Текст книги "Законы прикладной эвтаназии"

Автор книги: Тим Скоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

2

Основная цель пребывания Гречкина в Верхней Москве – увидеть Майю. Сейчас она, скорее всего, в лаборатории. Ещё несколько лет назад лаборатория анабиозников была строжайше засекречена, а сейчас туда порой водят туристов. Анабиозисы постепенно появляются в больницах, на транспортных кораблях для дальних перелётов и даже в частных руках. Несколько эксцентричных богачей заморозили себя, чтобы проснуться через много лет и воспользоваться возросшими во много раз благодаря банкам активами.

Лаборатория анабиоза – маленькая, но очень хорошо финансируемая. В первую очередь, это связано с отцом Майи, который несколько лет назад вложил в этот проект огромные деньги, потом надавил на некоторые политические рычаги и получил результат. Несмотря на то, что анабиоз изобрели около ста пятидесяти лет назад, он всё ещё представлял собой огромное поле для экспериментов и исследований. В то время как в Китае работы по временному приостановлению жизненных функций живых существ шли сумасшедшими темпами, в российском секторе эта технология по-прежнему считалась выкачиванием денег из государства. Отец Майи не побоялся встать на защиту технологии, пригласил консультантов из Китая и США, и вскоре официальные власти начали вкладывать средства в долгосрочный и сложный проект. Который, надо отдать должное отцу Майи, привёл к оглушительному успеху. По крайней мере некоторые препараты, используемые в мировой практике анабиоза, получили название «комплекс Певзнера» в честь начальника лаборатории.

Гречкину приходит в голову отличная мысль. Нужно попросить о переводе в лабораторию анабиоза. Майя постоянно там бывает хотя бы потому, что данное направление курирует её отец. И потому что она числится там лаборантом. И ещё по каким-то причинам, которых Гречкин не знает. Да и важны ли они?

Теоретической (и практической) физикой Гречкин увлекается вполне серьёзно, устройство анабиозиса понимает неплохо, хотя преподавать теорию анабиоза и готовить соответствующих специалистов начали всего лишь пять лет назад, когда он уже заканчивал университет. Значит, нужно идти к анабиотикам. Но это завтра. Сегодня – поймать Майю и пригласить её куда-нибудь на вечер.

Он садится в автоматическое такси и говорит: «Новая Пречистенка». Такси взмывает на высоту пяти метров и отправляется в путь. По дороге Гречкин прикладывает большой палец к анализатору: с его счёта снимается стоимость проезда. Другого общественного транспорта, кроме автоматических такси, в Новой Москве нет, но этого вполне хватает.

Машина опускается у здания под номером один – это происходит по умолчанию, потому что Гречкин не назвал номера дома. Впрочем, идти тут около пяти минут, и молодой инженер отпускает такси. Он идёт по улице, а над ним нависает огромный тёмный космос, посыпанный драже из звёзд. Новая Пречистенка – одна из верхних улиц, имеющих наружный купол. Большинство улиц располагается в глубине комплекса.

Охранника лаборатории анабиоза зовут Игорь, они хорошо знакомы с Гречкиным. Автоматическая пропускная система – это хорошо, но не всё можно доверить автоматам.

– Опять к нашей принцессе? – смеётся он.

– Она тут?

– Тут, тут. Только подождать придётся. Посиди вон, новости посмотри. Они там что-то серьёзное делают, просили простых смертных не пускать.

– О’кей.

Гречкина немного раздражает трёхмерное телевидение. Ему нравятся старые добрые фильмы, снятые в одной плоскости. Но ничего не поделаешь: на дворе двадцать седьмой век.

