Текст книги "Сумрачный рай самураев"
Автор книги: Тим Туманный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Прозрачны? М-да... Голицын поерзал на табурете. Вся эта околофилософская мучительная муть как раз и нагоняла на него прозрачно-чёрную тоску.
– Хорошо, я тут при чем? – спросил он глухо. – Зачем я ему был нужен?
– Скорее, это он тебе нужен. У вас общие интересы. Он, так же как и ты хочет найти некую особу.
– Какую особу?
– Тебе виднее... Он почему-то называет ее двойным именем Стелла-Алиса.
– А. Да. Понятно...
– Серьезно? А мне вот ничего непонятно. По его утверждению она существо уникальное. Он назвал ее Завершенной.
– Что это значит?
– Понимаешь, она сама и Гипермозг, и все клетки гиперорганизма в одном лице. И корабль, и команда, и капитан одновременно.
– Кто бы мог подумать, – пробормотал Голицын, отводя глаза. – И зачем она ему?
– Вот уж на это не могу ответить... Что-то они там не дорешили... Он только просил передать тебе, что она не погибла... Ей удалось уцелеть.
– А кто бы сомневался? – Голицын почувствовал, что его бросает в сухой, судорожный жар. – И в чем заключается моя роль?
– Вот это уже ближе к делу. – Ксения преобразилась. На ее бледных щеках расцвели классические чахоточные розы, и она заговорила, возбужденно рубя ребром ладони синюю сигаретную сеть и блестя горячечно-бредящими глазами: Есть технология, позволяющая совместить Гипермозг со слабым человеческим организмом, и придать ему, таким образом, невероятные способности.
– Что за технология?
Тут произошло такое, что Голицын пожалел о том, что не захватил с собой ленточку для подвязывания отваливающейся челюсти.
Ксения пощелкала пальцами, и у нее в руке непонятно как возник столь знакомый Голицыну пистолет системы "Гюрза".
– Это типа мой кусунгобу. А ты должен стать моим кайсяку. – Ксения говорила так, словно не сомневалась, что он ее поймет... Впрочем, он действительно ее понял.
– И давно вы, девушка, в самураях ходите? – спросил он, саркастически скалясь. – Какому сёгуну служите?
– Никакому. Из Ронинов мы... Сама себе господин... То есть, сама себе слуга, конечно... Просто мы тут с Паном сошлись как вечные странники на путях неугасимого духа бусидо... Хочешь глянуть, кстати?
Ксения положила пистолет на пол, встала и, пройдя мимо Голицына, открыла дверь спальни, столь разнообразно памятной обоим...
Голицын вгляделся и присвистнул: мебели в спальне также не было, зато имелись многочисленные валяющиеся на полу и висящие на стенах аигути, вакидзаси, катаны, дайто и даже длиннейший древний меч кэн... Самурайский арсенал или филиал музея Востоковедения.
– Впечатляет. Туши свет, кидай катану... – Голицын покачал головой. Совсем все это было не ультрафиолетово. Скорей уж инфракрасно... – И как успехи в кэндзюцу?
– Четыре вертикальных удара в секунду наношу легко, – горделиво улыбнулась Ксения. – Могу разрубить дольку лимона пополам, если ты рискнешь зажать ее в зубах... Желаешь убедишься?
– Да нет, я верю, верю... Ты про кусунгобу-то мне растолкуй. Что-то я не въехал...
– А... Все просто. Когда-то, по словам Пана, со Стеллой-Алисой это произошло случайно. По чьему-то недосмотру. Теперь же у тебя есть возможность сделать это со мной вполне целенаправленно и осмысленно.
– Конкретно, сделать с тобой что? – очень тихо спросил Голицын.
– Блин, раньше ты не был таким тормозным, – произнесла Ксения, страдальчески хмурясь. – Берешь пистолет, стреляешь мне в висок, обязательно в правый, но с расчетом, чтобы пуля непременно вышла через левый. Все элементарно.
– Ты так шутишь, что ли?
– А что, похоже?
– Похоже, что кто-то из нас сошел с ума...
– Я не претендую – ввиду отсутствия.
Голицын пожал плечами, и заявил, сжав кулаки до острой боли в ладонях:
– Прости, но я оказываюсь воспринимать все это всерьез.
