Текст книги "Идиотам просьба не беспокоиться"

Автор книги: Тибор Фишер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Надо было сразу хлебнуть воды, но Джим решил подождать пару секунд в надежде, что бекон пройдет куда надо, но он, конечно же, попал не в то горло. Джим попытался вдохнуть и не смог. Он задыхался по-настоящему.

Ральф уже снова надрался в хлам. Девушки смеялись. До Джима дошло, что самое лучшее, что с ним может случиться, это что он себя выставит на посмешище; либо выкашляет обслюнявленный кусок бекона прямо в лицо Елизавете, либо свалится под стол, дрыгая ногами и постепенно синея мордой. А самое худшее – это смерть. Его охватил панический страх, что тоже не очень способствовало ясности мыслей.

Перед глазами все поплыло. А Джим не мог даже как следует кашлянуть. Елизавета первая сообразила, что с ним происходит что-то не то.

– Джим, с тобой все нормально?

Он помотал головой и вскочил на ноги, чтобы сделать хоть что-нибудь в плане борьбы за выживание. Он сумел выдавить из себя слабый хрип, но воздух лишь выходил. Вдохнуть он не мог. Мысли Хьюго явственно читались у него на лице: так вот как выглядит человек, когда он задыхается до смерти.

Джим уже ничего не видел, перед глазами встала черная пелена, а голоса остальных доносились как будто откуда-то издалека, он даже не разбирал слов.

Он смутно осознавал, что кто-то обхватил его сзади, сцепив руки на животе. Потом его резко подняли вверх, оторвав от земли, как на уроке физкультуры в школе. Кусок бекона, застрявший в горле, вернулся в рот – снова обычная пища, а не смертоносный кляп, – и Джим вдохнул воздух с таким наслаждением, какого он не испытывал в жизни.

И еще он осознал, что Дерек вернулся за свой одинокий столик и продолжил свою одинокую трапезу в виде вареных яиц под соусом карри.

В довершение к усталости, невезению и отчаянию теперь он еще и выставил себя в жалком виде; он снова вдохнул и вытер слезы. Он еще долго не решался поднять глаза на девушек и внутренне смирился с тем, что ему снова придется спать на диване. Хотя подавиться куском бекона мог каждый – даже опытный кулачный боец или бесстрашный наемник, – ему было ужасно стыдно. Как будто подавившись прилюдно он показал, что он никакой не мужчина.

Он тихо пил пиво, пока девушки болтали между собой по-русски, а Хьюго с Ральфом обсуждали состояние рынка. Все очень старательно делали вид, что ничего страшного не произошло, что они типа и не заметили, как Джим тут синел и хрипел. Когда он немного пришел в себя, он вдруг осознал, что в глобальном масштабе этот дурацкий кусок бекона, застрявший в горле, не имеет вообще никакого значения. Он вдруг осознал всю абсурдность своих терзаний; все равно мы все умрем. Хьюго, Ральф, он сам, Катерина, Елизавета. Елизаветин сын; никто не избегнет смерти. Наемный убийца уже получил заказ; он маскируется под проезд на красный свет, короткое замыкание в электропроводке, карамелизированный животный жир. И то, что он хотел быть привлекательным, а потом подавился и чуть не умер, если бы его не спас человек, которого он ненавидит больше всего на свете, уже не имеет значения. Очень легко совершить ошибку, уверовав в то, что твоя жизнь вообще стоит внимания. Что это – озарение или признаки приближающегося безумия? Внезапно Джим понял, что он будет спать с Елизаветой, независимо от того, насколько он кажется или не кажется ей привлекательным, и сколько пива она сейчас выпьет, потому что теперь ему было уже все равно, переспят они или нет. Он как будто родился заново, оставив свою прежнюю личность и все ее заморочки в той, прошлой жизни.

Он заметил, что Ральф наблюдает за тем, как Елизавета поглощает пиво, с видом закоренелого самца, размышляя над неудачным сочетанием недосыпа и непомерных возлияний. Пустые бутылки Елизавета ставила на траву рядом со своим стулом. Она утверждала, что это плохая примета – ставить пустые бутылки на стол.