По телевизору рассказывают об очередном конфликте интересов в связи с законопроектом об эвтаназии. Благодаря генетике люди полностью избавились от врождённых болезней, но всё же иногда, раз на миллиард, рождается неполноценный ребёнок, исправить которого невозможно. Законопроект предлагает избавлять его от страданий. Впрочем, это не самая мрачная сторона. Другой вопрос связан с уходом из жизни стариков. Продолжительность жизни заметно возросла за последние пятьсот лет, человечество научилось бороться с раком и СПИДом, но смерть победить пока что не удалось. В частности, не удалось победить чуму двадцать седьмого века – вринкл. Ведущая говорит: многие старики желают добровольно уйти из жизни, и законопроект подразумевает возможность самоубийства с помощью врача.

Новости об эвтаназии сменяются другой, не менее неприятной программой. Ведущая говорит о необходимости разрешить проведение опытов на людях – на преступниках, отщепенцах, сумасшедших. Её оппонент возражает.

Гречкин что-то слышал об этом законопроекте.

На экране появляется суровое, серьёзное лицо отца Майи. Он говорит о том, что медицина обязана двигаться вперёд и он приложит все силы для претворения новых законопроектов в жизнь. Его чёрные глаза холодны.

В принципе, Гречкину совершенно безразлично, будут ставить опыты на людях или нет. Более того, отца Майи он никогда лично не видел и не испытывает никаких чувств к этому человеку.

Игорь зовёт Гречкина:

– Всё, разлочились.

– Спасибо.

Он заходит в первую комнату лаборатории – тут никого нет, зато из соседней раздаётся шум и смех.

В Гречкине вспыхивает ревность. Майя смеётся, кто-то веселит её. Не он, Гречкин, а тот, кто работает с ней бок о бок.

Он сжимает зубы, делает беззаботное весёлое лицо и заглядывает в комнату.

– Ну что, господа учёные, сделали сенсационное открытие?

На большом столе в центре лаборатории стоит компактный анабиозис, в центре которого лежит кверху лапками мышь.

– Здорово, бездельник, – приветствует Гречкина Марк Певзнер, начлаб. Ему лет тридцать пять, он не женат и хорошо обеспечен. В нём Гречкин видит своего главного неприятеля и соперника.

Остальные – трое мужчин и Майя – просто говорят «Привет!».

– Боже, они ещё одну мышь уморили, звери!

– Да они у нас тут десятками!.. – смеётся один из мужчин, Карл. Черноволосый, черноглазый, симпатичный. Но Гречкин за него не опасается: Карл – открытый гей.

– Позвольте, я украду у вас даму, – Гречкин смотрит на Майю с хитрой усмешкой.

Раздаётся хор голосов.

– Ага! Ни в коем случае! Я пойду с ней! Нет, одну не отпустим!

Майя усмехается и идёт вслед за Гречкиным. Они выходят в пустую комнату.

– Май, а что ты делаешь сегодня вечером?

– Сегодня вечером… ну, пока ничего.

– Пойдём на японских барабанщиков? У меня есть пара допусков.

Майя чуть кривит рот. Улыбается.

– А пошли, почему бы и нет?

Он не в первый раз приглашает её куда-либо. В половине случаев она соглашается, но потом не подпускает его близко. Когда он пытается обнять её, она мягко отстраняется. Гречкин не теряет надежды прорвать эту блокаду.

– В половине седьмого на Новой Манежной, у Земли? Нам где-то пятнадцать минут оттуда пешком до стадиона.

– О’кей.

– Ну так я больше не мешаю работать.

Он комично шагает назад, имитируя лунную походку.

Она смеётся и исчезает.

В принципе, Гречкин мог бы и позвонить. Но, во-первых, ему очень хочется лишний раз увидеть девушку, а заодно напомнить сотрудникам лаборатории о своём существовании. А во-вторых, личное присутствие всегда даёт больший эффект. По телефону она могла и не согласиться.

Гречкин выходит из лаборатории, машет Игорю.

Затем включает встроенный телефон и вызывает Водовозова.

– Да, Гречкин, слушаю тебя.

– Виктор Вадимович, я подумал, что мне бы перевестись в исследовательский отдел. К анабиотикам.