– Дело твое. Ходи тогда в соплях, как лох, всю жизнь. Ты сам ее никогда не найдешь. Она вне плоскости этого мира. Вступить с ней в контакт способен только другой Завершенный... Пойми, это не будет убийством. Там все дело в пулях.
– Хорошо, дай гляну.
Ксения протянула "Гюрзу" Голицыну рукояткой вперед.
Голицын вытащил обойму. Действительно, пули были необыкновенные: золотые, с изумрудной иероглифической вязью.
– Убедился? Давай уже – решение принимай. Не томи.
– По-моему, это решение не имеет задачи... Ты объясни: тебе-то это всё зачем?
– А затем же, зачем и тебе.
– Не понял...
– Все ты понял... Короче. Я не знаю, почему Пан остановил свой выбор на тебе. Он не объяснил. Возможно, ты просто стреляешь хорошо... Вот. Хочешь стреляй, не хочешь – все равно стрелять придется. В крайнем случае, я это сделаю сама.
– Интересно... А третий вариант вы не предусмотрели?
– Какой вариант?
– А вдруг я сам захочу стать Завершенным?
– Каким это образом?
– А легко.
Голицын не думал, что это действительно окажется столь легко. Не пришлось даже переступать ни через какой внутренний барьер – достаточно было под ним проползти.
Он поднес пистолет к правому виску и без колебаний нажал на спусковой крючок.
Голицына качнуло, но он устоял на ногах. Боли он не почувствовал. Ощущение было странным – как от удара пластилиновым молотком по голове. Для Голицына настало подводное беззвучие, но зрение продолжало ему служить. И он увидел, как Ксения с мученически-волчьим оскалом вынимает пистолет из его бесчувственной руки и подносит его к своей голове... Из ствола выпрыгнул шар огня, и в лицо Голицыну градом хлынули какие-то раскаленные красные ягоды...
* * *
...кони бежали легко, весело, бодро, утончающаяся игла дороги пронзала пустой, мутноватый небесный живот как раз в том месте, где горизонт стягивает его, как резинка от трусов.
Через час решили сделать привал. Готически-стрельчатые, осенние деревья смыкались в высоте коронованными кронами, образуя подобие золотого церковного свода. Поляна под лиственной крышей утопала в душистой тени и была совершенно скрыта от посторонних глаз.
Голицын ел исходящее соком, жареное мясо с ко-гатаны, а Ксения задумчиво ворошила угли костра страшненькой сучковатой дубиной. Коней не было видно, но слышался хруст валежника под их копытами. Этот звук ностальгически напомнил Голицыну аппетитный хруст разгрызаемых чипсов.
Приятными порывами налетал ветер, в вершинах деревьев шумело тревожно и влажно, сверху сыпались серебристо-острые, как иглы дикобраза, солнечные лучи... И только Ксения – неукротимый враг идиотских идиллий и убогих утопий, – и в этот раз осталась верна себе. Она засунула руку в глубокий разрез черного кимоно и извлекла из-под сердца жестяную шкатулку. На крышке ее был изображен скалящийся со скал в море зубастый пионер. Над головой пионера сверкал солнечный круг, и витиеватая надпись гласила: "Зубной порошок "Артек"".
Очень ловко двумя мизинцами Ксения зарядила обе ноздри кокаином и откинулась навзничь на траву.
– Смотри, нанюхаешься до психоза, – молвил Голицын с неудовольствием, будешь под кожей тараканов ловить...
– Под кожей – не страшно. Лишь бы не в голове...
– Все равно мне это не нравится.
– Сам виноват. Ты в ответе за тех, кого приучил.
– Я тебя приучил?! – вскинулся Голицын.
– А то. Ты же меня заставлял Пелевина читать. Оченно уж он убедительно волшебные ощущения описал... Прямо полет валькирий какой-то...
– Это все уже не актуально. Чапаев и пустота в прошлом. Остались лишь Путин и чистота...
– Кстати, о чистоте. Я пошла на речку.
Шурша листьями, как змея в камышах, Ксения скрылась за стволами. Голицын лег на спину, закинул руки за голову и впал в полудрему. Смутно виделась ему осень, только обычная, земная. Проступающие по утрам на лимонной платине павшей листвы пятна запекшейся крови... А вечерние сумерки пахнут сумой, тюрьмой, мировой скорбью и хлорной известью из общественного толчка... И падает с небес, и слоится, как разматываемый рулон с тканью, розовато-золотое, гаснущее свечение всеобщего самосожжения...