У Ральфа не было никаких надежд. Она будет спать со мной, понял Джим, и не только потому, что мне все равно, но еще и потому, что я выше ее. Ральф был ниже Елизаветы на добрых два дюйма: женщины не выносят мужчин, на которых надо смотреть сверху вниз. Если высокая женщина и низкорослый мужчина вместе, это значит одно из двух: либо женщина очень одинока, либо мужчина очень знаменит.

Женщины лучше мужчин. Они переживают по пустякам, из-за затяжек на чулках, тяжелых чемоданов, пьяных ирландцев в общественном транспорте, они боятся пауков и мышей, но когда дело касается чего-то по-настоящему страшного, они действуют решительно и хладнокровно. Страдания, боль, медленное умирание – женщины переносят тверже мужчин.

Ральф, Хьюго и Катерина ушли на кухню, собрав со стола грязные тарелки, и там затеяли жаркий спор о том, как работает миксер. Дерек пошел вглубь сада, в сгущавшуюся темноту. Елизавета прикончила очередную бутылку пива и выразительно посмотрела на Джима.

– В Англии женщины делают первый шаг?

– Не всегда. – Он протянул руку и сжал двумя пальцами мочку ее правого уха. Это его завело. Стало быть, он еще не совсем свихнулся.

Он погладил ее по волосам. Можно было сойти с ума от одной только прелюдии.

– Пойдем наверх?

Когда они поднимались по лестнице, Хьюго смотрел на них с выражением: «А быстро они сговорились». Он явно решил, что все получилось благодаря Джимовой ловкости и находчивости.

В первые пару секунд Джим просто смотрел на постель. Восхитительное зрелище. Свежие простыни, откинутые как будто в ожидании. Мягкий матрас, готовый принять их тела. Зачем они это делают? Что ей нужно? Переехать в Англию? Найти отца своему ребенку? Избыть одиночество? Весело провести ночь? Она сняла футболку, и все его размышления сразу рассеялись. Она погасила свет.

– Ты себя любишь, Джим? – спросила она.

Он поцеловал ее. У нее был маленький, трепетный язычок. Ничего особенно возбуждающего.

Елизавета приподняла ноги, чтобы ему было удобнее снять с нее трусики. Что-то в этом есть, когда ты снимаешь с женщины последний предмет одежды – что-то воодушевляющее и одновременно удручающее. После того как последняя преграда снята, дальше все происходит в принципе одинаково: возня и толчки, а потом – рано или поздно – вздохи и крики. Эта мысль огорчила Джима и даже слегка напугала. Откуда у него в голове такие унылые мысли, подобные темной туче?

– Укуси меня, – попросила Елизавета. Он укусил. – Укуси сильнее, – попросила она. Он укусил сильнее. Ее глаза стали одни сплошные зрачки. – Сильнее! – Он нехотя подчинился. Он боялся, что укусит ее до крови. Его самого это нисколечко не возбуждало. С тем же успехом он мог бы грызть подлокотник кресла.

Окно было открыто. На окне была сетка от насекомых. Снизу донесся голос Хьюго, который говорил Катерине:

– Они только что поднялись наверх.

Откладывать дальше было уже нельзя. Он поставил ее на карачки, пристроился сзади и принялся наяривать в бешеном ритме, который можно было принять за страсть. Для того чтобы он мог сегодня заняться любовью с Елизаветой, должно было сложиться столько значительных и незначительных обстоятельств на протяжении веков; миллионы людей умерли для того, чтобы история пошла в правильном направлении и в конце концов предоставила Джиму на эту ночь эту красивую гладкую женщину. Он очень старался быть благодарным и благоговейным. Еще пару минут он энергично тыкался куда надо, а потом понял, что ему этого больше не хочется. Что он просто не может.

Ему очень нравилась Елизавета, но он ее не любил и знал, что никогда не полюбит; скорее всего он больше уже никогда никого не полюбит. Он скатился с нее, словно капля дождя, и подумал, что она, должно быть, весьма раздосадована таким поворотом событий.

