Текст книги "Последние дни. Том 2"

Автор книги: Тим Пауэрс

Тим Пауэрс
Последние дни. Том 2

Tim Powers

Earthquake weather

Copyright © 1997 by Tim Powers

© А. Гришин, перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Книга вторая
Различные напитки

 
О господи, когда б могли прочесть
Мы Книгу судеб, увидать, как время
В своем круговращенье сносит горы,
Как, твердостью наскучив, материк
В пучине растворится, иль увидеть,
Как пояс берегов широким станет
Для чресл Нептуновых; как все течет
И как судьба различные напитки
Вливает в чашу перемен! Ах, если б
Счастливый юноша увидеть мог
Всю жизнь свою – какие ждут его
Опасности, какие будут скорби, —
Закрыл бы книгу он и тут же умер.
 

Уильям Шекспир. «Генрих IV». Часть II[1]1
  Здесь и далее перевод Е. Бируковой.


[Закрыть]

Глава 15

Враг был притом какой-то вездесущий и непоследовательный, потому что, с одной стороны, заполнял собой ночную темноту за его спиной, так что, во избежание темных закоулков, мальчик выбирал самую середину дороги, а с другой стороны, боялся, что вот сейчас гроб выскочит откуда-нибудь сбоку и заковыляет перед ним наподобие бумажного змея, только без хвоста и без крыльев. Гроб прятался и в темных подъездах, почесывая свои страшные плечи о дверные косяки, поднимая их к самым ушам и смеясь над мальчиком; залезал во все тени, ложившиеся поперек дороги, и, лукаво лежа на спине, поджидал, пока подойдут ближе.

Чарльз Диккенс. «Повесть о двух городах»

Уже пять дней над растрепанными холмами и дымными равнинами Сан-Франциско развевались тяжелые юбки грозовых туч. В северо-восточном углу полуострова то и дело срывавшиеся ливни насыщали водой обрывистый восточный склон Телеграфного холма, отчего пласты глины сползали на мостовую Сансом-стрит, где до сих пор сохранились старые деревянные коттеджи, выстроенные до землетрясения 1906 года, спасенные от пожара, последовавшего за землетрясением, стараниями пожарных-итальянцев, которые залили разгоравшееся пламя сотнями галлонов домашнего красного вина; дождь переполнил озеро Стоу в парке «Золотые Ворота», превратив в болото игровую площадку в южной части парка и полностью скрыв под водой странные древние камни, которые окаймляли обычные границы озера; в юго-восточной части города дождь часто прогонял покупателей с фермерского рынка под открытым небом на бульваре Алемани и мешал мексиканским детям играть на улицах Мишен-дистрикт к востоку от Долорес. В кварталах разрушенного послевоенного жилья в Хантерс-Пойнт, восточнее 101-го шоссе, гораздо чаще, чем обычно, стреляли из проезжающих машин.

Вообще-то, в течение пяти дней после того, как утром двенадцатого января подле ресторана «Клифф-хаус», расположенного на северо-западном берегу, раздались выстрелы из полуавтоматического оружия, спонтанная стрельба участилась по всему городу. Из менее тревожных событий можно было отметить, что дикие обезьяны, обитавшие на больших платанах, растущих на Русском холме, взяли новую привычку ужасно вопить каждый вечер на закате, а в бессолнечные восходы тучи ворон бесшумно кружили над старыми зданиями в южной части Эмбаркадеро, упиравшейся в Чайна-Бейсин. «Кроникл» опубликовала небольшую интересную статью о стихийных уличных танцах, которые начались на улицах районов к югу от Маркет-стрит и в переулках вокруг французского ресторана, название которого переводится как «Я голоден». Вымокших до нитки танцоров описывали как молодых необитников и новое поколение старых хиппи; их танец, по мнению журналиста, должен был играть роль старинной французской карманьолы, а излюбленной музыкой для танца оказалась песня Мелани 1970 года «Свечи на ветру».

Газета отметила, что у плясунов карманьолы было странное обыкновение бросать себе под ноги во время яростного танца связки петард, но Архимедесу Мавраносу, стоявшему сейчас на балконе расположенной на втором этаже квартиры, которую он снял на Лапу-Лапу-стрит, поблизости от вознесенной на опоры автострады Бэй-Бридж-фривей, стаккато фейерверков больше напоминало пулеметные очереди.