Потом Голицын услышал крик. Нет не крик муки или ужаса, а скорее воинственный клич разъяренной амазонки.
Ноги сами принесли Голицына на каменистый берег маслянисто-серой, вялотекущей реки. Обнаженная Ксения танцевала на острых камнях, отбиваясь от полчища огромных антропоморфных пиявок. Эти существа походили на аквалангистов в обтягивающих тело черных резиновых костюмах, только лица их были безносы и безглазы. Ничего на этих лицах не было, кроме громадного, алого, развратно причмокивающего рта-присоски.
Голицын еще не овладел загадочным гипер батто-дзюцу, то есть искусством обнажения меча прямо из воздуха. Впрочем, он вообще не вспомнил о том, что безоружен. Глаза ему мгновенно залила ярость – ослепительно белая, как ледяной лунный свет. Он просто рвал этих уродов руками. Через минуту он, оставив за собой дорожку из разодранных шлангов, пробился к Ксении. У нее в руке уже празднично сверкала катана. Ксения глянула на него через плечо бешено скошенными глазами, и Голицын тотчас ощутил рукоять катаны в своей руке. Как она это делает?..
До четырех вертикальных ударов в секунду ему было еще далеко, но по части ударов горизонтальных Голицыну равных не было. Он работал мечом, как бензопилой, рассекая тела братцев-мутантов напополам с ужасающей эффективностью. Ксения, впрочем, тоже была неподражаемо-неудержима в бою. Ее тело сделалось ярко багряным от крови, а катана в ее руке сверкала веерообразно, словно пойманная за хвост гигантская стальная стрекоза... Да, ребята, это вам не скачки гопоты на дискаче. Это было настоящее рубилово.
Все кончилось как-то даже до неприличия быстро. Переводя дыхание, Голицын подошел к подруге и хрипло спросил:
– Ты не ранена?
– И даже не убита...
Быть может, и не стоило походить к ней так близко. Она отшвырнула меч, и руки ее мгновенно свились в обруч вокруг его шеи. Он ощутил раскаленные угли ее губ на своих губах, и горячая горечь ее дыхания сожгла ему горло. Голицыну показалось, что Господь меняет небо и землю местами, переворачивая песочные часы игрушечной вечности.
Сумрачная самурайская страсть играючи, одним вертикальным ударом рассекла грудь обоим, и Голицын и Ксения понеслись на самое огненное небесное дно...
Голицын с усилием расклеил веки, слипшиеся, как страницы замусоленной книги, и увидел, что пришла ночь, и мертвенно сияет синяк луны на небесной щеке. Голицын приподнялся на локтях и чуть не вскрикнул: кипящей болью отозвалась изрезанная о каменный берег спина.
Ксения сидела на камне, хватив колени руками, шагах в пяти от него. Она была столь безжизненно неподвижна, что и сама казалась некой аллегорической скульптурой в японском саду камней. Лицо ее заливала лилейная, русалочья бледность, и лунные волны серебрили тонкие сахарные дорожки от слез на ее щеках. Голицыну подумалось, что надо бы подойти и сказать что-нибудь или спросить о чем-то, но по счастью он быстро сообразил, что сейчас любое его слово будет хуже молчания...
Костер на поляне уже догорел, но еще поигрывал во тьме розоватыми мускулами сполохов.
– Серебро, Чернота, – негромко позвала Ксения, и кони тотчас отозвались сдержанным преданным ржанием. Между стволами черными пернатыми ножницами шныряли ночные птицы, и вдруг вспыхнул и стал дымом подниматься к луне дальний, сердце взрывающий волчий вой. Ксения небрежно-изящным движением вскинула руку вверх, и в конечной точке траектории в ее руке уже была катана, и на ее острие трепетала в агонии птица.
– Завтрак на завтра, – проговорила Ксения угрюмо. – За тавтологию уж прости...
Голицын долго ворочался с боку на бок, пытаясь занять такое положение, при котором не ныла бы спина, но ничего так и не занял и решил плюнуть на это. Он прислушался, чтобы по дыханию определить, уснула ли Ксения, но тотчас вспомнил, что ее дыхание было беззвучно и ровно всегда.
– Спишь? – просто спросил он.
– Нет.
– А что?
– Думаю.
