Текст книги "Новое назначение"

Автор книги: Тихон Журавлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

ОШИБКА

СПАЛ я на соломе, за машиной. Рано утром потревожили меня бубнившие за спиной голоса. Разговор шел об охоте.

– Стреляная птица, – говорил один.

– Такая шустрая, – удивлялся другой, – не дай бог. Вертится вокруг моего ружья и сама лезет на выстрел.

Кто-то усмехнулся:

– Выстрелил?

– Дуплетом.

Я перевернулся. Солдаты сидели у догоравшего костра и ели печеную картошку. Рядом, опираясь на локти, лежал какой-то офицер в плаще и в надвинутой по самые брови пилотке. Он тоже ел картошку. Лицо его было заспанным, а толстые губы черными. «Прохожий, – подумал я, – забрел, наверное, на огонек».

– Вставай, лейтенант, – пригласил офицер, – пока все не расхватали.

Я перебрался в общий круг. Один солдат выковырнул из костра две обугленных картошки и подкатил их к моим ногам.

– Спит начальство? – спросил я знакомого шофера.

Тот почему-то растерялся.

– Дрыхнет, – сказал офицер.

Солдаты настороженно переглянулись. Я почувствовал что-то неладное.

– А вы откуда? – спрашиваю офицера.

– Отсюда же, – засмеялся он, – работаю в редакции.

– Кем?

– Редактором.

Богомолов! Боже мой! Надо же мне было так споткнуться на самом пороге!

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

СОЛДАТ Николай Морозов подшиб у Карачева «пантеру». Швырнул из окопа две гранаты и разорвал ей гусеницу.

– Завтра дать в номер, – приказал редактор. – Поскольку мы уже писали об этом солдате, пусть о нем расскажет теперь комбат. Привези большую теплую статью о герое. Мы ее пустим передовой.

С таким заданием пришел я в батальон. Комбат меня выслушал и рассказал о Морозове много интересного. Я дал ему несколько листов чистой бумаги, попросив писать как можно подробнее.

– Хорошо, – согласился комбат. – Ложись, отдыхай, а я посижу, подумаю.

Было уже поздно. Чтобы не мешать, я лег и тут же заснул. А в полночь разбудил меня встревоженный ординарец.

– Товарищ лейтенант, батальон снимается.

– Куда?

– Вперед.

– А где комбат?

– Его только что вызвали в штаб.

– А статья?

– Написал.

Я посмотрел на стопку бумаги, лежавшую под котелком, и не поверил своим глазам. Листы были чистые, только на первом виднелось несколько убористых строк. Это была боевая характеристика: что солдат-де предан Родине, трижды награжден и, что особенно важно, – идеологически выдержан.

– И все? – спросил я ординарца.

– Да, – ответил он. – Комбат сказал, тут все написано.

Я вернулся к редактору с пустыми руками. Тот засмеялся.

– Надо было самому за него писать.

– Это как же?

– А вот так, как все пишут.

ЖАЛОБА

– МОЖЕТ, рисовать умеешь? – спросил меня редактор.

– Когда-то пробовал.

– Ага, – обрадовался он. – Тогда придумай карикатуру к этой заметке.

В ней старшина хозяйственного взвода жаловался на ездового: что тот спит на каждой остановке и никогда не чистит свою лошадь и что якобы в одной деревне его занесло на печку, а голодный конь бродил по сараям, пока не свалился в погреб.

Я нарисовал: солдат лежит на печке, а в окно виден конь – стоит, понурив голову.

Редактор долго любовался моим произведением, потом решил:

– Не смешно.

И добавил:

– Надо показать, что конь этот грязный. Посади-ка ему на спину грибы.

Я посадил. Пять штук.

– Теперь все ясно, – одобрил редактор.

– Но как же печатать?

– О! – похвалился Богомолов. – Есть у нас чудодей – дай ему нож и линолеум, он что хочешь вырежет.

На другое утро газета вышла с рисунком. Наборщик, видимо, поторопился и нечаянно срезал у коня два гриба и одно ухо. После обеда прискакал на своей лошади ездовой.

– Клеветой занимаетесь, – доказывал он солдатам редакции. – Ваша газета врет.

Из палатки вышел редактор.

– Товарищ майор, – обратился к нему ездовой, – я приехал жаловаться на газету.

