Текст книги "Экспедиция "Уллис""

Автор книги: Тим Северин

Все это, по словам Гомера, было быстро исполнено. Явился золотых дел мастер с молотом, наковальней и клещами «драгоценной отделки». Получив от Нестора золотой слиток из царской сокровищницы, Лаэркос расплющил его и оковал рога. Один из сыновей царя, Аретос, вынес из дома короб с ячменем, телку вывели туда, где с топором наготове стоял еще один сын Нестора, Фрасимед; Персей держал в руках чашу, чтобы собрать в нее жертвенную кровь. Телку осыпали ячменем и, прочтя молитву, зарезали. Разделав тушу, часть мяса бросили в огонь, остальное поджарили на вертелах и съели.

Тем временем младшая дочь Нестора, Поликаста, отвела Телемаха в баню, омыла его и натерла елеем. Надев чистый хитон и богатую хламиду, Телемах – нарядный, «богу лицом лучезарным подобный» – занял место рядом с Нестором за пиршественным столом. Когда кончилась трапеза, царь возвестил, что пора Телемаху отправляться в путь к Менелаю. Запрягли в колесницу двух коней; ключница снабдила путников в дорогу хлебом, вином и различной пищей, Писистрат взялся за вожжи, и кони помчали колесницу вперед, в столицу Менелая.

Такую картину рисует Гомер, и находки Блегена во многом подтверждают ее достоверность. Перед залом для приемов находился портик, где в жаркую ночь Телемах мог прекрасно выспаться на поставленной слугами деревянной кровати. Здание дворца насчитывало по меньшей мере два этажа, и хотя мраморная скамья не обнаружена, и покои царя помещались не позади, а правее главного здания, в просторном зале для приемов был устроен огромный круглый очаг, на котором вполне можно было зажарить целого быка, а каменный пол пересекала канавка, видимо, служившая для стока совершаемых царем жертвенных возлияний, например при ритуальном убое телок. Два геральдических грифона, нарисованных на задней стене зала, и символическое изображение осьминога на полу, по всей вероятности, обозначали место, где стоял царский трон. За главным зданием располагались вместительные склады, где хранилось большое количество оливкового масла. В другой постройке стояли рядами массивные амфоры для вина; здесь археологи подобрали глиняные печати, которыми были закупорены сосуды и на которых был обозначен возраст вина и название виноградника, поставившего ягоды. В маленьком помещении около портика, где мог ночевать Телемах, раскопали напоминающую формой гантели, почти целую ванну из обожженной глины. Рядом стояли большие сосуды для воды, а в самой ванне нашли черепки глиняной чашки, возможно, предназначенной для елея.

Некоторые археологи отказались признать открытый Блегеном дворец резиденцией Нестора. Подчеркивая, что его местонахождение не согласуется с данными, приводимыми Гомером, и упорно ссылаясь на Страбона, эти скептики утверждали, что дворец принадлежал какому-то другому из микенских царей. Характерно, что Блеген относился к этому спокойно. «Все, что я знаю, – сказал он однажды, – это то, что мною найдена столица богатого государства примерно там, где должна была располагаться столица владений Нестора. Если кто-то впоследствии обнаружит в том же районе еще более роскошный дворец, я буду готов признать, что неверно определил местонахождение Несторова Пилоса». Он был слишком тактичен, чтобы подчеркивать, что материальные свидетельства намного перевешивали литературную традицию; когда было расшифровано линейное письмо Б, оказалось, что на плитках то и дело встречается название «Пилос», и пришло время согласиться, что, столь часто цитируемый арбитр в вопросах гомеровской географии, Страбон ошибался. Открытие Блегена выявило лишь мелкие изъяны в литературной версии Гомера, однако дало повод в корне пересмотреть труды авторитетов, чьи давние идеи слишком долго почитались неприкосновенными.

