Текст книги "Бойся меня (ЛП)"

Автор книги: Тим Каррэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

22

Это была нехорошая ночь.

Конечно, в Шеддоке и так было мало приятных ночей – всегда находился зек, который вдруг собрался порешить сокамерника, или зек, швыряющий в проходящего мимо охранника дерьмом, и второй, которого от этого рвало на всю камеру. Но некоторые ночи были всё же хуже остальных.

И у некоторых охранников раз за разом оказывались отвратительные дежурства.

Таким был и Лео Комиски.

Казалось, он не вылазит из дежурств по карцеру, наблюдая за зеками, выслушивая их постоянные жалобы и нытьё, крики в темноте и просьбы оставить включённым свет.

Их голоса были слышны даже через толстые железные двери, только более приглушённо, как из засыпанного землёй бункера.

Сегодня в карцере сидели семеро, и все они были напуганы до чёртиков и нервничали.

И причиной тому был восьмой, добавленный только что зек – Денни Палмквист.

Эти семеро вели себя, словно Палмквист был Дьяволом во плоти, который проник в тюрьму, чтобы высосать их кровь и обглодать кости черепа.

И они никак не переставали трястись от страха. Нет, от животного ужаса.

И всё это огромные, крутые парни, к которым никто не рискнул бы повернуться спиной, боясь, что ему вскроют горло бритвой.

Лео Комиски было на это плевать.

Он знал, что происходит вокруг Палмквиста, и боялись мальца не только зеки.

Охранники, даже начальник... У всех появлялось на лице такое забавное выражение, когда кто-то упоминал имя этого парнишки – словно их тошнило, но они пытались сдержать рвотные позывы.

И жёлтая полицейская лента вокруг места преступления – третьей камеры, где умер Жирный Тони – совсем не помогала успокоить людей. Абсолютно не помогала.

Двое зеков в карцере были новичками, где-то наглотавшимися наркоты, и уже улетели в далёкие дали.

Приближалась полночь, когда из камеры Палмквиста начали доноситься какие-то звуки.

От забавных пронзительных свистящих звуков у Комиски побежали мурашки вдоль позвоночника, а голова отозвалась нестерпимой болью.

Комиски собрался с духом и направился к четырнадцатой камере, где сидел парнишка.

Он потянулся к щеколде, открывающей небольшое окошко в двери.

Но, как и Йоргенсен пару дней назад, он застыл перед дверью. Что-то внутри него, услышавшего эти звуки, тянуло парня назад, подальше от двери.

Как у человека, стоящего на крыше десятиэтажного здания включается вдруг осознание и он думает: «А что я тут вообще делаю?»

Ведь в жизни существуют некоторые вещи, увидев или услышав которые, уже никогда не стать прежним.

Комиски стоял и дрожал, как на сорокоградусном морозе, с поразительной чёткостью вспоминая рассказы других охранников о том, что они слышали, а в случае с некоторыми неудачниками – ещё и видели.

«Есть такие вещи в жизни, -

говорил им зловещим шёпотом сержант Варрес. – Если ты их хоть раз увидишь, то больше никогда не сможешь их забыть».

Вещи, из-за которых ты поседеешь и впредь всегда будешь спать с включённым светом.

«Парни видели то же, что и я. И этот мерзкий запах, разъедающий кожу. И всё, что ты можешь сделать, это держать себя в руках, попытаться не засунуть табельное себе в рот и не вышибить от страха мозги».

И сейчас Комиски понял, что это не простые слова. Может, Варрес и был властным жестоким ублюдком, но это не значило, что он не прав.

«Надо было расспросить Йоргенсена поподробнее... Хотя у него нервный срыв, и вряд ли он сможет говорить ещё пару недель».

Такие мысли носились у Комиски в голове.

Он слышал этот пронзительный, жалобный вой, словно плакал рождённый в глубинах ада ребёнок. Пальцы Комиски, дрожа, дотронулись до задвижки. Они были холодными. Ледяными. Такими, мать их, ледяными, что парень их почти не чувствовал.

«Сделай это, чёрт побери, – говорил он себе, – просто сделай».

Мужчина резким движением отодвинул щеколду, и в лицо ему ударил горячий поток воздуха, пахнущий перебродившими дрожжами. От этого запаха часть внутренностей Комиски захотела выплеснуться наружу через рот, а вторая часть – через задницу.