– Не нравится мне это, – бросил он через плечо, постукивая очередной банкой с «Курз» по мокрым железным перилам балкона.

– Угу, – отозвался Кути из комнаты.

Мавранос еще несколько секунд рассматривал блестящие крыши автомобилей, проносившихся по мокрому асфальту, а потом улыбнулся и повернулся к двери в комнату.

– Полагаю, я ясно выразился, что мне это не нравится, – продолжил он. – Но, черт возьми, ведь именно в этот день случилось землетрясение в Лос-Анджелесе. Сегодня как раз годовщина.

Кути сидел напротив двери пустой, совсем без мебели, комнаты, прижимая к боку усеянное красными пятнами полотенце, а Пит и Анжелика стояли перед старым черно-белым телевизором, который привезли с собой из «Солвилля». Они поставили его на другой телевизор, поновее, но совсем не работающий, найденный на улице.

– Мы тоже через день или два поехали в Нортридж, чтобы посмотреть на разрушения, – сказал Пит, не отводя глаз от изображений на действующем экране, который сейчас показывал современную рекламу автомобиля «Форд». – Кути настоял.

– Конечно, семнадцатое января – день, которого следует бояться, – сказал Кути Мавраносу. – Я видел, что сделалось с Лос-Анджелесом. Но именно поэтому французы, о которых вы нам рассказывали, придают ему такое значение. Разве может день смерти Диониса в середине зимы не быть страшным? – Он несчастливо улыбнулся. – Дионис ведь любит забавляться землетрясениями, да?

– Наш маятник тоже застрял на тридцать первом, – сказала Анжелика устало, потому что уже много раз на это указывала, – на дне Тет.

– Наш маятник, – с отвращением сказал Мавранос, допив пиво, и прошагал через комнату на кухню, где, к счастью, оказался действующий холодильник. – Наша научная аппаратура, – ехидно добавил он, взяв новую банку с полки на дверце холодильника.

Анжелика взяла с собой несколько кувшинчиков с пенни, чтобы трясти ими перед телевизором, и за последние пять дней ей несколько раз удавалось вызвать на экран чернокожую старушку, хотя здесь, в Сан-Франциско, экран во время ее появлений страшно рябил из-за какой-то невообразимой густоты статических разрядов. Она еще и говорила, хотя ее вступительные слова всякий раз оказывались просто идиотским повторением последних фраз, сказанных на реальном канале, перед тем как изображение вытесняло обычную трансляцию.

В первый раз старуха сказала, что они должны «отыскать мой дом» и «поесть семян моих деревьев», чтобы один из их группы смог стать «обитаемым», что, несомненно, означало впустить в себя призрак старухи. Бестелесный образ в телевизоре настаивал, что лишь таким образом она сможет действительно помочь спутникам мертвого короля.

Анжелика настрого запретила это. «У нас нет носителей, готовых пойти на такой риск, – сказала она. – Она всего лишь жаждет воплощения, мечтает снова обрести тело, к которому, скорее всего, постарается крепко прицепиться. Она вполне может выполнить свою посредническую миссию, давая нам советы с телеэкрана».

А у чернокожей старушки было много чего сказать, даже через динамики старенького телевизора. Она лепетала – бесполезно, как думал Мавранос, – о том, что теперь она пребывает в покаянном служении Дионису, чью часовню, судя по всему, осквернила при жизни; она сказала, что им следует воззвать к богу рядом с неукрощенной водой, и неуверенно рассказала о своем друге, банкире, который утопился «возле пристани „Мэг“». Пит пошел в библиотеку и установил, что она имела в виду Уильяма Ралстона, основателя Банка Калифорнии, утопившегося возле пристани «Мэйггс» в 1874 году, после того как его банк обанкротился. Она сказала также, что календарь нужно будет сверять с «отвесом», чтобы определить удачную дату.