– Прости.

Правда была ужасна; вот для чего людям нужны религия, любовные романы, футбол. Эту правду нигде не прочтешь и не услышишь: человек одинок и всегда будет одиноким, что бы он ни делал. Почему об этом не пишут в газетах? Потому что, если ты это знаешь, нет никакой пользы-выгоды в том, чтобы рассказывать об этом другим. Держи рот на замке.

Джим хотел спрятаться в сон. Но у Елизаветы были другие планы.

– Сейчас будет еще лучше.

Покрывало мягких волос накрыло его пах. Она взяла в рот его член и занялась им от души. Может быть – и он очень на это надеялся, – она просто старалась быть вежливой; но Елизавета работала так энергично, что у него зародились самые нехорошие подозрения. Это было неправильно. Женщины так не делают. Тебе очень хочется, чтобы они так делали, но они никогда не делают. Не так безжалостно и беспощадно. Елизавета же вкладывала в это дело буквально всю себя. Казалось, она его обрабатывает не только ртом, но и всем телом.

Это было весьма символично: привлекательная молодая женщина с энтузиазмом ему отсасывает, а ему это не нужно. Неужели она не устала? Неужели ей не наскучило? Ее макушка ритмично двигалась вверх-вниз, ее дыхание даже не сбилось, она лежала в расслабленной позе, ей было удобно – она не устанет еще очень долго. И ей совсем не было скучно. Она ждала Джима. Он понимал, что после подобного представления с его стороны было бы вопиющей грубостью не выразить свое «браво». К сожалению, все это возбуждало его не больше, чем если бы он наблюдал за тем, как подобное происходит с кем-то другим; на самом деле, если бы он наблюдал, он бы, наверное, возбудился значительно больше. Потому что сейчас он нисколечко не возбуждался. Это было приятно – да. Как будто лежишь в теплой воде. Увы. Постель была более соблазнительной, чем Елизавета; несмотря на ее старания, Джиму все больше и больше хотелось спать. Он принялся представлять себе всякие возбуждающие картины, довольный, что никто не узнает, что именно помогло ему кончить.

Елизавета все-таки своего добилась, после чего с сознанием исполненного долга бросилась в ванную и тщательно прополоскала рот. А потом из сада донесся крик Катерины.

Этот был крик, который не хочется слушать никому. Крик, значение которого понимает любой человек и любое животное: когда жизнь вжимается в тебя до отказа.

Автопортрет в образе вспененной смерти

Первое убийство нужно обдумать как следует. Я свое не обдумывал вовсе, но – опять же – не всем повезло иметь мой талант; а способ, который ты выбираешь, может многое рассказать о тебе. Моя первая жертва умерла от удара по голове полиграфическим кирпичом под названием «Larousse Gastronomique» [4]4
  Гастрономическая энциклопедия издательства Larousse, издающего словари, справочники и энциклопедии. – Примеч. пер


[Закрыть], задушенная собственными колготками, зарезанная столовым ножом «Сабатье», и еще что у нее порвались вытяжные тросы на парашюте, как только она шагнула из люка.

Бомба – весьма эффективное средство, и может разом поднять твой рейтинг, но такой способ убийства требует высокой квалификации. Также необходим доступ к определенным материалам, которых не купишь в ближайшей лавке. Вы знаете, как это делается? И не поддавайтесь на этот бред насчет бросить спичку в кучу химических удобрений. При отсутствии профессиональной подготовки это почти дохлый номер. К тому же бомба – это слишком претенциозно, не говоря уж о том, что это механическое и обезличенное орудие и обычно наводит на мысли о политических заморочках, которые всех уже заколебали. Лучший способ убийства – убийство интимное, когда ты чувствуешь у себя на щеке последний вздох жертвы. Вот почему для такого дела не подходит и огнестрельное оружие; тем более что такое оружие очень непросто достать, что бы там ни писали в газетах. И даже если стрелять с близкого расстояния, так чтобы на лице жертвы остался ожог от пороха, все равно полной близости не получится. Отчуждение так или иначе присутствует. Вам же не хочется, чтобы вас смешивали с солдатами и наемными убийцами, для которых это всего лишь нудная работа.

