Текст книги "Пуансеттия (ЛП)"
Автор книги: Тиффани Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Тиффани Райз
Пуансеттия
Серия: Грешники (невышедшие новелла)
Перевод: Skalapendra
Сверка: helenaposad
Редактор: Amelie_Holman
Оформление:
Eva_Ber
*обложка предоставлена http://vk.com/shayla_black
Сочельник
Рим, Италия
Магдалена сидела у окна своего кабинета, курила сигарету и держала на бедре антикварную конторку для письма из орехового дерева. Хотя она и не писала, как должна была. Письма копились в ящике последние несколько недель: приглашения, назначения, одно или два письма от одного старого друга... Сегодняшняя ночь идеальна, чтобы заняться корреспонденцией, так как Магдалена была одна, а дом закрыт. Одна специально, конечно же. Пресловутая и величественная сеньора Магдалена не спала в одиночестве, если только это не было ее выбором.
И это было ее выбором, напомнила она себе. Она могла обзавестись компанией, если бы захотела. Магдалена сказала ту же ложь своим девочкам, что говорила каждое Рождество: «Я не отмечаю Рождество и никогда не отмечала. Езжайте домой. Не хочу ничего делать, кроме как спать два дня подряд. Если увижу вас в доме раньше двадцать шестого, будете уволены». – Затем она отсчитала по два миллиона лир каждой в качестве праздничного бонуса и прогнала их. Джованни и Алессандро, двум самым преданным любовникам, она сказала, чтобы они оставили ее одну, потому что Магдалена устала от них. Маленькая ложь, она любила их обоих, но когда один спит с мазохистом, второй, как правило, обязан быть жестоким. Доброта всегда исключение.
Ложь, ложь, все ложь. Правда в том, что Магдалена скучала по празднованию Рождества. Но она была хозяйкой борделя – печально известной в этом деле, если верить оскорбительным стихам, выцарапанным на стенах домов – и Мадам должна была оставаться равнодушной, быть объектом страха и уважения. Если ее девочки, лояльные к изъянам, узнают, что она проводит Рождество одна, ради того, чтобы они могли быть с друзьями или семьями, которые те оставили, они могли остаться с ней из-за жалости. Или, упаси Бог, умоляли бы поехать с ними в дом дедушки или бабушки, или мамы. Нет. Магдалена не могла допустить этого. Лучше просто проспать два дня, съесть в одиночестве рождественский ужин и разобрать корреспонденцию, которую она откладывала с самого сентября. Но она не врала – если одна из девушек появится между сегодняшним и двадцать шестым числом, Магдалена уволит ее.
Похоже, сегодня определенно кого-то уволят.
Или убьют.
Конечно, девушки знали, что лучше не возвращаться. Значит, шаги принадлежали злоумышленнику...
Магдалена тихо отставила в сторону конторку и потушила сигарету в пепельнице из черного дерева. Взяв в руку каминную кочергу, Магдалена не спеша прокралась по темному коридору из кабинета в кухню на цокольном этаже, где она услышала скрип половиц под, как она предположила, человеческими ступнями. Дом был старым, триста лет от роду, и он скрипел как старик, вылезающий из постели по утрам. Снаружи дом казался ничем иным, как старой обветшалой виллой – желтая штукатурка, облупившиеся зеленые деревянные ставни, сколотые мраморные дверные откосы – внутри она перестроила его в нечто похожее на плод любви дворца и борделя. Но среди всех работ, которые она сделала внутри дома, Магдалена так и не починила скрипучий пол. Она рассматривала его в качестве охранной системы. Никто не мог сделать и шага в этом доме без ее ведома. И кто бы то ни был в доме, он сделал много шагов на ее кухне.
Его последних шагов.
Магдалена держалась левой стороны лестницы, потому что та была тихой. Ее сердце колотилось больше от волнения, чем от страха. Возможно, это и было волнение. Учитывая, что она этим торговала, вероятно, это была жажда крови.
Она зашла в кухню и увидела лишь сияние из открытого холодильника. Дверца заблокировала злоумышленника от ее взгляда. Глубоко дыша, чтобы успокоиться, она занесла над головой кочергу.
– У вас тут целая корейка ягненка, – донесся голос из-за холодильника. – Не думал, что вы едите баранину.