– О чем?
– О всякой херне.
– Например?
– О социальной рекламе.
– Что? – Голицын поперхнулся. – Самое время...
– Хороший слоган у меня родился. Могу подарить.
– Ты озвучь вначале.
– "Ты – не один! Ты – ноль!" Хорошо подойдет для благотворительного марафона в пользу детей-сирот...
– Не кощунствуй.
– Да я-то только на словах... А ты разве никогда этим не занимался?
– Чем это "этим"?
– Лохоразводными процессами.
– Не до такой степени.
– Да ладно, – хмыкнула Ксения и заговорила плакатным голосом: – Все на выборы свободного выбора! Помешаем тем, кому уже ничто не поможет! Вася, ты прав, потому что ты – Вася!
– О, вот о выборах только не надо. Не участвовал. Не верю я вообще ни в какие выборы...
– Ого! Даже в нравственный выбор?
– В особенности. Выбор у человека в жизни вообще небогат: то ли жить в счастливом неведении, то ли в неведении счастья. Ты вот как предпочитаешь?
– Я-то? В счастливом неведении счастья...
– Самый скверный вариант.
– Ничуть. Просто я невезучая. На меня где сядешь, там и слезешь... Согласись, счастье сразу же садится тебе на шею. И ты трясешься, боишься его потерять, носишься с ним, как с зассанной торбой. Рабство в розовых одеждах.
Голицын поцокал языком и пробормотал: – До чего оригинально, боже мой... Ладно, хрен с ним, со счастьем. Не про нас писано... А вот порубились сегодня славно. И action, и fantasy в одном флаконе... Любовь и смерть всегда вдвоем...
– Вдвоем – еще не значит вместе, – мрачно отозвалась Ксения и быстро спросила: – И, кстати, ты о какой любви говоришь?
После этого ее вопроса до Голицына наконец-то дошло, что пора заткнуться. Хорошо, конечно, когда у девушки осиная талия, но когда осиная попка...
Утро утрёт все утраты, даже самое хмурое и хромое утро.
Только пустили коней в галоп, как вдруг кончилась осень, будто Господь подвел под нею длинную волнистую черту белым карандашом снега. Впереди сколько хватало глаз, раскатывалось ровное заснеженное поле. Кони упирались, хрипели тревожно, прядали ушами и волочили копыта по земле. Наконец, кони стали и на шпоры уже не реагировали.
Ксения из-под ладони бросила взор в высоту и заговорила:
– Люблю небо... Знаешь за что?
– За что?
– В небе нет тупиков.
– Ага... И лыжни тоже нет.
Ксения потрепала Серебро по холке, склонилась к его уху и принялась что-то туда нашептывать. И через минуту кони уже уносили всадников по льдисто-лучистому снегу по направлению к горизонту. Хотя, в принципе, под это определение подходят все возможные существующие направления...
Снег был вдвойне похож на яичную скорлупу: и так же бел, и так же оглушительно хрустел под копытами. По-видимому, именно эта ассоциация пришла в голову Ксении, и Голицын, напрягая слух, мог слышать, как она еле слышно бормочет: "Снова в имени Христос слышу хруст хрустальных роз".
– Что я слышу? Опять стихи? – осведомился он язвительно.
– А... Это все Муза. Она, как шиза. В печке не сожжешь и в водке не утопишь. У нас к тому же лесбийская страсть.
– Ну-ну, – только и ответил на это Голицын.
Говорить вообще было трудно: слова мгновенно примерзали к губам, как монеты на морозе.
Минут пять ехали молча, потом Ксения запела негромко некую странную дорожную песню:
Ни огня, ни темной хаты,
Глушь да снег, навстречу мне
Только тигры полосаты
Попадаются одне.
Грустно, Дима, путь наш скучен,
Скучно, Дима, путь наш грустен,
Позвоночник перекручен,
Как не снилось и Прокрусту...
– Тигров не вижу, волков вижу, – сказал Голицын сквозь зубы.
Вначале они выглядели, как маленькие, прыгающие по снегу серые мячики. Но они приближались. Быстро, слишком быстро. Они бежали безмолвно, зловеще-косо загребая лапами, пустив хвосты по ветру. За ними стлался по воздуху инверсионный снежный след.
Чернота под Голицыным тревожно-зло заржал, обнажив чудовищные желтоватые зубы, вскинулся на дыбы, замолотил воздух копытами.
