Текст книги "Законы прикладной эвтаназии"
Автор книги: Тим Скоренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
10
Они сидят в кафе в районе бульвара Клиши, недалеко от Мулен Руж. Когда-то здесь был квартал красных фонарей, сегодня – множество пешеходных улиц, по которым любят гулять дородные матроны с детьми и воспитанниками.
– Мы говорили о тебе.
– Кто? – хмурится Гречкин.
– Мы. Я, Марк, Ник.
– И что вы решили?
– Что ты подходишь.
– Для чего?
– Для одного проекта. В принципе, Марк и раньше на тебя посматривал. А тут судьба сама тебя подбросила к нам.
– Что за проект?
– Тебе Марк расскажет. Исследовательский. Нам как раз нужен хороший технарь-универсал.
Она засовывает в рот половину огромного круассана, и у неё всё равно получается кушать изящно.
– У нас так не выходит, – говорит Майя. У неё получается не очень хорошо, мешает круассан.
– Что не выходит?
– Выпечка. Если привезти утром багет из Парижа, он вкусный. Если тот же багет заказать в соседней булочной, он будет совершенно обычный, пищевая масса. Если бы я умела, я бы сама пекла хлеб.
– На то есть техника…
– Техника тут не годится. Руки человека делают лучше любой техники.
– Ты же не любишь готовить.
– И не умею. Но это не мешает мне мечтать.
Они просто пьют кофе. На столе – полный набор французских лакомств, от пэн-о-шоколя до гастрономического флана. Майя ест много. Он видел это и раньше: на неё не действуют все эти жиры и углеводы, она остаётся стройной независимо от системы питания.
– Представляешь, – говорит он, чтобы поддержать разговор, – раньше были бумажные книги.
– Они и сейчас есть.
– В архивах.
– Да. Это странно, но приятно.
– Ты их читала?
– Да.
– Ходила в архив?
– Ты не представляешь себе, что такое книжная пыль. Страницы, которые пахнут временем. Что там написано – неважно. Важно то, как это выглядит. Чем пахнет.
Гречкин ощущает себя необразованным чурбаном. О том, что книги некогда были бумажными, он узнал совсем недавно. Кажется, от Кирилла.
– А пластиковые были? – спрашивает он.
– Нет. С бумажных сразу перешли на электронные. Пластик использовали только для архивных материалов – он служит намного дольше, чем бумага.
– Это и так понятно, – смеётся Гречкин.
– Нужно же показать, насколько я тебя умнее.
– Ты меня умнее?
– Женщины опережают мужчин в развитии.
– На сколько лет?
– Ты меня старше на пять лет, значит, я тебя умнее на два года.
– То есть семь лет умственной разницы?
– Ага, именно.
За пэн-о-шоколя следует витая булочка с изюмом.
– Тут изюм натуральный, – говорит Майя.
– Неизвестно. Может, очень качественный искусственный.
– Ты портишь мне всё впечатление от поездки.
– Я реалист.
– Фи, сейчас встану и уйду.
Эти милые заигрывания, эти разговоры не всерьёз маскируют то, для чего не нужны слова. Об этом говорят взгляды. Он смотрит на неё как смотрели на мир Морис Эрцог и Луи Лашеналь с вершины Аннапурны Первой. Она смотрит на него так, как могла бы смотреть на альпинистов Аннапурна будь у неё глаза и разум.
У гор есть глаза, не правда ли? Вокруг этих глаз – чёрные круги ущелий.
– Расскажи, о чём ты думаешь сейчас, – просит она.
– О тебе.
– Нет, ты не можешь думать обо мне. Я – здесь, я – возле тебя. Значит, думать ты должен не просто обо мне, а о чём-то, чего ты не можешь легко увидеть.
– Это звучит как намёк, – смеётся он.
Она тоже смеётся.
– Нет, – говорит он. – Я думаю о том, как бы я нарисовал тебя, если бы умел рисовать.
– И как?
– Вот такой и нарисовал бы. У окна, чтобы свет падал на тебя справа.
– Ты не умеешь рисовать, конечно.
– Конечно.
– Значит, тебе придётся терпеть, что меня рисуют другие.
– А тебя рисуют другие?
– Конечно.
– И ню?
Она хитро улыбается.
– А вот это останется моей тайной.