Анжелика обратилась к своим ведьминским навыкам и сделала маятник на нитке, сплетенной из волос из бороды Скотта Крейна, а в качестве груза приспособила золотую зажигалку «Данхилл», которую Крейн когда-то получил в подарок от охотившегося на него профессионального убийцы; Мавраноса послали купить календарь, и Кути установил самодельный маятник над январской страницей.

Если откинуть крышку, блестящая зажигалка в форме параллелепипеда походила на дозатор для конфет «Пец» (правда, работы Фаберже), а Анжелике пришлось открыть крышку, чтобы закрепить нитку, – и зажигалка явно тяготела к тому квадратику, где стояла цифра «семнадцать», как будто ее подталкивала туда магическая сила, даже после того, как Кути рукой отвел ее на дюйм в сторону. И, как заметила Анжелика, качающаяся зажигалка указывала также на тридцать первое – вьетнамский праздник Тет и китайский Новый год. Год собаки подходил к концу, и первого февраля должен был начаться год свиньи – эта же дата была первым днем Рамадана – священного месяца мусульман.

Мавранос выпил пиво на кухне в три глотка и, тут же открыв следующую банку, вернулся с ней в гостиную.

– Тридцать первое, пожалуй, подойдет, – бесстрастно произнес он. – Я согласен с тобой – этот день лучше. Во-первых, будет возможность побольше узнать от этой мертвой леди (якобы нашего посредника), что делать. Но до тридцать первого еще две недели. А семнадцатое – завтра. Мы торчим в Сан-Франциско уже пять дней. Тело Скотта все так же лежит в машине, и рано или поздно мы дождемся, что наступят теплые дни. Раз уж, как отметил Кути, мы собираемся просить Диониса о милости, резонно было бы обратиться к нему в день, который и для него оказался ужасным…

Он посмотрел в окно на серые бетонные опоры поднятой над землей автострады и вспомнил газетные фотографии двухъярусной эстакады 880-го шоссе в Окленде, обрушившейся во время большого землетрясения в октябре восемьдесят девятого года, и расплющенные автомобили, которые они со Скоттом Крейном своими глазами видели в Лос-Анджелесе год назад.

– Тьфу ты, – мягко произнес он. – Думаю, нам стоит попытаться сделать это завтра, с посредником или без. А ты подбери для всех нас футбольные шлемы и твое скелетное вино.

– И какие-нибудь маски для Хеллоуина, – чуть слышно добавил Кути, мрачно взглянув на Мавраноса. – По две-три штуки каждому.

Мавранос ответил ему таким же взглядом. «Ты ведь все время знал, как пойдут дела, верно, малыш? – подумал он. – И все равно поехал, чтобы спасти своих родителей». А вслух сказал:

– Да, в это время года они, вероятно, очень дешевы.

Анжелика, в это время наблюдавшая за Кути, перевела подозрительный взгляд на Мавраноса.

– Лучше бы этой Пламтри не отказываться от намерения участвовать в этой истории, – сказала она. – Кокрен говорил что-нибудь о том, что она делала эти четыре дня? Сомневаюсь, что сегодня он возьмет ее с собой.

– Ни в коем случае, – согласился Мавранос. – Точно так же, как, скажем, я не беру с собой тело Скотта, когда отправляюсь в бар на встречу с Кокреном. Они… И они, и мы не доверяем друг другу; он думает, что я попытаюсь пристрелить Пламтри, а я считаю, что папаша Пламтри обязательно попытается покончить с телом Крейна. – Он отхлебнул пива и облизал пену с седеющих усов. – Готов поручиться, что Кокрен добирается к себе таким же кружным путем, как и я – сюда.

– К себе… – повторила Анжелика. – Она живет там же, где и он?

– Вроде бы, – начал Мавранос, – он дает понять, что да… – Тут он резко выдохнул и уселся, скрестив ноги, на деревянный пол. – Но я думаю, что, на самом деле, она сбежала от него, – продолжил он ровным голосом, – а он не хочет в этом признаваться. Я думаю, что Кокрен понятия не имеет, где она сейчас находится. Увы. Вероятнее всего, ее отец как-нибудь явился и просто удрал вместе с ее телом…

В последние две встречи в баре «Ли Бо» Кокрен был явно пьян и слишком уж истово уверял, что Пламтри по-прежнему полна решимости вернуть к жизни убитого короля, и у Мавраноса сложилось тревожное убеждение, что Кокрен надеялся услышать от Мавраноса хоть что-нибудь насчет того, где она может обретаться.