– Спал на печке? – спросил его редактор.

– Спал.

– А конь у тебя грязный?

Ездовой замялся:

– Не всегда.

– На что же ты жалуешься?

– На грибы. У моего коня их сроду не было. Это же насмешка...

ОРДА

ПОСЛЕ моих неудачных попыток писать за других и рисовать карикатуры Богомолов как-то намекнул, что в штабе дивизии нужен офицер для связи. Я согласился.

Дали мне единственного подчиненного – шофера Степана Орду с его маленькой машиной, крытой фанерным ящиком. Сновали мы с Ордой в этом ящике во все концы фронта четыре месяца. За это время, кроме коротких писем матери в деревню, я не писал ни строчки, решив, что газетная работа не по мне и летопись моя окончена. Записную книжку забросил, засунул ее в сумку на самое дно, под старые портянки. Но вот в начале декабря пришлось ее оттуда вытащить.

Случилось так: мы с Ордой заблудились вечером в лесу. Шныряли по заснеженным дорогам до тех пор, пока не кончилось горючее.

– Что же делать? – испуганно спросил Орда. – Мы же тут окоченеем.

– А костер на что?

В наступившей лесной тишине, просторной и жуткой, – жуткой потому, что мы от нее на войне отвыкли, – вдруг послышался далекий стук топора по дереву. Там же еле слышно заурчал мотор машины. Орда выхватил из-под сиденья пустую канистру и побежал с ней прямо по снегу в сторону звуков. Когда он скрылся в чаще, дерево затрещало, заскрипело и с каким-то протяжным стоном рухнуло, наполнив лес шелестящим эхом, похожим на тяжелый вздох. Машина зарычала громче.

«Не добежит», – подумал я об Орде.

Но вскоре он вернулся с полной канистрой бензина.

– Товарищ лейтенант, ребята говорят, налево два хозяйства. На этом бензине дотянем. Переночуем там и заправимся. Куда же ночью блуждать по такому холоду.

Через полчаса, исколесив перепутанные дороги, мы добрались-таки до каких-то землянок. В двух нас не приняли, горючего тоже не дали – часть оказалась ветеринарной.

– Вы не туда заехали, – сожалел начальник. – Рядом с нами ГСМ. Так что надо вам к соседям. Они богаче.

Мы снова тронулись в путь. На повороте мелькнула широкая вывеска: ГСМ.

– Горюче-смазочные материалы, – объявил шофер. – То, что нам надо. Черти! Запрятались в тылу под разными буквами, от своих скрываются.

Он остановил машину перед маленькой землянкой.

– Жмите, товарищ лейтенант, на горючее, о ночлеге потом спросим.

Но случилось невероятное. В землянке я наткнулся на своего приятеля из резерва.

– Батюшки! – взмахнул он руками. – Откуда?

Спустя минуту после восторгов и прочего я намекнул о горючем. Потом признался:

– Да и ночевать нам негде.

– А сколько вас?

– Двое.

– Шофер? Зови его сюда.

Я приоткрыл деревянную дверь и высунул голову.

– Орда! Заходи.

– Постой, постой! – испугался приятель. – Говорил: только двое, а зовешь орду. Где же мы вас разместим?

ЧУЖОЕ ТЕПЛО

– И ТЫ отступил? – удивился приятель, узнав о моих неудачах.

– А куда наступать?

Он потребовал:

– Дай-ка мне газету, посмотрю, как ты пишешь.

К сожалению, газеты с собой не было.

– Там пишут за других...

Я рассказал о роковой статье комбата, в которой было несколько строк.

– Надо было растянуть ее.

– Чем?

– Фантазией. Хорошему газетчику напиши два слова, он разукрасит их сотней.

– Тогда я не газетчик.

– А это мы сейчас проверим. Садись поближе к печке и пиши заметку.

– О чем?

– А что тебя сейчас волнует?

Я усмехнулся:

– Печка.

– Вот и напиши о ней. Проблема тепла на фронте.

– Но для меня это уже не проблема. Согрелся. Да и по роду службы в разъездах пользуюсь только чужими печками. А вот когда был ротным или еще раньше – солдатом, – свою имел.

– Пиши о своей, – потребовал приятель.

– Для кого?

– Для себя.