И это зловоние, становящееся сильнее с каждой секундой, ударило в лицо, как слезоточивый газ, от которого глаза заслезились, горло сжалось, а ноздри начали гореть.

Комиски включил свет.

Палмквист лежал на койке и спал без задних ног. Он весь был затянут белой, похожей на паутину субстанцией наподобие эктоплазмы.

Она вытекала из его рта, ушей, глаз, сочилась с кончиков пальцев тягучими, пульсирующими тяжами, которые, казалось, были живыми.

Сеть вздымалась и опускалась, словно в такт дыханию, поднималась усиками к потолку, а там соединялась во что-то бледное, раздувшееся, вроде паука или...

Матерь Божья...

Оно становилось всё больше, раздуваясь, как поднимающееся на дрожжах тесто.

Это-то и увидел Комиски.

Он смотрел на потолок секунду, может две, а потом существо завизжало, зашипело, заметалось по потолку, запуталось в белых нитях слизи, напоминавших идиотский, свисающий сверху серпантин.

Комиски заорал и захлопнул окошко.

А внутри камеры это абсурдное, жуткое создание скулило, ревело и скрежетало, как кусок металла на шлифовальном кругу.

А затем... Медленно, очень медленно всё начало стихать.

Какое-то время из камеры ещё доносились отвратительные звуки.

Сначала словно кто-то разливал цемент по вёдрам, затем влажные шлепки по стенам, а потом – будто кто-то мочился на пол.

И наконец, Палмквист застонал, заворочался и... тишина.

После этого Комиски больше не выключал свет.

23

А следующим утром начался бунт.

Его начали чёрные.

Сытые по горло бесчеловечными условиями содержания и пустыми обещаниями юристов, они воспользовались моментом и захватили двор: разоружили порядка двадцати охранников, облили их керосином из спрятанных канистр, достали спички и крикнули автоматчикам и снайперам на вышках, что подожгут охранников, если те не отойдут назад.

Больше ничего и не потребовалось.

Может, снайперам это и не понравилось, но они не хотели, чтобы их коллеги и братья поджарились, как колбаски на гриле, поэтому они отступили.

Первым делом остальные охранники добрались до громкоговорителей и пообещали бунтующим, что ад покажется им детской игровой площадкой по сравнению с расплатой за такое.

Ну, вот как не любить таких парней! До последнего настроены миролюбиво.

И пока чёрные захватывали двор, белые и латиносы захватили всё остальное.

Они поймали обслуживающий персонал, администрацию и отдыхающих во время перерыва охранников, захватили оружейную и кабинет начальника, и вскоре битва закончилась, так толком и не начавшись.

Долина Шеддок перешла во власть заключённых.

Когда всё началось, Ромеро работал в цеху по металлу. Он чувствовал разлившееся в воздухе напряжение, от которого, как от давления перед грозой, начинала прыгать стрелка барометра.

Каждый зек в тюрьме знал, что происходит.

Каждый зек чувствовал, каждый зек понимал, что произойдёт дальше.

Ромеро уже начал чувствовать запах свободы, и не успел он опомниться, как троих охранников в цеху, где он работал, повалили на пол. В цеху тоже начался бунт.

Один из них – большой волосатый парень по имени Кнапп, который выглядел так, словно полжизни пробегал по лесам в шкуре мамонта, – сплюнул кровью и прорычал:

– Грёбаные животные! Вы все грёбаные животные! Скоро ваше время придёт, и тогда они разорвут ваши задницы на...

Но он не успел продолжить свою мысль, потому что жилистый чёрный зек Скиннер вмазал ему обрезком свинцовой трубы по лицу, и Кнапп подавился собственными выбитыми зубами.

Ему было больно, чертовски больно, но удар не убрал из его глаз ненависть – безумную, злобную ненависть, которую охранник испытывал к избивавшим его парням.

Скиннер проломил ему череп трубой, а байкер по кличке Скэггс отпихнул тело в сторону и перерезал Кнаппу бритвой горло.

Кровь.

Естественно, кровь сейчас лилась и во дворе, и в административных зданиях, и в комнатах отдыха, и в рабочих цехах... Ручьи крови сливались в озёра и мерцающие реки...

Но для парней в цеху работ по металлу это была первая настоящая пролитая кровь охранника. Кровь с запахом соли и металла. Кровь с запахом смерти.

Все начали кричать и улюлюкать, как стая голодных шавок над куском свежей говядины.