Но даже если открытый Блегеном дворец на Эпано-Энглианос принадлежал не Нестору, а какому-то другому микенскому владыке, разбросанные среди руин плитки с письменами обогатили представление большинства исследователей о мире Улисса. Мы не можем уверенно сказать, было ли Гомеру известно, что микенцы знали письменность, хотя в «Илиаде» упоминается складная дощечка с «злосоветными знаками» – возможно, какими-то письменами. Сдается, однако, что у микенцев письмо служило не эстетическим целям, не поэтам и историкам, а было орудием счетоводов. В Пилосе собраны свидетельства того, что при дворе велся регулярный учет; знаки были начертаны на влажной глине примерно сорока различными писцами. Вероятно, придворные барды опирались на замечательно развитую память, декламируя в большом зале великие произведения литературы, меж тем как в служебных помещениях на втором этаже и в расположенном слева от входа архиве на первом скромные писари, тогдашние государственные служащие, прилежно заполняли дворцовые «гроссбухи». Как это ни парадоксально, именно ординарность их труда делает его особенно ценным. Подобно современным перечням хозяйственных расходов, их записи отражают совсем другие стороны дворцовой жизни, дополняя романтичные картины, рисуемые бардами.

В архивах отражены богатства царя – численность крупного рогатого скота, овец и свиней, запасы оливкового масла, зерна и вина, обязательства рабов и вольных подданных. Записи были сделаны через несколько десятилетий после визита Телемаха, так что учтенный писцами скот, возможно, был потомством коров из принадлежащей дворцу фермы, откуда взяли телку для жертвоприношения в честь гостя. Мы видим также перечень ценного дворцового имущества – инкрустированные золотом и серебром стулья, слоновая кость для резьбы, медь для ковки. Можно представить себе, что из этих запасов был выдан Лаэркосу золотой слиток, чтобы он оковал фольгой рога телки. Мы знакомимся также с занятиями придворных – тут и водоносы, и дровосеки, чьи предшественники участвовали в подготовке трапезы для Телемаха и разожгли костер, на котором жарилось мясо телки. Говорится о царских конюшнях, о числе колесниц и состоянии их колес, словно они только ждали, когда одну из них снарядят в путь, чтобы везти к Менелаю Писистрата и Телемаха. Мы узнаём о профессии сукновала, чьими искусными руками могла быть изготовлена чистая туника, надетая Телемахом; приводятся имена ткачей, ворсильщиков и прядильщиков – создателей ткани для богатой хламиды, в которой он восседал за царским столом. Названы также должности банщика и варщика мазей из благовоний и оливкового масла, которыми натирали тело почетного гостя.

Занятия людей, припасы, местные обычаи, архитектура – все данные, добытые отрядом Блегена за пятнадцать сезонов кропотливой работы на горе Эпано-Энглианос, подтверждают верность картины, изображенной Гомером. Противоречий не оказалось, только пробелы. Так, Гомер не упоминает, что дворец был украшен изумительной росписью. Приступая к одному из очередных сезонов, археологи обнаружили, что кто-то посторонний покушался на объект их исследований. Но американцам и тут повезло. Идя по следам нарушителей, они обнаружили мусорную яму, куда художники конца бронзового века, обновляя роспись главного здания, выбросили куски старой штукатурки. Подобно тому как ныне ремонтники сдирают и выкидывают старые обои, так древние мастера соскребли штукатурку со старыми фресками и свалили ее на склоне за дворцом. Эта свалка оказалась археологической сокровищницей, здесь наполнили находками сорок пять лотков, в каждом от тридцати до сотни кусков штукатурки. Кошмарная смесь, способная обрадовать лишь самого завзятого любителя мозаики. Тщательно сложенные вместе, три тысячи с лишним фрагментов вновь явили взору изображения, выполненные в конце бронзового века: сцены войны и охоты, цветы, грифоны, кони, леопарды, олени, птицы, морские животные, пейзажи, узоры – правильные и произвольные. Дворец Нестора поражал гостей феерией красок – красной, синей, желтой, черной и белой. Даже штукатурный пол большого зала был расписан в красочную клетку.

