Текст книги "Пуансеттия (ЛП)"
Автор книги: Тиффани Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Но ничего из этого она не могла произнести вслух. Он должен подчиниться свободно, или этот жест будет бесполезен.
– Я останусь, – ответил он. – Пока вы не скажете мне, что я могу идти.
– Я и хочу, чтобы ты остался. Правда.
– Я хочу свой рождественский подарок, – ответил он.
Это заставило ее улыбнуться. Он говорил так по-юношески.
– Правда? Почему же?
– Вы знаете меня... интимно. С этой стороны лишь несколько людей знают меня. И мне было бы приятно осознавать, что кто-то, кто знает меня, знает, чего я хочу на Рождество.
Магдалена прикоснулась к его лицу и поправила его воротник.
– Хороший мальчик. Но сначала, мы до сих пор не протестировали мою новую игрушку.
– И какую новую игрушку вы намерены опробовать на мне? – спросил он раздраженно.
– Эту. – Она отошла в сторону и отодвинула перегородку, разделявшую комнату от большой ниши. Под арочным потолком стоял рояль. Кабинетный рояль, который на прошлой неделе подарил ей ее последний ухажер, бывший эксперт по чему-то там из Венеции. Глаза Маркуса немного округлились при виде рояля. Она любила удивлять этого, обычно непроницаемого, молодого человека.
– Это «Бродвуд»? – спросил он.
– Да. 1929 год. Джованни подарил его мне, потому что я сказала, что больше никогда его не увижу.
– Зачем вы это сказали?
– Я думала, что смогу выпросить у него рояль. И оказалась права.
– Вы играете?
– Да, – ответила она.
– Почему вы никогда не говорили? – Нахмурился он на нее.
– Потому что ты никогда не спрашивал. Когда-нибудь ты поймешь, что есть еще люди кроме тебя. Может, однажды, тебе даже понравятся эти люди.
– Сомневаюсь. Можно?
– Я настаиваю. – Магдалена указала рукой на пуфик у рояля.
– В Святом Игнатии стоял «Бродвуд». В моей школе, не у ее основателя. Понятия не имею, какой именно рояль был у самого Святого Игнатия.
– Ты счастлив, – сказала она, легонько поглаживая его по щеке. – Ты шутишь только тогда, когда счастлив.
– Я... У меня есть счастливые воспоминания, связанные с игрой на «Бродвуде» в моей школе. Я играл, когда Кингсли впервые увидел меня, когда я увидел его. Он не знал, что я видел его. И до сих пор не знает. – Он присел на пуфик и закатал рукава. Она забыла, какими могут быть привлекательными мужские предплечья, когда они жилистые и сильные, а к ним прикреплена пара больших скульптурных и невероятно талантливых ладоней.
– Что мне сыграть? – спросил он.
– У меня есть фрагмент, если ты не против игры по нотам.
– Я не против.
Она открыла сиденье у окна в алькове, где хранила ноты, и вытащила особую папку. Она не протянула лист Маркусу, а положила его на стойку. Затем она села рядом.
– Фрагмент Красного Священника1 для моего Золотого Священника. – Она провела ладонью по золотистым волосам Маркуса. Он посмотрел на нее. – Вам нравится Вивальди?
– Я не играл его с тех пор, как начал учиться в семинарии. Но концерт из «Зимы» подходит под сезон.
– Да, очень подходит, – натянуто улыбнулась она. – Я прощу, если ты ошибешься. Вивальди сложнее, чем кажется.
– Я не ошибусь. Не так уж и много времени прошло.
– Конечно. Рояль настроили. Начинай, когда будешь готов.
Она наблюдала за тем, как его глаза сканируют первую страницу нот, повторяя начальные такты, прежде чем начать проигрывать их. Она надеялась, что он не станет переворачивать страницу и изучать весь фрагмент. Это испортит сюрприз, а это последнее, что она хотела. Но он обладал высокомерием, молодостью, и талантом, и поэтому сразу начал играть.