– Ха! Значит, ты просто это придумала.
– Ты хочешь вызвать меня на доказательство. Но у тебя не получится.
Отрицать бесполезно.
Взгляд Майи неожиданно становится серьёзным.
– К слову, Вася, завтра у тебя экзамен. У Марка.
– По поводу приёма в штат?
– Неважно. Но я хочу, чтобы ты этот экзамен сдал.
Она внимательно смотрит на него исподлобья, её голубые глаза блестят. Гречкина пробирает приятная дрожь: она хочет, чтобы он сдал. Она хочет этого.
Кому он нужнеё – Майе или лаборатории?
– Ты хочешь мне что-то подсказать?
– Нет. Но помни, что я хочу, чтобы ты прошёл.
И в этот момент в её глазах он видит то, чего не видел ранее, – любовь.
11
Нет, этим вечером они не вместе. И ночью – тоже. Потому что впереди экзамен. Нет, он не может на них повлиять. Будет Гречкин работать с анабиозниками или нет – неважно. Майя его любит, и на пути у этой любви нет никаких препон. Но экзамен – как невидимое стекло, о которое бьётся птица. Как грань, через которую нужно перебраться.
Он провожает Майю до самого дома. До уютной квартиры около бывшей станции метро «Алексеевская». Наземные павильоны станций оставили как памятники архитектуры. Под землёй теперь – дома, магазины, стоянки. В принципе, мало кто задумывается о том, что такое метро.
Он не целует её на прощанье, просто проводит рукой по её талии, приобнимает и исчезает за углом. Она не оглядывается, не смотрит ему вслед.
От того, что Майя рассказала о таинственном экзамене, стало только хуже. Она не приоткрыла завесу тайны, но сообщила ему, что тайна существует.
Гречкин не спит всю ночь напролёт, и это плохо. Может, она того и хотела?
Он засыпает лишь под утро. Встроенный будильник мягко пробуждает его, и в половине десятого Гречкин уже едет на орбитальном лифте в Верхнюю Москву. Он берёт такси и быстро добирается до Новой Пречистенки.
Но войти в лабораторию у Гречкина не хватает мужества. Нужно подумать. О чём – сложно сказать. Просто подумать.
Там, за дверью, Игорь, который уже получил сигнал о присутствии Гречкина. Вполне вероятно, больше в лаборатории никого нет. Но если Марк на месте, нехорошо опаздывать. Научно-исследовательские заведения обычно работают с десяти часов.
В Японии испокон веков существует негласный закон: подчинённый должен приходить на работу раньше начальника и уходить позже начальника. Поэтому в заведениях, где начальник чрезмерно трудолюбив, сотрудники страдают более всего. «Мы не в Японии», – говорит себе Гречкин и входит.
– А-а, – приветствует его Игорь. – Марк тебя уже ждёт.
Гречкин ругается про себя. Нужно было приехать раньше.
– Спасибо.
Он проходит в лабораторию. Тишина. Вчера в такой же тишине прятался Джонни, но сегодня стул у дальней стены пустует. Гречкин минует одно помещение, второе, и подходит к двери, надпись на которой гласит «Др. Певзнер, начальник лаборатории». Дверь отъезжает, пропуская Гречкина. Это знак, что его ждут. Если бы дверь не открылась автоматически, пришлось бы звонить.
– Привет, – Марк поднимает голову от пластикового чертежа.
Уже не первый раз Гречкин удивляется: зачем в действующей лаборатории архивные материалы?
– Привет.
– Садись, чего стоишь. Не экзамен, не бойся.
Гречкин садится.
Как это странно: не так давно он шутил вместе с этим человеком, общался с ним на равных в компании, разговаривал о разных вещах. А теперь Марк внезапно превратился в строгого шефа. И даже более того – в руку судьбы.
– Это правда не экзамен, Вася. Свой экзамен ты прошёл ещё когда болтался тут без дела и при этом иногда оказывался очень полезным человеком. И поверь – никого другого мы бы не приняли. Твой перевод в лабораторию анабиоза санкционирован Баклановым по моей личной просьбе.
– Стоп, – Гречкин удивлён. – А если бы не было никакой жены Санникова? Если бы не возникло необходимости уйти из лифтовой службы?
Гречкин полагает, что Марк в курсе всех приключений со скандалом в лифте.
– Возникла бы. С женой Санникова просто удачно получилось. Что-нибудь ещё бы подстроили.
– А почему нельзя было прямо предложить перейти к вам?
– Потому что даже в этой лаборатории есть всего одно место, где можно говорить о том, о чём у нас с тобой пойдёт речь. Это мой кабинет. Именно в этом кабинете ты подпишешь целый ряд документов о неразглашении под угрозой очень неприятных последствий.
Гречкин хмурится.
– А какое отношение имеет к этому Майя?
– Эти исследования санкционирует её отец. Кроме него, ни один чиновник не станет нас даже слушать. Косность в мозгах, неспособность взглянуть с другой стороны. Варшавский – очень смелый человек.
– Это я и по телевизору вижу.
– Я не могу судить с этической точки зрения его проекты, связанные с эвтаназией и экспериментами над людьми. Но я могу оценить то, что он делает для нас.
Гречкин молчит. В воздухе висит вопрос: чем же всё-таки на самом деле занимается команда Певзнера.
– Ладно, – говорит Марк. – Это всё частности. А сейчас немного о главном. В далёком две тысячи первом году профессор кафедры теоретической физики Роберт Маллетт попытался получить грант под один весьма занятный проект. Он построил некий кольцеобразный канал и запустил по нему два пучка лазерного излучения в двух разных направлениях. То есть, конечно, построить он ничего не мог, потому что ему не выделили на это средств, да и технологии того времени не позволяли осуществить проект Маллетта.
Гречкин молча слушает. Марк умолкает, затем продолжает:
– Вычисления Маллетта показали, что в центре подобного кольца – спиралевидное закручивание метрики пространства-времени. Если интенсивность световых потоков достаточно высока, то по этой спирали можно путешествовать вспять по времени. И не только вспять.
Марк опять замолкает. Он ждёт от Гречкина какой-то реакции.
Гречкин усмехается:
– Вы строите машину времени?
– Да. Совершенно серьёзно. Более того, мы её уже построили.
– Но ещё Хокинг говорил о том, что путешествия во времени в обратном направлении невозможны.
– Хокинг ошибался. Он был великим учёным, но при этом сыном своего времени со всеми его заблуждениями и ошибками. Как великий врач Гален, который сделал в своих исследованиях несколько сотен ошибок, но всё равно продвинул медицину далеко вперёд. Самое смешное, что попытки построить машину Маллетта предпринимались ещё в двадцать первом веке. И одну из главных задач в то время сумели решить.
– Какую?
– Замедление света. Работоспособность машины Маллетта тем выше, чем медленнее в ней движется свет. Ещё в 2000 году группа учёных из Массачусетского технологического института снизила скорость света до одного метра в секунду, заставив его распространяться в сверххолодном бозе-эйнштейновском конденсате. Мы достигли большего, гораздо большего.
Помолчав, Марк продолжает:
– Мы научились останавливать свет. Почти останавливать. Мы снизили его скорость до одной тысячной метра в секунду. То есть до миллиметра в секунду. Знаешь, это даже интересно, наблюдать, как ползёт свет, как он медленно захватывает всё новые и новые территории. Это гипнотизирует. Ладно, сам увидишь.
– Вы занимаетесь этим проектом на Верхней Волжской?
– Откуда ты знаешь?
Гречкин понимает, что сглупил. В его голове за секунду проносится тысяча мыслей. Во-первых, он ставит под удар Майю: Марк может подумать, что это она рассказала Гречкину о лаборатории на Верхней Волжской. Во-вторых, оправдав Майю, он ставит под удар себя, потому что следить за девушкой нехорошо. И вот еще что: когда он смотрел через потолочное окно в комнату, где учёные рассматривали пластиковые чертежи, никто его не заметил. В то же время лаборатория должна хорошо охраняться. Значит, кто-то намеренно позволил ему наблюдать. Марк? Майя? Кто-то третий?
Значит, нужно идти ва-банк.
– Я знаю больше, чем тебе кажется, Марк. Майя тут, кстати, ни при чём, если ты сразу подумал о ней. Она нема как рыба.
– Так откуда же?
– Я заметил, что вы не всегда в лаборатории в урочные часы. Причём синхронно. И я проследил, где находится вторая лаборатория.
– Зачем?
– Потому что мне это было интересно. Информация в любом случае осталась в моей голове. Никому ни слова.
Марк кусает губы.
– Если ты проследил, значит, и другой может.
Это не Марк. Не Марк намеренно позволил ему наблюдать. Майя?
– Придётся прошерстить систему безопасности, не так ли?
Марк хмурится.
– Я думал, беседа будет проще.
– Я тоже. Но я, кажется, открыл тебе глаза на некоторые недочёты в работе лаборатории времени.
– Да. Кстати, именно так, она называется лабораторией времени. В любом случае, я хотел тебе рассказать ещё некоторые вещи. С остальным ты познакомишься самостоятельно.
– У меня вопрос.
– Да?
– Почему вы пользуетесь пластиковыми чертежами?
Марк смеётся:
– Ту коробку намеренно оставили открытой, чтобы ты мог заглянуть.
Гречкин не говорит о том, что видел чертежи ещё и через окно на Верхней Волжской.
– …потому что они более безопасны. Информацию на электронных носителях легче потерять. В архивы мы пока пластиковые чертежи не сдаём, кроме основного архива в Нижней Москве, но копии делаем. А сами ими пользуемся иногда – когда это удобнее, чем рассматривать трёхмерную схему.
Гречкин кивает.
Марк поднимается.
– Ну что, Вася. Ты принят. Почти. Осталось подписать ряд документов и рассказать мне, зачем ты полез на крышу лаборатории времени и разглядывал нас в окно.
Значит, это всё-таки Марк. Хитрая бестия.
12
Майя встречает Гречкина у дверей лаборатории.
– Всё?
– Всё. Зачем вчера пугала насчёт экзамена?
– Чтобы не расслаблялся.
Говорить о лаборатории здесь нельзя. Можно в кабинете Певзнера, можно в самой лаборатории времени. На улице – ни слова.
Они вызывают такси и направляются на Верхнюю Волжскую.
– Ты давно в этом участвуешь?
– С тех пор как отец начал финансировать проект.
– Сколько это времени?
– Два года – с первого дня работы в лаборатории анабиоза.
– Ты же не инженер?
– Я историк. Историк тоже нужен, очень даже.
– Историк-японовед?
– Ты правда думаешь, что японоведов учат только истории Японии? У меня довольно широкая специализация. И японский – не единственный язык, который я знаю.
Она улыбается.
В дороге Гречкин пытается сориентироваться. Через некоторое время он с трудом узнаёт Верхнюю Волжскую: он бывал тут всего один раз – когда следил за Майей. Такси высаживает их у знакомых дверей. Майя прикладывает палец к дактилоскопическому идентификатору. Дверь открывается, они попадают в предбанник. На табло перед внутренней дверью возникает надпись:
«Объект 1. Майя Варшавская. Доступ разрешён».
Тут установлен полноценный человеческий сканер. Вторая строка:
«Объект 2. Василий Гречкин. Доступ запрещён».
Все без исключения жители планеты Земля есть в общей базе данных. Сканер просто сравнивает полученный при сканировании результат с образцом из базы.
Майя достаёт из кармана нечто вроде металлического прямоугольника и отдаёт Гречкину.
– Приложи к стене.
– Просто к стене?
– Да.
Он прикладывает. Строка над дверью гаснет, дверь мягко отъезжает в сторону.
– Это временный пропуск. Им сможешь воспользоваться только ты – пока мы не внесём твои данные в базу сканера. Для другого человека это просто полоска металла.
Они входят. Перед Гречкиным – обычная комната, пустой квадрат без мебели. В каждой стене – по двери.
Майя оборачивается к нему. Она необыкновенно прекрасна.
– Добро пожаловать в лабораторию времени, – говорит она.
4. Майя
Китай, провинция Биньцзян, июнь-август 1945 года
1
Майя выглядывает из амбара. Ей страшно.
Мне никогда не было страшно, говорит она себе. Я ничего не боюсь. Я не знаю, где я, но сумею выкрутиться. Я всегда выкручивалась.
Майя знает одно: надеяться можно только на себя. Никто не придёт и не поможет. Нужно тщательно рассчитывать свои силы и делать всё возможное для спасения.
Нужно ли спасаться? Ей никто не угрожает. Пока, во всяком случае.