Они бросились к телу Кнаппа и принялись бить его ногами и кулаками, пока оно не превратилось в груду переломанных костей и мяса, истекавшую кровью, как корзина с раздавленными вишнями.

А голова Кнаппа больше напоминала перезрелый и лопнувший помидор, из которого отовсюду сочился сок.

И зеки это видели.

Видели, как истекает кровью охранник. Видели, что их можно сломать, как и любого другого человека.

Ведь с ними произойдёт то же самое, когда губернатор потеряет терпение и прикажет полиции «убрать этих ублюдков, передавить этих чёртовых надоедливых насекомых, а то, что от них останется, смести в мусор».

«И когда всё будет закончено, запереть их снова по клеткам, этих грязных, способных на убийство животных. И близится их час расплаты...»

Несколько зеков стояло вокруг сломанного тела Кнаппа, а остальные кричали, стонали и матерились.

Их глаза горели диким огнём, языки то и дело смачивали пересохшие губы, а пальцы крепко сжимали обрезки труб, гаечные ключи и листы металла, обмотанные изолентой.

Ромеро и раньше видел уродство бунтующей толпы.

Он знал её вкус, её запах, как это чувство холодными пальцами сжимает кишки внутри тебя... Но это... Это было просто недопустимо.

Если они хотели показать Департаменту и всем СМИ, что зеки в Шеддок – лишь обычные люди, желающие достойного обращения, а не кровожадные дикари, то они всё делали неправильно.

– Всё должно быть не так, чёртовы вы идиоты! – кричал им Ромеро. – Разве вы не понимаете? Разве никто из вас не понимает? Именно этого они ждут! Этого хотят! Вы просто играете им на руку...

Но зеки, похоже, ничего не понимали.

Они смотрели на Ромеро, и мышление толпы постепенно завладевало каждым, просачиваясь, как яд, в каждую пору и отравляя весь организм, разлагая разум всех бунтующих.

Перед Ромеро стояли плохие парни.

Здесь были и белые расисты, и чёрные мусульмане, и убийцы-латиносы, и социопаты, и другое быдло. Раса и цвет кожи вдруг перестали существовать. И на первый план вышла неумолимая жестокость.

Ангелы из Ада и Арийские Братья, Нация всемогущего Лорда-наместника и Гангстеры-Апостолы, Испанские Кобры и Нуэстра Фамилия [2]2
  от исп. Nuestra Familia – «Наша Семья»)


[Закрыть]  – все стояли плечом к плечу, вдыхали исходящую друг от друга ненависть и превращались в диких зверей.

С оскаленными зубами, свисающими из края рта нитями слюны, сжатыми на оружии руками и урчащими от жажды крови и жажды смерти животами.

Ромеро сделал шаг назад, потому что – Господи, спаси и помоги! – он был уверен, что ещё чуть-чуть, и они бросятся на него всем скопом.

Свалят с ног одним ударом, как скот на бойне в Чикаго, подвесят за ноги и выпотрошат, а потом пройдут по коридорам тюрьмы кроваво-красным отрядом, неся высоко на шесте его голову.

Но этого не произошло.

Скэггс вышел вперёд, Скиннер – вместе с ним. Вождь племени и его шаман, оба заляпанные кровью и человеческой плотью.

– Если хочешь остаться в живых, чёртов одиночка, – грубо произнёс Скэггс, – лучше заткни свою пасть. И лучше бы тебе решить, на чьей ты стороне – на нашей или на их, потому что если ты не на нашей стороне...

– Если ты не на нашей стороне... – продолжил Скиннер. – Ха, твоя смерть будет жуткой, ублюдок.

Ромеро вскинул руки – древний жест, показывающий, что ты не вооружён.

Отлично срабатывало с бешеными псами и парнями, которые находились с ними на том же уровне эволюционного развития.

– Я лишь говорю, что именно этого эти мудаки от нас и ждут. Ждут, что мы станем убивать охранников, насиловать слабых, жечь всё вокруг и мародёрствовать... Нам надо показать им, что мы выше всего этого. Мы просто хотим достойного обращения.

– Не тебе нас учить, петушок, – произнёс Скэггс и прошёл мимо.

Остальные бросились за ним, проталкиваясь мимо Ромеро и пачкая его мимоходом чужой кровью.

И когда они вырвались на улицу, то все рванули вперёд, крича и разыскивая любого, кого можно было избить.

