Текст книги "Пуансеттия (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Веселый был вечер, не правда ли? Люблю шутки.

– Вам не нужен хирург. Вам нужен психоаналитик.

Магдалена смеялась и смеялась. Ничего не делало ее счастливее, чем доводить Маркуса до белого каления. И это было не просто, поэтому она так радовалась, когда ей это удавалось.

– Если бы у меня был психоаналитик, и я начала следить за своим поведением, тогда тебе бы захотелось переспать со мной, Бамби? – она перекинула волосы через плечо, прижала палец к губе и идеально надула ее, изображая невинность.

– О, Боже, нет. – Его голос сочился отвращением при одной мысли о ее хорошем поведении. – Секс с вами был бы приятным первый час или два. Пытать вас отказом в сексе с вами? Это никогда не перестанет меня забавлять.

– Что, если я позволю причинить мне боль, как ты это делаешь с Катериной? – Пытки красивых мужчин были ее самым любимым хобби. Она могла делать это целый день. И обычно так и было.

– Я и бензопилой, и автоматом Калашникова не причиню вам вреда.

– Верно. Но мы с тобой знаем, что дело не в этом. Ты боишься снова влюбиться, да?

– Вы бы тоже боялись, если бы были мной.

– В конце концов, тебе придется отпустить страхи за Кингсли. Он взрослый.

– Да, до тех пор, пока жив. Его родители мертвы, его сестра мертва. И у него есть плохая привычка проявлять невероятно безрассудное поведение даже при самых лучших обстоятельствах.

– Он спал с тобой.

– Я о том же.

Его челюсть была словно из гранита, и он не смотрел ей в глаза. Они с Маркусом постоянно дразнили друг друга, и оскорбления никогда не прекращались, но, когда речь заходила о его бывшем любовнике Кингсли, Маркус не играл.

– Я не видел его с тех пор, как уехал из школы, и он все еще сводит меня с ума. Будь он мертв, он бы так гордился собой, если бы знал, что я каждый день о нем беспокоился. – Он посмотрел на потолок и покачал головой.

– Кингсли, – произнес он, и больше ни слова. Это было похоже на просьбу.

Или молитву.

– Любовь – это проклятие. Любовь – это бремя. Прекрасное проклятие. И прекрасное бремя.

– Если бы я мог, я бы вырезал собственное сердце, – ответил он.

– Если бы я могла, я бы тоже вырезала твое сердце.

– Ох, вы слишком добры.

Магдалена погладила его по щеке. У него были самые потрясающие скулы. Судовой навигатор мог бы использовать их в качестве секстанта для выравнивания кораблей и звезд.

– Послушай – что бы не произошло в прошлом – это прошлое. Поэтому оно и называется прошлым. В свое время ты снова полюбишь кого-то, и тебе не придется бояться.

– Ее? – спросил он.

– Ее.

– Когда вы говорите о будущем, словно знаете его, вы выглядите невменяемой.

– Мой отец был королем цыган, мама так говорила. Мне передался его дар.

– Ваша мама вам солгала. Нет такого понятия «король цыган». И вы знаете, даже лучше меня, что не должны их так называть. Может, ваш отец и был цыганом, но он не мог практиковать магию, как и вы.

– Ха, – сказала она и затем, – Ха, – снова. – «Я не могу колдовать» говорит мальчик, который учится превращать вино в кровь.

– Я сказал, что вы не можете колдовать. Но я не говорил, что не сможете.

– Однажды ты поймешь, что я права. Однажды ты узнаешь. – Она наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб.

– Вы можете попытаться еще раз.

– Тебе нравится, когда тебя целуют в лоб? – спросила она, проводя пальцами по его волосам.

– Мне нравится возможность заглядывать вам под халат. – Он снова прикоснулся к своему лбу над левый глазом. – Вот здесь. Самый хороший угол.

Она поцеловала его туда, где он просил, потому что так у нее был шанс ощутить аромат камина в его волосах, теплый землистый аромат. Очень мужской и аппетитный. И обнажить перед ним грудь того стоило.

– Я не планирую никаких операций, – ответила она. – Хотя и благодарна за твой совершенно ненужный совет. Я посещала хорошего датского хирурга, потому что он пишет работу о моем случае, который, как теперь считают, вызван гормональной аномалией в матке, а не работой дьявола.