Магдалена зарычала и опустила кочергу.
– Я нет, но Антония учится готовить. И что здесь делаешь ты? – потребовала она. – Уже давно был отбой.
– Ем.
– Тебя не кормят в Григориане?
– То, чем нас кормят, нельзя называть едой. А то, как следовало бы назвать, не стоит упоминать в приличном обществе.
– Тогда хорошо, что ты со мной.
Ее злоумышленник закрыл дверь холодильника, и Магдалена включила свет на кухне. У него в руках была миска с остатками ее пасты а-ля Примавера, грозди зеленого винограда, свисающей между его пальцев, и ее последнее яблоко сорта аннурка, зажатое между зубами.
– Теперь я припоминаю, почему не хочу детей. Вы, мальчики, объедаете своих матерей, – сказала она, качая головой.
Он сел на лавку возле ее кухонного стола из грубой древесины, громко откусил от яблока, проглотил и поставил его рядом с миской. Половина яблока уже была съедена. Он откусил до самой сердцевины.
– Ты парень или волк? – спросила она.
– У вас есть вилка?
– А, может, сразу лопату? – Она скрестила руки на груди. Магдалена не ждала гостей, поэтому была в одних ее любимых черных трусиках и черном шелковом халате, который вряд ли можно назвать нарядом для такой компании. Не то, чтобы ее «гость» интересовался ее нарядом. Его глаза были сосредоточены на еде.
– Вилка сойдет.
Вздохнув, Магдалена открыла шкафчик, взяла вилку и протянула ему. Он потянулся через стол, чтобы взять ее, но женщина убрала руку в последнюю секунду.
– Дразните, – сказал он.
– Скажи «пожалуйста».
– Почему вы так грубы со мной?
– Кто-то же должен.
– Я не заслужил этого, – Маркус невинно посмотрел на нее. Она ни на секунду не купилась.
Она улыбнулась и тихо прошептала:
– Мы оба знаем, ты это заслужил.
Подумав, он решил не спорить.
– Пожалуйста, – сказал он.
– Хорошо, Бамби. – Она отдала ему вилку.
Он посмотрел на нее таким взглядом, который мог напугать кого угодно на планете, кого угодно, кроме нее.
– Ты милый, когда кровожадный, – сказала она.
– Почему вы продолжаете называть меня Бамби?– спросил он.
Магдалена потянулась через стол и потрепала его за щеку.
– Потому что ты мой маленький священничек, Бамбино. И ты не позволяешь мне называть тебя Маркус, значит, будет Бамби.
– Вы самая злая женщина, с которой мне посчастливилось познакомиться.
– Пока что.
– Не начинайте.
– Тебе понравится эта девушка. Она еще порочнее, чем я, – сказала она, демонстрируя свою самую злую улыбку, которую приберегла для своего маленького священника.
– Ее не существует.
– О, она существует. Она разрушит тебя, и ты будешь ее благодарить за это. С нетерпением жду, когда вы встретитесь. – Она всплеснула руками в дьявольском ликовании.
– Если вы правы, то я съем свой воротничок. Но если вы не заметили, я на вашей кухне сегодня, простите, что не скупаю акции ваших экстрасенсорных способностей.
Она пожала плечами. – С акциями всегда так.
– Антония не будет против...
– Если ты тронешь ее ягненка, она сломает тебе руку. Ты знаешь, что она может, и знаешь, что я говорю буквально. Она отправляла мужчин в больницу и за меньшее.
– Знаю, и поэтому она мне нравится.
– Ешь свою пасту. Я открою вино. Ах, нет же, совсем забыла. Ты недостаточно взрослый, чтобы пить.
– Да.
– Не в Америке, а ты американец...
– Мы в Риме. И поступаем как римляне, помните? – сказал он.
– Римляне распинали христиан. Хорошо, что у меня есть крест с твоим именем на нем.
И опять этот взгляд. Она сделала своей личной миссией заставить этого молодого человека смотреть на нее этим взглядом так часто, как это вообще возможно.
– Открывайте вино, – сказала он. Затем добавил, – пожалуйста. Три дня назад мне исполнилось двадцать.