Ромеро вздохнул и посмотрел на двоих охранников, которые пока ещё были живы. Да, сильно избиты, но живы. Они были привязаны к станкам.

В каком-то голливудском дерьмовом фильме это был бы отличный поворот, где одинокий зек помогает охранникам, которые никогда бы не помогли ему.

Ага, конечно.

– Лучше не издавайте ни звука, – сказал им Ромеро. – И, возможно, они о вас забудут. Это единственное, на что вы сейчас можете надеяться.

И он развернулся и пошёл на улицу, чтобы своими глазами увидеть бунт.

Наверно, лучше самому на всё взглянуть, пока полиция и армия не вернули власть над тюрьмой и не расколошматили всех до состояния валяющихся под деревьями гнилых и треснувших яблок.

24

Бунт.

Вот это была картинка.

Зеки собирались в банды и разгуливали по двору с ножами, обрезками труб, бритвами и оружием из захваченной оружейной.

Белые объединили силы с чёрными и латиносами.

И все неистовствовали.

В течение первого часа трое охранников были уже мертвы. Долго бурлившая ненависть вскипела и выплеснулась наружу. Парни увидели, что теперь в их руках есть оружие.

Кабинеты были разрушены.

Рабочие здания в тюрьме подожжены.

Камеры карцера были открыты, а сидевшие за решётками стукачи и слабаки – разорваны на кусочки сорвавшейся с цепи толпой зеков.

Ромеро вышел во двор. Там царил хаос.

Полнейший хаос.

Вертолёты уже были в воздухе, а полиция, использующая слезоточивый газ, вместе со спецназом и снайперами собирались группами снаружи стен.

Мобилизовали даже Национальную Гвардию.

Власти через громкоговорители призывали заключённых сдаться и отпустить заложников.

В ответ на это группа байкеров перебросила через забор труп охранника.

И всё же внутри стен тюрьмы среди осуждённых царило непривычное единство.

Белые собрались под предводительством членов мафии, подкреплённые Арийцами, байкерами и сотнями зеков, которые просто жаждали драки.

Чёрных возглавили наркоторговцы, сумевшие сплотить вокруг себя уличные банды, наркодилеров и сутенёров.

А латиносов взяли под своё крыло члены мексиканской мафии.

Во дворе тюрьмы белые выстроились возле одной стены, чёрные – у другой, а латиносы – у третьей.

А в центре двора, с заложниками, находились представители всех трёх группировок.

* * *

С наступлением темноты трое лидеров успокоили разошедшихся зеков и начали выдвигать по громкоговорителю свои требования.

Сначала их игнорировали, но стоило главарям сказать, что они станут убивать по одному человеку в час, как им сразу же ответили.

Переговоры длились ещё долго.

Территорию тюрьмы освещали прожекторы, и оцепила полиция и Национальная Гвардия.

СМИ тоже желали подключиться, но полиция не подпустила их к Долине Шеддок и на километр.

А около полуночи власти прервали переговоры.

И перекрыли воду.

А затем выключили электричество.

25

Ромеро стоял в дальнем конце тюремного двора и наблюдал за кострами и поднимающимся в небо дымом от горящих зданий.

Зеки всё ещё были возбуждены, но сейчас большинство были ещё и пьяны и обкурены и подбадривали друг друга разговорами о свободе и братской любви.

Ромеро весь день слушал их разговоры и безумные планы.

Но в отличие от остальных он не был настолько наивен, чтобы в них верить.

Рано или поздно люди потеряют самообладание, и трупов будет не счесть.

Либо зеки перебьют своих же, либо полиция пойдёт на штурм и позаботится о бунтующих.

Одно из двух.

Но Ромеро переживал только из-за Палмквиста.

– Я нашёл его, – задыхаясь, произнёс Аквинтес, подбежав к Ромеро из другого конца двора и отводя его в сторону от группки курящих зеков.

– Я нашёл мальчонку.

– Где?

– Он был в карцере, -ответил Аквинтес. – Там его нашли зеки и избили обрезками труб, а когда не смогли привести в чувство, отволокли в санчасть.

– Ему хреново, брат, – продолжал Аквинтес. – Может, он пока и не умер, но это уже не за горами. Он в коме или типа того. Надо видеть ту больничку. Там везде тела. Чёрные привели туда парочку охранников, чтобы те перевязывали раненых.

Ромеро вздохнул. Значит, малец ещё жив. Только вот хорошо это или плохо?

Он затушил сигарету.