Он играл медленно, медленней, чем требовал темп, и все же, ритм скорее не плелся, а блуждал по комнате, напоминая прогулку по снегу, утреннюю прогулку по утреннему снегу. Интересно, думал ли он о штате Мэн, пока играл. Он рассказывал ей о днях в школе Святого Игнатия и утешении, котором он обрел в тех лесах с иезуитами. Он рассказывал, как ему нравились священники в школе, особенно один, который приложил все усилия, чтобы помочь ему и защитить его от его же отца. Он рассказывал, что считал Мэн красивым, особенно его суровые и жестокие зимы, из-за которых он был благодарен за такие мелочи, как треск камина в библиотеке, связанный вручную афганский шарф – подарок от его сестры Элизабет, чай «Лапсанг Сушонг» по утрам.
И Кингсли. Маркус сказал, что был благодарен за Кингсли. Кингсли, который стягивал одеяла и пинал его во сне, и грязно ругался, пытаясь развести огонь в камине маленького эрмитажа, пока Маркус следил за ним через плечо, издеваясь над неудачами Кингсли и пытаясь не рассмеяться в голос над ругательствами своего французского любовника. В самые холодные ночи Маркус отказывался прикасаться к Кингсли, пока комната не прогреется достаточно для того, чтобы они могли раздеться, отказ, который превращал разведение огня в чрезвычайно важное дело для нетерпеливого Кингсли. Она с легкостью могла представить молодого любовника Маркуса, шестнадцатилетнего, с румянцем его юной мужской красоты, длинные темные волосы, ниспадающие на еще более темные глаза, и эти глаза прищурились бы, сосредотачиваясь, его пальцы лихорадочно работают с деревом и спичками, его выдох облегчения, когда огонь, наконец, разгорается по дереву, и, конечно, же, последующим за этим поцелуй.
Победный поцелуй, которым Маркус вознаграждает Кингсли за его старания... и затем, вскоре после поцелуя, Магдалена могла представить первые красные отблески огня, танцующие на оливковой обнаженной плоти Кингсли, пока Маркус порет его своим ремнем или тростью. Да, Магдалена могла это все представить, слушая игру Маркуса. Его стальные серые глаза были мягкими, совсем не стальными и лишь полуприкрытыми, словно он играл как полусонный мечтающий человек. Его губы были немного приоткрыты, будто готовились к поцелую. Она никогда не видела его таким юным, таким умиротворенным, незащищенным и нежным. Говорят, музыка успокаивает самого дикого зверя. Ей так не хотелось разрушать этот прекрасный момент с ним.
Но, так или иначе, она это сделала.
Маркус достиг конца нотного листа и кивнул ей. Магдалена перевернула страницу.
Пальцы Маркуса тут же дрогнули на клавишах, ужасный атональный шум, а затем звук и вовсе остановился. Теперь не было ничего кроме тишины.
Маркус протянул обе руки и взял ноты с подставки.
– Как? – спросил он. Это все, что он спросил.
– Шесть месяцев назад ты сказал, и я процитирую «Я бы отдал что угодно, чтобы знать, жив ли Кингсли. Это все, что я хочу знать. Мне не нужно знать, как он, где живет, чем он занимается, я не хочу это знать. Но если я буду знать, что он жив, я смогу лучше спать по ночам. Я буду спокоен». Помнишь, как ты сказал мне это?
– Да. – Его голос был тихим как шорох камыша.
Положив подбородок ему на плечо, Магдалена улыбнулась и указала.
– Видишь тот большой шатер? На нем написано «Монстр Сакре»? Это студенческий фильм, и его крутили только два дня в кинотеатре, в рамках конкурса. А это было десять дней назад. Итак, десять дней назад твой Кингсли был жив и здоров. Это он, верно?
Она посмотрела на восьмую из десяти фотографий в руках Маркуса, фотографию, которую она тайно разместила среди страниц с нотами. В центре кадра стоял молодой человек, идущий к камере. На нем было длинное пальто и небрежно завязанный вокруг шеи шарф. У высокого юноши были острые и элегантные черты, короткие темные волосы с легкой волной и глаза, как у кота – загадочные, наблюдающие, осторожные и хищные.
