорить любимую, согласиться хоть даже на венчание. И пес с ней, с охотой да с вольной жизнью. Ведь другой такой как Аин ему за десять лет так и не встретилось. И много ли тогда стоит хоть вся дичь Фьеркронена, если на другой чаше весов оказалась жизнь этой чудесной девушки?
– Вилланд? Ты куда?.. – успел окликнуть его Игорь, когда охотник бросился в коридор, навстречу пленительному голосу. На спутника, надеявшегося его остановить своим тупым возгласом, Вилланд даже не обернулся.
Раз поворот, два поворот… и лабиринт исчез. Охотник выскочил под вечернее небо, в осенний воздух, наполненный свежестью и назойливым писком комаров. На опушку леса… где понял, что опоздал.
Уже с затянутой в петлю шеей Аин раскачивалась в футе над землей на веревке, перекинутой через сук старой и крепкой березы.
На миг Вилланд замер, буквально парализованный горем. Готовый расплакаться навзрыд, чего с ним не бывало даже в детстве. Но звуки плача застряли в горле. А внутренний голос, голос сердца, робко попытался обнадежить охотника. Вдруг-де она еще жива. Времени ведь прошло немного – если он только что слышал ее голос.
Быстрым шагом подойдя к березе, Вилланд достал нож для разделки звериных туш и, перерезав веревку, осторожно подхватил бездыханное тело и положил его на траву. На ощупь Аин была не слишком холодна. Хотя причина тому была наверняка прозаичная и ни капли не обнадеживающая. Просто дни еще стояли теплые, почти как летом.
– Прости меня, Аин, – произнес Вилланд шепотом, – я не знал, что так получится. Я люблю тебя… и если бы я мог это изменить… В общем, я согласился бы обвенчаться. И жить с тобой в избе… чтоб ты мне детей целую кучу нарожала. А про охоту я бы забыл. Не слабак ведь какой. Авось, и с крестьянским бы трудом сладил.
Когда лежащая на траве девушка зашевелилась, охотник сперва удивился – чудо все-таки! Потом на душе потеплело: на миг этот немолодой уже человек готов был поверить, что любовь действительно всемогуща и всепобеждающа. Поверить всем этим сказкам! Но затем…
Аин привстала. Ее голова безвольно моталась на сломанной шее, словно порванный парус на мачте. А выпученные глаза, красные от лопнувших сосудов, смотрели невидяще и безжизненно.
– В самом деле? – из горла вырвался сдавленный хрип, нисколечко не похожий на тот волшебный голос, в который когда-то влюбился Вилланд, – ты все еще любишь меня? Так давай же, люби меня… оставайся со мной навсегда – и люби!
С содроганием Вилланд почувствовал, как на его плечо ложится рука: холодная, со скрюченными пальцами, оказавшимися неожиданно цепкими.
– Да-а-а! На-а-аш-ш-ша любовь не закончится! Никогда! Теперь даже смерть не разлучит нас!
* * *
И снова коридор превратился в тупик, оканчивающийся стеной с фреской. Только на сей раз фреска изображала мужчину, в котором при желании можно было узнать Вилланда. Но узнать с немалым трудом: лицо на фреске выглядело непривычно печальным, просто-таки излучающим скорбь. Тогда как в реальности лично я никогда не замечал за ним подобного тоскливого выражения. Да не сочтет никто за апломб, но я успел неплохо узнать этого человека, в чье тело некогда вселился. Уж во всяком случае уверен: кем-кем, а нытиком Вилланд никогда не был. Оставалось лишь попытаться представить… с ужасом, какие обстоятельства жизни могли привести к подобной метаморфозе.
Но в том, что они были, эти обстоятельства, сомневаться не приходилось. Были – и вот теперь всплыли. Как утопленник со дна озера.
– Итак? – внезапно за спиною раздался голос Надзирателя за душами, – надеюсь, хоть теперь до тебя дошло?
Не знаю, откуда он взялся на сей раз. Наверное, подкрался, прежде следуя за нами – держась на расстоянии и в то же время неотступно. А может, по собственному обыкновению материализовался в нужном для себя месте. Хотя, конечно, слово «материализовался» в данном случае не совсем применимо. Здесь, в пространстве между мирами, материальная оболочка ему без надобности. Как, впрочем, и мне. Не то как бы я смог вернуть себе тот самый облик, в котором пребывал в родном мире, до роковой поездки на злополучной маршрутке?
Ну да, впрочем, не важно. Точнее, важно, но не это.
– Кажись, дошло, – со вздохом ответил я вслух, – каждому есть, что вспомнить. И в жизни каждого человека бывали яркие моменты. Вот только не всегда приятные. В этом-то загвоздка.
Надзиратель ухмыльнулся… чем напомнил мне на сей раз не сверхъестественного злыдня, а, скорее, основательно накормленного кота.
– О, мудрый господин, – это Аль-Хашим обратился к нему в своей излюбленной манере, – да озолотит вас каждая мысль ваша, каждое слово… но что теперь будет с нашими спутниками? С юницей, отважной сердцем, и тем могучим мужем?..