– Правда? Оу... Мой маленький Бамби растет. – Магдалена притворилась, что смахивает слезу со щеки. Она поставила на стол перед ним бокал «Брунелло» и поцеловала его в золотистую макушку. – Я принесу те самые книги из своей комнаты. Думаю, настало время тебе узнать о пестиках и тычинках.
– Вы портите мой аппетит, Магда.
– Не смущайся. Секс – прекрасный акт между женщиной и бумажником мужчины.
Он отодвинул от себя миску с пастой. Но не с отвращением. Он уже все съел.
– Боже, ты был голоден.
– Я еще расту, помните?
– Знаю. Иди и встань у двери.
Он посмотрел на нее так, что смог бы сплющить женщину слабее нее.
– Обязательно?
Она приподняла подбородок.
– Хорошо. – Маркус подошел к двери в кухню и повернулся спиной к откосу. Из шкафчика Магдалена достала линейку и карандаш. Она поместила линейку на макушке Сорена и сделала метку на откосе.
– Ну?
– За последние два месяца ты вырос только на полсантиметра, – ответила она. – В общем 193 с половиной сантиметра, и, скорее всего, на этом ты и остановишься.
– Эти полсантиметра делают меня на полсантиметра выше отца. Он будет в ужасе, узнав, что я выше него. И «в ужасе» значит, что будет ненавидеть меня больше, чем когда-либо. – Он улыбнулся, сказав это, но не от счастья. Ухмылка больше напоминала гримасу.
– Тогда буду продолжать тебя кормить назло твоему отцу. Никто не получает больше удовольствия от пыток плохих родителей, чем я. От него есть новости?
– Он прислал мне письмо, называя меня неблагодарным, дегенератом и позором семьи. О, и сказал, чтобы я женился, иначе он перестанет меня спонсировать.
– И что ты ему ответил?
– Я напомнил, что нахожусь под клятвой бедности, так что, по сути, сам себя вычеркнул. И еще сказал, что считаю его насильником, который домогался к молодым женщинам и детям, и что мне приятно позорить его имя. Я написал это на Рождественской открытке.
– Рождество и впрямь счастливое. Ты это заслужил.
Она передала ему бокал вина. Тот выглядел маленьким в его руках. У него были огромные руки, большие, как у Давида Микеланджело и такие же скульптурные.
– Спасибо. И спасибо за второй ужин.
– Если продолжишь так питаться, начну взимать с тебя плату, – сказала она, указывая на бутылку вина, прежде чем откупорить ее снова.
– Клятва бедности.
– Я принимаю несколько форм валюты, – напомнила она ему.
– Обет целомудрия.
– В этом доме больше нет бесплатной еды, – ответила она.
– Я принес вам подарок. Он принимается в качестве оплаты?
– Подарок?
– На самом деле два, – ответил он. – Один здесь. – Он указал на кухонный стол. – Второй будет позже.
Магдалена подошла к столу, где в красном горшке стояла пуансеттия, цветущая огромными ярко-красными листьями.
– Как мило, – сказала она, улыбаясь и поглаживая один лист. – Мама называла ее Рождественскими Звездами. Откуда она у тебя?
– Я взял ее в Курии. Состоятельный покровитель прислал целую сотню. Они не заметят пропажи одной.
– Ты взял ее в Курии? – спросила она, прищурившись на Маркуса, который отвел взгляд.
– Мог и с алтаря в часовне взять.
– Ты украл пуансеттию с алтаря часовни в Иезуитской Курии, чтобы подарить ее хозяйке борделя?
– Просто переместил ее в другое место.
– Зная тебя, я удивлена, что ты ее не съел. Пошли в кабинет, Бамби. Она будет мило смотреться на моем столе.
Она взяла ярко-красную пуансеттию в одну руку и бокал вина в другую и направилась в гостиную внизу.
– Вы никогда не просите, да? – Он последовал за ней, держа бокал вина в правой руке, а бутылку в левой. – Только приказываете.
– Думаешь, я помешана на контроле?
– На доминировании, – ответил он. – Люди хотят подчиняться вам. Кроме меня, конечно же. Но мне нравится вас изучать, чтобы понять, как вы это делаете.