Нет, ваш покорный слуга и честный убийца (убивая людей, мы порождаем духов) делает это исключительно для удовольствия и только руками, как и пристало художнику. Мистер Умелые Руки из графства Умелые руки. Это я.

Первое убийство бывает только раз в жизни, поэтому нужно сделать все так, чтобы потом было что вспомнить.

Нужно столько всего продумать. Кто будет жертва – кто-нибудь из знакомых или совсем посторонний человек? Как к нему подобраться? Что потом делать с телом? Надо тебе, чтобы тебя поймали, или нет? Или ты все проделаешь vers libre[12]12
  Свободный стих, стих без рифмы (фр.). В данном случае – не задумываясь, как Бог на душу положит. – Примеч. пер.


[Закрыть], безо всякого плана, исключительно из интереса, получится что-нибудь или нет?

Будем искренними и честными, потому что честность – это единственное, что должно присутствовать в кровожадных порывах художника. Прикончить жену, настырного начальника, отца или мальчика-почтальона – это дает соприкосновение с природой, но также и предполагает, что ты просто готов принять то дерьмо, которое неизбежно накапливается в любом обществе. В этом-то и проблема, что каждый может придумать причину пойти убивать ближних.

Чтобы поднять честность на уровень гениальности: самое шикарное убийство – убийство однонаправленное. Когда мужчины убивают женщин (или мужчин, которые служат заместо женщин) ради забавы. Есть же разница между тем, чтобы прийти в бар и убить человека, который пролил твое пиво (после чего уже больше никто не прольет его впредь, во всяком случае, вряд ли такое желание возникнет), и чтобы убить человека, который занимался своими делами и вообще не смотрел в твою сторону (тогда в следующий раз, когда ты придешь в этот бар, на тебя будут смотреть уже все). Убийство ради убийства. Впрочем, надо признать, что и с другой стороны тоже бывают весьма впечатляющие примеры: все эти черные вдовы, имеющие неплохие доходы по страховым полисам, и царственные отравительницы, которые прокладывают себе путь к трону, щедро расточая яд. Но где награда? Где наслаждение процессом? Когда ты душишь красивую женщину ее собственным дорогим бельем (прошу обратить внимание на иронию), ты говоришь: «Ну и черт с ней, всегда найдется другая», – даже если ты сохраняешь пару частей ее тела у себя в морозилке, чтобы потом сделать из них украшения или для посмертной некрофилической оргии. В конце концов все сводится к одному – к твоей неизбывной тоске, – и прикончить невинную женщину есть признак крайне подавленного состояния.

Как говорится, выбор за вами. Но вам потом с этим жить.

И такой еще вопрос: на каком этапе твои периодические старания приобретают высокий статус серийного убийства? Убьешь одного, и вряд ли на это вообще обратят внимание; подпорченный кусок мяса, который забыли убрать в холодильник, детские ролики, осиный укус – любой случай, любая осечка могут выступить в роли убийцы. Убьешь двоих… ну, это может быть просто везение. А вот если троих – это уже заявка на членство в Каин-клубе. Больше трех – тут уже следует быть осторожным, иначе тебя примут за настоящего маньяка вроде Уэстов, Гейси, Банди, Даймера.

Мне пришлось позаботиться о своей подруге, потому что она трахалась на стороне. «Что?! – скажете вы. – После всего вышесказанного, банальное crime passionnel[5]5
  Здесь: убийство из ревности (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть]?! Как это скучно.» Нет, это продвинутый уровень (оцените, какой я умный). Откровенность бывает разных достоинств. Есть больше, есть меньше. Сколько ветчины надо положить на бутерброд, чтобы он был бутербродом с ветчиной? И если какая-то вещь выглядит как бутерброд с ветчиной, то это еще не значит, что это он и есть. Когда я признаюсь, что виноват в ее смерти, я делаю это так, что у слушателей невольно возникают сомнения. Как это было: я просто вспылил после трудного неудачного дня или воспользовался благоприятной возможностью освободить еще одну душу от бренного тела при обстоятельствах, которые, как я доподлинно знал, скостят мне срок на энное количество лет, если дело дойдет до суда?