Оказалось, что обстановка, в которой жил микенский царь, была куда более роскошной и многогранной, чем она выглядит у Гомера. Если к собранным в Пилосе свидетельствам добавить рассеянные в «Одиссее» и «Илиаде» детали дворцового быта, возникнет поразительная панорама. Рабы, вольные землепашцы, ткачи, сукновалы, оружейники, изготовители головных повязок, золотых дел мастера, корабелы, пекари, седельщики, мебельщики – все вносили свой вклад в образ жизни правящей элиты. Простые люди оценивались по тому, что они поставляли в царские амбары, и дворцовые писцы тщательно регистрировали на глиняных плитках приносимую подать. За это рядовые члены общины получали зерно, оливковое масло и вино для пропитания, а также сырье – вроде меди, шерсти или кудели для переработки.

Такая система – хорошо отлаженная, удобная и эффективная – во многом объясняет характер экономики политически раздробленного мира Улисса. Природа Греции как нельзя лучше подходила для существования целой мозаики мелких государств со своими царями. Говоря языком топографов, страна состояла из коридоров. Плодородные долины отделялись одна от другой труднодоступными горными хребтами. Острова и полуострова были изолированы друг от друга и от материка. Каждая область занимала ограниченную территорию, на которой возникало и развивалось маленькое государство. Сообщение между ними всегда было затруднено, и хотя на материке ценой больших усилий можно было проложить пригодные для колесниц дороги, наиболее удаленные государства пребывали почти в полной изоляции, и о них мало кому было известно. Даже Мессиния, где правила династия Нелеидов, к которой принадлежал Нестор, еще за полстолетия до Троянской войны не входила в орбиту Микен. Более скудные периферийные земли пребывали, так сказать, на задворках. Царство Улисса на Итаке было весьма незначительным членом союза. Рядом с великолепием резиденции Нестора, где Телемах с явным благоговением смотрел на прославленного хозяина, жизнь на Итаке выглядела крайне простой. Богатство Нестора позволило ему снарядить для кампании против Трои девяносто кораблей; Улисс собрал всего двенадцать. В столь знатном обществе Улисс и его итакцы, наверно, выглядели чем-то вроде членов шотландского клана, присоединившихся к формируемому в Лондоне для вторжения на материк королевскому войску. Храбрые воины, возглавляемые даровитым предводителем, но неотесанные и немногочисленные.

Блеген предположил, что дворец Нестора был уничтожен сильным пожаром около 1200 года до н. э., через полвека после Троянской войны. Большие запасы оливкового масла в амбарах способствовали разрушительному действию огня. Дерево занимало изрядное место в конструкции дворца: деревянными были большие колонны с каннелюрами, многочисленные панели. Судя по тому, что части каменных стен обрушились наружу, пузатые сосуды с маслом взрывались, точно бомбы. Похоже, что дворец сперва ограбили, потом подожгли; за это говорит тот факт, что из наиболее ценных предметов, перечисленных на глиняных плитках, мало что удалось найти. В ряду исключений – кубок с медальоном, копия с которого украсила парус «Арго». Видимо, кто-то из грабителей обронил этот кубок, спасаясь от огня. К счастью для последующих поколений, тот же огонь обжег глиняные плитки, так что они пролежали в сохранности под землей три тысячи лет. Больше на этом месте никто не селился. Слава о дворце дошла до наших дней в песнях «Одиссеи», но местонахождение его было забыто.

Этот момент был важен для нашего поиска. Как мы видели, Гомер знал детали расположения Пилоса. Знал, что он «песчаный», что территория царства включала морской берег, где Телемах застал Нестора и его приближенных, когда те приносили жертву Посейдону, что «богато украшенный дом» царя помещался поблизости от берега. Но Гомер либо не знал, либо не посчитал важным, что Пилос находился слишком далеко от Итаки, чтобы подобная «Арго» двенадцативесельная галера могла дойти туда за неполных двадцать четыре часа. То ли он весьма смутно представлял себе географию западного приморья Греции и ему не было точно известно, где жил Нестор, то ли, что более вероятно, для него это не играло роли. Главное – общая атмосфера, впечатление от Пилоса, а не географические координаты. Гомер творил не лоцию и не справочник, а эпическую поэму.