Я думал, он шутит. Но приятель настаивал:

– Иначе не дам горючего. Я сейчас пойду на кухню – закажу вам еду, потом на два часа уеду. Смотаюсь на базу. А ты подумай. И напиши с огоньком, или, как говорят газетчики, с трезвоном.

Он вышел. Я посмотрел на притихшего за печкой Степана и засмеялся:

– Попали мы с тобой в ловушку.

– Товарищ лейтенант! – взмолился Орда. – Что вам стоит? Напишите, раз просит! – Степана больше всего беспокоило горючее.

– Ладно, – пообещал я и попросил: – Тащи-ка мешок из машины. Все бумаги там.

КУЗНЕЦЫ

ВСПОМНИЛОСЬ. Всю ночь лил дождь, и в землянке было сыро, неуютно. Солдаты сидели в мокрых шинелях, сгорбившись – не хотелось даже лишний раз пошевелиться, чтобы завернуть махорку и согреться дымом. Все мы, будто придавленные непогодой, молчали – упорно, самоотверженно, как перед наступлением. Обеспокоенный такой, не сулившей добра, тишиной, сержант Зырянов ушел к соседям: не иначе, посоветоваться, как же нам быть с этим холодом. Возможно, в других землянках что-нибудь уже придумали. А нам пока не удавалось. На рассвете двое ходили в тыл и принесли из какого-то оврага две охапки прелой соломы. Но когда подожгли ее, землянка наполнилась таким едким дымом, что солдаты чуть не задохнулись и вынуждены были затоптать костер ногами.

Без командира и вовсе стало плохо, будто унес он от нас последнее тепло. Мы прислушивались к шороху дождя в траншее и тосковали по сержанту, ждали, не прочавкают ли его сапоги обратно и не принесет ли он заветной команды: «Приготовиться!»

– Господи, – шепнул мой сосед, бывший студент, – пошли хоть красную ракету.

– Ага, – кивнул я. Хоть бы загорелся этот красный огонек сигнала над окопами, чтобы выскочить отсюда, из мокроты, на ветер и согреться в атаке. Самое страшное на войне – сидеть сложа руки в холоде и ждать.

– Ты кому молишься? – спросил кто-то.

– Комбату, – объяснил студент. – Пора бы ему вытащить свою ракетницу.

– Рано, – тяжело вздохнул пожилой солдат. – Не все еще готово для прорыва.

– Когда же все-таки? – отчаянно прозвенел молодой голос. – Я уже так замерз, что, кажется, пусти меня вперед – один прорву оборону. С треском!

В землянку заглянул Зырянов.

– Ругаетесь? – насторожился он.

– Да нет, бога чистим. Прорвало его с дождями!

– На бога надейся... – протянул сержант. – Коммунисты! – объявил он. – В траншею. На собрание.

– Закрытое?

– Да. – Зырянов пошел к другой землянке. – Под открытым небом.

Коммунисты в отделении – это я и солдат, ругавший бога. Мы поднялись нехотя, но когда вышли в траншею, приободрились, потому что на ветру, под холодным дождем, кажется, было теплей, чем под землей. Собрались под обрывом, куда выводил окоп и где были свалены толстые бревна для накатов.

– Ударная бригада, – пошутил мой спутник. – Будем сейчас эти бревна рубить на щепки.

Все выходили на площадку в огромных лаптях из красной глины. Долго очищали сапоги и усаживались на бревна.

– Закрытое собрание считаю открытым, – объявил парторг, никогда не унывающий ротный старшина Яценко.

Не поймешь, когда он шутит, когда говорит серьезно. «Я им покажу улыбочки!» – грозит он иногда солдатам, а сам улыбается. Даже наряд вне очереди или выговор получаешь от него, как благо, потому что объявляет он любое наказание таким веселым голосом, будто вручает подарок. Удивительный старшина! Откуда у него столько бодрости? На той неделе мина воткнулась ему под ноги. Он обошел ее и ухмыльнулся: «Черт-те шо за мина! Попала в траншею и не разорвалась». А рассказывают, когда однажды мина влетела прямо в котел, расшвыряв перловую кашу по всему оврагу, он хохотал до упаду.

Первое слово на собрании взял ротный командир. Этот у нас шуток не любит.

– Дела наши, – объявил докладчик, будто мы этого не знали, – далеко не веселые, а проще говоря, – добавил он, – совсем фиговые.