– Люди хотят подчиняться, не важно кому. Если ты ведешь себя как главный, люди с облегчением последуют твоим приказам, потому что будут знать, что кто-то ведет их. Проще следовать, чем вести. Для лидерства нужна храбрость, поэтому так мало людей хотят заниматься этим.
– Я хочу вести.
– Ты хочешь быть диктатором.
– Не отрицаю, – ответил он, и они вошли в гостиную. Он включил хрустальную настольную лампу, и она поставила рядом с ней пуансеттию. – Если ты знаешь, что из тебя лидер лучше, чем из остальных, почему бы не воспользоваться шансом?
– Люди любят лидеров. Но не любят тиранов.
– Я могу быть великодушным диктатором, разве нет? – Он поставил бокал вина на стол и подошел к камину, чтобы его разжечь.
– Ты уже диктатор. А теперь давай поработаем над великодушием.
– Я великодушен, – ответил он. – Я принес вам пуансеттию.
– Да, это очень подозрительный жест.
– Я пытался быть добрым.
– Опять отец Баллард промывает мозги?
– Может быть, – ответил он и присел перед серым мраморным камином. Он поджег щепку под бревном и осторожно вернул огонь к жизни. Она наблюдала, как он действует, собранно, спокойно и умело. Она всегда позволяла мужчинам делать мужскую работу по дому. По ее мнению, только для этого они были годны. Для этого и для траты денег здесь.
– Какое у тебя было задание на этой неделе?
– Он сказал подарить рождественский подарок тому, кому бы его подарил сам Иисус? Сказал, если я буду вести себя как обычный человек, однажды, я смогу им стать.
– Притворяйся, пока это не станет правдой? Кажется, так вы, американцы, говорите.
– Я сказал отцу Балларду не слишком обнадеживаться. И он сказал, что когда дело касается меня, о надежде и речи быть не может.
Магдалена рассмеялась, села на двухместный диванчик и прикрыла ноги халатом.
– Хотела бы я встретиться с твоим духовником. Судя по всему, отец Баллард мой тип мужчин.
– Он пытается научить меня состраданию к собрату, как у Христа.
– И как прогресс?
Он посмотрел на огонь. – Я ненавижу своего собрата.
– Создание из тебя человека становится одним из подвигов Геракла. Но мы сможем, отец Баллард и я. И когда я завершу лепить, поставлю тебя на свою каминную полку.
– Так вот что это? Лепка?
– Ты на стадии разработки, мой дорогой. Мне нужно лишь отшлифовать еще несколько грубых углов. И тогда ты будешь идеален.
– У меня нет грубых углов.
– Ты напугал Бьянку.
– Значит Бьянка трусиха.
– Бьянка садистка, а ее отец глава Сицилийской мафии. И, тем не менее, ты напугал ее.
– Зачем мне пугать Бьянку? – спросил он, поджигая спичку и наблюдая, как та сгорает до самых его пальцев. Он не затушил ее. Он позволил огню себя опалить. И все это время он беспристрастно наблюдал, словно инопланетянин, исполняющий процедуры по изучению человеческих реакций на боль. Когда спичка, наконец, сгорела, он выкинул ее в тихо потрескивающий огонь.
– Даже не представляю, – ответила она.
Он встал перед камином, проверяя тепло и поправляя задвижку. Как и обычно, сегодня он был одет во все черное – черные слаксы, черную рубашку священника, черный пиджак, но без белого воротничка. Он редко носил воротничок в ее присутствии. Она почти хотела, чтобы он носил его. Выемка на его шее была предметом ее вожделения, и она уже пообещала себе, что не будет с ним спать, хотя ей нравилось с ним флиртовать. Он, правда, не принадлежал к ее типажу, несмотря на его бесспорную привлекательность. Ему надо было набрать пару фунтов, чтобы дополнить рост. У него были подтянутый торс и бедра, и настолько широкие плечи, что вряд ли священнику такие когда-нибудь понадобятся. И она любила блондинов. Они были такой редкостью в Риме, блондины мужчины. У него была челка, которая однажды небрежно прикрывала правый глаз после того, как он выдохся с Катериной, единственной девушкой в доме, которая была достаточно храброй или глупой, чтобы играть с ним в момент, когда он пребывал в одном из своих мрачнейших состояний.