Размеры Блегенова «дворца Нестора» – 49 х 31 м. Богато украшенная, роскошная и благоустроенная обитель (даже с водопроводом), но не такая уж большая по современным понятиям, скорее особняк, чем дворец. Еще один пример умеренных масштабов мест, описанных Гомером, но главное – то, что впервые «Пилос песчаный» обрел в наших глазах человеческий облик. Царская резиденция с ванной и живописными фресками, 2853 кубками и 6000 вазами вполне сочеталась с образом богатого, гостеприимного и милостивого царя Нестора. Персонажи Гомера ожили и вписались в реальную местность. Описывая найденный им в развалинах опустошенного пожаром Пилоса медальон, Блеген предположил, что эмаль в золотой рамке изображает «благородного молодого представителя микенского высшего света – быть может, даже царского сына». Некоторые утверждают, что речь идет о портрете кого-то из Нелеидов, близкого родственника Нестора. Я надеялся, что они правы: что могло быть лучшим символом на парусе «Арго», чем изображение члена семьи одного из самых мудрых представителей мира Улисса.

Глава 9. Цирцея и область Аида

Читатель помнит, что мы расстались с Улиссом, когда он, потрясенный ужасной расправой лестригонов с его людьми, поспешно бежал из роковой гавани на единственном уцелевшем судне. Без всякого перехода герой Гомера, будто по волшебству, переносится к следующей земле; так ведь и правит этой землей «светлокудрявая» волшебница Цирцея, наделенная способностью превращать людей в животных. «Далее поплыли мы, в сокрушеньи великом о милых мертвых, – говорит Улисс, – но радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти. Мы напоследок достигли до острова Эи. Издавна сладкоречивая… там обитает дева Цирцея, богиня, сестра кознодея Ээта».

Поэт не сообщает, сколько длилось это плавание, не указывает ни курса, ни пройденного расстояния, словно намеренно скрывая местонахождение зловещей обители Цирцеи. Так мы сразу сталкиваемся с наиболее сложной загадкой в «Одиссее», не располагая какими-либо указаниями, куда нам следует обратить взор. Улисс и его люди просто-напросто «к брегу крутому пристав с кораблем, потаенно вошли… в тихую пристань: дорогу нам бог указал, благосклонный. На берег вышед, на нем мы остались два дня и две ночи, в силах своих изнуренные, с тяжкой печалию сердца».

Утром третьего дня, рассказывает Улисс, он покинул своих павших духом спутников, чтобы пойти на разведку в глубь острова. Взяв копье и меч, он поднялся на утес и осмотрел оттуда окрестность. Однако дальше идти не стал, решив после долгого раздумья, что прежде всего необходимо накормить команду галеры. На обратном пути ему повезло: Улисс увидел пришедшего к реке на водопой большого оленя и поразил его метким броском копья. Сплетя из тростинок подобие веревки, он взвалил добычу на плечи, отнес к кораблю и обратился к своим товарищам с речью, призванной ободрить их. Дескать, день роковой еще не настал, и надо «пищей себя веселить», пользуясь обилием запасов. До самого вечера они утешались олениной и вином.

На другое утро, когда наступил четвертый день их пребывания на острове, Улисс уже совсем не в оптимистическом духе так обрисовал положение:

 
Спутники верные…
Нам неизвестно, где запад лежит, где является Эос;
Где светоносный под землю спускается Гелиос, где он
На небо всходит; должны мы теперь совокупно размыслить.
Можно ли чем от беды нам спастися; я думаю, нечем.
 

Короче, они заблудились, и Улисс не видел выхода из отчаянной ситуации.