Командир, надо сказать правду, был грубоватым человеком и не скупился на слова, от которых подчас мороз пробегал по коже.

– Настроение в роте, – заявил он, – паршивое, а дождю этому, прости господи, даже конца не видно. Пора наступает холодная, у фашистов из-под земли уже дымок пошел, не иначе им печки подвезли, а наши тыловики до сих пор не чешутся в данном направлении.

Парторг усмехнулся:

– Немцы, гляди, отогреются и нам огоньку подкинут.

– Поделятся! – поддержал Зырянов. – Дождемся! Такого жару всыпят...

Но командир не дал ему закончить:

– Наступать нам пока заказано, и не мечтайте. И замерзать не имеем права! Вот мы и должны найти выход.

Кто-то посоветовал развернуть разъяснительную работу в роте и больше нажимать на слово. Но ротный махнул рукой: солдат сейчас надо согревать не словом, а дровами. Но где их возьмешь? На тридцать километров за передним краем голое поле. От разрушенной станции в долине остались одни кирпичи да щебень. Выворачивать шпалы на железной дороге? Вряд ли они, пропитанные дегтем, загорятся. Те бревна, что лежат под нами, привезли сюда на машинах батарейцы – будут строить блиндажи, так что их трогать нельзя.

– Я видел в подвале на станции уголь, – сообщил вдруг мой сосед.

– А жести не было? – спросил Яценко. – Для печки.

– Нет... Была только ржавая крыша.

– Очень хорошо, – обрадовался ротный. – Командируем туда повозку.

Потом он поинтересовался, нет ли среди коммунистов печника или каменщика. Зырянов поднял руку:

– Я кузнец.

Ротный уставился на него, должно быть, соображая, при чем же тут кузнец, печку ведь молотком не выкуешь.

– Я еще и жестянщик, – пояснил Зырянов. – Был бы уголь, а печку придумаем.

– Что же ты молчал? – удивился ротный.

Коммунисты засмеялись, все обрадовались такой находке.

Да, это было необычное собрание – с единственным вопросом: о тепле. И несмотря на то что тепла еще не было, нам уже казалось – холод ослаб. Решения, которым завершается каждое собрание, тоже не было. К чему его записывать, когда оно и так ясно: надо обогреть землянки во что бы то ни стало.

Когда мы вернулись в отделение, кто-то спросил:

– Не пахнет?

Хотел, видно, сказать: не слышно ли о наступлении?

Я отрицательно покачал головой.

– А что же вы тогда обсуждали так долго?

Мой напарник ответил с гордостью:

– План ГОЭЛРО! Скоро зальем огнями все траншеи.

Солдаты не верили. Даже залежи угля, открытые в подвале, их не радовали.

– Нужен чугунок, – заявил вдруг студент. – Я вам такую печку вмажу, весь батальон обогреет.

– Поедем со мной, – пригласил его Зырянов. – Поищем в развалинах...

Яценко, студент и Зырянов уехали в тыл на разведку. Они привезли до обеда четыре подводы угля, мы перетаскали его плащ-палатками в свои землянки. Пятая подвода громыхала железом – везли все, что нашел Зырянов для будущих печек.

Немцы, потревоженные этим грохотом, прощупали овраг минами, но когда услышали мирный стук молотка по железу, должно быть, успокоились и только напоминали о себе обычной перестрелкой.

До вечера задымили три печки. Самой первой дала тепло наша. Студент, обещавший обогреть весь батальон, соорудил ее быстро. Он выбил дно в чугунке, прорубил сбоку дыру и вставил туда водосточную трубу с коленом. Потом опрокинутый чугун поставил на два кирпича, накрытые колосниками – железными прутьями. Когда в чугунке разгорелись деревянные чурки, солдат засыпал жар углем и закрыл его сверху сковородкой. Через полчаса печка накалилась докрасна и была похожа на малиновый месяц, до половины выглянувший из-за горы. Дыма не было, но из нашей землянки от сырости струился пар, огибая широкой лентой верхнее бревно у входа. Мокрые шинели дымились от жары, и солдаты испуганно ощупывали себя со всех сторон – как бы и в самом деле не загореться!

– Для начала переборщил, – признался печник. – Обсушимся, потом отрегулируем тепло, будем засыпать уголь по капельке.