– Это очень плохо, ДжоДжо. То существо внутри Денни... его брат... оно и так уже разозлилось за то, что мальчишку избили, а тут ещё и это...

– И там темно, – добавил Аквинтес. – Как в заднице.

У Ромеро вдоль позвоночника пробежал холодок.

– Я туда схожу.

– Это плохая идея, – пробормотал Аквинтес.

Когда Ромеро шёл по двору, направляясь к зданию администрации, где находился лазарет, он слышал снаружи копов.

Звук был похож на скрежет по стене. Наверно, они собирались взбираться на нее.

– Я всё равно туда пойду.

Аквинтес хлопнул его по плечу.

– Эх, Ромеро. Ты просто настоящий латиноамериканский Джеймс Кэгни. Огромное сердце, а яйца и ещё вдвое больше. Ладно, друг мой, я иду с тобой.

Но ни один из них понятия не имел, навстречу чему они направляются.

26

Всё началось в один момент.

За воем сирен и криками из громкоговорителей никто ничего и не понял, пока не стало слишком поздно.

Группы спецназовцев бросили вперёд всю свою мощь, способную сокрушить любую преграду на своём пути.

Когда Ромеро с Аквинтесом добрались до часовни рядом с административным зданием, они увидели, как по верхнему краю стены бегут люди в чёрной форме, похожие на снующих пауков. Вниз полетели гранаты со слезоточивым газом.

При ударе о землю они взрывались.

Всюду виднелись яркие вспышки, слышались хлопки и взрывы, словно двор находился под миномётным огнём.

От гранат распространялся ядовитый газ – и не только возле административного здания, но и во дворе, на крышах и дорожках. Везде.

А гранаты со слезоточивым газом, казалось, никогда не закончатся.

Были слышны крики зеков, выстрелы, ответный огонь снайперов, снимающих восставших с верхней позиции, и снова одиночные выстрелы заключённых из захваченного оружия.

Но в темноте, да с учётом того, что большинство зеков были пьяные, обкуренные и растерянные, их меткость оставляла желать лучшего.

У спецназовцев были очки ночного видения, а у заключённых – спички, самодельные факелы и пара фонариков.

На стены подняли водомёты, а снайперы за это время уже подстрелили своих первых жертв. Винтовки с глушителями.

И прежде чем разъярённые заключённые смогли открыть по полицейским ответный огонь, в них под давлением ударили тонны воды, обливая и сбивая с ног.

Затем снова слезоточивый газ.

Светошумовые гранаты.

Войска готовились к смертельному удару.

К тому времени Ромеро и Аквинтес уже добрались до административного здания, хрипя, откашливаясь и протирая глаза, пробираясь по лабиринту длинных коридоров, взбираясь по лестницам и видя лишь периодические вспышки света снаружи.

– Они их там всех порвут, – задыхаясь, произнёс Аквинтес.

Так и было. Со двора доносились крики, ругань и мольбы некоторых зеков о пощаде.

А полиция отвечала залпами пластиковых пуль из автоматов и ручных пулемётов.

Но крики слышались не только снаружи.

Они доносились и сверху. С четвёртого этажа. Оттуда, где располагалась санчасть.

Мужчины посмотрели друг на друга в кромешной тьме. Запах смерти и слезоточивый газ, принесённый порывами ветра с улицы, свивались в мерзкий аромат, который смешивался со спускающимся с четвёртого этажа – тошнотворным, горячим запахом крови и страданий.

Они бросились наверх.

Снова крики, то высокие, то хриплые, как колокольный перезвон. Нечеловеческие. Нереальные.

Ромеро и Аквинтес перепрыгивали через ступеньки. Они слышали шум, чувствовали запах и ощущали нечто, сворачивающееся в их животах холодными клубками.

С верхнего этажа донёсся дикий вопль:

– Помогите! Помогите мне! Снимите это с меня! Снимите с меня эту хрень, мать вашу! О Господи! О Боже! А-а-а-а-а!

Но не этот крик и влажные шлепки заставили Ромеро и Аквинтеса остановиться. Нет, они замерли, услышав резкий, скрежещущий шум, эхом отдававшийся от стен и заставивший стёкла дребезжать в рамах.

Этот крик не принадлежал ни человеку, ни животному. А может, напротив – и тому, и другому.

Неистовый, сумасшедший вопль, который перешёл в нечто, напоминающее злобный смех. Смех, наполненный презрением, страстью и – как осознал Ромеро – каким-то злобным удовольствием, как у ребёнка, добившегося желаемого.