– Э! Волноваться о них не стоит, – Надзиратель за душами небрежно махнул рукой, – забыли, небось? Эти двое смогли встретиться с вами в городе отражений, придя туда по тропинкам сна. Так что для них все закончится пробуждением в собственных постелях. Да, наверное, в холодном поту, с колотящимся сердцем и слезами на глазах. Ну и еще с оставленным следом в реальности… в одной из реальностей. Да только не все ли равно, если через день-другой ваши друзья напрочь забудут о том, что видели?
Сделав паузу секунды на две, словно давая нам с Аль-Хашимом переварить и осознать сказанное им, Надзиратель продолжил:
– А вот у вас все гораздо серьезнее. Вы попали в мир отражений, пройдя дорогой Небытия. Надеюсь, можете представить, чем это чревато?
Он замолчал, оценивающе глядя на нас. А в следующий миг в глубине уходящего в темноту коридора что-то вспыхнуло ярким алым пламенем. Сделалось жарко, и я почувствовал запах гари. А также другой запах, еще менее приятный. Сера?..
– Еще какой-то фантом… спросом порожденный? Вроде пирфонов и Экспансы? – прокомментировал я. Увы, без тени уверенности в голосе.
– Довольно-таки горяченький фантом, согласись, – с иронией ответил Надзиратель, – да и душок у него… хм, слишком заметный. Ни пирфоны, ни даже песни Экспансы так не воняют.
– Ладно, – скрепя сердце, молвил я, – тогда, у ворот, ты хотел предложить нам сделку. Думаю, самое время снова выдвинуть это предложение. Если еще не поздно, конечно.
– Не поздно, – ответил Надзиратель уже без ухмылки, – только… если вас не затруднит, выслушайте вначале, что мне от вас нужно.
Я молча кивнул, и он перешел к объяснениям:
– Я настоятельно прошу вас с этим почтенным старцем оставить гробницу Арвиндира в покое. Во-первых, что ни говорите, а древний император получил по заслугам. Нельзя только брать, ничего не отдавая взамен. В конечном счете себе дороже выйдет. И даже самый отъявленный головорез хотя бы в глубине души это понимает. Арвиндир же брал у высших сил… а если и творил благие дела, то исключительно для утоления собственной гордыни. Я уж о том молчу, что в последние годы своим тиранством и сумасбродством он с лихвой перевесил прежние достижения… да еще не на раз. И что же? Теперь ради такого человека вам расшибаться в лепешку, да ссорясь при этом с высшими силами? Не думаю, что это разумно.
– Допустим, – согласился я, – но, как понимаю, есть еще и «во-вторых»?
– Разумеется, – теперь в голосе Надзирателя слышалась легкая такая, ненавязчивая грусть, – может быть, для вас это прозвучит странно… но я хотел бы, чтоб и вы вошли в мое положение. Если проклятье с гробницы будет все-таки снято, меня тоже не станет. Потому что иного смысла моего существования попросту нет. И не будет ни рая, ни ада, ни новых воплощений, ни нирваны. Все эти утешительные призы для смертных, я же просто исчезну без следа. Как… ну, не знаю, наверное, надпись на прибрежном песке после первой же накатившей волны.
– Или как удаленный файл, – пробормотал я еле слышно, можно сказать, про себя.
А вслух, уже достаточно громко, произнес следующее:
– Допустим, мы примем твои условия. Допустим, ты прав, и нам этот Арвиндир действительно даром не сдался. А уж жизнью ради него рисковать… Но в таком случае вопрос: ты поможешь… нет, не так – ты вытащишь нас отсюда? Сможем мы вернуться к жизни?
– Вот что… Игорь, – в ответ молвил Надзиратель, – думаю, правильнее всего обращаться к тебе именно так. Если у тебя хватит терпения… позволь для начала показать кое-что. А выводы мы сделаем вместе.
Он жестом велел следовать за ним, а сам направился к одному из огромных зеркал, располагавшихся на стенах лабиринта. Когда мы с Надзирателем подошли к зеркалу, последнее к немалому моему удивлению превратилось… в экран. В видеоэкран, демонстрирующий что-то вроде мини-фильма или ролика, принадлежащего к жанру так называемой социальной рекламы.
Ребенок, отроду, наверное, меньше года – он уже умеет ползать, но на ножках держаться пока не в состоянии. Зато каким-то образом ему удалось заползти на подоконник… причем подоконник (о, ужас!) открытого окна. Точнее, не совсем открытого: внешний мир и помещение, в котором играл ребенок, разделяла противомоскитная сетка. Но ее в расчет брать не стоило: надежной преградой эта сетка была только для насекомых.
Оставалось только подивиться безалаберности родителей, подпустивших дитя к этому окну.
Тем временем ребенок на экране не просто сидел на подоконнике да любовался видами из окна. О, если бы он ограничился только спокойным созерцанием… но закон Мерфи на этот счет жесток и неумолим. Внимание малыша привлекла муха, ползавшая по сетке с наружной ее стороны. Ребенок ударил крохотными пальчиками растопыренной пятерни… муха отпрянула. Отлетела… чтобы сесть на сетку немного повыше.