– Не балуй! – заорал Голицын, врезав коню по холке ребром ладони.
– Все равно по снегу не уйдем, – проговорила Ксения спокойно. – Давай спиной к спине...
Она выковала из морозного воздуха два меча, и Голицын подумал, что пора бы, черт возьми, и самому научиться этому нехитрому фокусу.
Странные это были волки. Вместо серебристо-узких волчьих морд у них светились мертвые детские лица. Да, лица детей лет пяти, желтые, словно наформалиненные.
Вожак стаи, спружинив, кинулся на Ксению, целясь в горло.
Шелест, сверкание, и детская голова покатилась по снегу, оставляя за собой парную брусничную дорожку.
Стая сразу стала. Постояли, потоптались, повыли со смертоносной тоской, запрокидывая к небу лица мертвых Агнцов. И исчезли. Именно исчезли, как это случается с поверженными персонажами компьютерных игр.
– Невозможно привыкнуть к тому, что ко всему можно привыкнуть, сказала Ксения, усмехнувшись странно.
Ближе к ночи, когда небесная промокашка стала набухать чернилами сумерек, всадники заметили на горизонте мерцание, словно бы подмигивание красного глаза с рыжими ресницами.
Посреди степи горел костер. Пламя танцевало само собой, играло и дурачилось, как пьяные лисы на снегу. Спрашивается, кто сей огонь возжёг?
– Спешиваемся? – спросила Ксения.
– Не ловушка ли? – усомнился Голицын.
– А не по хрену ли?
– И то верно...
Хорошо, хорошо после ужина полежать на снегу, положив рюкзак под голову и спиной ощущая десять метров вечной мерзлоты и миллионы лет мерзлой вечности. Костер горит сам по себе, кушать не просит и, стало быть, так и задумано.
– Давай поговорим, – предложила Ксения.
– О чем?
– О чем хочешь. Про бабочку Будды или ласточку Пилата. Про гнездо кукушки, свитое на земляничной поляне.
– Я перевариваю птичку.
– Вот про нее и расскажи. Жалко ли тебе птичку? Хорошо ли ей там, тепло ли, уютно ли?
– Лучше уж про зайку, – хмыкнул Голицын.
– Зайка моя, я твой хвостик?
– Нет, это другой зайка. Персонаж весьма трагический.
– Ну-ка, ну-ка.
– Изволь
Я – зайка, брошенный хозяйкой,
Передо мной исчезла ты,
И под дождем остался зайка,
Как гений чистой красоты.
В глуши, во мраке заточенья,
Он со скамейки встать не смог,
Без божества, без вдохновенья,
Без слез до ниточки промок!
Ксения рассмеялась, роняя кольца и колокольчики на снег.
– Ты, Голицын, сам на крышу подвинутый. Тоже все стишки, стишки, стишки... А меня еще подкалываешь.
– О, нет. Это все как ты говоришь "только на словах". Вообще же в литературу больше не играю
– Что так?
– Не нравится мне ее славный исторический путь. От критического реализма девятнадцатого века к реальному кретинизму двадцать первого.
– Жаль, – вздохнула Ксения
– Почему?
– Я думала, может, ты и мне посвятишь что-нибудь типа мадригала. Типа на память. Посвящение в альбом.
– Графиня, вам стоит только приказать...
Ксюшечка, душечка, кошечка, птичка!
Не испытать ли нам прочность дорог?
Ты поэтична, умна, симпатична,
Я же умею строчить между строк.
Будет идиллия дикая длиться,
Будут извечно петлять по земле
Юноша бледный с розой в петлице,
Девушка бедная с шеей в петле.
– О-па! Ну спасибо тебе за петлю...
– Шучу же. Это лишь образ...
– Не утешай. Я расстроена. Сердце мое грустит не по-детски, и я открываю чемпионат по бегу от действительности.
Снова у нее в руках эта проклятая коробка.
Голицын поморщился.
– Доиграешься. Смотри, действительность от тебя убежит.
– Солнце всю жизнь играет с огнем, – проговорила Ксения, ловко зарядила ноздри и закончила фразу: – А еще ни разу не обожглось. Да ты сам попробуй.
– Нет уж, спасибо.