Маркус медленно кивнул и низким голосом, голосом, который едва был слышен, он прошептал: – Да, это он.
– Он симпатичнее тебя. У тебя хороший вкус на мальчиков, Бамби.
– Он не симпатичный. Он прекрасен.
Внезапно Маркус встал и отошел от нее, держа в руках фотографию и внимательно изучая ее. Она развернулась на пуфике, желая наблюдать за каждым его движением, каждой эмоцией. Он ходил по комнате, взад и вперед перед камином, шагал по плитке, как загнанный в клетку леопард, обезумевший в неволе и от этого еще более опасный.
– Как вы нашли его? – спросил он, не смотря на нее, только на фотографию.
– Я наняла кое-кого. Я знала имя Кингсли и округ, где он вырос. На это ушло все шесть месяцев. Твоего Кингсли не так просто найти.
– У него волосы короче. Я никогда не видел их такими короткими. Почему он отстриг их?
Он сел на край ее кровати, но затем снова встал, будто сел на пружину.
– Не знаю. Может, ему пришлось подстричься ради работы.
– Чем он занимается?
– Не знаю.
– Где он живет? Он сейчас в Париже? Он в университете? Он умный. Он должен быть в университете.
– Я не знаю, где он живет. Не спрашивала.
– Почему нет? – он повернулся к ней, его голос требовал, а не приказывал.
– Потому что я не хотела знать. Если бы знала, у меня был бы соблазн рассказать тебе. И ты сказал, что все, что ты хотел знать, это жив ли он. Вот что я и дарю тебе на Рождество – доказательство жизни. Его жизни. Он жив. На другие вопросы о нем ответить я не могу.
– Но вы могли бы узнать ради меня?
– Да.
– И не сделали этого? Почему? Помучить меня?
– Конечно.
– Вы ненавидите меня?
– Ох... бедный Бамби. – Она покачала головой, цокая. – Знаю, что это больно. Каждый мальчик, который впервые влюбляется, думает, что он изобрел саму концепцию любви. Я тоже была влюблена. Я знаю, какая это пытка. Но я не просто так пытаю тебя, хоть это и правда. Я хочу преподать тебе урок. Если у тебя появляются желания, ты должен научиться просить желаемого, а не того, как тебе кажется, чего ты должен хотеть. Ты хотел знать, жив ли он. Вот и все. Именно это я и дала тебе.
Закинув ногу на ногу, опираясь локтем о колено, а подбородком о руку, Магда улыбнулась и задалась вопросом, ударит ли он ее. Это бы нисколько ее не удивило, если бы он это сделал. Эта улыбка, которую она продемонстрировала, заставила ни одного мужчину ударить ее по лицу. Эти мужчины проиграли, конечно же, у одного даже были проблемы с рукой, которой он ударил.
В два широких шага он пересек расстояние от камина до пуфика у рояля и остановился перед ней. Она приготовилась.
Он наклонился и едва касаясь поцеловал ее в губы. Так легко, словно прикосновение птичьего крыла. Ее губы покалывало, будто их щекотали.
– Спасибо, Магда, за Рождественский подарок.
– Пожалуйста, Бамби. – Она похлопала по пуфику, и он снова сел рядом с ней, по-прежнему сжимая в руках фотографию.
– Могу я ее сохранить? – спросил он.
– Она твоя, но пусть она будет здесь, в доме. Ради твоего же блага, дорогой. – Она похлопала его по колену, и он позволил, его горе из-за давно утраченной любви превратило его в ребенка. Он положил голову ей на плечо, и она поцеловала его в макушку. – Не думаешь, что она должна остаться у меня?
Он глубоко вдохнул и кивнул.
– Но ты можешь навещать меня в любое время, – ответила она. – Можешь оставить у себя ключ от моего дома.
Он снова кивнул и выпрямился, словно вспомнил, что он взрослый мужчина и не должен так себя вести. Бедное дитя, по напряжению в его челюсти она могла сказать, что он хотел плакать, но его гордость не позволила бы.