Кути, поморщившись, поднялся на ноги.

– Учитывая флеботомию… – сказал он

– Был он когда-то красив и строен, как ты, – добавил Мавранос, автоматически переиначив строчку из «Бесплодной земли» Т. С. Элиота, в которой говорилось об утонувшем моряке-финикийце Флебе.

Анжелика внезапно побледнела и резко повернула голову к Кути.

– Я категорически запрещаю, – сказала она, зловеще понизив голос. – У нас есть деньги – мы уезжаем домой. Или куда-нибудь еще. И черт с ним, с этим королем.

Пит Салливан тревожно воззрился на жену и сына. Определенно ни один из них не уловил ни самой игры слов, ни того, что Мавранос имел в виду.

– Что? – спросил Пит. – Лоботомия? Кому же?

– Фле-бо-то-ми-я, – произнесла по слогам Анжелика, продолжая хмуро разглядывать приемного сына. – Венесекция, кровопускание; полагаю, из тела Крейна в винный бокал. Кути, просто недопустимо, чтобы этот мертвец, с которым мы даже не знакомы, занял твою голову! Нельзя позволить ему распоряжаться твоим телом! Пит, скажи ему, что мы…

– Мама, – холодно сказал Кути. – Анжелика. Мы все знаем, хоть и не говорили об этом, но знали с самого начала (подожди!), что королю, скорее всего, придется занять мое тело, а не этой женщины. – Его глаза блестели, но он, похоже, сердился даже сильнее, чем Анжелика. – Посуди сама: я, во-первых, мужского пола. Я не девственник в психическом плане, но девственник в физическом, что маловероятно в отношении Пламтри, к тому же я получил королевскую подготовку – рыба, вино, ритуалы и видения! Называйте меня сраным Витамином, извините за выражение! Меня просто следует… предоставить ему. – Он ссутулил плечи и потер лицо полотенцем, оставив на щеке мазок свежей крови. – И, кто знает, ведь может получиться именно так, как говорила эта Пламтри: он использует мое тело, чтобы сделать свои магические штучки, с помощью которых можно будет вернуться в свое.

– Свое?! – взревел Пит. – Его телу уже за пятьдесят! И оно мертво две недели! Ты все это планировал заранее? Твоя мать права. Даже если бы король-рыбак и хотел этого, он, скорее всего, просто не сможет перейти из юного тела обратно в старое! Как вода не потечет в гору! Как это «кровопускание»…

– Даже если бы?… – резко перебил его Мавранос, а потом глубоко вздохнул и начал с начала. – «Даже если бы он хотел»? Ты… Черт тебя возьми, ты представления не имеешь, что это за человек, наверное, поэтому не стоит считать твои слова намеренным оскорблением. Но меня ты знаешь, и я говорю тебе, что он ни за что не согласится спасти свою жизнь ценой чьей-то еще. – Он взглянул на экран телевизора. – Эй, включи-ка – там снова наша приятельница.

Анжелика озадаченно взглянула на экран и повернула регулятор громкости.

Женщина на покрытом мелкой рябью черно-белом экране на этот раз стояла возле своего кресла и смотрела прямо на зрителей.

– «Изгонит жуков из вашего дома», – пропела она странным тремоло, видимо, повторяя заключительные слова какой-то рекламы инсектицида, которую прервала своим появлением. Мавраносу оставалось лишь надеяться, что на сей раз попугайское повторение не растянется на несколько минут.

– Но я… я даже монетки не трясла, – растерянно пробормотала Анжелика.

Тут что-то затрещало в испорченном телевизоре, который они использовали в качестве подставки для работающего.

– Жуки, которые грызут в шести футах под ногами, – напряженным голосом сказал Кути.

Мавранос не смог понять, отвечал ли тот на слова старухи, или чувствовал что-то поблизости, или строил догадки о причинах звуков в напрочь испорченном телевизоре, но заметил, что его сердце забилось чаще.

– Слишком поздно, – сказала чернокожая старуха. – Этот кон выиграли жуки. Бежать должны вы.