«Это он, – подумал Ромеро. – Точно он».

Деймон вышел на свободу и сейчас развлекался, как маленький злобный ребёнок, поджигающий хвосты кошкам или отрывающий крылья мухам.

Только вот игрушками Деймона были не кошки и не мухи...

Люди.

Ромеро направился к двери в лазарет в конце коридора. Аквинтес крался следом.

Дверь была сорвана с петель, а вокруг на полу, как сломанные солдатики и выпотрошенные куклы, валялись охранники и заключённые.

Большинство из них были уже мертвы, а те, что остались в живых, явно спятили. Их глаза бездумно смотрели в одну точку, поблёскивая в свете фонарика.

Они что-то видели. Ромеро был в этом уверен. И что бы это ни было, оно насухо высосало их разум и превратило мысли и воспоминания в маслянистую кашу, вытекающую из их ушей.

Они что-то бормотали, всхлипывали и невидяще смотрели перед собой.

– Господи, – прошептал Аквинтес. – Раньше такого не было... Не было так жутко. Наверно... Наверно, что-то произошло...

Возле самого входа в больничный отсек они нашли тело одного из заключённых.

Его голова была почти откручена от туловища, оба предплечья оторваны, а язык и всё, к чему он крепится, вытащено через рваную рану под подбородком, как красный, кровоточащий галстук. Забавные проделки скучающего ребёнка.

Они переступили через него и... Господи, внутри было ещё страшнее!

Лазарет представлял собой длинную узкую комнату, как больничные палаты в старых-старых фильмах.

Все шкафчики с лекарствами и инструментарием были разграблены.

Но это случилось ещё до того, как Деймон вышел на охоту.

А теперь весь пол, стены и потолок были в алых кровавых разводах и пятнах.

Повсюду были разбросаны тела или отдельные части тел. Дьявольское созидание вырождающегося, неправильного разума ребёнка, не знающего границ.

Тела были расчленены.

Тела были обезглавлены.

Тела были освежёваны и выпотрошены.

Их кости были вырваны прямо через кожу и уложены аккуратными кучками рядом с бескостными оболочками.

Одни тела висели на светильниках на собственных кишках, а другие были насквозь прибиты собственными вырванными костями к штукатуренным стенам над карнизами.

Смесь скотобойни, мясной лавки и анатомического театра.

Но одна кровать оставалась нетронутой.

На ней под накрахмаленной белой простыней лежал некто, весь мокрый от слизи, но ни одна капля крови не запятнала ни его, ни белую простынь.

Палмквист.

Ромеро подошёл к пареньку на расстояние вытянутой руки, поднял валяющийся на полу фонарик и посветил на Палмквиста.

Малец не шевелился.

Его голова была забинтована, и вся повязка пропиталась кровью.

Ромеро взял у Аквинтеса маленький фонарик размером с ручку и проверил у Денни зрачки: один был расширен и не реагировал на свет, но второй – с булавочное отверстие.

– У него сотрясение мозга, а возможно, и с повреждением тканей, – тихо произнёс Ромеро, пытаясь сдержать рвотные позывы от запаха крови и выпотрошенных внутренностей. -

Он может проваляться в коме и день, и две недели. И всё это время каждую ночь...

И тут Аквинтес закричал.

Ромеро почувствовал, что над ним что-то болтается, как верёвка колокола, и тогда Аквинтес снова закричал.

Розовое щупальце, покрытое множеством присосок, обхватило его за ноги и вздёрнуло к потолку.

Ромеро направил фонарик вверх.

Когда он подбирался к кровати, то отметал в сторону паутину, но теперь он понял, что это была не паутина, а тоненькие, похожие на паутинку то ли проводки, то ли нити, связывающие мальца с чем-то, раскинувшимся на потолке.

Деймон.

Ромеро непроизвольно вскрикнул.

Аквинтес болтался под потолком, обвязанный щупальцами Деймона.

Ночной брат Палмквиста был огромнее, чем разложенные рядом три простыни.

Колышущаяся серая масса с кольцевидными, белыми, фиброзными наростами.

Десятки непрозрачных щупалец, нитей шевелились, извивались, корчились, как черви или опарыши в ведре, переползая от одной кафельной плитки на потолке к другой.

Отвратительно. Определённо отвратительно.