– Он курит, – сказал он. – Он не должен курить.
Магдалена впервые заметила, что молодой человек на фотографии, Кингсли Маркуса, держал сигарету между двумя пальцами правой руки. Похоже на «Голуаз» – завтрак солдата. Она солгала Маркусу, не ново, она постоянно лгала ему. Она солгала, когда заявила, что не знает, чем занимается Кингсли. Два года назад Кингсли Теофиль Буансонье присоединился к французскому Иностранному легиону, поэтому его так сложно было выследить, так как Легион постоянно менял место дислокации. Поэтому он остриг волосы. И именно поэтому она не сказала Маркусу, чем занимается Кингсли. Узнай, что Кингсли вступил во французскую армию, Маркус едва ли нашел бы покой, который так искал.
– Он француз. Конечно же, он курит. Я курю.
– Вы не Кингсли.
– Значит, могу заработать рак легкий, а он нет?
– Я бы никогда не разрешил ему курить. Я бы отказывался его целовать. Из-за этого он бы бросил.
– Ах... первая любовь. Приказывать своему любовнику, чтобы тот что-то изменил в себе, лишь бы удовлетворить свое желание. Это мило, когда ты подросток. Но не настолько, когда становишься старше. Но что ты знаешь об этом? Ты больше никогда не влюбишься, верно?
– Нет, не влюблюсь.
Магдалена улыбнулась про себя, но не стала его дразнить. На сегодня достаточно.
– Ты прав, он, правда, очень красивый молодой человек, – сказала Магдалена, смотря на фотографию. – Поразительные черты лица. Аккуратный греческий нос. И эти губы... я бы кусала нижнюю губу, пока она не выглядела так, будто ее ужалили.
– Я кусал эти губы. Не сильно. Я не мог оставлять следы там, где их могли видеть другие. Или пытался не оставлять. Несколько раз не получилось.
– Специально?
– Нет. Не думаю.
– Но ты не уверен?
Он покачал головой.
– Ну... ответила она. – У меня было много клиентов, которые «случайно специально» приходили с помадой на воротнике рубашки домой к жене, с подсознательной надеждой, что их поймают.
– Все было не так. Все ученики в школе боялись меня, – сказал он. – И признаю, я культивировал этот страх. Мне не нравилось это, но так было лучше, так они держались от меня подальше. Ради их же блага и моего. Но с Кингсли... он любил меня. Я хотел, чтобы все знали, что кто-то может меня любить. И что я могу любить. Не думаю, что они бы поверили, даже если бы Кингсли прокричал это с крыши. Они уже сложили обо мне мнение. Только Кингсли видел меня настоящим, а не тем, кем я хотел казаться.
– Это, должно быть, сводило тебя с ума – быть не таким, как все, смотреть, как рушатся твои стены.
– Я хотел задушить его за то, что преследовал меня, а не по обычной причине, из-за которой я душу кого-то. Хотя... – Он замолчал и улыбнулся, вспоминая что-то темное и что-то прекрасное. – Клянусь, я делал все, что мог, чтобы отговорить его. Я почти сломал ему запястья, когда он в первый раз поцеловал меня. Он целовал меня без разрешения, и я толкнул его на кровать, удерживал за запястья. Я услышал один щелчок. Это...
– Это возбудило его.
– Да. Я видел это в его глазах. Он чуть не кончил. Я понял, что нашел такого же, как я. Единственного.
– Их больше чем один.
– Кингли всегда будет единственным.
– В мире больше, чем один мазохист. Поверь мне. В моей картотеке их большинство.
– Я знаю, что они есть. Знаю...
Он склонил голову, словно в молитве.
– Ты снова увидишься с ним.
– Еще одно ваше пророчество? Вы знаете, что во Второзаконии нам приказано убивать лжепророков.
– Не пророчество. Я просто знаю, что ты снова увидишь его. Где-нибудь, когда-нибудь...
– Хочется в это верить. И все же, я не хочу.
– Любовь терпелива, – напомнила она ему. – Иди сюда, закончи играть для меня.