«Это вовсе не реклама инсектицида», – подумал Мавранос.

Из-под задней стенки нижнего телевизора повалил черный дым, но его динамики вдруг ожили и гулко заговорили в унисон с динамиками верхнего телевизора, когда старуха на экране закричала:

– Мальчик-король, ведьма, фокусник, вассал семейства, я обращаюсь ко всем вам! Бегите! Они уже идут по лестнице – ненавистники калифорнийских вин! Спускайтесь из окна! Я задержу пришельцев разговором и трудными вопросами.

Не успела она договорить, а Мавранос уже бросил банку с недопитым пивом, шагнул вперед, схватил Кути и Анжелику за плечи и потащил их к балконной двери. Пит Салливан нырнул в черный дым, схватил ключи от автомобиля, лежавшие на телевизоре, и поспешил за женой и сыном.

– Справа пожарная лестница, – сказал Мавранос, пытаясь не вдыхать резко пахнущий дым. Он приостановился, чтобы взять свою кожаную куртку и сумку Анжелики, в которой лежали их пистолеты, но в следующий миг уже оказался на балконе рядом с Анжеликой и Питом, жадно глотнул свежего воздуха и, протянув одной рукой сумку Анжелике, сунул другую в рукав куртки. – У тебя патрон дослан? – спросил он, отдуваясь.

Она кивнула и нахмурилась.

– Не стреляй не целясь, – сказал он, перекидывая Кути через перила.

Позади заколотили во входную дверь. И, как будто пробужденная этим стуком, пожарная сигнализация в квартире наконец-то разразилась резким надсадным воем.

– Кто там? – строго спросил женский голос, громко прозвучавший из двух пар динамиков. – Будь я проклята, если впущу в свой дом всякую шпану!

Кути уже спустился до середины железной лестницы, а вот Анжелика едва успела перекинуть ногу через перила; Пит стоял рядом с ней, беспомощно сгибая и разгибая руки.

У Мавраноса вдруг пересохло во рту, и он понял, что, по правде говоря, очень боится встречи с теми, кто ломился в комнату и кого старуха назвала «жуками».

– Пит, – угрюмо сказал он, – этаж-то всего-навсего второй.

Пит Салливан нервно ухмыльнулся.

– А внизу мокрый газон.

Мужчины перевалились через перила балкона и повисли на руках, держась за прутья ограждения. «Словно, – подумал Мавранос, – пластмассовые обезьянки на ободе стакана с „Май-тай“». Потом они почти синхронно разжали руки и полетели вниз.

После мига свободного падения ноги Мавраноса ткнулись в грязь, и он тяжело сел в лужу, но тут же вскочил и затопал к тротуару, оглядываясь на балкон и стискивая в кармане рукоять револьвера.

– Уводи их в сторону, – крикнул он Питу, который тоже благополучно поднялся на ноги.

Сквозь приглушенный расстоянием вой сирены пожарной сигнализации Мавранос слышал громкий, размеренно звучавший голос старухи – она то ли читала стихи, то ли молилась.

Кути спустился на клочок мокрой травы, и, как только он побежал к проезжей части, Анжелика спрыгнула с середины лестницы, ловко приземлилась на ноги и лишь кончиками пальцев прикоснулась к земле. Выпрямившись, она побежала вслед за Кути, на ходу запустив руку в сумку.

Пит поспешно увел их за высокий раскидистый кипарис и ближнюю кирпичную стену; Мавранос последовал за ними, но остановился, чтобы посмотреть сквозь ветки.

Из открытой балконной двери стекали на вытоптанный газон и плыли над его головой клубы черного дыма, развеваемые ветром вместе с дождевыми брызгами, но людей он там не видел и уже собрался было поспешить за своими спутниками, но тут на балкон выскочили сразу трое и принялись осматривать улицу Лапу-Лапу с высоты второго этажа. Средняя фигура, седовласый мужчина в деловом костюме, явно держал оружие под пиджаком, а вот при виде пары его сопровождающих у Мавраноса похолодело в животе.