– Зря. Мы все равно все сдохнем. Это единственная достоверная истина, доступная каждому. Во всем прочем следовать нужно Сократу. Сомневайся во всем. Сомневайся даже и в том, что ты во всем сомневаешься.
– Мне в принципе все равно. Просто жалко тебя. Пропадешь.
– Ой, добренький, блин... – усмехнулась Ксения саркастически и страдальчески одновременно. – Не переживай. Давно уже упала ниже дна... Нет, я все понимаю. Ты – мужик, стало быть, существо грубое. И озноб черной нежности не станет терзать твое сердце. Дай же мне хоть руку на прощание...
Это было уже слишком даже и для наркотического бреда.
Голицын вгляделся в ее глаза. Страшны были эти глаза на бледном, присыпанном лунным кокаином лице. Зрачки сделались похожими на яблочки в центре бесконечно далекой мишени.
– Насмотрелся? – спросила она насмешливо. – Руку-то дай. А то я уже слышу звук в конце тоннеля
Голицын протянул руку, ее пальцы коснулись его ладони, и он ощутил боль, столь ослепительно-нестерпимую, что мгновенно лишился сознания.
Часть первая после последней
Когда глава сценарного отдела студии "Сюр-Видео" Дмитрий Иванович Голицын вошел в свой кабинет, в кабинете уже присутствовал режиссер Владик.
Владик орал в телефонную трубку:
– Счастье свое надо выстрадать! Выстрадать, понял?! А ты его высрал!
Голицын уселся за стол и тупо уставился в монитор. Голова раскалывалась после вчерашнего, позавчерашнего и в предчувствии сегодняшнего, равно как и завтрашнего.
Владик базар завершил и плавно повернулся к Голицыну:
– Привет. Слушай, ты сценарный конкурс объявлял?
– Ну.
– Приходила тут с утра одна. Не знаю, какая она сценаристка, но пока она здесь попой крутила, я чуть не обкончался...Она тебе на столе материалы оставила.
– Ага. Я гляну.
Но только через полчаса, совершив над собой акт насилия с особой жестокостью, Голицын заставил себя взять в руки письмо от неведомой сценаристки с аппетитной попкой. Письмо было следующего содержания:
"Уважаемый Дмитрий Иванович!
Узнав об объявленном вами конкурсе сценариев короткометражных фильмов, я взяла на себя смелость представить на ваш суд некоторые материалы. Во-первых, это непосредственно сам сценарий, а во-вторых, некоторые мои промо-материалы в формате SONY MD.
Сценарий представляет собой попытку в одном фильме использовать все известные на сегодня жанры кинематографа.
1.Фильм-действие (экшен, боевик);
2.Приключения;
3. Анимация;
4. Комедия;
5. Детектив;
6. Драма;
7. Драмедия (трагикомедия);
8. Драма нравов (ансамблевое кино);
9. Фэнтези;
10. Черный фильм (фильм-нуар); (Стилизованная криминальная драма).
11. Фильм ужасов;
12. Инди (независимое кино); (Инди характеризуют низкие бюджеты и странные сюжеты);
13. Мюзикл;
14. Мистика;
15. Мелодрама;
16. Романтическая комедия;
17. Научная фантастика;
18. Триллер;
19. Военный фильм;
20. Вестерн.
Жанры обозначены в соответствии с текстом книги "Скип Пресс. Как пишут и продают сценарии в США для видео, кино и телевидения".
Возможно, такая попытка покажется вам забавной.
В случае заинтересованности, вы сможете связаться со мной по телефону .....
Преданная вам, Ксения Ворон".
Голицын усмехнулся. Почему не Ксения Стриж? Ох, блин, как же достали его графоманы...
В данном случае, он, по-видимому, ошибся и весьма серьезно.
Во всяком случае, в представленном тексте он не увидел ничего "забавного":
Пока Пегас мой не погас
(Сценарий к/м фильма)
1. Комедия
Детская комната. Девочка лет семи рисует акварелью огуречно-палочного человечка. Сквозь приоткрытую дверь видна спальня. На одеяле рядом лежат две руки – мускулистая мужая и тонкая, в синей паутине вен женская. Электронный будильник начинает хрипло орать обрывающуюся на полуслове фразу из старого гимна: "Славься отечество наше сво... Славься отечество наше сво..." Голоса: "Коля, вставай!" "М-м... Я еще посплю немного" "Да? И дальше что?" "Дальше? Встану, оденусь и пойду домой" Женская рука отдергивается, как ошпаренная. "Что-о-о? Вот, значит, как ты там работаешь! В-о-о-т у тебя какие сверхурочные! Кобель!" Мужская рука судорожно сжимается в кулак. Девочка выводит на листе красиво-корявыми буквами: "Папа – лох".