Казалось бы, коли сам Улисс признает, что заблудился, где уж нам выяснить, куда его забросило воображение Гомера. Единственные смутные указания на местонахождение острова Цирцеи разбросаны весьма скудно в описании приключений Улисса во владениях волшебницы. И однако, при всей их туманности, они могут проложить дорогу к неортодоксальной гипотезе.

Улисс сообщил своим товарищам, что они, как показала его разведка, находятся на острове, окруженном со всех сторон пустынным морем. Единственный замеченный им признак жизни – столб дыма над лесом. Слова Улисса повергли в ужас его товарищей, слишком живо помнивших бедствия, которые обрушились на них в земле циклопов и у людоедов-лестригонов. Однако Улисс настоял на том, что бы разведка была продолжена. Разделив команду на два отряда по двадцать два человека, один отряд он возглавил сам, руководителем второго назначил Еврилоха. Тянули жребий, чтобы определить, кому выяснять происхождение таинственного дыма; выпало идти Еврилоху. Рыдая, его люди отправились в путь и натолкнулись в лесу на дом Цирцеи, «сгроможденный из тесаных камней на месте открытом». Около дома бродили волки и львы. Звери стали ластиться к пришельцам; те, перепуганные насмерть, сгрудились у входа в дом и услышали поющий женский голос. Они позвали певицу, Цирцея отворила дверь, пригласила их войти в дом и, посадив на кресла и стулья, подала вино и смесь из сыра и меда с ячменной мукой. Но в вине было подсыпано волшебное зелье, и когда гости поели, Цирцея коснулась их жезлом и превратила в свиней «с щетинистой кожей, со свиною мордой и хрюком свиным»; однако они сохранили человеческий разум. Волшебница заперла их в свинарнике, бросив им желуди, кизиловые почки и другой корм. Лишь Еврилоху, который не решился войти в дом, удалось спастись, и он прибежал обратно к кораблю с ужасной новостью о судьбе, постигшей его отряд.

Сюжет с богиней, превращающей людей в животных (волками и львами тоже были ее жертвы), настолько схож с широко известной сказкой о злой колдунье в лесу, что ничего не добавляет для определения места, где происходило магическое превращение. Между тем остров Эя играет существенную роль. Пребывание Улисса в гостях у Цирцеи – важный эпизод его одиссеи. Он провел в ее владениях целый год; это его вторая по длительности остановка в пути. Еще больше – семь лет – он задержался только у другой любвеобильной богини, Калипсо.

Вот как развивались события. Услышав, что половина его людей превращена в свиней, Улисс сам направился к дому Цирцеи, чтобы попытаться спасти их. По пути ему в облике юноши встретился бог Гермес, который рассказал, как Цирцея с помощью волшебного зелья превращает людей в животных, и дал Улиссу противоядие – вырванное из земли растение моли:его «корень был черный, подобен был цвет молоку белизною». С этим растением Улисс мог входить в дом Цирцеи, не опасаясь действия подмешанного в пищу зелья. Когда же Цирцея, сказал Гермес, коснется его жезлом, чтобы превратить в свинью, он должен броситься на нее с обнаженным мечом. В испуге она станет призывать Улисса разделить с ней ложе. Ему следует согласиться, тогда она не станет больше пытаться причинить ему вред и вернет его людям человеческий облик.

Все вышло так, как предсказывал Гермес. Молизащитило Улисса от козней Цирцеи. Он разделил с ней ложе, после чего прислуживавшие Цирцее четыре девы, «…дочери… потоков, и рощ, и священных рек», сделали все, чтобы ублажить гостя. Одна застелила кресла пурпурными коврами, другая расставила золотую посуду на серебряном столе, третья приготовила сладкий напиток. Четвертая дева принесла воды, вскипятила в котле, омыла Улисса, чтобы «прекратилось томившее дух расслабленье тела», и натерла его елеем. Омытого и одетого в легкий хитон и роскошную мантию, Улисса проводили к столу. Однако он отказался есть, пока Цирцея не вернет его товарищам прежний вид. Богиня вывела из закута сопутников Улисса, «превращенных в свиней девятигодовалых», помазала каждого волшебной мазью, и они вновь обрели человеческий облик, став притом моложе и красивее прежнего.