Да, это была удивительная печка. Каждому в батальоне хотелось такую же, но, к сожалению, чугунков больше не было. Зырянов и его подручные по распоряжению комбата делали в обрыве другие печки, из жести – «буржуйки». А в соседней роте, говорили, объявился каменщик – он сложил небольшую печурку из кирпичей и обмазал ее глиной. А в третьей землянке будто бы даже соорудили печку в железной бочке из-под горючего.

– И все-таки наша добротнее всех, – хвалились солдаты.

Нам было тепло в землянке, и лучшего блага, казалось, нет на свете. Солдаты сидели распаренные, красные, и кое-кто уже дремал, свесив голову. Бывший студент снял шинель и расстелил ее у печки.

– Сгоришь, – предупредил я его. – Не суйся.

Он отодвинулся подальше и, подложив под голову сумку, вытянулся во весь рост.

– Вначале было слово, – глядя в потолок, объявил студент, – потом появилась печка. Без разговоров и тепла бы не было.

Вскоре его бормотание утихло, он захрапел.

– Сержант, бедняга, за всех работает, – вспомнил кто-то.

– Сержант будет спать всю ночь, – возразил другой. – А этому вот скоро на дежурство.

Подходила пора и мне заступать на свою пулеметную точку. Я вышел из жары в траншею, вдохнул свежий воздух. Дождь моросил назойливый, холодный. Над окопами в трех местах струилась голубая испарина – шел дымок из наших землянок. В остальных пока печек не было, но в конце траншеи, под обрывом, звонко стучали молотки по железу. Да, вначале было слово, согласился я со студентом, а теперь люди, убежденные этим словом, куют тепло всему батальону.

МЕТКИЙ ВЫСТРЕЛ

Я РАСПИСАЛСЯ.

– Куда же столько! – упрекнул Орда. – Чай, не доклад. Лишь бы только на горючее хватило... А то шипит и шипит карандаш – меня даже в сон потянуло.

– Спи.

– А вы, товарищ лейтенант?

– Подожду начальника...

Он вернулся в полночь. За чаем и за разговорами я наконец-то прочитал ему начало своей заметки о тепле. Мы договорились, что всю ее он прочтет после.

– Учти, – предупредил приятель, – я бывший редактор и не потерплю, чтобы газетные кадры болтались без толку...

Дальнейшая история с моими кузнецами была роковой. Оказалось, друг переслал заметку в редакцию фронтовой газеты «На разгром врага». Спустя неделю я получил вежливое послание: кузнецы-де газету сейчас не волнуют, а напишите-ка лучше о стрелках. Я написал о сержанте, который в бою стал командовать взводом. И написал, не скрою, с огоньком. Даже озаглавил свое писание нарочито громко: «За мной! В атаку!» Статью напечатали, только озаглавили потише: «Личный пример командира». А еще спустя неделю я получил вызов в редакцию.

– Зря мы тогда заблудились, – сожалел Орда. – Знаю я эти стажировки. Попадешь – не выкрутишься.

Он оказался прав. С той стажировки началась моя неуемная журналистская жизнь, за которую исписал я не одну записную книжку.

ГЕРОЙ

РЕДАКТОР вызвал меня в полночь.

– Поедете к Мценску, – приказал он, – нужно написать о герое последнего боя – Федотове.

Со сна я даже не понял, о каком герое он говорит. Мы с шофером Клюевым были в этом городе и, кажется, виделась там со всеми отличившимися из частей, отведенных на отдых.

Редактор протянул мне лист бумаги. Это была выписка из фронтового донесения о боях под Мценском. Да, боец Федотов из первого батальона хорошо известного мне полка в рукопашной схватке заколол штыком семерых немецких автоматчиков. Я дважды был в батальоне и, возможно, даже видел этого Федотова, но вспомнить его никак не мог.

Разбудил шофера Ваню Клюева, спавшего прямо в машине, и, пока он собирался, пошел к своей хате за походной сумкой. В Ясной Поляне наш дом был самым крайним, поэтому керосиновая лампа в нем горела всегда всю ночь – на случай новых постояльцев. Офицеры уже спали, но капитан Кутейников, чуткий к любому шороху, на осторожный скрип наружной двери выглянул из-под одеяла.

– Приехали? – спросил он.

– Нет, уезжаю.

– Опять? Куда?

Я рассказал ему.

– Штыком? Семерых? Не верю! – объявил Кутейников.