– Если смогу.
– Почему нет?
Маркус вытянул руки перед собой. Они тряслись. Она знала, что он испытывал, слишком хорошо знала.
– Давай выпьем еще вина. Нам обоим оно нужно.
Она встала и замерла при звуке, который совсем не ожидала – стук в дверь.
– Какого черта...
– Это ваш Рождественский подарок, – сказал Маркус. – Еще один подарок. Я сыграю вам позже.
Он встал и направился к двери. Она не пошла за ним.
– Что ты даришь мне? – спросила она и прищурилась.
– Что-то, что вы, возможно, возненавидите.
– Заинтриговал.
– Вы можете довериться мне и хотя бы посмотреть на него, если хотите получить свой подарок?
– Нет, но думаю, что должна.
Он протянул руку, что удивило ее. Он казался не тем типом мужчин, которые протягивают руку. Она протянула свою, но в последнюю секунду он отдернул ее.
– Ах ты ублюдок, – сказала она.
– Да свершится мое возмездие, как говорят иезуиты. А теперь пойдемте со мной, или вы так и не получите подарок от меня.
Она подняла руки, сдаваясь.
– Очень хорошо. Но если это не самый лучший подарок, который мне когда-либо дарили, я выгоню тебя из дома до самого Нового Года.
– Это через шесть дней.
– Нового 2015 года.
Несмотря на весь ее ужас, ей было довольно любопытно, поэтому она последовала за ним из спальни, вниз по лестнице в гостиную.
– Я открою дверь, – сказал Маркус. – А вы оставайтесь здесь.
– Ты говоришь, что мне делать в моем же доме?
– Да.
Он ушел и оставил ее одну в гостиной. Сказать, что она раздражена, было бы преуменьшением. Хорошо, что Маркус был таким симпатичным мальчиком, иначе бы она не позволила ему такие вольности. Ей правда стоит прекратить баловать его. На самом деле, если этот подарок разочарует ее, она скорее настоит на том, чтобы он подчинился ей более значимым образом, если хочет продолжать приходить к ней в дом, есть ее еду и играть с Катериной. Она сделает из него подставку для ног. Она заставит его готовить для нее. Она заставит его купать ее и брить ей ноги. Опасной бритвой.
Маркус вернулся в гостиную и, к ее удивлению, с ним был мужчина. Мужчина около сорока лет, темные волосы с проседью и в сутане.
– Ты привел для меня священника на Рождество? – спросила она, уставившись на Маркуса.
– Магдалена, рад познакомить вас с отцом Стюартом Баллардом, моим духовником. Стюарт, это Магда, еще один мой духовник.
– А еще я проститутка и хозяйка борделя, Отец Баллард. Вы уверены, что должны быть тут?
– Боже, ваш английский безупречен, – сказал отец Баллард, широко улыбаясь, по-доброму улыбаясь, почти по-отечески. – Вы даже с английским акцентом говорите. Немного йоркширского. Откуда он у вас?
– Когда мне было шестнадцать, мой сутенер продал меня канцлеру казначейства Теневого кабинета. У него я и научилась английскому. И игре на фортепиано. Он был вполне приличным, когда не трахал в зад несовершеннолетних проституток.
Отец Баллард, казалось, переваривал информацию. – Тори, полагаю.
– Как вы догадались?
– Тэтчер всю страну в зад имела.
– Стюарт, – сказал Маркус таким тоном, будто сын стыдился своего отца. – Политика не самая уместная тема для беседы в Рождество. Или содомия.
– Юноша, с возрастом ты становишься пуританином. И Рождество не что иное, как политика. Царь Ирод убил еврейских детей, потому что не хотел отдавать свой трон новорожденному царю. Если убийство евреев ради власти не политика, тогда я не знаю что это, – ответил отец Баллард.
– Должно быть, вы еще то угощение на рождественских вечеринках, – ответил Маркус.
– Я не хожу на рождественские вечеринки, Маркус. Там слишком много молодых людей, у которых нет своего взгляда на историю.