После этого Цирцея стала уговаривать Улисса вытащить корабль на берег, сложить все снасти в пещеру и привести к ней в дом остальных членов команды. Остававшийся у галеры Еврилох отговаривал их. Напомнив Улиссу, что его безрассудство уже дорого обошлось им в пещере Циклопа, он твердил, что идти в дом чародейки слишком опасно. Однако на сей раз гостеприимство Цирцеи было подлинным. Все гости были омыты, натерты елеем, облачены в чистые одежды и приглашены к роскошному столу. По предложению Цирцеи они целый год провели на чудесном острове Эя, где «ели прекрасное мясо и сладким вином утешались», пока тоска по дому не взяла верх, и они стали уговаривать Улисса продолжать путь.

Когда Улисс сообщил об этом Цирцее, она сказала, что перед тем, как направиться в Итаку, он должен посетить область Аида. Там ему следует обратиться за советом к слепому фивскому пророку Тиресию. Слова Цирцеи потрясли Улисса.

 
…во мне растерзалося сердце;
Горько заплакал я, сидя на ложе, мне стала противна
Жизнь, и на солнечный свет поглядеть не хотел я, и долго
Рвался, и долго, простершись на ложе, рыдал безутешно.
Но напоследок, богине ответствуя, так я сказал ей:
Кто ж, о Цирцея, на этом пути провожатым мне будет?
В аде еще не бывал с кораблем ни один земнородный.
Так вопросил я богиню, и так она мне отвечала:
О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный,
Верь, кораблю твоему провожатый найдется; об этом
Ты не заботься; но, мачту поставив и парус поднявши,
Смело плыви; твой корабль передам я Борею; когда же
Ты, Океан в корабле поперек переплывши, достигнешь
Низкого брега, где дико растет Персефонин широкий
Лес из ракит, свой теряющих плод, и из тополей черных,
Вздвинув на брег, под которым шумит Океан водовратный,
Черный корабль свой, вступи ты в Аидову мглистую область.
Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно
Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса; утес там
Виден, и обе под ним многошумно сливаются реки.
 

Наконец-то мы видим первое указание на местонахождение Эи. Следуя вспять по пути в область Аида, описанному Цирцеей, мы можем вычислить, где она обитала, – конечно, при условии, что нам известно расположение этой области. К счастью, изо всех названных в «Одиссее» точек на пути флотилии после того, как Улисс миновал мыс Малея, этот пункт определен надежнее всего. Местонахождение реки Ахерон, на берегах которой раскинулся Аид, общеизвестно уже две тысячи лет, и в последние три десятилетия получены археологические подтверждения. Ирония судьбы заключается в том, что лишь немногие исследователи «Одиссеи» столь же долго учитывали роль этого факта. Свидетельства археологии – такие, как открытие Блегеном дворца Нестора на Эпано-Энглианос, – обнаруживают нелепость давно утвердившихся гипотез насчет географии «Одиссеи». Вместо того чтобы загонять Улисса в дальние пределы Средиземного моря, как это делают ортодоксальные версии, посещение области Аида приводит его туда, где ему и следует быть на этом этапе, – на западное побережье Греции.

Правда, здесь мы сталкиваемся с одним из наиболее странных, на первый взгляд, парадоксов во всем повествовании: получается, что Улисс прошел мимо родной Итаки, где его ждали жена и прочие члены семьи. Самые эффектные приключения, которые предстоит испытать «Арго» и его команде, произойдут к северуот Итаки. Эти заходы никак не вписываются в контекст возвращения Улисса из Трои. А все дело в том, как я попытаюсь показать дальше, что речь идет о новой, особой нити в сложной ткани эпической поэмы.