– Хорошо, – ответил он. – Операция всегда рискованное дело. Я бы не хотел вас потерять.

– Потому что я тебе так нравлюсь?

– Вы мне совсем не нравитесь. Но, как вы сказали, обеспечиваете меня едой и добровольными жертвами. Поэтому моя непрерывная способность функционировать в ваших руках.

Он улыбнулся ей той улыбкой, которая позволяла ей ударить его. И она раздумывала над этим. Опять же, она была садисткой. Она хотела ударить почти каждого мужчину на земле. Она воздержалась. Пока.

– Мне не стоило приводить священничка домой. – Покачав головой, она подошла к камину, чтобы согреться. – Я всегда приношу домой бездомных животных. По крайней мере, Мышшелини выполняет свои обязанности. За последние полгода не видела ни единой мыши.

– Вы хотите, чтобы я отрабатывал свое содержание? Я буду работать.

– А ты можешь?

– Я могу доставать вещи с верхних полок.

– У меня есть идея получше. Поднимайся. – Она поманила его пальцем.

Он указал на свои колени. – Мус спит.

– Он простит тебе, что ты его разбудил. Ты его любимчик.

Вздохнув, Маркус поднял спящего Мышши с колен. Кот обмяк в его руках, пока Маркус нес его к корзинке и аккуратно положил внутрь.

– Лежи тут, – сказал Маркус коту.

– Это кот, а не собака. Он не реагирует на команды.

Они вместе наблюдали, как Мышши свернулся в клубок в своей корзинке, повернулся по кругу еще раз и улегся.

– Как ты это делаешь? – спросила Магдалена.

Он пожал плечами, на удивление юношеский жест от Маркуса. Опять же, он был подростком еще три дня назад.

– Без понятия.

– Давай посмотрим, как хорошо ты реагируешь на команды. Поднимайся в мою спальню.

Он снова изогнул бровь, и она подумала, не практиковал ли он этот жест перед зеркалом.

– Не для секса, – ответила она. – Там твой подарок. И еще мне нужен подопытный кролик для тестирования новой игрушки.

Маркус смотрел на нее, не двигаясь и не моргая.

– Если твои брови поднимутся еще выше, они окажутся у тебя на затылке, – сказала она.

– Что за игрушка?

– Обещаю, ничего агрессивного, – ответила она, выходя из комнаты. – Я тестирую анальные пробки и вибраторы на себе. Пойдем, пойдем.

Она похлопала по бедру, словно звала собаку.

Магдалена уже подумала, что он не последует за ней. Она почти ждала, что он просто уйдет, когда она поднимется наверх. Будь она на его месте, именно так бы и поступила, поскольку это была самая садистская вещь. Кто-то предлагает тебе подарок, но говорит, что ты должен заслужить его? Уходи. Отказывайся от подарка, отказывайся от дарителя. Нет ничего больнее, чем отказ от подарка. К его чести и ее удовольствию, он последовал за ней по главной лестнице к ее спальне.

– Вы держите свою спальню запертой? – спросил Маркус, когда она отперла дверь ключом, который носила привязанным красным жгутом на своем запястье.

– Я ценю свою личную жизнь. Ты тоже будешь, когда снова обретешь ее.

– Сомневаюсь. Иезуиты живут общиной. Так сложнее вести личную жизнь.

– Для этого я и есть у тебя. Скажи «спасибо, Магда».

Он выдохнул:

– Спасибо, Магда.

– Хороший Бамби.

Она открыла дверь в свою спальню и включила лампу от «Тиффани» на прикроватном столике.

Маркус остался стоять в дверях.

– Тебе нравится? – спросила она и села на край кровати. – Моя спальня?

– Не этого я ожидал.

– А что ты ожидал?

– Чего-то менее... девчачьего.

– Эта комната не девчачья. Она женственная. Как и я. – Магдалена растянулась на кровати, и полы халата распахнулись, обнажая ее длинные ноги. Вся комната была белой, кроме синего плиточного пола. Белое мягкое изголовье и изножье кровати, изящный белый стол и стулья, белая с позолотой люстра, святящаяся мягким золотым светом.

– Я думал, тут на стенах будут висеть плети, на кровати цепи, и, по какой-то причине, я представлял над камином скрещенные мечи.

– Думаю, ты описал спальню своей мечты.