Магдалена пыталась убедить себя, что впустила Маркуса в свой дом и свою жизнь, потому что считала его привлекательным. Так и было, но не это было основным фактором. Обычно мужчины садисты ее отталкивали. Это было не лично. Подобное отталкивает подобное – она и Маркус были двумя полюсами магнита. Хоть Маркус и был садистом, он все же оставался мальчиком. Не был конкурентом и не был угрозой. Он подчинялся ей не как раб Госпоже, а как ученик учителю. Лучше он научится от нее, чем сам. Неподготовленный мальчик с его силой и желанием, и с таким уровнем садизма может случайно кого-нибудь убить.
– Где ваша кочерга? – спросил он и снова присел перед камином, очевидно недовольный своим результатом.
– На кухне. Я хотела использовать ее, чтобы вырубить тебя до того, как узнала, что это ты.
– Вы дали мне ключ от вашего дома. Не удивляйтесь, что я им пользуюсь.
– Я дала тебе ключ, чтобы ты кормил Мышелини, когда я бываю в разъездах, а не для того, чтобы ты совершал набеги на мой холодильник.
– Вы не уточнили, что я могу пользоваться ключом, только ради кормления кота. И я отказываюсь его так называть, – ответил он и занял свое привычное место в большом красно-золотом кресле с позолоченными ножками. Это кресло подходило королю. Возможно, потому что когда-то оно и принадлежало королю Сардинии Карлу Эммануилу IV.
– Мышелини наплевать, как ты его называешь, пока кормишь, – сказала она, вытаскивая дремлющего в своей корзинке, на краю дивана, черно-белого кота. Кот сразу же осмотрел пуансеттию и запрыгнул на подлокотник дивана. Одной белой лапкой Мышелини ударил по красному листу. – Не так ли, сладкий Мыш-Мыш? – она пощекотала его под подбородком.
– Не давайте ему это есть, – сказал Маркус. – Слышал, они ядовиты для домашних животных.
– Падуб, – ответила она, – Он ядовитый. А пуансеттия нет. Ему придется съесть дюжину листьев, чтобы отравиться пуансеттией. – Но Магдалена все же сняла кота с подлокотника. Она чесала его за ушами, то, чем он обычно наслаждался, кроме тех случаев, когда в комнате был Маркус, и у Мышши, ее озорного проказника, не было времени на нее, когда в имении был его любимый человек.
Кот спрыгнул с ее колен, пересек персидский ковер и запрыгнул на колени Маркуса.
– Уйди, – сказал он коту.
– Сейчас Сочельник. Ты должен быть милым в Сочельник. Если ты не можешь проявить сострадание к собрату, то, определенно, должен сочувствовать коту.
– Он линяет на мои брюки.
– Что вполне нормально для котов. И ты знаешь, что любишь его.
– Я симпатизирую ему, вот и все, – ответил Маркус и погладил кота между ушами. – Его назвали в честь кое-кого ужасного. Меня назвали в честь кое-кого ужасного. Ему приходится мириться с вами. Мне приходится мириться с вами. Мы разделяем столько печалей, верно, Мус?
– Мус?
– Мышь на датском.
– И ты говоришь на датском, потому что ты датчанин...
– Еще я говорю на шведском, норвежском, и французском, и латыни, и немецком, и итальянском, и...
– Я лишь хотела узнать, откуда ты. Почему ты не рассказываешь о своем детстве? – спросила она. – Почему все в тайне?
– Вы знаете достаточно моих секретов.
– Их никогда не бывает достаточно, – ответила она, улыбаясь. – Я хочу узнать все твои секреты.
– Спросите у Муса. Я рассказал ему все секреты в августе, когда вы были в Греции, и мы с ним были наедине.
– Он – кот. Прямого ответа от кота не дождешься. Я пыталась.
– Вы прекрасно знаете, что можете выведать обо мне все, что пожелаете. У вас свои способы, – ответил он.
Магдалена наклонилась вперед и подперла подбородок рукой.
– Но я не хочу знать твои секреты, – ответила она. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне о них сам. Секреты не подарок. Твой рассказ о них – вот что подарок.
– Вы знаете о Кингсли, – ответил он.