Поджарые угловатые фигуры, облаченные в одинаковые лаймово-зеленые костюмы, синхронно крутили головами с невыразительными лицами – и хотя вроде бы ничего не говорили, их театрально воздетые руки не двигались, чтобы прикоснуться к стоявшему посередине седому мужчине; Мавранос не сомневался, что эта парочка каким-то образом учуяла его, и в то же время он был уверен, что это неодушевленные манекены.

Мавранос повернулся и побежал; к тому времени, когда он нагнал Пита, Анжелику и Кути, ему удалось справиться с нахлынувшей паникой и вернуть на лицо обычные иронические прищур и ухмылку. Старый красный пикап, где за задними сиденьями лежало укрытое брезентом тело Скотта Крейна, стоял у тротуара, и совершенно ни к чему было сразу пугать этих людей – но все же скоро придется рассказать им о том, что он видел.

Но не сейчас, хотя бы через несколько минут, несколько миль. Что бы ни представляла собой эта компания – несомненно, именно ее Нарди видела в Лейкадии на минувшей неделе.

– Похоже, сегодня на встречу с Кокреном придется отправиться нам всем, – пропыхтел он, протягивая Питу руку за ключами. – И надеюсь, – добавил он, заставив себя говорить спокойно, – в «Ли Бо» этих «жуков» не окажется.

Сид Кокрен сидел на кровати в комнате второго этажа мотеля «Стар» в районе Марина и осторожно подталкивал чистую стеклянную пепельницу по обороту желтой эмалированной металлической таблички Национальной ассоциации дилеров автомобилей, которую выудил два дня назад из помойного бака АЗС на перекрестке Ломбард-стрит и Октавия-стрит.

Табличка лежала на покрывале лицом вниз, но он знал – надпись можно прочитать как «НАДА», что по-испански значит «ничто», и от этого у него странным образом делалось легче на душе. А на пустой стороне он крупно написал по дуге, соединенной прямой линией, как на спиритической доске-уидже (насколько он ее помнил) двадцать шесть букв алфавита и цифры от 0 до 9. Ближе к подушке, рядом с другой пепельницей, полной окурков, лежала кучка листков бумаги, исписанная рядами букв, которые он неуверенно разделил на слова вертикальными черточками.

Он уже некоторое время пытался наладить внятное общение с призраком своей жены.

Вот пепельница вроде бы перестала двигаться, и он выпрямился, записал последнюю букву из тех, на которые она указала, и озабоченно уставился на самый последний ответ, который получил: «CETAITLEROIETPUISSONFILSSCOTTETAITLEROI».

В четверг Кокрен и Пламтри, уехав от развалин Купален Сатро в своей старенькой «Гранаде» и попетляв по кварталам района Марина, пока не решили, что сбили со следа возможное наблюдение, остановились в этом мотеле на Ломбард-стрит. Коди воспользовалась картой Visa Нины и написала на бланке регистрации «Нина Кокрен».

Пламтри пробыла там ночь и утро пятницы; она смотрела телевизор, включив звук так тихо, что Кокрен смог по крайней мере попытаться поспать; в это время по Пламтри Кокрен мог догадываться, какая личность присутствует в тот или иной момент, лишь по выбору программ. В полдень Кокрен, так и не выспавшись, отправился на встречу с Мавраносом, а когда вернулся в мотель около двух, Пламтри там не было. Кокрен проспал почти до полуночи, но она не вернулась.

И не вернулась до сих пор. В субботу телефон дважды звонил, но, снимая трубку, он слышал лишь сдавленные вздохи.

Оба дня, прошедшие после ее исчезновения, он встречался в китайском баре с Арки, два-три раза в день выбирался в кулинарный магазин на Гоф-стрит за кофе, сэндвичами, бурбоном и пивом, но в основном проводил время за изучением французского молитвенника, который нашел в Нининой комнате для шитья, когда они с Пламтри в четверг утром заехали к нему домой.

На одной из пустых страниц томика определенно было изображено фамильное древо. Кокрен узнал, что Нина не первой в своей семье эмигрировала в Соединенные Штаты – ее двоюродный дед, некий Жорж Леон, переехал в Нью-Йорк еще в 1929 году, в 1938 году переселился в Лос-Анджелес, а в 1943 году у него родился сын. Старина Жорж, по-видимому, был паршивой овцой в семействе Леонов: n’avait pas respecté le vin[2]2
  Не испытывал уважения к вину (фр.).