– В моей спальне мечты не висели бы мечи над камином. Однако скрещенные скальпели...

Он посмотрел на нее поверх плеча так, что у любой девушки подогнулись бы коленки.

– Теперь я знаю, что подарить тебе на следующее Рождество.

– Предпочтительно обсидиановые клинки.

– Ты должен снять рубашку, – сказала Магдалена, небрежно покручивая пояс халата. – Это мне бы понравилось.

– Я не разденусь, пока вы не скажете, что собираетесь со мной делать.

– Я не скажу, что собираюсь делать, пока ты не снимешь рубашку. И если ты не снимешь ее, ты не получишь рождественский подарок.

– Подарок, как вы сказали, о получении которого я буду сожалеть.

– Да.

– Не божественное ли чудо, когда двум садистам наедине в комнате удается договориться, правда? – спросил он.

– Меньше теологических рассуждений, больше стриптиза.

– Может, я и вовсе не хочу этот рождественский подарок.

– Бамби, я знаю какой ты не скромный. Я видела тебя голым.

– Тогда ситуация была другой. Я пытался доказать свою точку зрения.

– И ты определенно ее доказал.

Магдалена рассмеялась самым низким, гортанным смехом, тем, которым она убеждала богатых мужчин залезать в их кошельки. Прошлым летом ее любовник Алессандро взял ее, девочек и Маркуса провести ленивый денек на солнце на своей яхте. Антония, Бьянка и Катерина ночью накануне сговорились, решив, как можно больше дразнить и мучить Маркуса во время поездки. Симпатичного девятнадцатилетнего иезуита? Новую зверушку Магдалены? Как можно устоять? Как только они бросили якорь в нескольких километрах от берега в глубоких синих водах Тирренского моря, три девушки расставили свои шезлонги и, сняв верхнюю часть бикини, начали дразнить его – «Марко, нанеси масло мне на спину... Марко, намажь мне грудь маслом... Марко, расскажи нам все об Иисусе...»

Они все смотрели на него, ожидая, осмелится ли он отказать или сделает это. Все они были, по меньшей мере, лет на пять его старше, все трое красивые, с садистскими наклонностями и очень хорошо натренированные проститутки. И ее девочки были более чем уверены, что своими обнаженными грудями и беспрестанным флиртом шокируют его. В ответ на их просьбы, он просто ответил «секундочку», затем разделся до последней нитки, аккуратно сложил одежду и затем нырнул с борта яхты в воду. Пять минут спустя, мокрый и обнаженный, он забрался по лестнице, обмотал полотенце вокруг бедер и покорно нанес масло для загара на спину каждой неожиданно подавленной работницы Магдалены. Ее девушки были наполовину обнажены. Он был полностью голым и при этом пристыдил их бесстыдство. Больше он не был «Марко» или «зверушкой Магды». После того дня он стал «Синьор».

– Я жду, – сказала Магдалена. – Ты все еще в рубашке.

– Вы хотя бы намекнуть можете, зачем мне снимать рубашку? – спросил он. – Видел, что вы можете делать с клеймом. Не хочу объяснять фаллической формы ожог третьей степени школьной медсестре.

– У меня нет намерения клеймить тебя. Не сегодня.

– Это связано с кровопусканием?

– Все связано с кровопусканием, если в этом участвуем мы с тобой.

Он все еще не предпринимал никаких шагов, чтобы раздеться. Вздохнув, Магдалена покинула комфорт своей большой кровати и подошла к нему.

– Вот. Я помогу.

Сначала она сняла его жакет и повесила его на угол своей ширмы. Потом расстегнула верхнюю пуговицу его рубашки и ждала, что он что-то скажет. Он молчал.

– Не в твоем стиле стесняться, – сказала она. – Ты знаешь, что у тебя потрясающее тело, хотя на мой вкус немного худоват.

– Моя сдержанность не проявляет ни трусости, ни скромности. Сегодня я чувствую себя уязвимым, и я бы предпочел, чтобы вы не пользовались моим нынешним состоянием.

Магдалена рассмеялась ему в лицо. Громко.

– Вы не верите мне? – спросил он.

– Нет.

Он скрестил руки за спиной. – Я бы тоже не стал.

Магдалена расстегнула остальные пуговицы на его рубашке.