– Он лишь один из твоих секретов.
– Он единственный важный секрет.
Она улыбнулась. – Ты хочешь в это верить, – ответила она. – Но не веришь, как и я.
Он изогнул бровь, но ничего не сказал. Он откинулся на спинку кресла и гладил Мышши от ушей до самого кончика хвоста. Мышши потянулся, зажмурился и замурчал от внимания.
– Моя киска любит тебя, – сказала она.
– Мус, ты достаточно взрослый, чтобы жить в этом логове порока? – спросил он у кота.
– Мышши всего два года, по кошачьим меркам ему двадцать пять, и он все же старше тебя, Бамби.
– Ты слышал, как она меня называет? – спросил он, смотря на кота. – И почему мы ее терпим?
– Потому что я вам обоим даю именно то, что вам нужно для выживания – ему еду, тебе – добровольных жертв.
– Она права, Мус. – Маркус почесал Мышши под подбородком, и, если бы коты могли улыбаться, он бы это и сделал. – Хотел бы поспорить с ней, но тогда она заберет от меня моих добровольных жертв.
– Боюсь, сегодня без жертв. Все детишки дома на праздниках.
– Вы единственная знакомая мне мадам, которая говорит о своих работницах как о детях. Это немного нервирует.
– И еще я единственная знакомая тебе мадам. К тому же мне нравится нервировать людей. Я этим зарабатываю. Нервирую, раздеваю, лишаю мужественности...
– Я заметил.
– Ты сегодня пришел для высвобождения? Если так, мы можем позвонить Катерине. Она дома с братом и живет недалеко.
– Я пришел, потому что сейчас Рождество. И чтобы поесть. Но по большей части из-за Рождества.
– Ты знал, что я буду одна?
– Я знал, что я буду один.
Она прищурилась. – Не играй со мной, – ответила она. Ей не нравилось, когда Маркус добровольно проявлял уязвимость. Она не доверяла этому. Это игра, и она здесь была главной, не он.
– Мне нравится играть с людьми, – сказал он. – Это то, что я делаю.
– Не заставляй меня тебя жалеть. Я отказываюсь тебя жалеть.
– Тогда зачем вы меня пригласили?
– Потому что ты красивый и редкий, а я люблю смотреть на красивые и редкие вещи. И как видишь... – она махнула рукой на комнату, на карточный столик Сеймура восемнадцатого века, на картину Ван Дейка над камином, на бесценные нефритовые чаши Цяньлунь, стоящие на краю стола. – И, конечно же, это. – Она погладила один ярко-красный лист пуансеттии. – Мое единственное рождественское украшение. Я говорю детям, что не праздную Рождество, и они оставляют меня одну в доме на целых два дня.
– Хотите, чтобы я оставил вас одну?
– Нет. Хочу, чтобы ты остался, – ответила она. – Хотя и не знаю почему. Ты совершенно несимпатичен.
– Вы же сказали, я симпатичный.
– Нет, я сказала ты красивый. И у меня есть рождественский подарок для тебя, так что хорошо, что ты пришел.
– Правда? Почему? – Не «какой». Он не хотел спрашивать о подарке. Он спросил почему. Он не доверял ей так же, как и она ему.
– Не знаю, – ответила она. – Как-то давно ты упомянул, чего хочешь, и я решила подарить это тебе. Конечно же, ты не захочешь, чтобы я дарила это тебе, когда получишь его. Если получишь. Мышши, как ты думаешь, как мне поступить?
Мышши ответил лишь шумным мурлыканьем. Этот распутный кот перевернулся на спину и предложил Маркусу почесать свое мягкое брюшко, чего с ней Мышши никогда не делал. Она вернет все его рождественские сардины в магазин.
– За всю свою жизнь я получил лишь несколько подарков на Рождество, – ответил Маркус, запуская пальцы в мех Мышши. – Меня отправили в школу в Англии, и я проводил там праздники с довольно далекими родственниками. Далекими во всех смыслах этого слова. Я был простым нахлебником. Моя мать в прошлом году подарила мне подарок на Рождество, и я не знал, как отблагодарить ее.
– И что же подарила твоя мать?
– Прекрасную клинковую бритву ручной работы, которая принадлежала моему дедушке.