– Их Бакланов курирует?

– Кажется, да.

– Хорошо. Бакланова я знаю. Позвоню, отправлю ему твои данные. Если понравишься – переведут.

– Спасибо, Виктор Вадимович.

– Да не за что.

Гречкин смотрит на звёзды.

Ещё пять часов до назначенной встречи. На что потратить время? Выходные дни не очень радуют, когда они не совпадают с выходными у друзей. У Гречкина – посменная работа, два дня через два. Наверное, нужно сходить в кино. Трёхмерный фильм, полное растворение в любом из выбранных персонажей. Вышел новый фильм Картера, «Ода абсолютной жестокости». Говорят, зрелищно: мечи, берсерки, бойня.

Ближайший кинотеатр – в двух шагах. «Синемаскоп», оформлен в стиле середины двадцатого века. Самый дорогой вариант – вживление в центрального персонажа, берсерка Риггера. Можно выбрать ещё десяток персонажей, в чьей шкуре прожить фильм. Нет, думает Гречкин, нужно получать от фильма всё. Он выбирает берсерка и идёт к кассе.

3

Майя уже на месте. Она всегда приходит на пять минут раньше. Многие женщины делают так, чтобы ненароком упрекнуть мужчину в непунктуальности. Но Майя просто приходит раньше – никакого упрёка, привет-как-дела-отлично-пойдём.

На ней чёрная юбка, очень длинная, почти волочащаяся по полу – и это при росте в сто восемьдесят семь сантиметров. Красная блузка соблазнительно подчеркивает её грудь. Жёсткие волосы собраны в хвост.

– Как дела твои? – шутливо заговаривает Гречкин.

– За-ме-ча-тель-но! Представляешь, летала на концерт «Маскерс» на Марс.

Он всё время забывает, кто её отец. Путешествие на Марс – недешёвое удовольствие, Гречкин бы себе позволить не мог. Билет в один конец – больше всей его зарплаты.

– Честно говоря, я не знаю, кто такие «Маскерс», – улыбается Гречкин.

– Ну вот, так всегда. Хочешь похвастаться – и не перед кем…

– «Маскерсами» можешь похвастаться перед кем-либо другим. А передо мной – ты же знаешь, книгами можно. И фильмами. И даже новым цветом губ.

Она смеётся.

– А у тебя как дела?

– Переводят из КосМосТранса.

– Куда?

– В научный.

– Ха! В какой отдел?

– В анабиотический.

Вообще-то, его ещё никуда не переводят. Но иногда полезно поделить шкуру ещё неубитого медведя.

– К нам?

– Ага.

Она останавливается, упирает руки в бока и игриво хмурится. Гречкин думает, какая она всё-таки красивая.

– То есть всё это ты затеял, чтобы быть поближе ко мне?

Гречкин чувствует, какой ответ нужно дать.

– Именно так!

Он отвечает с вызовом, задрав подбородок.

– Ну-ну…

Гречкин постоянно ждёт, когда же она раскроется. Он хочет почувствовать то мгновение, когда можно будет её поцеловать. И воспользоваться этим мгновением. Но пока такого знака нет.

Они подходят к стадиону. Турникеты, толпы народа, роботы-наблюдатели, несколько охранников-людей. В последнее время живую охрану в большинстве заведений заменили автоматы или аппараты, управляемые операторами. Но роботу далеко не всё под силу. Например, у робота нет того особого чутья, которое порой нужнее, чем аналитический ум.

Он прикладывает палец к пропускному элементу. Загорается цифра два: проход для него и Майи. Он пропускает даму вперёд.

Неудобных мест на стадионе нет. Нет мест «за колонной», «за пультом оператора», «слишком сбоку». Современные требования к строительству объектов общественного пользования очень строги. Когда Гречкин и Майя проходят через информационную рамку, на небольшом экране высвечиваются номера их мест. Добираются они очень быстро – по скоростным траволаторам.