– Ты, правда, чувствуешь себя уязвимым или снова играешь со мной? – спросила она. У них с Маркусом еще не было беседы, где один из них не пытался играть с мозгами другого. Она дошла до того, что сказала ему, что умирает от рака, чтобы увидеть его реакцию. Он зашел так далеко, что признался ей в любви и пообещал, что оставит иезуитов ради нее. Она почти поверила ему, и, когда он признался, рассмеялась чуть ли не до слез. Если он говорит, что чувствует уязвимость, это возможно по двум причинам: он правда ощущал себя уязвимым, или он хотел поиграть с ее мозгом. Первое возможно, но маловероятно. Скорее всего, второе.

– Пока вы продолжаете меня раздевать, понятно, что мой ответ на этот вопрос неактуален.

– Не важно. Я просто забочусь о своем желании увидеть тебя без рубашки больше, чем о твоем желании остаться в рубашке.

Он тяжело выдохнул, когда Магда вытащила из пояса рубашку. Она отпустила полы рубашки и взяла по очереди его руки и расстегнула манжеты.

Но она не сняла рубашку, пока нет. Она прижала ладони к его груди.

– У тебя колотится сердце. Я заставляю тебя нервничать, – улыбаясь, сказала она.

– Вы заставляете меня очень сильно нервничать.

– Ты нервничаешь или возбужден?

– Вы сами можете сказать, возбужден ли я.

Она посмотрела вниз. Жаль.

– Тогда нервничаешь. Переживаешь, что я причиню тебе боль?

– Был бы лицемером, если бы не боялся. Катерине я часто причиняю боль.

– Катерина мазохистка. А ты не мазохист.

– Но я ведь здесь, верно?

– Дерзкий. – Она провела ладонями от его ключиц до талии и обратно вверх. Она не задерживалась на каком-то конкретном месте. Она просто хотела познакомиться с его телом, с его кожей. В тот день на яхте она только наблюдала за ним обнаженным, наблюдала, как он ходит у борта яхты. Она не трогала. Теперь она хотела прикоснуться.

– Думаю, во мне должны быть некие мазохистские наклонности, чтобы присоединиться к иезуитам.

– Почему? – спросила она и стянула рубашку с его плеч, по рукам. У него была теплая кожа, гладкая, какая только может быть у двадцатилетнего парня.

– Я чувствовал призвание. Не могу этого объяснить.

– Хотел бы ты не чувствовать этого призвания? – спросила она, вытянув перед ним рубашку, а затем резко бросила ее на пол.

– Не часто, но иногда.

– Расскажи мне когда.

Она провела ладонями вверх и вниз по его рукам. У него были чудесные руки – прекрасные твердые бицепсы, четко очерченные даже в спокойном состоянии. Очаровательные вены от кистей до локтей. Она видела, как пульсирует пульс на правом запястье. Желание укусить эту трепещущую вену едва не поглотило ее.

– Когда я сижу в классе и меня заставляет учить то, что уже знаю, священник, который, скорее всего, не узнал бы Иисуса, подойди тот к нему и ударь по лицу деревянной палкой с гравировкой «Привет, я твой Господь и Спаситель» на трех языках.

– Когда еще? – спросила она, обойдя его и не отрывая руки от его тела ни на секунду. Она стояла позади и ласкала его спину кончиками пальцев. Его плоть ощетинилась под ее прикосновениями, но он не отодвинулся.

– Когда я вспоминаю, что у меня есть младшая сестра, которую едва знаю, – ответил он. – Я бы хотел присутствовать в ее жизни, но она в Нью-Йорке, а я здесь. Ее мать прислала мне рождественскую открытку, и Клэр написала на ней свое имя фиолетовым карандашом.

Магдалена различила улыбку в его голосе, удивление тому, как быстро растут дети, печаль от того, что Клэр растет так далеко от него.

– Безупречный... – выдохнула она и пощекотала его спину кончиками пальцев, начиная от верхушки его плеч, нежно опускаясь вниз к бедрам. – Ни рубцов. Ни синяков. Ни единой веснушки. Твоя плоть чистый холст.

– Соблазнительно, верно?

– Если бы ты позволил мне, я порола бы твою спину до тех пор, пока она бы не разошлась до сухожилий, до костей. – Магда возбудилась лишь от одной мысли об этом.