– Ему разрешено называть тебя Маркусом, а мне нет? – спросила Магда, уставившись на Маркуса, но указывая на отца Балларда.
– Ему не разрешено называть меня Маркусом, – ответил он. – Но, так или иначе, он это делает.
– Я положу свои вещи сюда, на этот столик. А вы поговорите. Но говорите громко. Я скучал по своему родному языку.
– Бамби, на минутку, пожалуйста.
– Она называет тебя Бамби? – с полуулыбкой спросил отец Баллард. – Неудивительно, что ты позволяешь мне называть тебя Маркус.
– Мы с Маркусом скоро вернемся. Простите. Маркус? – Она схватила Маркуса за ухо, впилась в него и потащила его в конец комнаты.
– Это больнее, чем я думал, – ответил он, после того как она отпустила его ухо. – Я пробовал это с Катериной. Я пообещал сломать ее в канун Нового года.
– Почему твой духовник в моем доме? И почему он раскладывает салфетки на моем столе?
– Это корпорал2 и очиститель3. Он готовится к мессе.
– Мессе? В моем доме?
– Несколько месяцев назад вы сказали, и процитирую: «Я никогда не переступлю порог католической церкви, после того, что сделал с моей семьей священник. Если Бог хочет меня, он может прислать церковь ко мне». И поскольку я пока не священник, не могу вести мессу, поэтому я попросил Стюарта прийти и провести Рождественскую службу в вашем доме.
– Твой духовник здесь, чтобы провести службу для меня?
– Да.
– Только для меня?
– И для хора ангелов. И меня тоже. Я еще не ходил к причастию сегодня.
– Служба. В моем доме. На Рождество. Проведенная иезуитским священником.
– Если вы позволите ему. Мы уйдем, если вы скажете.
Она прижала ладонь ко лбу и повернулась к нему спиной.
– Магда?
– Ты хоть представляешь, как больно мне сделала католическая церковь?
– Да, мне жаль
– Да, очень жаль, – сказал отец Баллард с другого конца комнаты. Он выглядел по-настоящему робко, когда легонько махнул ей.
– Жаль? – Она развернулась к нему. – Когда я была тринадцатилетней девочкой, священник назвал меня «дьявольским семенем», а я всего лишь была девочкой. Мой священник сказал маме, что мне нужен обряд экзорцизма, чтобы спасти мою душу. Мне пришлось сбежать из дома, чтобы спастись и знаете, кто меня принял? Сутенер. И он был добрее ко мне, чем чертов священник, а вы говорите «жаль»?
– Нам очень жаль? – сказал Маркус.
– Мэм, могу я поговорить с вами минутку? – спросил отец Баллард. – Пожалуйста?
– По крайней мере, хоть у этого есть хоть какое-то подобие манер, – сказала она. Она пересекла комнату и остановилась там, где отец Баллард устраивал свой самодельный алтарь, Мышши с любопытством наблюдал за ним, сидя у его ног.
– Да? – сказала она отцу Балларду. – Говорите.
Он всплеснул руками перед собой и склонил голову на мгновение. Когда он поднял ее, все следы радости и веселья исчезли.
– Маркус рассказывал мне о вас. И зная, что я знаю, думаю, эта беседа должна проходить в более покаянной позе.
– Правильно думаете.
– Прекрасно. – Он медленно опустился на колени.
– Стюарт? – спросил Маркус.
– Все в порядке, мой мальчик. Но спасибо за беспокойство. – Отец Баллард посмотрел вверх на нее, стоя на коленях. – Сударыня, пожалуйста, позвольте извиниться от имени моей церкви за оскорбления, нанесенные вам, и за ущерб, причиненный Вам и вашей семье. Мы, священники, слишком человечны. И порой настолько человечны, что кажемся бесчеловечными. Нет никаких оправданий тому, что сделал и сказал ваш священник. Никакого. И я не стану оправдывать его. Бог накажет этого священника. Я долго верил, что когда ребенку причинит вред взрослый, этот человек в глазах Бога остается ребенком. – Отец Баллард посмотрел на мгновение на Маркуса. – Вас любили как ребенка, баловали как ребенка, прощали как ребенка, прощали безоговорочно, потому что ни один хороший родитель не может долго злиться на маленькое дитя. Господь учит нас, что последние будут первыми. И в глазах вашего священника вы были последними и смиренными. В Божьих глазах вы будете первой и почтенной.