Я сослался на донесение.

– Проверь, – посоветовал капитан и сел на кровати. – Не доверяйся.

Поскольку Кутейников был моим неофициальным наставником в газете, пришлось его выслушать.

– В донесения попадают порой непроверенные данные, – предупредил он. – Редко, но бывает... Я тоже однажды попался. Прочитал в отчете, что один сержант подбил в бою четыре танка. Приезжаю в штаб армии, – нет, говорят, не четыре, а только три. Спускаюсь ниже в политотдел дивизии, а там пожимают плечами: «Было вроде бы только два. Откуда же взялся третий?» Короче говоря, пока добрался, как по ступенькам, до роты, к месту происшествия, почти все танки растерял. А в самой роте и сержанта такого не оказалось. Был другой, но перепутали его фамилию. И танки подбивал не один человек, а все отделение.

Не знаю, преувеличивал Кутейников или нет, но совет его принял, решил проверить все досконально. И вот мы снова отправляемся в дорогу. Ночь была темная, и шофер беспокоился. На выезде из Ясной Поляны, у каменных ворот усадьбы Льва Толстого, он притормозил машину.

– Темно. Как бы еще не врезаться.

– Ничего, – утешил я. – Потихоньку доедем.

– Зачем же потихоньку? Давайте свернем на усадьбу. А? Там, за прудом, свежее сено. Отдохнем часок – другой у Льва Николаевича, а на рассвете домчу вас молнией. Ведь, товарищ капитан, уже третью ночь мотаемся. Машина-то выдержит, но я могу не выдержать!

Он был прав. Редактор погорячился. Не стоило посылать нас без отдыха в такую темноту. А на усадьбе тихо – там сейчас нет ни одного солдата. Наша танковая бригада, тоже отведенная вчера в тыл, разместилась вокруг усадьбы – в землянках и в жилых домах Ясной Поляны. Редакция занимала крайние хатенки в дальнем конце деревни. Но задерживаться на усадьбе Толстого, хотя и на расстоянии от редактора, я не отважился.

– Поедем отсюда подальше.

Клюев тяжело вздохнул и, заскрежетав сцеплением, дернул машину так, что у меня чуть не слетела пилотка. Он сердился. Тогда я решил успокоить его.

– Не в Ясной Поляне, так в другом хорошем месте отдохнешь.

– В дивизии?

– Ближе. Едем на усадьбу Тургенева, в политотдел.

– Правда? – не поверил шофер. – К Ивану Сергеевичу?

Огромный, сутулый, он еле вмещался в маленькой машине. Согнувшись под косым брезентовым навесом, держал руль одной рукой. Ему водить не «козлика», а грузовик – «буйвола». Но у этого большого человека была душа ребенка. Он страстно любил русскую литературу и, должно быть, поэтому работал в редакции. На войну он смотрел с каких-то наивных, совсем не военных позиций. Меня волновала судьба живых людей на фронте, а его – усадьбы неживых писателей. Вчера мы стороной проезжали Спасское-Лутовиново, и шофер очень упрашивал меня заехать на родину Тургенева хотя бы на часок. Но я торопился в редакцию. Зато немного позже мы вынуждены были заскочить в другое, не менее интересное место. У самой Черни вдруг выяснилось, что горючего до Ясной Поляны не хватит. Регулировщик посоветовал нам свернуть с дороги влево – там, в крайних дворах деревни, была заправочная база.

Делать нечего, съехали мы с большака и по холмистому полю помчались к невидимой деревне. Проселочная дорога вскоре неожиданно свернула вправо, и машина пошла по краю высокого обрыва, косой, почти отвесный склон которого был покрыт сверху донизу дымчатой травой и усеян крохотными ромашками. Внизу, под обрывом, сверкала узкой лентой небольшая речка; прижимаясь к горе, она описывала полукруг и терялась вдали, в густых деревьях, круглых, как зеленые шары. За рекой раскинулась обширная долина с выстроенными в два ряда маленькими хатками. А за деревней, уже на другом пологом склоне, чернел стройный лес, выступающий углом к речке.

– Этот угол я знаю, – заявил водитель. – Осинник!

– Проезжал его?

– Ни разу. Но места эти мне знакомы. По книге. Да и фотографии видел.