Амбар, где прячется Майя, расположен в чистом поле, неподалёку от какой-то деревни. Время года – лето. Поле засеяно незнакомым Майе злаком.
Три часа назад Майя открыла глаза в густых зарослях кустарника. В руках у неё была толстая папка с пластиковыми копиями чертежей анабиозиса, и всё.
Связи нет. Встроенные часы явно показывают неправильное время – если им верить, то сейчас глубокая ночь. Комм сигнализирует о нестандартном составе воздуха.
Через щели в стене Майя видит человека, направляющегося к амбару. У него широкое скуластое лицо с раскосыми глазами. Человек без возраста: ему может быть и тридцать, и пятьдесят лет. Судя по чертам лица, он китаец. Можно даже сказать точнеё – маньчжур.
Он идёт довольно медленно. Майя осматривается, затем прячется под телегу, стоящую у дальней стены. Наполовину зарывается в сено.
Минуты через две появляется китаец. Майя видит его ноги в каком-то подобии лаптей, надетых на белые носки. Хотя это не носки – Майя не знает названия предметов одежды этой эпохи.
Какой эпохи?
На глаз – не раньше семнадцатого века, но не позже двадцатого. Большая разница.
Правда, географическое положение, кажется, установлено более или менее точно.
Китаец идёт прямо к телеге. Его ноги – в метре от Майиного носа.
Майя сжимается в комок и делает это зря. Её нога шевелит солому, китаец настораживается, наклоняется и видит девушку.
Он отпрыгивает на пару шагов назад и что-то кричит на непонятном языке. Точно китайский, думает Майя, один из северных диалектов. Точнее она определить не может.
Крестьянин уже вооружён вилами. Майя выбирается из-под телеги, показывает руки – у меня нет оружия, нет никакого оружия, я девушка, я мирная. Китаец ниже её на две головы. Он смотрит на её грудь, в его глазах интерес.
Какой ещё язык может знать маньчжурский крестьянин? Смотря в каком веке. Может быть, английский. Может быть, японский.
«Do you speak english?» – спрашивает Майя.
Китаец отвечает длинной тирадой на своём наречии.
«Нихонго га декимасу ка?» – это уже по-японски.
Китаец отшатывается и начинает верещать ещё быстрее и громче. Японский ему явно знаком.
Период оккупации Маньчжурии? Первая половина двадцатого века?
«Я не японка, я – русская», – говорит Майя по-японски.
Китаец будто не слышит.
«Я – русская, я – русская», – твердит Майя.
Китаец на секунду умолкает, а потом переспрашивает на ломаном русском:
«Рю-ска-йа?»
«Да, из России», – отвечает Майя уже по-русски.
«Я знать рюсский», – гордо говорит китаец.
Это Харбин, думает Майя, не иначе, район Биньцзяна. Харбин строили русские, начиная с 1898 года, как станцию Китайско-Восточной железной дороги. Впоследствии сюда эмигрировали многие дворяне, белое офицерство. Они жили тут, женились на китаянках, их дети знали по нескольку языков. На русском говорил почти весь город. Вполне вероятно, что крестьянин кое-как изъяснялся по-русски, потому что продавал в городе свои продукты.
«Я – Шерлок Холмс», – такая мысль проносится где-то глубоко, в подкорке мозга.
Крестьянин успокаивается. Он видит, что перед ним всего лишь девушка. Да, высокая, да, некрасивая, но всё-таки девушка, причём европейской внешности. До недавнего времени в Харбине было много русских и европейцев. Крестьянин их не боится. Приземистые и плосколицые японцы – гораздо опаснее.
Крестьянин опускает вилы.
«Что тут делать?» – спрашивает он.
«Заблудилась, пряталась», – отвечает Майя.
При первом слове китаец хмурится, второе – понимает.
«Японцы?»
Пряталась ли она от японцев, имеет он в виду. Майя кивает. Если она не ошиблась в расчётах, японцы должны быть ему ненавистны. А враг врага – твой друг.
«Голодный?» – наклонив голову, участливо спрашивает китаец.
Майя улыбается и кивает.
«Ли», – тычет китаец себе в грудь.
«Майя».
«Ма-я», – крестьянин пробует новое имя на вкус.