– Мне нравится, как это звучит.
– Так же Маркус рассказал мне, что вы приняли его и помогли ему примириться с его многочисленными, очень разнообразными и всесторонними наклонностями...
– У меня только одна, – вмешался Маркус.
Отец Баллард проигнорировал его.
– Любая женщина, которая сможет смириться с этим, – Он указал на Маркуса. – И относиться к нему даже с малой толикой сострадания...
– На самом деле, она очень зла со мной.
– Заткнись, Маркус. Твои наставники разговаривают, – сказал отец Баллард. Маркус перестал говорить, но его глаза говорили о многом.
– Вы мне нравитесь, – сказала Магдалена отцу Балларду. – Хотела бы обратного.
– Вы не первая, кто говорит мне это. И как я сказал, любая женщина, которая будет относиться к его личности с капелькой сострадания, в моих глазах святая. Бог Свидетель, с ним требуется ангельское терпение и терпение Стюарта. – Он указал на себя. – Что касается вашего бывшего священника... я не знаю, почему он назвал вас так, как назвал. Это и не важно, по крайней мере, для меня. Кем бы вы ни были или есть, что бы ни сделали, ничто не заслуживает такой жестокости. Ни один ребенок не заслуживает жестокости. Сама ваша жизнь – это чудо, и называть вашу жизнь и тайну вашего создания «дьявольской» – это грех, за который Бог покарает. – Он протянул руки, ладонями вверх, и она приняла их, думая, что он хочет, чтобы она помогла ему встать. Но нет. Он просто держал ее за руки.
Они были большими и теплыми, нежные, но с мозолями на кончиках пальцев. Ей это понравилось. – Дорогая, я не буду просить вернуться в церковь, потому что церковь не заслуживает вас. Но я попрошу разрешения провести службу и причастие в вашем доме. Я почту это за честь.
– Честь? Причастить хозяйку борделя? Женщину, которая, не раскаиваясь, продает себя?
– В родословной Христа есть четыре женщины – его прабабушки, так сказать. Тамара, которая притворилась проституткой, чтобы соблазнить своего тестя; Раав блудница, которая приютила и помогла шпионам Иисуса Навина; Руфь, которая соблазнила Вооза; и Вирсавия, которая прелюбодействовала с царем Давидом. Христос называл духовенство лицемерами, но обедал с проститутками. Вам бы он понравился больше, чем я. Более того, Христос полюбил бы вас еще больше, чем вы его. Я уверен. Мне больно и унизительно говорить, но это правда – вы ближе к Богу в своем борделе, чем я в церкви. В конце концов, Иисус испытывал нежнейшие чувства к женщине по имени Магдалена.
Она вздохнула.
Тяжело.
– Вы хорошо просите, – сказала она.
– Я иезуит. Нас учат просить. Обычно денег у богатых покровителей, но это умение можно использовать везде.
– Скажите, почему на ваших пальцах мозоли. Кажется подозрительным для священника.
Его брови дрогнули в замешательстве. – Я играю на гитаре. Электронной. Он вам этого не говорил?
– Нет.
– Я заставляю его играть со мной.
– И что вы заставляете его играть?
– Две недели назад мы сыграли дуэтом Pink Floyd ‘Shine On You Crazy Diamond.’ Если смогу найти The Who’s ‘Tommy’ она будет нашей следующей.
– Вы шутите.
– Не шутит, – ответил Маркус. – Он заставляет меня играть безвкусную рок-музыку с ним, в обмен на его разрешение играть то, что я хочу на школьном фортепиано. Это не мой стиль и не моя сильная сторона.
– Он слишком скромен, – сказал отец Баллард. – Парень может гастролировать с Клэптоном, клянусь. Хотя я с блюзом не особо дружу.