На сцене ещё никого нет – до начала двадцать минут.

– Чего-нибудь хочешь? – спрашивает Гречкин.

– Пива тут, конечно, не продают.

– Не-а.

– Тогда коктейля какого-нибудь. Молочного.

Хороший выбор – не пиво, так молоко.

Гречкин чётко проговаривает заказ вслух: в кресло встроено устройство приёма голосовых команд.

– Они же не из Японии, – говорит Майя.

– А чёрт их знает, может, и оттуда.

Майя запрашивает у кресла программу и тут же получает распечатку.

– Что пишут?

– Что из этнических заповедников Японии приехали. Правда, они в эти заповедники уже лет десять, наверное, не заглядывали, такой тут график гастролей расписан.

И вдруг свет гаснет. Шоу начинается.

Гречкин смотрит на сцену и параллельно слегка пододвигает кресло к Майе. Ему приятно касаться её. Можно якобы случайно дотронуться до её руки или даже приобнять.

Сцена освещена. Над стадионом – огромные голограммы, дублирующие то, что происходит внизу. Ещё выше, над голограммами – космос.

Их двадцать человек. У каждого – свой барабан. И они начинают стучать. Ритм сначала кажется спокойным, вязким, но через некоторое время Гречкин ловит себя на том, что слегка пританцовывает. Он смотрит на Майю. Она смотрит на сцену, не отрывая глаз.

Несмотря на то, что японцы просто стучат, да ещё иногда подпрыгивают за барабанами, будто горные козлы, что-то в их движениях есть удивительное, недоступное пониманию. Ритм затягивает, захватывает, и Гречкин видит, как человек в нескольких метрах от него встаёт со своего кресла. Кресло тут же раскладывается в индивидуальную танцевальную площадку, и человек начинает двигаться в ритме, задаваемом драммерами.

Бум-бам-бум! Бум-бам-бум! Бом-бим-бом! Бом-бим-бом!

Трели-трески-тряска-дробь! Др-р-р-робь! Бом-бум-бамбум-бам-бом!

Гречкин превращается в часть барабанной симфонии, он втекает в барабанную дрожь, и кресло под ним исчезает, и это даже не он танцует, это барабанный ритм танцует с ним. Он видит Майю, которую подхватывает этот же ритм, и подводит свою площадку к её площадке, и они уже танцуют вместе, и её руки уже в его руках, и они движутся в такт, и их ноги не зависят от остального тела, и их головы наполнены только этим «бум», «бом» и «бам».

И вдруг оказывается, что есть только они, и никого кроме них. Что звук раздаётся прямо в их головах, что нет никаких барабанщиков, никакого стадиона и никакого космоса. Точнее, космос есть, но он внутри них, и он расширяется, вспыхивает подобно сверхновой, и Гречкин чувствует, как его рука ложится Майе на талию и чуть приподнимает блузку, чтобы добраться до кожи, и по коже стекает пот, каплями-каплями-каплями, и рука скользит, но её рука уже у него на плече, и их лица так близки, что вот-вот коснутся друг друга.

Сколько длится это ощущение? Мгновение? Час? Вечность? Они не знают.

Он чувствует, что его щеки что-то касается. Это Майя проводит по ней чуть шершавым языком, и он делает то же самое, и их языки встречаются ещё до того, как встречаются губы, но тут музыка внезапно прекращается.

Тишина настолько оглушительна, что барабанные перепонки Гречкина сейчас, кажется, лопнут.

Майя резко отстраняется.

– Извини, – говорит он.

– Ничего, – отвечает она. – Это нормально.

Он запрашивает у телефона время: прошло полтора часа. Весь концерт. Майя медленно идёт к ближайшему траволатору.

Они идут по городу – по вечно освещённой Верхней Москве.

– Ты вниз? – спрашивает Гречкин.

– Нет, я сегодня у отца.

У неё есть своя квартира внизу, но отцовские апартаменты расположены на орбите.