2. Драмедия
Окно, за окном дождь и ветер настолько сильный, что дождь кажется горизонтальным. Откуда-то из-за стены глухо доносится надрывная песня Аланис Мориссет That I Would Be Good. Перед окном письменный стол и на нем недопитая бутылка водки и стакан. По столу судорожно прыгают мужские руки, опрокидывают стакан, вырывают ящик стола и выдергивают из него альбомный лист. Рука выводит на листе фразу: "Она была тонкая, нежная и горькая, как..." Рука замирает, потом нервно переворачивает лист. Крупно на экране огуречный человек и надпись "Папа – лох". Рука постукивает пальцами по поверхности стола, пририсовывает к надписи смайлик и выводит: "Но он неплох". Из-за стены доносится голос Якубовича: "...и мы не открываем этот ящик!"
3. Анимация
Водочный ручеек из опрокинутого стакана достигает альбомного листа и начинает ползти по нему, оставляя за собой грязно-радужную дорожку. Вот он достигает зеленого огуречного человека и человек оживает: подпрыгивает, всплескивает ручками-огурчиками и отбегает на край листа. Ручеек останавливается. Человек с опаской приближается к нему, принюхивается, встает на четвереньки и начинает лакать из ручейка, как козленочек. Потом он, покачиваясь, садится, отрывает себе одну руку-огурец и с хрустом ею закусывает. Такая же судьба постигает и вторую руку и обе ноги. Затем голова отделяется и заглатывает туловище... Слышится обрывок телефонного разговора: "Я не занимаюсь самоедством, Серега... Просто это повторяется каждую ночь..."
4. Драма нравов
Подъезд многоэтажного дома. Лестничная клетка. Из-за обшарпанной деревянной двери слышится разъяренный мужской голос: "Сука, где деньги?! Где деньги, сука?!" Звук разбиваемой посуды. "Сука, ты меня слышишь?!" Визгливо-стервозный женский вскрик: "Слышу, слышу!" "Слышишь?! Где деньги?!" "Поори еще, козел пенопластовый! Соседей разбудишь!" С грохотом распахиваются все двери на лестничной клетке. Заспанные, возмущенные лица, голоса "Когда это кончится?!" По лестнице спускаются с верхнего этажа мужские ноги в тапочках. Палец на звонке. Дверь распахивается, в поросшую черной кудрявой щетиной физиономию стремительно влетает кулак. Вопль: "Коля, за что?!" Все двери синхронно закрываются. Тапочки неторопливо поднимаются по лестнице.
5. Инди
Плюшевый медвежонок в кожаном садо-мазохистском бандаже. Детские руки вырезают медвежонку глаза-пуговицы. Раздраженное шкворчание жарящихся на кухне котлет перекрывается песней ВИАГРы "Тебе и небо по плечу, а я свободы не хочу, не покидай меня, любим-ы-ы-й!". Детские руки отрывают медвежонку лапу и швыряют его на пол. Крик: "Брошу, брошу! Плохой, плохой!" Руки подхватывают изуродованную игрушку, стремительно приближается открытая форточка. Полет. Медвежонок ударяет по голове благообразного пенсионера. Пенсионер с укоризненным вздохом подбирает мишку, воровато оглядывается и, как вратарь, вводящий мяч в игру с рук, поддает медвежонку хорошего пинка. Полет.
6. Фильм ужасов
Ночь. В окно сочится зеленая лунная вода. Мужчина и женщина в супружеской постели. Мужчина стонет, мучимый кошмаром. Он открывает глаза и видит семилетнюю дочь с мертвым лицом и закатившимися глазами. Грубым сатанинским басом девочка произносит: "Лох – это судьба, а от судьбы не уйдешь". Она заносит руку со столовым ножом... Рывком мужчина поднимается на постели... Никого. Тишина. Мужчина идет на кухню, открывает холодильник, достает водку. Шорох. Он оглядывается. С диким смехом девочка вонзает нож в живот отцу. Фонтан крови. Мужчина хватается за рукоять... и просыпается. Рассвет. Щебет птиц. За окном мужчина видит повешенную на дереве дочь. Тело покачивается, язык на плече...Он вскрикивает и просыпается. Голос жены: "Задолбал!"