Она хотела улыбнуться, но сдержалась. Вместо этого она властно взмахнула рукой, как королева.
– Вы можете остаться.
Он поднялся на ноги скорее смиренно, чем изящно, остановившись, чтобы погладить Мышши по голове.
– Вы окажете мне честь? – спросил отец Баллард. – И я почту это за честь, правда.
– Я... – она начала и замялась. Она вдохнула, успокаивась, и прижала ладонь к груди. – Признаюсь, мне не хватало Всенощной. Мама всегда брала меня на каждую Рождественскую мессу, пока я не сбежала. Ей бы это понравилось.
– А вам бы понравилось? – спросил отец Баллард. – Я уйду прямо сейчас, если вы не хотите меня здесь видеть.
– Я бы хотела, чтобы вы остались. Думаю, вам стоит выслушать мою исповедь и отпустить грехи до моего причастия.
– Дорогая, церковь нагрешила перед вами гораздо больше, чем вы перед ней. Нам нужно ваше прощение. Но вам не нужно наше.
Она тяжело сглотнула и повернулась к Маркусу, который подошел к ней.
– Неудивительно, что ты превращаешься в человека, – сказала она Маркусу. – Он хорошо на тебя влияет.
Маркус наклонился поцеловать ее в щеку.
– Вы хорошо на меня влияете, – ответил он.
Все были прощены.
– Уже полночь, – сказал отец Баллард. – Начнем?
– Да, начнем. – Она посмотрела через плечо на Маркуса.
– Английский или итальянский? – спросил у нее отец Баллард.
– Я старше, чем выгляжу, – ответила она. – Можете прочитать на латыни? Пожалуйста?
– Dóminus vobíscum, – ответил отец Баллард.
– Et cum spíritu tuo, – ответила она, два слова слетели с ее губ моментально, словно слова старой песни, которую она годами не слышала, но так и не забыла.
Отец Баллард достал из своей сумки золотую чашу и поставил ее на стол.
– Хороший подарок, – сказала она Маркусу.
– Я очень сожалею, что моя церковь заставила вас страдать.
– Я не против страданий. Правда. Боль – это моя жизнь. Но твоя церковь... она больше, чем заставила меня страдать. Она разрушила меня.
– Верно.
– Я не могу это простить.
– Нет, и не могу представить, что сможете. Даже не смею просить об этом.
– Но... – начала она. – Но моя боль помогла тебе. Теперь я это вижу. Ясно вижу.
– Обещаю вам – когда я буду священником, буду защищать детей как вы и я. Я не причиню им вреда.
Она кивнула, поверив его обещанию.
Отец Баллард надел свою пурпурную ризу и епитрахиль. Он взял ее пуансеттию со стола и расположил на своем алтаре.
– Так вот почему ты принес мне пуансеттию из часовни, – сказала она.
– Я не крал ее. Я просто переместил ее – от одного алтаря к другому.
– Ты очень похож на пуансеттию, Бамби. Очень.
Он нахмурился на нее. – Чем же?
– Потому что все ошибочно думают, что ты ядовитый. Но это не так. Совсем не так.
Прежде чем Маркус смог ответить, отец Баллард начал службу.
Снаружи за окном позади отца Балларда начал идти снег. Немного снега, лишь одна или две снежинки. Магда ощутила тепло в груди, радость ярко цвела и краснела, как Рождественская звезда. Маркус вернул ей Рождество.
Может, в конце концов, он и был одним из Волхвов.
Не то, что бы она когда-нибудь сказала ему об этом.
Ей больше по душе быть с ним злой.
Конец
Notes
[←1]
прозвище Вивальди, «красный» из-за цвета волос, в 15 лет он начал учиться на священника
[←2]
квадратный плат, который раскладывается на алтаре в ходе Евхаристической литургии и на котором на всём её протяжении находятся патена с гостиями и чаша с вином для Евхаристии
[←3]
отрез белой ткани, используемый священником для вытирания чаши после каждого прихожанина