В отличие от Несторова Пилоса, река Ахерон лишь в малой степени пострадала от путаницы в опознании. Мифология помещает ее в подземном царстве. По одной версии, Ахерон берет начало в Аиде, по другой – течет вдоль его рубежей. Обычно эту реку связывали с озером, известным под названием Ахерийского. Иногда души мертвых на пути в преисподнюю перевозились через Ахерон; это давало повод смешивать его со Стиксом. Для рек подземного царства предлагалось несколько географических привязок, как и для врат Аида, которые помещали в разных местах, в том числе в пещере у мыса Тенарон. Один Ахерон впадал в Черное море у северного побережья нынешней Турции, другой будто бы вытекал из некоего «Ахерийского озера» в Италии, примерно в восьмидесяти километрах к юго-востоку от Рима. Однако, если исключить реку Стикс (для нее тоже предложено несколько привязок), в Греции остается лишь одна хорошо известная река Ахерон, и она никогда не была «затеряна» в том смысле, в каком был затерян «Пилос песчаный». Греческий Ахерон находится в номе Теспротия (область Эпир) на северо-западе Греции и впадает в Ионическое море. Эта река всегда сохраняла свое наименование и протекала через мелкое Ахерийское озеро. Само озеро теперь осушено и уступило место сельскохозяйственным угодьям, но в девяти километрах от нынешнего устья реки находится место, известное как некимантейон– Оракул мертвых. Во времена язычества сюда приходили советоваться с душами мертвых, как наставляла Улисса Цирцея.

Оракул помещался на скальном выступе. Там, где Ахерон огибает крутую скалу, в него впадает приток, ранее называвшийся Кокитом. Павсаний, горячо интересовавшийся творениями Гомера, пришел к простому выводу: «Поблизости от Кикироса находится Ахерийское озеро и река Ахерон, а также мерзостный Кокит. Думается мне, что Гомер мог видеть эти места и в своих смелых стихах об Аиде заимствовал названия рек Теспротии».Во времена императора Адриана Павсаний четырнадцать лет работал над своим «Описанием Эллады», посещая и добросовестно описывая главные древние памятники Греции. Так что мы вправе положиться на его свидетельства относительно «смелых стихов» Гомера об Аиде.

Однако предположение Павсания, что Улиссов Оракул мертвых помешался в Греции, в Эпире, резко противоречило гораздо более известной гипотезе. Страбон и десятки авторов после него утверждали, что обитель Цирцеи и Оракул мертвых находились вблизи итальянской реки Ахерон в Кампании. В этой области был (и есть) мыс который называется Монте-Цирцео; здесь-то и помещали дом богини, а также посвященный ей пещерный храм. В «Одиссее» озадачивает упоминание народа киммериян, обитающих по соседству с Аидом в печальной области, покрытой вечно влажным туманом. Согласно «итальянской школе», речь идет о местных служителях храма, которые жили в подземелье, никогда не видя солнца. Несколько дальше от моря, у горячих источников, будто бы находилась область Аида; здесь же было озеро, которое называли Ахерийским.

Указанная версия страдает множеством изъянов. Ничего похожего на Оракул на утесе над рекой не обнаружено, и Монте-Цирцео – не остров, каким Гомер рисует Эю, а часть материка. Последнее обстоятельство, возможно, не так уж существенно, поскольку в конце бронзового века примыкающая к мысу низменность могла быть затоплена морем; но и то вряд ли Улиссу, как об этом говорится в «Одиссее», пришлось бы, плывя к материку, потратить сутки на преодоление отрезка длиною меньше километра. Гораздо более убийственным для аргументов «итальянской школы» выглядит тот факт, что крутые голые скалы Монте-Цирцео никак не вяжутся с пейзажем в «Одиссее», где говорится о защищенной бухте и доме в лесу. При ближайшем рассмотрении сам Страбон был вынужден признать надуманной версию относительно Монте-Цирцео. Еще при его жизни осушение болота, сделавшее более доступным район мыса, показало, что там нет никакого храма Цирцеи, нет и подземелий с живущими в них аборигенами. И все же слишком трудно было смириться с мыслью, что область Аида находилась в самой Греции, почти в тысяче километров от Италии. Ведь если так, проваливалась в тартарары вся версия, будто Улисс плавал вдоль итальянских берегов. Сотни лет эта версия связывала с Италией или Сицилией циклопов, остров Ветров, лестригонов и последующие приключения Улисса. Оракул мертвых на реке Ахерон в Западной Греции являл собой нежелательное совпадение, коим хотелось пренебречь.