Те же самые подозрения возникают, когда я говорю, что заодно отправил на тот свет и ее любовника. Я и вправду был настолько passionnel[6]6
  Здесь: в состоянии аффекта (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть], или мне просто хотелось немного развлечься? А когда пришел этот мальчик из пиццы с доставкой на дом, и я порубил его в капусту, вот тут уж действительно невозможно поверить, что я просто не мог себя удержать.

На вашем месте я бы убивал где-нибудь в провинции, так чтобы, когда вы вернетесь в Лондон, о ваших подвигах никто не знал.

Я всегда выступал за восторженное возбуждение и против чернухи. Убийство – это тоже искусство. Главной заботой матушки было счастье, а ее ремеслом – неприятие скуки и человеческой тупости. Я не знаю, унаследовал ли я что-нибудь от отца (и меня, если честно, это ни капельки не волнует). Мне от него ничего не надо. Все, что во мне есть хорошего, я взял от мамы, и особенно – терпение. Она выжидала иной раз четыре месяца, прежде чем паковать чемоданы и ехать куда-то еще в вечных поисках счастья. В период от одиннадцати до шестнадцати лет у меня сменилось тридцать два разных учителя рисования и я очень старался, чтобы они меня ничему не научили. Мне не хотелось, чтобы кто-то из них поощрял мои таланты, а потом, когда я в итоге стану знаменитым, приписал бы себе все заслуги.

С тех пор как мама дала мне первые карандаши, я не мечтал ни о чем другом, кроме как стать художником. Долгое время я думал, что мое имя – Джон Смит – будет большой помехой. Я был молод и глуп. Твои работы должны делать имя ярким и выразительным, а не наоборот. И все-таки дискриминация существует. Вопиющая дискриминация. Достаточно просто заглянуть в справочник; хотя фамилия очень распространенная, у нас не было ни одного премьер-министра по фамилии Смит. В числе великих художников Смиты тоже не фигурируют. Когда американцы высаживались на Луну, разве у них в экипаже был Смит? Хотя бы одному Смиту дали Нобелевскую премию? Вывод напрашивается сам собой: существует глобальный заговор, цель которого – не допустить Смитов к успеху. Возьмем лондонский телефонный справочник. Двадцать страниц одних Смитов. Но когда враги дружно, единым фронтом, выступают против тебя, тебе стоит сказать им искреннее, от души «спасибо», потому что благодаря их усилиям твоя неминуемая победа станет гораздо ценнее и слаще, когда ты с боем прорубишься через их плотный строй.

В школе я не рвался за хорошими отметками и не забивал себе голову знаниями, которые не пригодились бы мне в достижении моей мечты стать художником. Вместо этого я придумывал себе новое имя. Я понимал, что я еще слишком молод, чтобы создавать истинные шедевры (художник должен смотреть на мир широко распахнутыми глазами), так что я начал готовить свою легенду с нового имени. Я всегда выступал против спешки и суеты и за спокойные размышления. Так что почти все свое время я посвящал изобретению имени, подходящего художнику с мировым именем; Рон Астрономия, Гав Мерседес, Невероятная Секс-Машина, Бинго Пристыженный, Гланды-и-Руки, Эр Дарио, Сэмми Тюлень, Фил Одинокий, Янн Вонк, Ху-Ха в Гондаре и еще сотни других, не таких хороших имен, пока я не остановился на Джонни Гении. Мне казалось, что это имя говорит об уважении к моим корням и вводит важный элемент устремления в будущее – чего я собираюсь добиться, – и при этом легко произносится и в орфографическом плане не представляет трудностей для студентов художественных училищ, когда они будут писать работы о моем творчестве.

Всем известно, что художники типа Микеланджело, Пикассо, Ренуара, Дюрера, на самом деле добились таких высот исключительно из-за своих имен; но когда я по прошествии нескольких тысяч часов все-таки изобрел себе имя, которым можно гордиться, я почти сразу же понял, что, хотя имя действительно получилось блестящим, все это было неправильно. Ты можешь быть только собой (художник смотрит на мир широко распахнутыми глазами), и я понял, что это было бы трусостью – попытаться схитрить и «обойти» всеобщее предубеждение против Смитов. И в любом случае у меня было полно вариантов имен.

Больной. Мудозвон. Раздолбай. Долбоеб. Мудила. Хрен моржовый. Идиот. Кретин. Задрот. Придурок. Сосунок. Оборванец. Дурак. Дилетант. Психопат. Шизик. Неуч. Вонючка. Член со стручок. Просто член. Большой член. Жопа с ручкой. Урод. Извращенец. Дерьмо поганое. Просто дерьмо. Неудачник. Педофил. Антихрист. Это – лишь малая часть тех имен, которыми меня называли за то, что я художник, и за то, что я Смит. Это вполне естественно, что люди смотрят на тебя с гадливым презрением, кривятся на твой внешний вид, высовываются из окон своих машин и плюются в тебя. А когда кто-то из них отстегнет ремень, выйдет из машины, пороется у себя в багажнике и набросится на тебя с разводным ключом номер пять (или шесть – художник смотрит на мир широко распахнутыми глазами), это есть лишнее подтверждение, что твое обучение проходит как надо. Если тебе льют бензин в почтовый ящик, а под окном у тебя кричат: «Мы тебе перерезали телефонный кабель» – это хорошие знаки. В мире полно людей, которые осуждают его устройство.

Но иногда ты совершаешь ошибки. Ошибаются все. Не бывает таких людей, которые не ошибаются никогда. Ошибки – это нормально. Главное – перестать ошибаться и стать человеком, который покончил с ошибками.

Хотя выявлять ошибки – это гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд. Иной раз ошибки скрываются под успехом – как мыши под ковром или как свернувшееся молоко под подставочкой под стакан. Иной раз успех дремлет под, казалось бы, безысходными неудачами, подобно тому, как жемчужина прячется под сгустками склизских соплей, которые именуются устрицами.

Я глубоко убежден, что художник не должен бежать от реальности, он должен быть в самой гуще событий и наблюдать жизнь во всех ее проявлениях; башня из слоновой кости есть железная дева, вредная для здоровья. Также я глубоко убежден, что нужно держаться подальше от этих кошмарных зон нутрования души – художественных училищ. Вот почему я работаю частным инструктором по вождению. Сам себе хозяин и ничем не связан. «Свободный художник». Целый день в разъездах, постоянно новые впечатления… и когда ты живешь в машине, ты приобретаешь бесценный опыт, как справляться с опасными ситуациями (не говоря уж о том, что избавляешься от беспрестанного геморроя паковать и распаковывать всякую всячину); моя дорога по жизни – шоссе Квинз.

Кого-то отсутствие уединения смущает и кажется неприятным, жизнь на публике предполагает, что оная публика следит за тобой постоянно – когда ты бодрствуешь и когда спишь, – но я держусь того принципа, что жизнь художника и должна быть публичной, каждый его вздох должен быть объектом для самого пристального наблюдения. Я всегда выступал против мистификации и скрытности и за открытую демонстрацию.

Но была и еще одна причина – привнести сочность и колорит в мою биографию, а также выгадать время для подготовки моего Проекта, великого прорыва в Западной культуре, когда я явлю себя миру в качестве Спасителя и Диспетчера Искусства, который продемонстрирует миру Много Всего. Когда ты пишешь картины в машине, размеры холстов ограничены в пространстве, но тут мне повезло – я всегда отдавал предпочтение малым формам 2x2.

Найти место, куда поставить машину – бесплатное место, куда поставить машину, – в Лондоне это проблема. Многие годы моей все еще юной жизни прошли либо в поисках клиентуры, либо в поисках, где поставить машину. Но жизнь на дороге есть череда везений и невезений, и для стимуляции творческого процесса нет ничего лучше, чем хорошая дорожная пробка. Неподвижная улица для серьезной работы подходит гораздо лучше, чем кабинет или студия. Когда ты бросаешь Лондон себе под колеса, ты много чего узнаешь интересного о человеческой природе. Также для художника очень важно быть независимым и свободным – состоятельные покровители душат творческие порывы. Как только ты начинаешь думать о том, чтобы продать работы и угодить публике, ты думаешь уже о рынке, а не об искусстве. Нет, Искусство должно быть на первом месте, и тогда неизбежно возникнут и полные тачки драгоценных камней, и пачки купюр самого высокого достоинства в твердой валюте.

Годы до славы были годами свободы, свободы от многочисленных интервью и докучливых надоедал. Любите тьму, мои юные друзья, потому что во тьме никто не заметит, как ты споткнешься и упадешь. Я много работал и экспериментировал. Всегда добавлял капельку оживления в свои работы, но в некоторых вдохновения было больше, чем во всех остальных. Тем не менее я решительно обходил стороной выставки, галереи, клубы, коммуны художников, музеи, художественные училища, магазины открыток и репродукций, потому что мне не хотелось, чтобы мой гений заражался заурядной посредственностью чьих-то объедков и пережитков.

Среди моих ранних работ стоит отметить «Автопортрет за минуту до того, как на меня набросится разъяренный домовладелец, недовольный, что ему перекрыли дорогу к подъезду; в обнимку с декоративной угловатой лампой, которая ему уже не нужна», и вдохновенное живописание суда пэров «Этот угарный газ – мой, этот угарный газ – твой». Так же достойно упоминания лирическое полотно «Скучающий откатчик сверлит себе слуховой проход».

Перепробовав много всего, ты в итоге находишь свою сильную сторону. Я утверждаю, что с точки зрения живописи с собаками обходятся дурно и несправедливо. Предубеждения современного искусства против собак в корне неверны, и именно в этой области я проявил себя в полной мере, создав серию картин, которую открывал портрет отважного скоч-терьера с одухотворенными карими глазами и трогательно высунутым язычком под статуей Амура под названием «Потерянный в Лондоне» (мастерское сочетание эмоционального накала и социального комментария, как я это определяю сам; и от одних только мазков, которыми выписан ошейник, Дюрер расплакался бы горючими слезами). Жесткий и горький импульс пронизывает портрет очаровательного йоркширского терьера с одухотворенными карими глазами, «Мы с тобой будем друзьями?» И особенно я горжусь горько-сладким «Царем всего, что видят его одухотворенные карие глаза» – трехногий ротвейлер в Гайд-парке, изображенный сзади. Также стоит отметить изумительный контрапункт двух бладхаундов с одухотворенными карими глазами, которые поедают один батон колбасы с двух концов, «Приятели», слюни текут как наиболее убедительное заявление самодостаточности, которого только может достичь художник. Ищейки, мопсы, афганские борзые, сеттеры, гончие, чау-чау, корги, сенбернары и пудели, и вершина всего – щекастый боксер с одухотворенными карими глазами в сговоре с наблюдателем, «застигнутый» в самый интимный момент, когда он поднимает лапу на постовую будку с караульным у Букингемского дворца, «Вот так». Его задняя левая лапа – вселенная в миниатюре и лексикон перспектив. Я особенно рекомендую детальное изучение.

Никто не знает, когда появилась живопись, двадцать или тридцать лет назад, кому как угодно. Но я могу точно сказать, когда история живописи закончилась. В девять часов девять минут девятого сентября 1999 года. Когда я положил завершающий мазок на полотно, которое, я знал, будет моей последней работой и последней работой в мировой живописи вообще. После этой моей величайшей картины добавить будет уже нечего. Я исчерпал мир искусства изобразительно и пигментно (я специально выбрал такую дату, которую будет легко запомнить студентам, изучающим историю изящных искусств; на самом деле я закончил картину восьмого сентября, но оставил завершающий мазок назавтра – ради эпохальной аккуратности).