7. Мелодрама
Отец и дочь гуляют по парку аттракционов. Детский смех, разноголосица толпы, музыкальная какофония воскресного дня... Дочь, смеясь, пролетает по кругу над отцом на цепочной карусели. Умиленная блаженно-бессмысленная улыбка на лице мужчины... Держась за руки, дочь и отец идут по улице. Дочь останавливается, и, заглядывая отцу в лицо, говорит: "Я знаю, ты меня бросишь. Потому что я плохая. Я тебе снюсь. Но я не нарочно... я попрошу капитана дураков, чтобы она тебе снилась снова..." Мужчина открывает рот, но его голос перекрывает рев динамиков уличного киоска звукозаписи: "Не обижай меня-а-а, не обижай меня-а-а!"
8. Мистика
Ночь в супружеской спальне. Гортанный храп жены. Мужчина лежит с открытыми глазами. Храп постепенно перетекает в замогильный шум дождя. Мужчине явственно слышатся глухой голос, произносящий: "Самурай должен, прежде всего, постоянно помнить – помнить днем и ночью, с того утра, когда он берет в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги – что он должен умереть. Вот его главное дело". Мужчина широко раскрывает глаза и видит летящий горизонтально под потолком призрак девушки в подвенечном платье. Фата плещется у нее за спиной ангельским крылом... Призрак камнем падает с потолка и растворяется в теле мужчины.
9. Триллер
Девушка в подвенечном платье сидит перед трюмо. Она то и дело нервно поглядывает на наручные часы, кусает губы, прислушивается к звукам улицы, влетающим в растворенное окно. Лицо девушки белее фаты. Краем глаза она замечает метнувшуюся в глубине зеркала тень. Девушка оборачивается, и в это мгновенье на нее набрасывается атлетически сложенный человек в черной маске. Завязывается отчаянная борьба. Девушка ударяет напавшего коленом в пах, вырывается, выбегает на балкон, вскакивает на ограждение и с грациозной ловкостью кошки прыгает на растущее под балконом дерево. Обдирая лицо и руки в кровь, она опускается на землю. Возле нее с визгом тормозит БМВ. Трое "качков" подхватывают девушку и забрасывают ее в салон автомобиля...
10. Фильм-нуар
Пролет камеры через анфиладу сумеречных залов гигантского особняка. Звук выстрела. Зал, освещенный только стоящим на овальном столе подсвечником с пятью свечами. В центре стола хрустальная пепельница с дымящейся сигарой. Рядом с пепельницей мрачное скрещенье пистолета и черной розы. В кресле возле стола сидит мужчина во фраке с белой бутоньеркой. У него холодно-холеное лицо и циничные с цинковым блеском глаза. Мужчина смотрит на стену с пулевым отверстием. Под стеной на полу лежит лицом вниз девушка в подвенечном платье. В открытое окно видна мерцающая неоновая реклама "ProMax – максимальные прокладки". Мужчина произносит: "Мой первый в жизни промах... Хотя нет, это уже второй..."
11. Фэнтези
Ночь в супружеской спальне. Мужчина проваливается в сон... Прямая, как дротик, дорога пробивает осенний оранжево-ржавый лес. Двое всадников на дороге. На ослепительно черном коне мужчина, на беспросветно белом девушка. На всадниках одинаковые черные кимоно, расшитые золотыми драконами и самурайские мечи за поясом. На голове у девушки странная шапка в виде купола, сотканного из шелковых нитей, под которыми мерцают радужные болотные огни. Кимоно на груди у девушки расходится, и мужчина видит упругую грудь с земляникой соска. Девушка перехватывает взгляд мужчины и отрицательно качает головой, а потом указывает рукой вперед. Там в белесой мгле виден серебристо-сиреневый крылатый конь...
12. Приключение
Сон продолжается... Цыганский табор, разноцветные кибитки, костры, храп лошадей, гортанный говор. Молодая цыганка ведет на цепи шестилапого, как Шива медведя. Девушка и мужчина сидят возле костра, едят жареное мясо с ножей. Седобородый цыган поет под гитару надрывно-томящим голосом:
