Текст книги "Идиотам просьба не беспокоиться"

Автор книги: Тибор Фишер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Наш провожатый повел нас с Золтаном через пустырь подмерзшей грязи, но тут Золтан остановился.

– Для меня это слишком, – заявил он. – Я подожду в машине.

Я не стал возражать, потому что, когда мы с ним договаривались о поездке, он подряжался шофером, и инспекция трупов не входила в круг его обязанностей; и еще потому, что по сравнению с Золтаном, которому не хватило духу идти дальше, я себя чувствовал жутко крутым. Мы прошли еще несколько ярдов. Еще прежде, чем мы их увидели, мы почувствовали их запах. Здесь почти не было фонарей, и меня это полностью устраивало. На краю ямы лежали выкопанные тела. Их было штук десять – двенадцать. Почти все – голые и испачканные в земле. Первое, что я подумал, глядя на них: что я никогда бы не взялся выкапывать их из могилы. Ни за какие деньги.

Особенно мне врезалось в память тело дородной женщины средних лет, на животе у которой лежал мертвый ребенок. Совсем-совсем маленький. О чем тут было говорить?! Поэтому мы и молчали. Сложно представить, что может быть что-то хуже, чем эти мертвые люди, сваленные в кучу в мерзлой земле в двойной заброшенности (покинутые и недосягаемые) и двойной темноте (невидящие во мраке). Сложно представить себе более сильный наглядный пример к уроку по теме: Тепло – это все.

Мне было хорошо видно. Наверное, надо было что-то сказать, но я подумал, что и с журналистской, и с моральной точки зрения самое лучшее – это молчать. Вернувшись к машине, я заметил у входа на кладбище того худосочного паренька, который принес известие о вертолетах. Теперь он кричал:

– Секуритате уже на подходе. Секуритате уже на подходе. Мы все умрем.

Мы едем обратно в Венгрию; мне надо писать репортаж. Я все еще чувствую запах от тел у разрытой могилы. Я прижимаю к носу пакет с кофе, чтобы его крепкий аромат отбил запах смерти.

У самой границы у нас спускается колесо. Мы ставим запаску, параллельно слушая радио. По радио говорят, что агенты Секуритате под видом мирных автостопщиков стоят на дорогах и тайком подкладывают взрывчатку в машины журналистов. Из Арада в прямом эфире передают репортаж одного журналиста, который прячется под каким-то там радиатором и рассказывает о том, как Секуритате расстреливает город.

Я никак не пойму, почему ад принято изображать в языках ревущего пламени, и чтобы орды ревущих грешников громоздились друг на друга, и чтобы чумазые черти обязательно томили их на сковородках, тыча вилами в бока, или жарили на вертелах. Если бы можно было выбирать, я бы распорядился, чтобы меня похоронили на солнце, в компании приятных людей, потому что – я вас уверяю, – если ад действительно существует, то там очень холодно и одиноко.

Книжный червь

Он открыл дверь с надписью: ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Взглянул на доску объявлений – нет ли чего нового. Ничего нового не было.

Предупреждения о магазинных ворах отличались лаконичными резкими характеристиками: вонючий, ирландец, крадет атласы. Или: очки в роговой оправе, длинное пальто, бутерброды, интересуется садоводством. Статистика по продажам. Вакансии в филиалах. Он открыл буфет, где – он уже знал – есть кофе, и включил электрический чайник. Пересчитал мелочь в стеклянной банке, где оставляли денежку за кофе: две монетки по десять центов и один пятачок.

У него было одно очень полезное умение: не заморачиваться насчет кофе. Он понятия не имел, какие бывают сорта и какие сорта лучше, какие – хуже. Он не терял ни секунды, размышляя о том, как готовить кофе: сколько класть ложек, сколько лить воды, сколько молока, сколько сахара. Кофе – это такая вещь, которая для многих становится культом. Но не для него.

Он просмотрел новые книги, потом попробовал позвонить в пару мест. Но никуда не дозвонился.

Так что он отпил кофе и порадовался удобному креслу.

Мне хорошо, сказал он себе. Хотя, на самом деле, нет. Не хорошо… лучше, чем хорошо… замечательно. И спокойно. Он потратил пятнадцать минут на размышления о днях рождения – что это не такое уж и значительное событие. Потом он подумал, что, может быть, он ошибается, и думал об этом еще минут пять. Потом еще полчаса ушло на раздумья, что сидеть в одиночестве в свой день рождения в офисе книжного магазина с двумя бананами и половиной буханки черствого хлеба на ужин – хотя он сам был вполне доволен, – кому-то может показаться кошмарным, и волнует ли его, если другие сочтут его бедным-несчастным? Волнует ли его, что подумают о нем люди? И должно ли это его волновать? В конце концов он устал об этом думать.

Ему очень нравилось в этой комнате. Приятная, уютная атмосфера. Жалко, что он здесь не работает, но как бы там ни было, пора приниматься за дело.

На следующее утро он выбрался, никем не замеченный, из отдела «Естественная история», вышел на улицу и пошел в Управление порта.

Он переходил через какую-то тихую улочку, когда к нему подошел тощий высокий черный.

– У меня кое-что есть для вас.

Он ничего не ответил и пошел себе дальше с решительным видом «ничего не вижу, ничего не слышу», типичным для жителей всех больших городов. Про себя он подумал, что, наверное, у него все-таки не получается выглядеть бедным, безумным и опасным в той мере, чтобы с ходу отбивать желание общаться. Насчет безумным и бедным все было нормально, но у него патологически не получалось выглядеть опасным. Однако он остановился, когда тощий черный предложил ему слона.

Он даже не поленился дойти до трейлера, и действительно – это был определенно индийский слон. Еще очень маленький слон, достаточно молодой, чтобы поместиться в трейлер для перевозки лошадей, и достаточно взрослый, чтобы выглядеть раздраженным, явно не в духе и явно уставшим от этих слоновых игр. Покачав головой, он отправился восвояси.

– Вам просто необходим этот слон, – не сдавался настырный слоноторговец. Это было сказано с таким пылом, что ему на мгновение показалось, что ему действительно нужен слон, причем именно этот конкретный слон. Но это странное ощущение исчезло так же стремительно, как и возникло. Вот так всегда и бывает: тебя убеждают, что тебе что-то нужно или тебе что-то нравится, и ты вроде бы убеждаешься, а потом понимаешь, что не нравится и не нужно.

– Всего-то сто долларов. Большего я не прошу.

Заманчивое предложение. Слишком заманчивое, чтобы его упустить. Но ему не нужен был слон, тем более какой-то сомнительный слон. Это он уже понял за свои тридцать три года. Он предпочитал отрицательную характеристику: он – тот, кому слон не нужен. Продавец, уже по определению, был лицом более заинтересованным, поскольку ему нужно было продать слона (занятие почти безнадежное, надо заметить). И самое главное, у него не было места, чтобы держать слона, поскольку не было места, чтобы держать себя самого. Но, может быть, это был величайший дар – умение дать себя уговорить в категорической настоятельности покупки и все-таки ничего не купить.

Он подошел к своему шкафчику, нашел свою футболку с «Книжным червем» и переоделся.

Она ему больше не нравилась, эта футболка. Теперь она его смущала. «Книжный червь» – большими жирными буквами наверху, две первые строчки из «Илиады» – посередине, и «Бойтесь меня» – внизу. Такие футболки ты делаешь на заказ, когда ты молод и агрессивен. Та женщина, которая попыталась прочесть ему лекцию на тему как одеваться, хотя он демонстративно читал две книги одновременно и явно давал понять, что не расположен к беседе, пришла в ужас, когда обнаружилось – он сам ей сказал после настырных расспросов, – что этой футболке уже лет двенадцать. Она действительно пришла в ужас, та женщина. Но он все равно не выбрасывал эту футболку, поскольку вообще никогда ничего не выбрасывал, и, как и большинство ненужных и нелюбимых предметов одежды, она была неразрушима.

Сейчас у него был выбор: пойти в отель «Парамаунт» за углом, чтобы умыться в сортире над раковиной, или пойти к Сильвану и помыться уже нормально. Ему очень хотелось в душ, но у них с Сильваном была договоренность, что он может мыться в хозяйской ванне, но обязуется мыть за это посуду и вытирать пыль. У Сильвана было много книг, и вытирать с них пыль было достаточно геморройно, а поскольку он уже прочитал их все, его интерес к содержанию их в чистоте и беспылии иссяк.

Он вошел в «Парамаунт» и направился прямиком в мужской туалет. Там он разделся до пояса, ополоснулся над раковиной, вытерся бумажными полотенцами и понял, что не чувствует должного усердия в плане почувствовать себя ущемленным. Он заходил сюда регулярно, но его ни разу не погнали. Сам того не желая, он исхитрился изобразить своего бедного и сумасшедшего как причуду богатого иностранца.

Потом был кубинский ресторан и дежурное блюдо. Он всегда заказывал дежурное блюдо; это избавляло его от обязанности изучать меню, а официанта – от обязанности впаривать ему это самое дежурное блюдо. Сейчас он работал с 1884 годом и в ожидании заказа достал свою «Замечательную историю сэра Томаса Барта», замечательную только тем, что она была донельзя скучной, и «Историю Карла Странного», которая не была странной, а была – опять же – скучной.

Курица в чесночном соусе с рисом и черной фасолью прибыла всего через три страницы. Отрезав первый кусок, он задумался о том, жив ли еще отец.

Говорят, что мужчина становится настоящим мужчиной только тогда, когда умирает его отец. И как, интересно, это происходит: в один прекрасный день ты вдруг ощущаешь в себе немереную силу, пришедшую из ниоткуда, и понимаешь, что вот – свершилось? Тем более что это будет единственный способ хоть что-то узнать об отце.

Потом он задумался, сколько раз он об этом задумывался. Один раз в день каждый день на протяжении десяти лет? Два раза в день каждый день? Три раза каждые два дня? И сколько времени он потратил на эти мысли? По пять минут зараз? По десять минут зараз? Сколько времени тратится на одни и те же мысли… Люди жалуются на то, что им приходится делать одно и то же, изо дня в день кушать одно и то же, носить одну и ту же одежду, но думать об одном и том же они считают вполне нормальным. Он подумал, что это еще одна мысль, которая приходит к нему почти так же часто, как и предыдущая.

За столиком напротив мужчина с газетой и в шляпе с загнутыми кверху полями громко ругался по поводу дежурного блюда.

Вот за что ему надо поблагодарить отца, если уж ни за что другое: он мог есть все, что можно есть в принципе. И вовсе не потому, что отец патологически не умел готовить; просто, когда мама их бросила, их домашняя пища стала совершенно безвкусной и поразительно однообразной: сосиски, готовые пудинги, свиные отбивные-полуфабрикаты. Другие продукты случались у них на столе крайне редко. Интересно, а сколько раз он задумывался об этом? Каждый раз, когда видел, как кто-то ругает еду в ресторанах или оставляет порцию недоеденной. Он давно научился, что время приема пищи – это время, которое нужно «собраться и пережить».

Он пришел к выводу, что у каждого есть врожденный иммунитет к своим собственным мыслям, и поэтому практически невозможно наскучить себе самому. Если бы вам пришлось сидеть рядом с кем-то, кто постоянно твердит: «вот за что мне надо поблагодарить отца, если уж ни за что другое» или «время приема пищи – это время, которое нужно „собраться и пережить“ , – вы бы свихнулись в течение двух дней. Наверное, это и есть зрелость: когда тебе перестают читать наставления, и ты начинаешь просто ходить по кругу, увязая в каждодневной рутине, значит, ты окончательно повзрослел.

И тем не менее он с удовольствием скушал рисовый пудинг с корицей и выпил кофе: иногда можно дать себе волю и ни в чем себя не ограничивать. Он тщательно избегал думать последнюю мысль из «мысленабора о папе» – самое грустное даже не то, что они ненавидят друг друга, а то, что помимо ненависти, между ними больше ничего нет. Он старался быть адекватным сыном, и ему очень хотелось, чтобы и папа хоть чуточку постарался… или хотя бы притворился, что старается. Лишь по прошествии лет он начал частично понимать отца. Он даже помнил день, когда это случилось – однажды, в поезде, он увидел своего бывшего одноклассника. Они не виделись пять лет, но он даже не подошел к своему бывшему другу. Он просто не знал, о чем с ним говорить. Забавно, правда, – в мире, где со спутника на орбите можно определить марку твоей зубной пасты, где одним движением пальца можно послать миллионы слов на расстояние в десять тысяч миль, где можно следить за событиями на любом континенте, просто включив телевизор, где негде спрятаться и где нет тишины, он не знал, где его отец и о чем с ним говорить?

– Вы много читаете, – сказал привереда в шляпе, который сидел за столиком напротив, и указал глазами на две открытые книги у него на столе. Он молча кивнул, потому что не отрицал данного утверждения и еще потому, что ему не хотелось вступать в беседу.

– Книги – это не жизнь.

– Да. Книги лучше, – ответил он и перебрал все тридцать две библиотечные карточки в кошельке, пока не нашел единственную кредитную, чтобы расплатиться.

Вот оно – виртуальное странствие двадцать первого века. На другом берегу океана, где идет мелкий дождь, маленькие суммы денег, обозначенные его именем, переезжают в какой-то там банк в Кембридже; в то время как в Лондоне маленькие долги из Америки перебираются по адресу, где Эльза подпишет чек, изобразив приемлемое подобие его подписи, и тем самым даст ему право расплачиваться по карточке.

Ему было хорошо. Как бывает хорошо после рисового пудинга и кофе. И больше никто в ресторане не мог этого оценить. Больше никто в Нью-Йорке. Может быть, даже никто в целом мире.

По дороге в Публичную библиотеку он заглянул на почту, посмотреть что пришло. Один чек, трехмесячной давности. Книга на рецензию; это будет примерно так: триста слов о том, на что это похоже, и триста – на что не похоже. Хорошо. Приглашение на конференцию.

Несколько писем от Эльзы – пакет корреспонденции ко дню рождения. Каждый раз он мужественно боролся с искушением отправлять ее письма прямиком в мусорную корзину, потому что за последние несколько лет в них не было ничего нового. Она работала там же, жила в той же самой квартире, выражала свои тревоги и уговоры в тех же самых словах. Можно было бы предположить, что она тоже устала писать эти письма, измазанные розовыми соплями – точно так же, как он устал их читать, – но нет: для нее это была настоящая жизнь. Что ж… у каждого своя рутина.

Но опять же: Эльза была упрямой, – и это была ее единственная добродетель. Только не думай, что я сделаю первый шаг. Эта фраза повторялась примерно в каждом пятом письме и была, как он сильно подозревал, начисто лишена иронии, несмотря на то обстоятельство, что Эльза уже сделала тысячу первых шагов и использовала все виды оружия из женского арсенала от булыжника до гранатомета.

Волны розовых конвертов, кипы открыток и других знаков любви и внимания мчатся за ним по пятам по всему миру: марципановые бегемотики, пластмассовые львята, ежедневники в меховых обложках, брелок для ключей с цитатой из Библии (апофеоз бесполезных и неуместных подарков, поскольку жить ему негде и ключи ему не нужны), шоколадные сиськи, банки с фасолью для выпечки, надувные губки, заводные миниатюрные новогодние елки на ножках, – все пронизано щемящей нежностью и добротой. В периоды особенно напряженной активности она писала ему чуть ли не каждый день. Он уже не знал, куда деваться от плюшевых зверюшек, в которых воплощалась ее любовь: улыбчивых медвежат и ярко-красных дельфинчиков с прилагаемой к ним открыткой: для самого-самого моего человека – я думаю о тебе, и я счастлива. Также присутствовали: грустные зайцы, кроты с печальными глазами и несчастные заброшенные котята с табличкой «Скучаю по тебе» на пузе. Похоже, у Эльзы был просто неистощимый запас безделушек и игрушечного зверья, предназначенных для проявления нежности, и это при том, что она окончила университет, что ей было уже тридцать два, и во всем остальном она была женщиной безупречного вкуса, и половина ее посылок до него просто не доходила.

Он искренне не понимал, что она в нем нашла. Он знал только то, что главное его достоинство заключается в отсутствие недостатков. Он бы не бил ее, не волочился бы за другими женщинами, не пропивал бы все деньги и не проигрывал их на скачках, не заставлял бы ее смотреть с ним футбол по телевизору и не какал бы на пол. Он был как та безногая черепаха из анекдота: ее всегда можно найти там, где ее оставили. Он едва не соблазнился настоятельными уговорами Эльзы переехать к ней жить: у нее, мол, достаточно места в квартире, и он ей совсем не помешает, и она тоже не будет мешать ему работать. Он человек скромный и неприхотливый, запросы у него минимальные, много места он не занимает. Это был бы, наверное, неплохой вариант.

Единственная причина, почему он не воспользовался столь заманчивым предложением: не захотел. И он знал, что если бы он уступил, она бы лишилась возможности найти настоящее счастье. Что это было: душевное благородство или просто понимание, что с ним ее жизнь будет скучной и невыразительной?

Время от времени случались периоды молчания на несколько месяцев, когда Эльза приходила в себя после очередного неудачного романа. Мужской силуэт неизменно маячил где-то на периферии всякий раз, когда Эльза ездила в отпуск. В письмах появлялись одноразовые упоминания о встрече с каким-нибудь лесником на пляже или с продюсером – в морском круизе. Ее любовные связи, похоже, не выходили за рамки гостиничных кроватей.

Было приятно осознавать, что Небеса не просто наказывают дураков. Хотя Эльза была далеко не красавицей – не из тех женщин, на которых оборачиваются на улице, – она была умной, тактичной и деликатной, у нее была неплохая работа, она хорошо готовила, она постоянно встречалась с людьми по работе, но все равно неизменно спала одна в своей огромной двуспальной постели, хотя хотела совсем немногого: облить нежностью своего мужчину.

Он никогда не понимал людей, которые убеждены, что быть не похожими ни на кого – это придает стимул и является ценным качеством. Всякий, кто был на краю, знает, как там неуютно и холодно.

Он пошел в Публичную библиотеку, нашел тихий уголок и устроился там. В правой руке – «Три недели в Моптауне», в левой – «Если бы я был Богом». Другие посетители библиотеки время от времени поглядывали на него, но никто ничего не сказал.

Настало время академический рутины, как это бывало почти каждый день.

Почему он не устроился на работу в какой-нибудь университет, преподавателем по литературе? Наверное, потому что не захотел. Но ему нравилось периодически выходить из засады и стрелять в спину профессорам. Это было приятно. Злобно и несправедливо, но именно это ему и нравилось.

Он начинал с того, что упоминал какое-нибудь общеизвестное произведение, и это давало им повод надеяться, что они обрели благодарного слушателя, перед которым можно и выпендриться. Потом он вспоминал более редкую книгу, демонстрируя глубокие познания в данном вопросе и вызывая легкое удивление у профессиональных филологов. Потом – какой-нибудь совсем уже раритет, которого и существует всего-то один-два экземпляра. Чтобы совсем уже их напугать, дипломированных филологов. Это было легко. Он делал специалистов по девятнадцатому веку, ретроспектируя век восемнадцатый; специалистов по восемнадцатому он доставал, проводя аналогии с веком семнадцатым; специалистов по веку семнадцатому громил веком шестнадцатым. Это было легко – выбить почву у них из-под ног, отступив лет на десять – пятнадцать назад от их узкоспециализированного периода. Тогда некоторые из них с облегчением улыбались и говорили, что это не их профиль. Но как можно понять писателя и изучить его творчество, если не знать, что было раньше, что этот писатель читал и на каких он учился примерах? И что читали те авторы, которых читал он? С теми, кто пытался искать убежища в своем периоде, он поступал очень жестко: уводил их назад во времени и яростно атаковал их укрытие, давая понять, что оно их нисколечко не защитит. Вот почему он писал рецензии на книги.

Он отложил «Если бы я был Богом». 1884-й, но вразброс. Подобрать книги в нужном порядке при всем желании невозможно. Ему никак не удавалось выдерживать правильную последовательность – во всяком случае, не так аккуратно, как хотелось бы. Приходилось читать зигзагообразно – то забегая чуть-чуть вперед, то возвращаясь назад.

Эта Идея (именно так – с большой буквы) пришла ему в голову тринадцать лет назад на третьем этаже Университетской библиотеки, когда он читал письма Папы Пия II: «Век без писем – век слепой». Ему стало вдруг интересно, а что ты увидишь, если прочтешь все письма, написанные за века, если прочтешь все книги на свете. Все, что было написано человечеством. В то время он уже почти что жил в библиотеке, что, вероятно, и было началом.

Или начало было в Париже? Они поехали туда с Томом – без денег, вообще без всего. Отнюдь не чувствуя крутыми, они бродили по городу в надежде ощутить себя стильными и шикарными ребятами и испытать восторженное возбуждение, каковое должно снизойти на них само собой. Их поразило количество гостиниц в Латинском квартале и отсутствие в них свободных номеров. После двух часов бесплодных блужданий они набрели на один отель, где были свободные номера, но у них не было таких денег. Тогда они поняли, почему в разгар туристического сезона люди заказывают номера заранее.

Мимо того книжного магазина они прошли трижды; он сам поражался своей выдержке. Но на четвертый раз он «сломался» и предложил Тому зайти посмотреть.

Он знал про эти магазины – «Шекспир и компания» – и знал, что это такое. Тогда он был молодым и невежественным, но все же достаточно любознательным, чтобы знать, что Джойс и Элиот были бандитами. Войдя в магазин, он растерялся богатству выбора и совершенно «завис», в то время как Том, который вообще никогда ничего не читал, направился прямиком к прилавку, чтобы спросить продавца – помятого унылого дядечку, – нет ли у него каких идей насчет местных гостиниц. Они в первый раз были в Париже, и соответственно в этом книжном тоже, но дядечка за прилавком их явно узнал. Таких, как они, он встречал уже в тысячный раз.

Он вздохнул:

– Если у вас и вправду напряги, можете переночевать здесь, в магазине. Но только одну ночь.

Так что свою первую ночь в Париже он провел в книжном магазине, или, вернее: свою первую ночь в книжном магазине он провел в Париже. Том вышел, чтобы купить у арабов кебаб, а по возвращении уселся болтать с двумя американскими девушками, которые тоже ночевали в магазине и ели йогурты. С той ночи «Шекспир и компания» стал его любимым книжным. Он ничего не ел и не спал всю ночь, завороженный американскими изданиями, которых раньше ни разу не видел.

Он наблюдал, как солнце встает над собором Парижской Богоматери, и вспоминал тот эпизод, когда Фауст приехал в Париж с целым мешком новеньких, только что отпечатанных Библий Гутенберга [9]9
  Гутенберг Иоганн, немецкий изобретатель книгопечатания. В середине XV века напечатал так называемую 42-ю строчную Библию – первое полнообъемное печатное издание в Европе. – Примеч. пер.


[Закрыть] на продажу, и как он потерялся в городе стараниями членов парижской гильдии переписчиков, опасавшихся конкуренции и незаинтересованных в развитии книгопечатания.

В ту ночь его «прорвало». Он понял, что вовсе не обязательно уходить, когда магазин закрывается. Можно остаться и продолжать читать. Он уже проводил столько времени в ближайших от дома книжных, что его стали принимать за магазинного вора, но теперь он понял, что можно устроить так, чтобы проводить там еще больше времени. Но тогда он еще не знал, что это начало. Просто забава на отдыхе.

Официальным началом стал тот вечер в Университетской библиотеке, когда его случайно заперли в читальном зале. После этого он начал время от времени оставаться в библиотеке на ночь, потому что ему не хотелось уходить. Его ни разу не засекли; перед закрытием кто-то из библиотекарей обязательно обходил все здание, но он без труда прятался в книгохранилище на тихом верхнем этаже, а по утрам выходил, никем не замеченный.

Да, и конечно – тот звонок от отца. Тоже в каком-то смысле подвижка к началу. После первого семестра они вообще перестали общаться. Отец так и не получил высшего образования; в шестнадцать лет, сразу же после школы, как он любил с гордостью повторять, он пошел работать на скотобойню. Он сразу понял, что желание отца отправить его учиться в университет было всего лишь предлогом, чтобы отправить его из дома. Он и отправился. Совершенно без денег – разве что с горсткой мелочи, которая вся помещалась в один карман.

Не самая вопиющая жестокость, которую знал этот печальный мир. Он мог бы устроиться на работу, но предпочел ограничить расходы – съехал с квартиры, которую поначалу снимал, перетащил все вещи в камеру хранения, ночевал в библиотеке, спал совсем мало, потому что читал почти до утра, утром шел в универ, чтобы помыться в общественной душевой, потом покупал себе что-нибудь съесть и возвращался обратно в библиотеку.

У него не было никаких расходов, присущих среднестатистическому студенту: он никуда не ходил. За все время в Кембридже он даже не выезжал из города, за исключением одного раза, когда они с Эльзой и еще парой приятелей совершили пробег по деревенским пабам. Он не ходил ни в кино, ни в клубы. Покупать одежду – вообще не рассматривалось. Кушать как следует – вообще не рассматривалось. Покупать книги – вообще не рассматривалось. Пить пиво – вообще не рассматривалось. Он жил на стипендию и материальную помощь нуждающимся студентам. Во время каникул подрабатывал в Университетской библиотеке, так что к нему там привыкли. И его жизнь не ограничивалась одной только Университетской библиотекой; периодически он делал вылазки и в другие библиотеки – ради разнообразия и смены ритма.

Постепенно пришло неуютное и тревожное осознание, что рядом с ним нет никого, кто разделял бы его пристрастия и вкусы; что он такой один на свете. Отдельно от всех. Эльза была к нему очень внимательна, но у них было мало общего. И тем не менее с ним иногда происходили забавные вещи. Однажды на Силвер-стрит к нему подлетела женщина – уборщица из больницы, – схватила его за локоть и потащила к себе домой.

– Дядя Фил, – так она обращалась к нему, «дядя Фил», пока он безуспешно пытался вырваться и вспомнить, видел ли он эту женщину раньше.

– Какая приятная встреча, пойдемте скорее ко мне.

Ему представлялось, что он захвачен некоей всепоглощающей страстью; целую неделю он читал только любовную лирику и ничего больше, но, разумеется, «дядю Фила» можно было найти на любой улице и в любое время. Он узнал несколько интересных вещей: почему большинство людей готовы почти на все ради секса; что ее к нему интерес был интересом отнюдь не к нему и что каждому выпадает возможность задаром потрахаться.

Когда она тащила его к себе, он активно отбрыкивался (и почти отбрыкался), потому что его ждали книги, но потом он был рад, что ему представился случай развеяться.

Потом была еще та вечеринка, когда – как раз в тот момент, когда он пожалел о том, что не остался в библиотеке; так ему было скучно, – две девушки устроили настоящий стриптиз. Он хотел поаплодировать им, но не стал. Его позабавило недоумение и смущение других парней, каковые при этом присутствовали, и лишь через несколько лет до него наконец дошло, в чем было дело: неженатые мужики либо были напуганы смелостью этих раздевшихся девушек, либо их не волновали женщины, которые выставляют свои гениталии напоказ; но там неизбежно был Кев из Белфаста, который с готовностью ублажил их обеих на гладильной доске в прачечной. Кев был единственным человеком, за исключением его самого, кто не ругался насчет еды в студенческой столовой. Уже тогда было ясно, кто преуспеет в жизни.

Он снял кусочек фасолины, который упал ему на футболку с «Книжным червем» и прилип к загогулине прописной «А» в Ахиллесе.

Но он посвятил себя тому, чтобы прочитать все.

Потом, по здравом размышлении, он понял, что это физически невозможно. Но прочитать все на английском – вполне выполнимо. Все, что есть в форме книг. Он уже прочитал немало. Начиная с одиннадцати лет, он читал в среднем по три-четыре книги в день. Хотя какая-то часть времени уходила впустую – на предметы, совершенно не нужные. Например, по китайской истории он знал значительно больше, чем это считается безвредным для умственного и физического здоровья для любого, за исключением китайских историков.

Он никогда никому не рассказывал о своей благородной цели, потому что ему не хотелось, чтобы кто-то об этом узнал, если вдруг у него не получится довести начатое до конца, и еще потому, что он и сам не был уверен, какой в этом смысл. Он чувствовал, что в конце должен быть некий ответ, но он понятия не имел, что это будет и что ему с этим делать. Может быть, он напишет что-нибудь оригинальное. В конце концов разве можно написать что-то оригинальное, если ты не прочел всего, что было до этого?!

Количество устрашало и приводило в уныние. Несколько сотен книг до 1500 года. Почти десять тысяч – до 1600-го. Восемьдесят тысяч – до 1700-го. Триста тысяч – до 1800-го. А потом начиналось полное сумасшествие. Множество подражаний. Множество откровенной белиберды, настоящего словесного мусора, ограниченного и тупого. Но если бы не двукнижная техника – когда одновременно читаешь две книги, одну в правой руке, а другую в левой, – он бы точно далеко не ушел.

Однажды ему пришло в голову, что со стороны он, наверное, вызывает жалость. После того как он без малого четыре года прожил в книжных магазинах Северного Лондона, существуя только за счет рецензий на книги и фиктивных браков с японками, которым нужно английское гражданство, он понял, что для многих – если вообще не для всех – людей сама мысль о том, чтобы всю жизнь провести либо в книжных, либо в библиотеках, кажется откровенным бредом, а человек, который именно так и живет и которого это вполне устраивает, достоин только того, чтобы его пожалеть. Он твердо решил, что не потратит всю жизнь на книжные Северного Лондона, поскольку следует расширять горизонты. Так он отправился в путешествие: Франция, Германия и, наконец, Америка.

Чему он уже научился на данный момент? Что движение смотрится как прогресс. Что в Германии в маленьких книжных лавках иногда предлагают шампанское, но только в американских книжных есть фраппучино [10]10
  прохладительный кофейный напиток. – Примеч. пер.


[Закрыть].

И надежда. Надежда. Книги делаются из надежды, не из бумаги. Из надежды, что кто-то прочтет твою книжку; из надежды, что эта книга изменит мир к лучшему; из надежды, что люди с тобой согласятся, тебе поверят; из надежды, что тебя будут помнить и восхвалять, из надежды, что люди хоть что-то почувствуют. Из надежды, что ты чему-то научишься; из надежды, что ты произведешь впечатление и развлечешь читателя; из надежды, что тебе худо-бедно заплатят; из надежды, что ты докажешь свою правоту или докажешь, что ты не прав.