– Я тебя провожу.

– Я ещё не домой.

– Ну, провожу, куда скажешь.

Он разочарован. Они были так близко, так близко. Может, стоит прямо сейчас прижать её к себе и поцеловать? Нет, он не решится, он никогда не решится.

Может, она просто сходила с ним на концерт, а теперь отправится на свидание с тем, кто имеет доступ к её телу. Кто с ней спит. Гречкин живо представляет себе этого человека: мускулистого, высокого, сильного и обеспеченного.

– А прикольно было, – говорит вдруг она.

– Да.

– Не провожай меня.

– Почему?

– Я сама доберусь. Правда.

Все подозрения подтверждаются. Они – на площади Медведева, почти в центре орбитального города. Отсюда можно легко попасть в любую его часть. Стоянка такси – в двух шагах.

Она подходит к такси.

– Ну, пока, – и подставляет щёку для прощального прикосновения сухими губами.

Внутри Гречкина что-то щёлкает. Он обнимает её за талию и впивается в её губы. Она отвечает тем же.

Чёрт, это же круче любого барабанного шоу, дружок. Это как восхождение на Аннапурну, как прыжок с парашютом, как взгляд в открытый космос.

Когда они отстраняются друг от друга, она прикладывает палец к губам:

– Только ничего не говори, Гречкин.

Он послушно молчит. Она садится в такси и уезжает.

Ревность, в нём бушует дикая ревность.

4

Анатолий Филиппович Варшавский смотрит собственное выступление. На его лбу – тяжёлые складки, в чёрных глазах – злость.

– Недостаточно! – говорит он.

Максим наклоняет голову.

– Что недостаточно, Анатолий Филиппович?

– Недостаточно убедительно, Максим. Неужели не видно? Этим словам, этим интонациям поверит разве что слепоглухонемой. Только вот слепоглухонемых уже триста лет как не существует.

– Мы попытались…

– Да мне плевать, что вы там попытались. Попытались – и не получилось. Ты понимаешь, что с тобой будет, если проект провалится? Не со мной, Максим, а с тобой?

Варшавский встаёт и подходит к Максиму почти в упор.

– Меня смешают с говном, Максим, но я выплыву. А ты – нет. Тебе больше нельзя будет показываться на публике, и я тебя уволю. И ты будешь долго и мучительно искать работу.

– По-моему, – голос Максима подрагивает, – вы немного перегибаете палку, Анатолий Филиппович.

– Нет, я ничего не перегибаю. Мы пытаемся протолкнуть сложный проект, очень сложный. Очень спорный. Я знаю, что он пойдёт на пользу человечеству, но человечество этого не знает. Значит, нужно доказать, убедить.

Он шагает по кабинету вперёд и назад.

– Хватит рассказывать публике, какой толчок науке даст использование приговорённых. Толпа видит в смертнике человека, которому не дают спокойно дожить последние минуты. Она начинает жалеть их, отщепенцев. Давить нужно на другое.

Максим слушает. Запись ведётся автоматически.

– Во время Второй мировой войны немцы ставили на людях эксперименты. Жестокие эксперименты, не спорю. Но всё, что мы знали об обморожениях и способах их лечить, в течение сотен лет базировалось только на тех экспериментах. Японцы получили вакцины от чумы и холеры благодаря своим экспериментам. Любой шаг медицины всегда связан с экспериментами, и другого пути нет.

Он неожиданно останавливается и поднимает вверх палец.

– Стоп! Это неудачные примеры. Не надо вспоминать о нацистах. Приведи пример Андрея Везалия, который первым начал вскрывать трупы людей и нашёл у Галена несколько сотен ошибок, потому что тот вскрывал только животных. Придумай что-нибудь про Флеминга, который кормил людей плесенью, чтобы проверить свойства антибиотика. В общем, покажи, что только путём эксперимента на человеке можно найти лекарство от вринкла.

– Хорошо, Анатолий Филиппович.

– Они должны понять, Максим: я – не вселенское зло. Я – то необходимое зло, которое придётся принять, чтобы сделать шаг вперёд. И они примут меня.

Максим согласно кивает. Варшавский жестом отпускает его.

Варшавский ходит по кругу, протаптывая в толстом ворсе ковра дорожку.

Пришедший к власти постепенно становится зависимым от неё. Он не может жить без власти – деньги для него уже не главная движущая сила. Ею становится желание повелевать, влиять на умы.

Варшавский – из другого теста. Ему не нужна власть. Если бы он прямо сейчас мог уйти из политики и вернуться в науку, он так бы и сделал. Но он принёс свою научную карьеру в жертву, чтобы открыть путь другим. Если бы не он, исследования анабиозиса в России не велись бы до сих пор. Именно он сумел получить временное разрешение на проведение опытов на смертельно больных людях – с их письменного согласия. Погибло шестнадцать человек из тридцати, зато получен состав более эффективного анксиолитика. Это необходимая жертва.

Знала ли об этом общественность? Нет. Журналисты регулярно выбрасывали на экраны таблоидов сенсационные новостные утки, но им не верили. Теперь он сам создаёт под этими утками крепкий фундамент, пытаясь провести гласный закон о возможности проведения опытов над человеком.

Идеальным примером было, конечно, клонирование человека. Он нарочно ничего не сказал на этот счёт Максиму, пусть сам догадается. Если Максим достаточно сообразителен, он придёт к истории клонирования человека. К той истории, которая позволила победить практически все существующие болезни. Возможность вырастить для человека новое, молодое тело и пересадить в него мозг почти без потери данных позволила победить даже старость и смерть, но всё-таки ненадолго: в какой-то момент мозг старел настолько, что не справлялся с новым телом.

Мозг – это единственный орган, который человечество пока не научилось воспроизводить полностью. Варшавский уже думал о том, что нужно давать старт проекту по переписи человеческого сознания на искусственные носители. Но это – после. Сначала – вринкл.

Вринкл обрушился на человечество в середине двадцать шестого века и разом заменил все побеждённые недуги. Он получил своё название от английского слова wrinkle – «морщина». Одним из первых симптомов вринкла было нарушение лицевой мимики: лоб больного покрывался мимическими складками, приводившими к быстрому появлению морщин. К тому времени, когда морщины становились заметными (примерно через год), человек был уже совершенно безумен. А ещё через полгода умирал.

Когда умершего вскрывали, не находили ничего. Вообще ничего. Совершенно здоровый организм неожиданно погибал. Требовалось разрешение на постановку опытов на больных вринклом – всё равно они были обречены. Но Варшавский решил идти дальше. Ему не нужна однократная серия опытов. Он хотел продвинуть законопроект о регулярном проведении опытов на живых людях. Это гораздо сложнее.

Варшавский подходит к окну и смотрит на Землю, на Верхнюю Москву. Далеко-далеко виднеются Верхний Париж, Обер-Берлин, Рим Супериор. Такой вид недёшево стоит, очень недёшево.

Он звонит дочери.

– Май, привет. Ты сегодня у меня?

– Ага. Па, я буду поздно.

– Когда?

– Не знаю. Может, ночью. Так что ты меня не жди.

– Хорошо.

Отбой. В последнее время с дочерью совершенно не о чем поговорить. Он ушёл в политику, заперся в ней, утонул. А о Майе он, по сути, ничего не знает. Она ходит на какие-то концерты, гуляет с какими-то парнями, чем-то интересуется. Если бы её мать была жива, было бы проще. А так они с дочерью постепенно стали чужими людьми.

Варшавский подходит к бару, наливает себе пастиса. Резкий запах аниса распространяется по комнате.

Варшавский смотрит на себя в огромное зеркало.

«Я – зло. Но я – необходимое зло», – шепчет он.