– Твоя мать подарила тебе опасную бритву? Как уместно. Учитывая все обстоятельства.
– Я использую ее лишь для бритья.
– Ты достаточно взрослый, чтобы бриться?
Маркус посмотрел на нее. Снова этот взгляд. Она любила его.
– Что насчет вас? Каким было для вас Рождество, когда вы были ребенком? – спросил он.
– Тоже без подарков, – ответила она. – Рождество было лишь походом на службу. Мама отводила меня в церковь в Сочельник и Рождество, если не работала. Мой отец был цыганом, и они не были женаты. Мама была изгоем для своей семьи. Ей пришлось переехать в другой город, чтобы избежать скандала, и мы были крайне бедны. У нас не было денег на подарки, не было денег на роскошные праздничные обеды – только церковь.
– У вашей семьи было оправдание – бедность. У моей нет. Кроме бедности души, может быть. Иногда я переживаю, что унаследовал эту бедность, – сказал он.
Магдалена подошла, села на подлокотник и повернулась к Маркусу лицом.
– Бамби, милый, я скажу тебе кое-что, и ты должен поверить, что это правда. – Она заправила локон его золотистых волос за ухо.
– Да? – спросил он.
– Да.
Он долго на нее смотрел, прежде чем рассмеяться. Полтора года назад он бы не так хорошо пережил такое откровенное оскорбление.
– Вы та еще сука. – Он произнес это как комплимент, и она так и восприняла его.
– Именно, – ответила она. – Тебе нужно было, чтобы твой духовник сказал тебе принести мне рождественский подарок, иначе тебе бы и в голову не пришло подарить что-то женщине, которая приютила тебя. Не так ли? Для меня это очень похоже на бедность души.
– Вы приютили меня только потому, что считаете меня привлекательным.
– Нет, я приютила тебя по той же причине, что и Мышшелини, – мне нужна была помощь, чтобы вывести грызунов. Священничек – хороший телохранитель.
Он откинул голову и просто смотрел на нее.
– Я принес вам рождественское растение. Хоть на минуту вы можете быть милой со мной?
– Я могу быть милой с тобой... – она взглянула на напольные часы у противоположной стены. – Пятнадцать секунд. Начинаю сейчас. Бамби, я, правда, считаю тебя очень привлекательным, несмотря на то, что ты холодный, отстраненный и погруженный в себя, беспечный, сноб, безумно наглый и...
– Ваши пятнадцать секунд почти истекли.
– Но внутри тебя есть искра, столь же прекрасная, как и ты сам. И раз я вижу эту искру, то считаю своим долгом разжечь ее и превратить в дикий огонь.
Магдалена наклонилась вперед, сжала губы и подула, целясь в ямку на его горле. Он закрыл глаза и откинул голову назад, обнажая перед ней свою шею. Она хотела укусить ее, жестко, впиться зубами в него до крови. У нее было больше одного любовника, который обвинял ее в вампиризме, возможно, она им и была. Но у нее не было желания пить кровь. Нет, она хотела пить боль, и Маркус... ее Маркус, его боль была самого прекрасного сорта. Старая боль, хорошо вызревшая, приправленная сексом, предательством и садизмом – ее любимые ароматы.
– Я должна была просить о твоем теле на Рождество, – сказала она.
– Этого не произойдет, – ответил он.
– Почему нет? – надулась она. Он ненавидел, когда она дулась.
– У меня веская причина, – ответил он. – И не та, о которой вы думаете.
– О том, что ты трус, который боится собственной сексуальности?
– Нет. И я не боюсь вашей.
Кровь Магдалены остыла на несколько градусов.
– Что ты имеешь в виду? – слишком невинно спросила она, слишком небрежно. – Мою сексуальность?
Она перегнулась через его колени, Мышши оказался зажатым между ними.
– Вы самая красивая женщина в Риме. Это кое о чем говорит, – ответил Маркус.
– Ты действительно так считаешь? – она похлопала ресницами, пытаясь его рассмешить. Он не рассмеялся.