[Закрыть], равно как и к своим собственным французским корням. Кто-то мелким убористым почерком сообщил, что, поскольку с 1901 по 1919 годы вина бордо были никудышными, теперь все истинные сыны père Dionysius Français должны проявить истинную верность и не перебегать к les dieux étrangers – чуждым богам.

В общем-то, почти все записи в молитвеннике относились к виноградарству или виноделию. На странице «dates importantes»[3]3
  Важные даты (фр.).


[Закрыть] 1970 год был отмечен, потому что Роберт Мондави, хозяин «Калифорнийской винодельни Роберта Мондави», встретился с бароном Филиппом де Ротшильдом де Бордо – и для встречи они не нашли более подходящего места, чем Гонолулу. В 1973 году важнейшим событием оказалось присвоение наконец-то баронскому кларету «Шато Мутон-Ротшильд» статуса «первого крю»[4]4
  Крю – пятиуровневая классификация французских виноградников по качеству продукции.


[Закрыть]; родственники Нины, судя по всему, не обрадовались случившемуся из-за связи барона с калифорнийцем Робертом Мондави. В одной из пометок на полях эти двое были названы «прислужниками гнусного калифорнийского Диониса».

Среди записей попадались и совершенно загадочные и непонятные ему. За весь 1978 год имелась лишь одна надпись, переводившаяся как «Мондави посетил Медок – провал». Итог следующего года подводила фраза: «Молитвы услышаны! Новая филлоксера».

К 1984 году относились всего два слова: «Опус первый», но тут-то ему как профессионалу все было ясно.

«Опусом первым» называлось калифорнийское вино урожая 1979 года, выпущенное Мондави и Филиппом де Ротшильдом в 1984-м как совместный продукт их основных калифорнийской и французской виноделен. Оно было изготовлено из каберне-совиньон с небольшой добавкой каберне-фран и мерло для смягчения резкости, порожденной жарой, стоявшей в Напе в мае 1979 года, десять дней бродившее с мезгой и выдержанное два года в бочках из неверского дуба в Мутоне – в Медоке. Кокрен помнил, что «Опус первый» представлял собой тонкое и элегантное каберне, но автор записей в молитвеннике не нашла для него добрых слов: «le sang jaillissant du dieu kidnappé», написала она – «искристая кровь похищенного бога».

На следующей странице помещалась запись уже за 1989 год: «J’ai recontré Androcles, et c’est le mien» – «Я встретила Андрокла, и он мой».

На эту страницу была вложена фотография Сида Кокрена.

И сейчас, сидя в номере мотеля «Стар», пьяный Кокрен испытывал некоторое удовольствие от того, что Нина любовно сохранила его фотокарточку… пока до него не дошло, что он позировал, опершись подбородком на кулак правой руки, и что в фокусе снимка находится не его лицо, а отметина в форме листа плюща на тыльной стороне ладони.

И вот тогда он соорудил из подручных материалов доску-уиджу.

Используя стеклянную пепельницу вместо планшетки, он набрал по буквам обращение к призраку Нины, а потом произносил вслух вопрос и позволял пепельнице двигаться по собственной «воле» от буквы к букве.

Когда оказалось, что устройство вроде бы работает, он перепугался до тошноты. Он кропотливо записывал на бумаге, позаимствованной в мотеле, буквы, на которые указывала пепельница, и из них складывались французские слова.

Из самых первых слов он понял, что действительно был тем самым Андроклом, упомянутым в записи на страничке молитвенника, а первоначальное подозрение, что он сам – втайне от самого себя – подыгрывал, двигая планшетку, заставляя ее излагать то, что он хотел прочитать, оказалось опровергнуто с появлением следующей фразы: «TU TEXPOSES AU DANGER POUR SAUVER LE DIEU DANGEREUX» – «ты подверг себя опасности, чтобы спасти опасного бога». Он не видел смысла в этих словах.