А потом настораживается:
«А-ма-я?»
«Нет. Майя».
Ли как-то странно поводит головой, точно пытается почесать шею плечом, затем машет рукой, мол, за мной, и идёт прочь.
Они пересекают поле. Майя проводит рукой по колосьям.
«Жить один, не деревня», – говорит Ли.
И в самом деле, его хозяйство – у самой опушки леса, и других домов вокруг нет. Во дворе играет чумазая девочка.
«Дочь. Тинг».
Девочке года три. Она возит по луже деревянную лодочку. Где-то блеет коза.
Дом – большой, прочный, деревянный. Ли явно не беден. Хотя вполне вероятно, он просто хозяйственный и обстоятельный, раз уж строить – так на несколько поколений вперёд.
«Джи!» – кричит он.
Из комнаты появляется женщина, судя по всему, жена Ли. Она начинает быстро тараторить по-китайски, Ли ей что-то отвечает. Судя по всему, ему с трудом удаётся вставить хотя бы пару слов. Тем не менее спор заканчивается в его пользу. Джи улыбается Майе, берёт её за руку, ведёт за собой.
«Не бойся, всё хорошо», – говорит Джи по-русски почти без акцента.
Они идут по коридорчику и в дверях сталкиваются с молодым парнем лет восемнадцати-двадцати.
«Гу», – машет Джи рукой в его сторону.
Гу ничего не говорит, но внимательно осматривает Майю. Как и Ли, он задерживает взгляд на её груди.
Джи заходит в комнату, Майя – за ней. Большинство дверных проёмов просто прикрыты занавесками, но в этой комнате есть дверь, причём покупная, городская, из хорошего дерева с искусными узорами. Из мебели в комнате – низкая кушетка и столик. Джи садится на кушетку, приглашает Майю присесть рядом. Майя рассматривает узорчатые ткани на стенах.
«Слушай меня», – говорит женщина.
Майя рассматривает интерьеры комнаты и собеседницу.
«Откуда ты?» – спрашивает та.
«Из России».
«Не верю. Ты бы сказала «из Советского Союза» или «из СССР». А ты говоришь – «из России». Значит, из беглых. Только ваших не осталось почти».
«Откуда вы так хорошо знаете русский?»
«Я росла в семье белогвардейского эмигранта. Он подобрал меня на улице, когда мне было года три. Я не помню, что было до того. Я по-китайски даже хуже, чем по-русски говорю».
«А Ли?»
«Ли для торговли выучил, я его научила. Я замуж за него пошла, потому что сейчас в деревне жить безопаснее, чем в городе. С тех пор, как японцы пришли».
И тут Майя решается на вопрос, который давно вертится у неё на языке.
«Какой сейчас год?»
«У тебя была контузия?»
«Вроде того».
Джи качает головой.
«Тысяча девятьсот сорок пятый, сегодня тридцатое мая».
Самый конец войны. Германия уже капитулировала. До капитуляции Японии ещё три месяца. Три страшных, кровавых месяца.
«У тебя странный русский язык. Так не говорят. Ты как будто жила за границей, но не тут, не в Харбине».
«Да», – кивает Майя.
«Где?»
«Я не могу сказать».
«Ну и не говори. Ладно, я почему у тебя всё это спрашиваю? Потому что тут японцы. Тронут они нас или не тронут – это как повезёт. А тебя – точно возьмут».
«Кто возьмёт?»
«Японцы, я ж говорю. Русских они отлавливают и увозят. И всё, больше никто их не видит. Если что – ты не русская, ты американка. Или француженка. Тогда могут не взять – боятся. А русскую точно возьмут».
«Зачем?»
«Этого я не знаю. До конца войны осталось мало, очень мало. Тут это все понимают, и мы, и японцы. Тебе главное только продержаться, дождаться».
В этот момент Джи обращает внимание на папку, которую Майя держит в руках, а затем окидывает взглядом всю фигуру девушки.
«Одета ты, конечно, странно. А что это такое?»
«Это моё».
«Ну, твоё, твоё, никто не отбирает. Ладно. У нас поживёшь пока. В город – ни ногой. Если возьмут, то всё, конец. У нас тут безопасно пока что».
Майя смотрит на китаянку с благодарностью.
«Ну, всё, всё, умываться», – говорит Джи.