Ну да, он о горючем и не думал! Его, видать, не бензин тянул сюда, а исторические места! В крайних дворах заправочной базы не было – она только что переехала ближе к фронту. Я забеспокоился: как бы не застряли мы тут на всю ночь. Но Клюев не тревожился.

– Одну минуточку! – попросил он и побежал к женщинам, сверкавшим у колодца ведрами. Не иначе – расспросить их, откуда у деревни такое имя. Вскоре он вернулся от колодца возбужденный и, махнув рукой в сторону, выпалил: – Там Бежин луг!

«А, чтоб тебя! – подумал я. – Еще не легче. Этого луга нам только не хватало».

– А бензин? Я думал, ты нашел что-нибудь.

– Будет бензин, – пообещал Клюев. – Заказал одной хозяйке чай; пока вы согреетесь, мигом заправлюсь. На том краю деревни – авторота.

Я отпустил его. И зря. Надо было самому ехать. Прошло полчаса, но шофер не возвращался. И чай, оставленный ему, остыл. Пришлось идти самому. Но я догадался: пошел не в автороту, а прямо на Бежин луг, досадуя в душе и на Клюева, и на Тургенева.

Сумерки над лугом были прохладными. От реки по кустам растекался туман,, синеватый, как дым береговых костров. Скошенные полоски на лугу мерцали яркой зеленью и в сумерках были особенно светлыми. В конце каждой полоски высилась копна сена, сложенная наспех неумелыми руками. За кустарником, в низине косые клинья тумана, более густого и белого, воткнулись в гору, собираясь подняться выше, до угла осиновой рощи на косогоре. Копны выглядывали из тумана, как маленькие островки на озере. На одном таком островке сидел мой шофер. Согнувшись, он будто колдовал над папиросой. Красный огонек ее то вспыхивал, то угасал в облачке густого табачного дыма...

– Это о чем же ты думаешь? – спросил я Клюева.

– Обо всем, товарищ капитан, – вздохнул он.

И больше ни слова.

– Ой, гляди, как бы твои классики не подвели тебя! За эту самовольную отлучку на Бежин луг полагается два наряда вне очереди.

– Я и без нарядов мотаюсь по ночам, как наказанный, – усмехнулся Клюев.

Мне стало жаль его, и я внутренне пообещал себе заскочить при возможности на Тургеневскую усадьбу. Теперь эта возможность представилась.

Летняя ночь короткая. До восхода солнца еще далеко, а в поле уже светлеет. Машина теперь шла быстрей. Не доезжая до Мценска, мы свернули на проселочную дорогу вправо, затем у небольшой деревни – влево, на прямой заброшенный большак, огороженный с севера стройной шеренгой старых верб. Должно быть, это была древняя мценская дорога на Москву. Она вела под уклон и там, вдали, утыкалась в черную рощу на косогоре.

– Усадьба? – спросил водитель.

Я кивнул головой.

– Сразу видно, – оживился Клюев. – Когда-то по этой дороге ездил Тургенев, – сообщил он. – Только на лошадях, в пролетке. Машин еще не было.

Роща стояла высокой стеной за неглубоким ярком, но самые большие деревья были подальше, на косогоре. Дорога у яра суживалась и входила в рощу с угла – там, на въезде, у родника, стояли два огромных дуба, корявые стволы которых и могучие скрестившиеся ветви служили воротами.

– Тургенев посадил, – не вытерпел Клюев.

Подъем из яра неудобный, разрыт весенними ручьями, а дорога в роще перегорожена сваленными деревьями: должно быть, немцы рубили их на блиндажи.

– По этой дороге мы вряд ли въедем. Надо найти другую, – предложил я.

– Что вы, товарищ капитан! – обиделся Клюев.

Да, теперь его не отговоришь – разве можно свернуть с дороги, по которой когда-то въезжал сам Тургенев!

Машина, чуть не вытряхнув меня из кабины, выскочила наверх и, лавируя между частыми стволами, объехала сваленные деревья прямо по кустам черемухи. Мне пришлось загородиться локтем от веток, чтобы в глаза не хлестнуло.

Вверху, на просторной поляне, в середине рощи стоял одноэтажный дом под железной крышей. На открытой веранде дома дежурил автоматчик. Я спросил у него, где начальник политотдела.

– Спит, – сказал автоматчик.

– А инструктор? Майор Салов?