А малыш не сдавался. Неуклюже привстал на ножки, пошатываясь. Вновь занес ручку для удара… но не удержал равновесия и инстинктивно попытался ухватиться хоть за что-то, мало-мальски пригодное для опоры. Увы, в качестве этого «чего-то» подвернулась лишь противомоскитная сетка. Которая почти в тот же миг прорвалась под тяжестью живого существа – маленького, но весом все равно неизмеримо превосходящего что мух, что комаров.
За кадром раздался отчаянный крик. Пара рук… волосатых, явно мужских, потянулась к ребенку, тщась в последний момент ухватить его, не дать выпасть. Но было видно, что руки не успевают – опаздывая на долю секунды, отставая на считанные миллиметры.
И на этом сцена маленькой, бытовой, но неизбежной трагедии застыла – кто-то поставил ролик на паузу. А на переднем плане возник человек, отдаленно похожий на Надзирателя за душами. Но только отдаленно, ибо выглядел этот человек не в пример приличней и современнее. Модная прическа, очки, строгий костюм, а борода едва заметна. И не то кожаная папка, не то планшетный компьютер в руке.
«Наверное, многие из смертных сталкивались с чем-то подобным, – тоном не то лектора, не то обычного резонера, но с толикой профессиональной грусти, изрек человек на экране, – погибает дитя, невинное и любимое. И все из-за чего? Из-за беспечности и безответственности родителей… вашей беспечности и вашей безответственности. Ужасно, не правда ли? Но еще ужаснее осознавать, что погибли неиспользованные возможности. Этот малыш мог бы стать известным спортсменом, талантливым художником, гениальным ученым – да кем угодно! И прославить свою семью. Мог бы, но ему не дали шанса добиться этого. И хочется, наверное, все изменить… хоть немного переиграть тот день и час, когда оборвалась маленькая жизнь. Настоящие родители… любящие родители вряд ли посмели бы желать чего-то большего. Только представьте: вы проснулись наутро, а страшный день повторяется. И каким-то чудом ребенок еще жив. Наверняка вы постараетесь, чтобы он остался в живых и в этот день, и еще на много дней после. Но на что вы готовы ради такой возможности?..»
Произнеся эту речь, похожий на Надзирателя оратор исчез с экрана. Осталась только картинка: малыш, за миг до падения застывший в оконном проеме. Жуткое зрелище… и одновременно завораживающее. Оно приковывало, не давая отвести от себя, взгляд.
– Что скажешь? – точно издалека донесся до меня голос Надзирателя за душами – того, привычного, похожего на бомжа и произносящего слово «гаджеты» по слогам.
– Известный спортсмен, – прошептал я, обмирая от подоспевшей догадки, – мог бы стать известным спортсменом…
Заметил я не сразу, но теперь, в режиме паузы смог увидеть: окно выходило во двор, знакомый с детства. Двор родного дома. А сам ребенок… мне, давно не заглядывавшему в детский фотоальбом, узнать его было трудновато. Но не сказать, что уж совсем невозможно.
Неужели почти всей моей жизни – с детсадом, школой и первым курсом универа, с играми во дворе и переездом в большой город – могло не случиться? Видимо, могло. Но кто-то очень сильно мечтал, чтоб его чадо стало известным спортсменом.
– Тогда на улице была жара за тридцать, – словно оправдывая, даром что не себя, пояснил Надзиратель, – вот отец твой и открыл все окна в квартире… как будто не знал, что таким способом только больше жаркого воздуха напустит.
– А мать? – спросил я, судорожно шевеля губами. Голос дрожал.
– Ей потребовалось съездить к каким-то родственникам, – мой собеседник развел руками, – в деревню. А у отца присматривать за тобой получилось… сам видел, как. Но ты не спеши проклинать его. Все равно родитель тебя любил, о случившемся очень жалел… да что там – места себе не находил. А какие надежды на тебя возлагал! Уже одно это должно льстить твоему самолюбию.
– Ну-ну, – хмыкнул я с горькой иронией.
Зато стали понятны некоторые причуды отца, пока я рос. Дошло до меня, почему он честил меня, когда я, к примеру садился почитать вместо того, чтоб лишний часок погулять во дворе. Или предпочитал компьютерные игры походу в тренажерный зал. Вообще одно время грозился лишить меня компьютера, да мать заступилась. А стоило мне прийти из школы с синяком под глазом, как вместо сочувствия и мудрого совета я получал от кровного родителя порцию критики, чуть ли не ругани. Что я-де тряпка, слабак, что надо было меня Ирой вместо Игоря назвать. Что занимаюсь и увлекаюсь я ерундой, а надо бы стать сильным и уметь любому дать в морду. И на этом все внимание сосредоточить.
Причем даже наличие в моем дневнике хороших оценок не могло заставить отца сменить гнев на милость. А когда я задумал получить высшее образование, решение это он тоже, мягко говоря, не одобрил.