Ромеро оцепенело и бессмысленно смотрел на эту массу, которая шевелилась в тусклом свете и, казалось, с каждой минутой всё больше росла.

А щупальца Деймона были прозрачными, словно сделаны из такого же материала, как тела креветок.

Ромеро даже видел, как жидкость течёт по его венам и собирается в капилляры.

Некоторые щупальца заканчивались крючками,а некоторые – чёрными углублениями, похожими на рот, из которых капал едкий сок.

Ромеро так и не понял, откуда у него взялись силы.

Снаружи шла война, но она казалась такой далёкой, словно в летнюю ночь слышишь, как у соседей еле-еле бормочет телевизор.

– Деймон, – спокойно и доходчиво начал Ромеро, – опусти этого человека. Ты знаешь мой голос. Знаешь, что можешь мне доверять...

Создание вверху поёжилось, и из его туши появились несколько пузырей, которые оказались вовсе не пузырями, а жёлтыми глазами с красными, щелевидными зрачками.

Глаз было, по крайней мере, десяток, и с каждой минутой появлялись всё новые и новые.

– Деймон, – повторил Ромеро. Капли ядовитого сока упали на кожу Ромеро и прожгли там раны. Мужчина дёрнулся, но не отступил. – Прошу тебя, отпусти этого человека.

Это было полное сумасшествие. Но существо послушалось.

Оно поставило Аквинтеса обратно на ноги, и рот ДжоДжо раскрылся к кривом немом крике, а глаза стали похожи на два ночных, чёрных омута.

В том месте, куда к коже Аквинтеса прикасались эти мерзкие присоски, оставались красные синяки и кровоподтёки из-за разорвавшихся под таким давлением сосудов.

Ромеро глянул на существо.

Существо посмотрело на него в ответ.

Ромеро постарался заставить себя не бояться. Не позволять холодку спускаться вдоль позвоночника, а внутренностям скручиваться в узел. Не испытывать отвращение и брезгливость при виде Деймона.

Его отвращение было скорее не физическим, а моральным.

Вид Деймона заставлял его душу вянуть и гибнуть.

Вот он – тайный брат, принимающий облик лишь по ночам, скрывающийся в самых тёмных и грязных закоулках души Палмквиста.

Существо, рождённое детскими страхами и ночными кошмарами, подкармливаемое первобытным человеческим ужасом.

«А вдруг его можно контролировать?» – подумал Ромеро.

И тогда в середине этой колышущейся массы открылся чёрный рот, окаймлённый жёлтыми кривыми зубами, и чудовище, которым и был Деймон, издало скрежещущий вой, наполненный чистым гневом.

Оно схватило Аквинтеса, отбросило в сторону и начало кромсать, разрывать и колоть своими щупальцами, крючками и присосками.

И в тот же момент Ромеро начал действовать.

Он вытащил из-за пояса заточку и всадил лезвие в горло Палмквиста, ударяя вновь и вновь, пока руки не стали мокрыми и тёплыми от крови и слёз, бегущих по его щекам.

«Ох, Денни, прости меня. Господи, прости, малец. Прости меня...»

Деймон выпустил то, что осталось от Аквинтеса.

Он глухо загрохотал: в этом звуке было и торнадо, и разрывающиеся бомбы, и грохот грузовых поездов, и вой сирен. Ромеро упал на колени, зажимая уши руками. Грохот разрывал барабанные перепонки. Из носа пошла кровь, сердце заколотилось, и захотелось самому себе выколоть глаза, чтобы только ничего этого не видеть. Чтобы всё это закончилось.

И тогда Деймон упал.

Упал, накрывая Ромеро, желая раздавить его, расплющить, разорвать, убить... Но со смертью Палмквиста умер и его брат.

Деймон развалился потоками грязи и крови, визжа, извиваясь, сопротивляясь. А потом не осталось и этого. Лишь скользкая, желеобразная жидкость под ногами.

Зажёгся свет.

То, что осталось от Деймона, пузырилось и испарялось.

Ромеро прикрыл глаза, когда через дверь ворвались спецназовцы.

Возможно, они увидели кровавую бойню. А, возможно, нож в его руке.

В любом случае, они не колебались.

Ромеро открыл рот.

И его прошили насквозь порядка тридцати пуль, распластывая на полу рядом с кроватью Палмквиста.

Ромеро издал последний судорожный вздох и умер.

Но то, что он увидел перед смертью, было почти благословением.

С бунтом было покончено.

Как и с Деймоном.