– Вы кого-нибудь пороли так жестко?

– Да, – ответила она.

Он присвистнул, потрясенный.

– Завидуешь? – спросила она.

– Я завидую вашему садизму, – ответил он. – И вашим добровольным жертвам.

– Он был моим рабом, и он умирал. Он попросил меня воплотить все свои мазохистские фантазии, прежде чем станет слишком болен и слаб, чтобы насладиться ими. Я ускорила его смерть, но придала смысл его жизни. Это его слова.

– Ваша жестокость была актом милосердия.

– Так всегда должно быть. Помни об этом.

– Да, Магда.

Он сказал так, как мальчик-подросток ответил бы «да, мама», и она едва не достала свой кнут. Вместо этого она развязала шелковый пояс халата и свела его запястья за спиной.

– Магда...

– Тихо. Это часть твоего обучения. Ты связываешь руки Катерины, когда порешь ее. Ты должен знать, каково это.

– Я знаю, каково это.

Вопросительно изогнув бровь, Магдалена продолжила обматывать черным поясом его запястья и завязывать их.

– Кто посмел связывать тебе запястья?

– Вы не хотите знать ответ.

Он получил какую-то травму в детстве, что-то связанное с его сестрой Элизабет, что-то, что заставило их писать друг другу письма каждый месяц, но избегать всеми возможными способами компании друг друга.

– Склонна согласиться с тобой. Вопрос попроще – тебе нравится?

– Нет.

– Тебе не нравится?

– Я раздражен.

– Из-за меня или из-за этого?

– И тем и другим в равной степени.

– Тебе больно?

– Нет, но я представляю, как мои пальцы онемеют, если я останусь в этой позе еще на полчаса.

– Понимаешь? Вот почему я делаю это с тобой. Ты должен научиться сопереживать. Ты должен понять, что ощущает твой раб или сабмиссив.

– Урок усвоен.

– Ты делал это с Кингсли?

– Связывал его? Конечно.

– Я имею в виду, связывал его и допрашивал?

– Часто. Я любил заставлять его рассказывать секреты, которыми он не хотел делиться со мной.

– Какие секреты?

– Он рассказывал их мне, а не вам.

– Ты сдержан. Как хороший любовник. Ты хороший любовник?

– Бывало и хуже.

– Ты уходишь от ответа, потому что не хочешь отвечать, и твои ответы очень неохотны. Бамби – ты ужасный сабмиссив.

– Я не сабмиссив.

– Это, безусловно, объясняет, почему ты так неловко себя чувствуешь. А теперь ответь на вопрос – ты хороший любовник?

– Признаю, я не знаю, как ответить. Пожалуйста, Магда, скажите, откуда мне знать?

– Ты бы знал, если бы не был им. Если твой любовник не отвечал тебе, если твой любовник не возвращался, прося о большем...

– Тогда, очевидно, я был очень хорошим любовником. Кингсли был в восторге, очень хорошо просил. И довольно бесстыдно.

– О чем он просил?

– О большем. Всегда о большем.

– Больше чего? Больше секса? Больше боли?

– Да и да. Больше всего. – Он замолчал, словно что-то вспоминал. – Больше ласки, в основном. Я... не такой ласковый, как должен быть. Каким должен был быть, – поправился он.

– Что останавливает тебя от демонстрации своих чувств?

– Я... – он вздохнул, к удивлению, пораженно, необычно от кого-то столь дерзкого. – Я не знаю.

– Потому что ты не очень хорош в этом?

– В моей жизни мне не так часто удавалось практиковаться в этом. Я был близок со своей старшей сестрой Элизабет, пока нас не разлучил отец. После этого я сдерживал себя столько, сколько мог. До Кингсли. Но даже после этого, когда я впервые встретил младшую сестру, я не обнял ее. Это сделал Кинсли, а я не мог.

– Что ты чувствовал, когда увидел, как он держит твою сестру?

– Я испытал... ревность.

– Ревность? К ребенку?

– Зависть, потому что он был в чем-то лучше меня. То, что было таким простым для него, было невозможным для меня. Я не привык быть вторым в чем-то.

– У тебя тысяча других сильных сторон. Если бы у тебя не было нескольких недостатков, ты был бы еще более невыносимым, чем есть.

– Он был естественным с ней. Я никогда не видел ничего подобного. Он был рожден стать отцом.