Дважды он говорил призраку жены – вслух, запинаясь от стеснения, – что любил ее, и оба раза медленно возникавшие буквы советовали ему обратить все чувства, которые он испытывал к ней, на бога, умершего за всех. Оба раза послания совпадали до буквы, что напомнило ему о повторяющихся ответах, которые он получал от Валори, когда Пламтри становилась ею.

Несмотря на это, он тщательно упаковал кассету из автоответчика в чистый носок и положил в ящик тумбочки рядом с гидеоновской библией – и был вынужден торчать в мотеле, набирая долг по кредитной карточке Нины, в надежде, что Пламтри вернется сюда и опять возьмется за свои фокусы с переменами сознания. Он также позвонил на винодельню и выпросил себе отпуск на неопределенный срок.

Накануне утром он долго расспрашивал уиджу по поводу одной из записей, поставившей его в тупик, а потом, охваченный тревожным предчувствием ужаса, решил считать полученный ответ бредом, горячечной галлюцинацией, возникшей в невообразимом сне смерти.

У него не было выбора, ибо на вопрос о не имевшем пояснения «провале», связанном с визитом Мондави в Медок в 1978 году, планшетка выдала ему буквы: «JAI ESSAYE MAIS JAI MANQUE A TUER LHOMME DE CALIFORNIA», которые после расшифровки и перевода с французского недвусмысленно говорили: «Я пыталась убить американца, но это мне не удалось».

Получив этот ответ воскресным утром, Кокрен в этот день больше не прикасался к планшету – большую часть серого дневного времени он быстрым возбужденным шагом прогуливался вдоль неуместно мирных зеленых газонов близлежащего Форт-Мейсона. В 1978 году Нине было всего четырнадцать лет – и он убеждал себя в том, что утверждение уиджи не могло быть не чем иным, как только удручающе болезненной фантазией.

Но тем не менее на следующее утро он безнадежно поймал себя на том, что снова взялся за табличку и пепельницу и несколько минут назад совершенно случайно задал вопрос о ее презираемом в семье двоюродном дедушке Жорже Леоне.

Строчку букв ответа, который он так же тщательно записал, оказалось очень легко понять: «Он был королем запада, а потом королем запада стал его сын Скотт».

И тут-то он вспомнил, как Пит Салливан в прачечной «Солвилля» набирал на старом дисковом телефоне номер, соответствовавший полному имени Скотта Крейна, – уже тогда Кокрен отметил, что среди имен короля было Леон.

Вряд ли это могло быть совпадением – по всему выходило, что мертвый король, которого Мавранос возил в своем грузовичке, был дальним родственником покойной жены Кокрена.

Тут в дверь номера резко и сильно застучали. Кокрен вскочил, сбросив с кровати обе пепельницы, метнулся к шкафу и схватил свой револьвер; руки его при этом так тряслись, что он чуть не выстрелил в потолок.

– Кто там? – визгливо спросил он. Он надеялся, что это наконец вернулась Пламтри, или даже Мавранос его отыскал – но не полиция, не Арментроут с парой дюжих санитаров и шприцом и не те неведомые люди, которые на прошлой неделе обстреляли машину Мавраноса возле развалин Сатро.

– Сид, это ты? – спросил из-за двери хриплый женский голос.

Не выпуская из руки револьвер, Кокрен поспешил к двери и посмотрел в глазок. Перед ним оказалось разрумянившееся лицо Пламтри; невзирая на слишком сильный для этого времени года загар и пряди белокурых волос, падавшие на лицо, он узнал Коди. И даже сквозь линзы глазка разглядел кровавые царапины у нее под челюстью и в углу рта.

Он поспешно снял цепочку и распахнул дверь.

– Коди, я так рад… – начал было он, но не договорил, поперхнувшись угрызениями совести за свои недавние мысли.

Она прошла, прихрамывая, мимо него и тяжело опустилась на кровать. На ней была одежда, которую Кокрен не видел прежде – шорты цвета хаки и мужская клетчатая фланелевая рубашка, но от нее пахло застарелым потом, и ее голые ноги, покрытые красновато-коричневым загаром, были исцарапаны и заляпаны грязью. Закрыв дверь и снова набросив цепочку, Кокрен уныло вспомнил, что за всю неделю солнце ни разу не проглянуло сквозь облака.