Однако от реальности некуда было деться. Не один Павсаний привлек внимание к греческой реке Ахерон и к некимантейону в Эпире. Еще до него о тех же местах говорил Геродот, а историк Фукидид упоминает, что прибывавшие сюда паломники пересекали на лодках «Ахерийское озеро», направляясь к Оракулу. Сторонники «итальянской школы» возражали, что свидетельства Фукидида, Павсания и Геродота, ничего не значат, так как их греческий Оракул мертвых датировался эпохой гораздо более поздней, чем времена Улисса.

Такое положение сохранялось до 1958 года, когда отряд во главе с греческим археологом С. И. Дакарисом приступил к раскопкам некимантейона на вершине утеса, возвышающегося над Ахероном. Были найдены следы жертвоприношений, в точности отвечающие описанию в «Одиссее». Улисс «выкопал яму глубокую в локоть один шириной и длиною» и совершил возлияния мертвым: «первое смесью медвяной, второе вином благовонным, третье водой». Все эта он пересыпал ячменной мукой, после чего зарезал молодого барашка и черную овцу и дал крови стечь в яму. Раскапывая Оракул, Дакарис обнаружил соответствующие описанию в «Одиссее» жертвенные ямы, в которых лежали кости овец, свиней и крупного рогатого скота вместе с ячменем и сосудами из-под меда. Через тысячу лет после Троянской войны здесь совершались такие жертвоприношения, о каких говорил Гомер. Но приходили ли сюда паломники в Микенскую эпоху? Дакарис нашел черепки микенской керамики, а внутри стен самого Оракула – микенскую могилу. Доказать, что микенцы и впрямь исполняли тут ритуалы, связанные с царством мертвых, он не мог, но погребение ими покойника здесь говорило за это. И уж, конечно, само место было им известно: на гребне соседней возвышенности стояла микенская крепость.

Дакарис обратил внимание на связь Ахерона с двумя упомянутыми в «Одиссее» притоками – Пирифлегетоном и «ветвию Стикса» Кокитом. Он установил, что маленький приток, впадающий в Ахерон возле утеса и ныне называемый Вувосом, и есть Кокит – «река Стенаний». Правда, Пирифлегетона – «Огненной реки» – не удалось обнаружить, но местные крестьяне рассказали ему, что до осушения Ахерийского озера в Ахерон впадал еще один приток. Его вода светилась, и между мартом и июнем можно было слышать странный, рокочущий, гулкий звук подземного потока. Что всецело отвечает описанию Пирифлегетона.

Когда «Арго» подошел к устью Ахерона в Эпире, царила подходящая к случаю драматическая атмосфера. Смеркалось, над горизонтом на западе висела гряда черных туч, из которых выскользнуло кроваво-красное солнце, готовое погрузиться в море. Мы бросили якорь в мелкой бухте и принялись готовить ужин на борту. На галеру легла обильная роса; заслышав шум приближающегося дождя, мы впервые за месяц натянули тент. Издалека доносились раскаты грома; сверкали редкие молнии, направленные в сторону некимантейона. Театральное зрелище, от которого веяло угрозой, дополняли тлеющие головешки на склонах холмов к северу от бухты, где недавний пожар уничтожил кустарник. Порывы ветра, раздувающего угольки, доносили до нас запах гари.