– Ох. Вот оно что. Теперь я все понимаю. Ты завидовал, потому что видел, что он не только хорошо ладил с детьми, но и хотел их. А вы двое не могли завести детей. Ты завидовал, потому что открыл, что он хотел чего-то, что ты не мог ему дать. Поэтому ты испытал зависть, когда увидел его с твоей сестрой.

– Я не хочу говорить о Клэр и Кингсли.

– Хорошо. Мы будем обсуждать только Кингсли. Как часто ты трахал его?

– Магда.

– Отвечай.

– Эти вопросы слишком личные.

– Ты стоишь связанный в моей спальне. Или ты ожидал викторины по Римской архитектуре?

Он вздохнул.

– Поначалу мы встречались лишь раз в неделю на протяжении трех недель. Ему не терпелось провести побольше времени со мной, и я заставил его поверить, что оказываю величайшую услугу, проводя больше времени с ним.

– Но ты тоже хотел большего.

– Да. Не то, что бы ему нужно было знать об этом.

– Так как часто?

– Мы пробирались в эрмитаж три ночи в неделю. Затем четыре. Затем пять. Потом почти каждую ночь, при каждом шансе.

– Сколько ночей?

– Пятьдесят семь.

– Ты считал.

– Я помню их все.

– От кого-то другого я бы посчитала это романтическим преувеличением. Но не от тебя. Ты не из тех, кто преувеличивает.

– И у меня очень хорошая память на то, с чем связано мое тело.

– И твое сердце.

– И мое сердце.

Она нарисовала ногтем крест на спине – одна линия от основания шеи к пояснице, вторая от лопатки до лопатки. Затем она прижалась губами к месту, где пересекались линии. Он вздрогнул.

– Тебе нравятся поцелуи? – спросила Магдалена.

– Вы застали меня врасплох.

– Ты никогда не теряешь бдительность, – усмехаясь, ответила она. – Тебе нравится, когда тебя целуют? Да? Нет? Отвечай, Бамби.

– А кому не нравится?

– Ты никогда не целовал Катерину.

– Поцелуи для любовников, – ответил Маркус. – А мы просто друзья.

– Ты порол ее флоггером, тростью, устраивал игры с огнем и, когда заканчивал с ней, кончал ей на спину.

– Поэтому у меня так мало друзей.

– Тебе нравятся поцелуи?

– Помню, что нравились.

– Поцелуи возбуждают тебя? – Она поцеловала его правую лопатку.

– Нет. Как и ласкание Муса, поедание вашей пасты или наблюдение за звездами, но я наслаждаюсь ими.

– Большинство мужчин считают поцелуи возбуждающими. – Она укусила его в центр спины – не достаточно сильно, чтобы прокусить кожу, но достаточно, чтобы остался след зубов на его плоти.

– Как вы сказали ранее, я не из большинства мужчин.

– И мои прикосновения тебя не возбуждают.

– Нет. Но опять же, я наслаждаюсь ими.

– Тебе нравятся прикосновения? – Она лизнула над местом укуса.

– Обычно нет. Мне хватит трех пальцев, чтобы перечислить людей, чьи прикосновения мне нравятся.

– Я.

За спиной Маркус вытянул один палец.

– Кингсли, – добавила она.

Маркус вытянул второй палец.

– И кто же номер три? – спросила она.

– Не знаю, – ответил он. – По вашим словам, я еще ее не встретил.

– Для меня большая честь находиться в такой достойной компании. Вы, две родственные души... – Она запустила руки в карманы его брюк и сжала бедра. – И я.

– Магда.

– О, что у нас тут? Любовная записка? – Она вытащила сложенный листок из его правого кармана.

– Едва ли, – ответил он. – Это домашнее задание. Вам лучше сейчас же положить его обратно.

– Пока нет. Мамочка должна проверить твое задание, прежде чем позволит тебе его сдать. Что за задание?

– Мы должны написать несколько сотен слов о Рождественской сцене от лица одного из участников.

– Вы, иезуиты, превращаетесь в таких... таких хиппи. Я помню, когда иезуиты были устрашающими.

– Этого едва ли можно достичь.

– Говори за себя.

Она развернула листок и разгладила его руками. У Маркуса был красивый почерк, очень четкий, мужской. Не удивительно, он так давил ручкой, что на листе были видны не только его слова, но и отступы между словами на обратной стороне.