Теперь я уже не такой наивный, каким был раньше. Я понял, что таланта, взрывающего умы – из тех, что так редко встречается в нашем бесталанном мире, – самого по себе недостаточно. Я понял, что рано или поздно моему гению понадобится проводник к широкой публике. Дивному плоду необходим банальный бакалейщик, который знает, как его продать, так что как только мои творения созрели и налились соком, я принялся втихаря наводить справки о торговцах картинами. Маскируясь под простого и беззаботного инструктора по вождению, я сидел в «Козле» и других пабах на Корк-стрит, сжимая в руках номер «Авто-трейдера» и делая вид, что я даже слова такого не знаю, «искусство». Я прислушивался к разговорам вокруг и выуживал нужную мне информацию. Скромно и ненавязчиво, в тихих библиотеках, когда никто не смотрел, я рылся в журналах и книгах, выясняя, кто у нас самые главные заправилы, могучие гориллы бизнеса, люди, которые без усилий, легко и просто выведут меня к публике и к подобающей славе (навигация и канцелярия).

Вряд ли вы слышали про Ренфро. Ему не нужно, чтобы о нем знали. Есть люди, которым необходима известность, чтобы добиться богатства и власти, знаменитости типа дикторш на телевидении, которые читают прогноз погоды, фотомоделей, товар которых – их лица, политиков и духовных пастырей, несущих всякую чушь и разводящих сопли… список можно продолжить… иными словами, все те, кто пытается наполнить обманчивыми событиями жизнь тех, у кого вообще не бывает никаких событий. Также есть люди, которые делают себе состояние посредством уже имеющегося состояния и которым просто нравится красоваться перед объективами фото– и телекамер. Но Ренфро не нужно выдрючиваться перед репортерами, чтобы иметь власть и богатство. Ему более чем достаточно, что его знают всего несколько тысяч человек. В его записной книжке (которая, вне всяких сомнений, толще моей) адреса и телефоны разбиты только на две категории: художники (очень богатые) и покупатели предметов искусства, готовые выложить за товар суммы с многочисленными нулями (невозможно богатые).

О Ренфро ходят страшные слухи. Но не все слухи о Ренфро страшные. Есть очень страшные. Самое убедительное доказательство – это молчание, которое вызывает одно только упоминание его имени. Никто не хочет сказать что-то такое, что потом станет известно ему, потому что не важно, что тебе кажется, будто ты рассыпаешься в комплиментах, он все равно может обидеться и переломать тебе ноги. Один художественный критик, который назвал Ренфро в печати мастерским коммерсантом, крупнейшим специалистом современности и человеком, который делает культуру, лишился работы буквально на следующий день. Среди могучих горилл от искусства Ренфро – самый могучий, хотя по комплекции, надо сказать, он довольно плюгавый.

Все то же самое. У него разговор короткий. Никаких шуток. Никаких проволочек. Никаких переговоров. Заложников убивают на месте. Он называет цену, и единственное, что ты можешь ответить: вот вам чек. Любое постороннее замечание, скажем, о погоде (которое может смотреться, а может и не смотреться как прелюдия к разговору на предмет поторговаться), любая попытка отсрочить платеж хоть на пару часов, и он сразу бросает трубку. И бесполезно перезванивать через минуту и предлагать цену больше названной – теперь до конца жизни тебе придется общаться с его неприветливой секретаршей.

Слухи. Слухи. Он ни с кем не общается. Ни с кем не встречается. Никому не пожимает рук. Его сотрудникам вменяется в обязанность выпивать каждое утро сложный комплекс витаминов, у них выработан стойкий иммунитет к болезням, обыкновенным и экзотическим, так что они без опасности дли здоровья могут кушать дерьмо из любого помойного ящика в любой самой негигиеничной стране. Когда его секретарше нужна его подпись на документе, она показывает ему бумагу через стеклянную перегородку, разделяющую офис на две неравные половины, Ренфро кивком выражает свое одобрение со своей стороны кабинета, где установлена сложная и дорогая система очистки воздуха, и тогда секретарша берет из сейфа резиновую печать с его подписью. Ходят слухи, что когда Ренфро выходит из своего стерильного кабинета, он носит костюм биологической защиты.