– У вас самые густые, самые роскошные черные волосы, которые я когда-либо видел. В ваших глазах беззвездная ночь. Ваши груди великолепны и ваши бедра – это все, о чем мужчина, который любит женщин, может надеяться и мечтать. У вас длинные стройные ноги. Вы одеваетесь как с обложки журнала. Вы пахнете как орхидея в июне – все сочное и спелое, готовое чтобы его сорвали. И вы высокая. Мне нравится насколько вы высокая. У вас изысканно теплая оливковая кожа, как у Кингсли, и к слову, в вас есть нечто похожее на него и это наивысший комплимент, который я могу произнести в чей-то адрес. В вас нет ничего не желанного. Это все, что я скажу по этому поводу.
Магдалена тяжело вздохнула и покачала головой.
– Вижу, ты знаешь мой маленький секрет, – сказала она. – Могу я узнать откуда?
– Вы правы – моя мама датчанка. Я навещаю ее в Копенгагене, когда могу. Копенгаген одновременно большой и маленький город. Когда я пришел в августе покормить Муса и забрать вашу почту, увидел два письма от хирурга из Копенгагена. Известного хирурга. Есть лишь одна причина, почему люди не из Дании едут в Данию на операцию, одна причина, почему они посещают именно этого хирурга.
Она медленно кивнула. – Понятно.
– Вы же знаете, что мне все равно, да? Мне нужно знать, что вы это знаете.
– Ты внимателен к моим чувствам. Как... не похоже на тебя.
– Если вы собираетесь думать обо мне плохо...
– Что я и делаю.
– Я хочу, чтобы вы думали обо мне плохо по настоящей причине, а не потому, что меня волнует, что вы родились не женщиной.
– Я родилась женщиной. Но были... некоторые «отклонения», так доктора их назвали. Эти «отклонения» стали причиной осложнений в моей жизни. Именно эти отклонения некоторые мужчины считают ужасающими, другие, с определенным фетишем, не могут устоять перед ними. Но опять же, ты не из большинства мужчин, верно?
– Вы делали операцию? Я понимаю, это не мое дело.
– Но, тем не менее, спрашиваешь.
– Вы постоянно задаете мне грубые личные вопросы.
Он был прав, но она вряд ли хотела это признавать.
– Моя мама растила меня мальчиком до начала полового созревания, и стало очевидно, что быть мальчиком не то, что задумывал Бог, несмотря на то, что у меня присутствовало нечто похожее на мужской орган. Я развивалась как девушка, начала одеваться как она, вести себя как она. Священник в нашей церкви называл меня «дьявольским семенем», «неестественным», «аномальным». Такое не забывается. Ты не забудешь, как тебя называли дьявольским. Это остается с человеком, как ожег или метка. Ты носишь это с собой, в себе. – Она прикоснулась к своей груди, над сердцем, где все еще горела ярость.
– Поэтому вы ушли из церкви?
В первую ночь, когда Маркус пришел к ней, она почти отказала ему. Он не был первым священником, который искал освобождения в ее доме, но он был первым священником, которого она впустила, потому что он еще не стал священником, и она думала, что, возможно, смогла бы увести его с этого пути. Когда он спросил о ее враждебности к католической церкви, она ответила только то, что священник причинил вред ее семье, и она никогда не сможет простить церковь. Если Бог хочет ее вернуть, он мог прислать церковь к ней, потому что туда она больше не вернется.
– Я не уходила из церкви. Церковь оставила меня. Она отвергла меня, изгнала. Я не хожу туда, где мне не рады.
– Вы идеальны, – ответил он. – Вы не дьявольское семя.
– Священник утверждал это.
– Да, усохший злой старый священник, который жаждал маленького мальчика, которым вы были, и презирал вас за то, что не оправдали его больные фантазии педофила.
– Расскажи, что ты действительно чувствуешь, Бамби.
– Я бы никогда не сказал вам, что делать с вашим телом. Но...
– Не совсем правда. Однажды ты сказал мне, что именно я могу делать со своим телом. Думаю, предложение начиналось с «Иди» и заканчивалось «хер», с третьим словом посередине, очень недостойное выражение для обучающегося священника.
– Это было образное выражение. И я сказал это после того, как в дом пришел офицер полиции и арестовал вас за убийство клиента, и только после того, как он вас посадил в свою машину, вы сказали ему, что все это шутка – шутка надо мной.