– Это глупое задание, но его надо сдать сразу после рождественских праздников, значит, оно мне нужно. Верните, пожалуйста.

– Терпение, терпение. Надеюсь, ты написал от имени задницы Марии.

– От Мелькиора Персидского, одного из трех волхвов. И это действительно не стоит...

– Чем больше ты протестуешь, тем больше я хочу прочесть... – сказала она самым дразнящим тоном. – И, конечно же, ты бы выбрал роль одного из трех мудрецов, верно?

– Да, ну, учитывая, что я связан в вашей комнате, теперь я сомневаюсь в этом решении. Очевидно, я не похож на мудреца.

Она посмотрела на него поверх его домашнего задания.

– Тихо, – сказала она. – Я читаю.

Театрально прочистив горло, Магдалена начала читать вслух. Маркус уставился в потолок, словно умолял небеса об избавлении от нее. Пусть молит о чем хочет. Она никуда не уйдет.

Царь был позади них, как и звезда, которую они преследовали, чтобы найти его.

– Бамби, хорошая первая строчка.

– Вы самый ужасный человек на Земле.

– Лесть везде тебе поможет.

Их шаги были тяжелыми и медленными, шаги усталых людей, которые пришли издалека, чтобы присутствовать при родах, а вместо этого оказались на похоронах.

Магдалена прекратила читать и посмотрела на Маркуса. Он не взглянул на нее. Не такую историю она ожидала. С еще большим любопытством она продолжила.

Позади них раздался крик ребенка – голодного ребенка, жаждущего материнской груди. Бальтазар вздрогнул, словно это был его собственный сын, который так плакал, и он был бессилен утешить его. Я ощутил его эмоции, но не показал этого.

– Над его головой висит смерть, – сказал Бальтазар. – А он всего лишь ребенок.

– Я тоже это увидел, – сказал Гаспар, который посмотрел на меня, словно надеялся, что я буду противоречить им.

– Как и я, – ответил я, не желая лгать, хотя намеревался утешить своих спутников. Я надеялся, что мать ребенка не увидит его смерть, как увидели мы. Даже в его смехе, в этих темных глазах я увидел тень его страданий, черные крылья белого голубя – нависшего над ним ангела смерти. Все люди страдают, и все люди умирают, но видеть такую жестокую смерть в глазах и над головой маленького непорочного мальчика, нужно понимать, что цена знания гораздо дороже золота.

Бальтазар остановился как вкопанный, будто крик ребенка загнал его в ловушку.

– Будет неправильно обернуться? – спросил Гаспар.

Мы стояли лицом на Восток, к дому, а ребенок-царь остался позади нас, на Западе. Наши шаги к нему были легкими и быстрыми. Уходя от него, мы словно шагали босиком по разбитому стеклу.

– Ты можешь обернуться, – ответил я. Что он и сделал, как и Бальтазар, но я продолжал смотреть в направлении дома. Если я обернусь, боюсь, захочу остаться и никогда больше не увидеть родной дом. И все же, как ни странно, хотя и понимал, что дом был на Востоке, в Парсе, мое сердце тянуло меня на Запад, к ребенку, будто там, где был он, там и находился мой дом.

– Что нам теперь делать? – спросил Гаспар. Пока Бальтазар и я обдумывали ответы на вопросы, именно Гаспар искал вопросы, иные формы мудрости, хотя и не менее нужные. – Как же нам идти дальше?

– Один шаг. Затем другой, – ответил я. – Как и всегда.

– Как мы будет служить царю, находясь вдали от него? – спросил Гаспар.

– Покидать его кажется неправильным, – сказал Бальтазар. – Но и оставаться тоже неправильно.

– Он пришел к нам, первый раз родившись, – ответил я. – Затем мы пришли к нему. Мы вернемся домой и будет ждать, когда он снова к нам вернется.

Крик ребенка, наконец, прекратился, и я представил его в руках матери, чистого ребенка с ребенком на руках. О царе будут хорошо заботиться юная Мария и ее пожилой муж Иосиф. Мудрость учит нас любви к детям и страха перед царем, но этого ребенка я боялся и любил, как царя.

– Как мы будем любить царя на расстоянии? – спросил Гаспар, будто прочитав мои мысли. Возможно, так и было. – Как мы будем хранить верность?