– Там, – показал часовой за угол, – умывается.

Тотчас оттуда, из-за угла, выглянула мокрая голова.

– Так рано? – удивился майор. – А что случилось?

Я рассказал ему.

– Федотов, правильно, наш герой. Но только на его счету не семеро, – поправил он, – больше. Одну минуточку, сейчас я умоюсь – проверим...

Майор скрылся. Шофер смотрел на меня из машины большими изумленными глазами.

– Неужели один с семерыми справился? – спросил он шепотом, словно чем-то напуганный.

Я осмотрелся. В дальнем углу поляны торчали две копны свежего сена.

– Ступай, отдохни.

– А вы?

– Я задержусь немного.

Но через некоторое время шофер окликнул меня с дороги:

– Товарищ капитан! Видели Тургенева?

Я даже вздрогнул.

– Идите, покажу.

– Сходите, сходите, пока я дела закончу, – поддержал шофера вышедший на крыльцо Салов.

Белыми ошкуренными слегами, прибитыми к стволам деревьев, было огорожено место в роще, где на деревянном столике возвышался гипсовый бюст писателя. Плечи Тургенева и голова его были заляпаны птичьим пометом, а нос отрублен.

– Я встретил сторожа, – сообщил водитель, – он рассказал, что когда, ворвались немцы, один подбежал к Тургеневу. «А! Фридрих Энгельс!» – крикнул он и рубанул тесаком по носу, потом столкнул ногой с веранды.

Растроганные встречей с пострадавшим писателем, пошли мы осматривать его усадьбу. На всех аллеях нас предупреждали надписи: «Деревья не рубить!» Это солдаты наши уже позаботились. У главной аллеи в кустах шиповника торчали белые пирамиды братского кладбища. На поляне в конце аллеи высилась груда развалин и уцелевшая ниша церкви, из-под карниза которой выглядывал облупленный осколками, перепуганный ангел.

– И ему досталось, – пожалел водитель.

– Пойдем, отдохнем, – предложил я Клюеву. – Хватит.

Мы уселись покурить под копной. Я привалился головой к душистому сену.

– Вы сегодня спросили, – заговорил вдруг шофер, – зачем надо было бегать на Бежин луг. А я ведь и сам не знаю. Об этом и не расскажешь. – Он усмехнулся: – Может, посчитаете: ненормальный...

Я улыбнулся:

– Не надо, Ваня, я все понимаю.

А про себя думал о том, как по-разному проявляется у людей любовь к Родине. Важно только, что сущность у нее одна: что у этого Федотова, которого мы ищем, что у Вани Клюева.

Отдохнуть нам не дали. Пришел майор Салов и сообщил: дивизия вот-вот может сняться с места. Я заторопился, решив без всяких предварительных разговоров в политотделе ехать прямо в батальон к Федотову. Мы уселись в машину и помчались дальше на запад. Прямая дорога, огороженная раскидистыми липами, вела от усадьбы вверх, на далекий холм, из-за которого выглядывала пробитая снарядами белая стена какого-то здания. Я уже однажды видел эту стену. Совсем недавно она была у немцев, и там сидел корректировщик, направлявший снаряды в рощу Тургенева и в соседние колхозные сады. Стена по-прежнему выглядывала на дорогу синими глазницами окон, только взгляд ее теперь не был опасен.

Солнце уже взошло, и тени от лип, раскинувших ветви над пыльной дорогой, протянулись в поле до самой деревни, где маленькие рубленые домики с плотно закрытыми ставнями будто бы спали на пригорке. Один только не дремал, крайний, потому что окна и даже простенок между ними были выбиты взрывной волной, отчего дом казался безликим.

– Неужели этот парень один на семерых пошел? – вернулся Клюев к разговору о герое. Я не понял – восторгается он или удивляется.

Впереди раскинулись необъятные орловские дали. Но шофер их не видел – сдвинув брови, он пристально смотрел на уплывавшую под колеса пыльную дорогу.

– Загрустил?

– А чему же радоваться? Плакать надо! Такие места взрывчаткой поразрывали!

Первый батальон занимал оборону на полпути к Орлу. Неглубокой лощиной мы проехали вдоль деревни на командный пункт. Комбат встретил меня озабоченный.

– Снова к нам? – удивился он.

– Снова. Где тут у вас Федотов?

– Какой? – не понял комбат.