– Будем ждать. – Я сделал шаг вперед, от царя, еще один шаг по осколкам. Они так глубоко впились в мою ступню, что я ощутил их в горле. – Любовь терпелива.

– Любовь терпелива, – повторил Гаспар.

Бальтазар кивнул своей благородной головой. – Да, любовь терпелива. – Они снова повернулись на Восток. И мы продолжили идти.

По нашим часам, календарям и меркам, прошло тысячу девятьсот восемьдесят пять лет с той ночи, когда мы повернулись спиной к звезде.

И я все еще жду своего царя.

Руки Магдалены тряслись, пока она медленно и аккуратно складывала работу Маркуса и возвращала ее в карман его брюк.

– Надеюсь, ты получишь хорошую оценку, – мягко сказала она.

– Получу. Я всегда ее получаю.

– Слава Богу они не оценивают личность, – сказала она, и глаза Маркуса вспыхнули, словно оскорбление попало в цель, вместо того чтобы пропустить мимо ушей ее выпад, как он всегда и делал.

– Но...

– Допрос окончен.

Магдалена быстро развязала ему руки. Ей не стоило читать его домашнюю работу, она уже пожалела об этом. Она читала вслух любовные письма менее личные и интимные, чем эти несколько сотен слов мужчины, который любил короля, и которому пришлось уйти от него. – Ты мне наскучил.

– Но вы сказали, что у вас есть новая игрушка, которую надо опробовать.

– Есть. Но ты не нужен мне без рубашки, чтобы протестировать ее.

– Тогда зачем вы заставили меня снять ее?

– Посмотреть, сможешь ли ты раздеться.

Сорен поднял рубашку с пола и с некоторым раздражением и небрежностью натянул ее. Если бы ей пришлось охарактеризовать его выражение – она бы использовала слово «обидчивое».

– Заставить меня раздеться ради Рождественского подарка – не так нормальные люди отмечают Рождество, – сказал он.

– Откуда тебе знать?

– Я пытался провести с вами, Магда, одно приятное Рождество.

– Почему? Ты не милый. Как и я.

– Мне уйти? Позвольте перефразировать. Мне стоит уйти.

Маркус застегнул рубашку по пути к двери. Она встала между ним и дверью и подняла руку, вызывая его сделать еще один шаг. Он остановился.

– Тебе не разрешали уходить, – сказала она.

– Вы называете меня трусом, именно вы сжимаетесь от ужаса, когда видите меня человеком одну единственную секунду. Если вы не хотите знать, что в моем сердце, вы должны прекратить вскрывать его.

– Это был не ужас, Бамби. Это была скука. И ты не получил разрешения уходить, – повторила она. У них слишком часто проходили эти соревнования в силе воли. Если она не победит, он проиграет. Этот мальчик должен научиться проигрывать, или он станет еще более опасным, чем уже есть. Ради его блага и блага всех, кому он когда-нибудь будет пастырем, с кем когда-нибудь будет дружить, или даже любить, он должен хорошо научиться проигрывать.

– Я и не спрашивал разрешения.

– Ты не спрашивал разрешения приходить в мой дом сегодня. Ты не уйдешь, пока я тебе не разрешу.

– Тогда разрешите поскорее, или я уйду без него.

– Ты ведешь себя как ребенок. Нет, не ребенок, а как засранец. Мы с тобой достигли такого прогресса, чтобы ты вернулся к тому надутому дикому маленькому мальчику, которым был, когда мы познакомились. Ты просил помочь тебе стать «хорошим садистом». Это твои слова, не мои. Ты хотел знать, как стать хорошим садистом, засранец? Вот как – не превращай твои извращения в чью-то проблему, и как говорят в твоей стране – ты не можешь всыпать кому-то по первое число, если сам такого не вытерпишь.

Маркус молчал, как казалось, целую неловкую вечность. Он молчал и не смотрел на нее. Он смотрел сквозь нее, на стену. «Сдавайся, Маркус», – молча просила она. – «Ты не сломаешься, если немного прогнешься. Ты не должен выигрывать каждую битву. Поражение – форма награждения, и Рождество – время подарков. Подари мне свое подчинение. Подари мне свою покорность. Я вознагражу ее в тысячекратном размере, обещаю».