Текст книги "Вещие сестрички"

Автор книги: Терри Дэвид Джон Пратчетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Выразив взглядом самую горячую признательность, сборщик налогов отвесил герцогу поклон:

– Слушаюсь, господин. Сию минуту, сир. Премного благодарен. Вы такой…

– Знаю, знаю, – рассеянно проговорил Флем. – Свободен… – И герцог остался один на один с гигантской пустующей залой.

Погода вновь испортилась. Накрапывал дождик. Через равные промежутки времени пласт штукатурки, отделившись от потолка, с грохотом разбивался о плиточный пол. Стены натужно кряхтели, словно силясь еще глубже внедриться в землю. Из подвалов веяло сырой вонью.

Пусть же небо будет свидетелем, он ненавидит это королевство.

Ненавидит этот жалкий клочок земли, что в длину насчитывает сорок миль, а в ширину не наберет и десятка, почти целиком покрытый угрюмыми скалами с льдисто-зеленоватыми отрогами, клинкообразными хребтами и глухими, непроходимыми чащобами. Как может такое крохотное королевство доставлять столько неудобств своему повелителю?

Но было у этого королевства и другое измерение, решительно не укладывающееся в его, повелителя, голове. Королевство было наделено глубиной. И власти короля эта многомерность не подчинялась.

Флем поднялся с трона и не спеша прошел к балкону, предлагающему несравненный обзор лесной опушки. У Флема вдруг зародилось подозрение, что деревья не сводят с него пытливых взглядов.

Он чувствовал себя уязвленным. Но чувству этому приходилось лишь дивиться, поскольку народ не выказывал противления его власти. Противление вообще было не в свойствах людей. Взять Веренса, к которому всегда относились неплохо. На похороны стеклось приличное число простолюдинов, со скорбными лицами сопровождавших процессию. А ведь печатью тупости эти лица не были отмечены. Но была в них некая отстраненная самопоглощенность, словно дела монархов касались народ лишь самым поверхностным образом.

Герцога же эти людишки изводили нисколько не меньше, чем деревья. Случись нынче какой-нибудь свирепый бунт – все было бы… на своих местах. Тогда можно было бы вешать всех без разбора. И душа бы отдохнула. Моментально произошла бы закупорка артерий общественного организма, столь благотворно влияющая на развитие всякого государства. На равнинных местностях на пинок отвечают пинком. А этот народец лишь отступит в сторону и будет покорно ждать, пока у тебя отсохнет пинающая нога. Спрашивается, как может король, правящий подобным сбродом, рассчитывать вписать свое имя в историю. Ведь угнетать местных людишек все равно что угнетать телом матрас.

Действуя из соображений общей политической выгоды – чтобы все поняли, с какой властью теперь придется жить, – Флем уже повысил налоги, спалил несколько деревень… Жалкие, никчемные потуги.

А еще они обожают своих ведьм. Ведьмы же не дают покоя его мыслям…

– Шут!

Шут, задремавший у подножия трона своего господина, проснулся и бешено завращал зрачками.

– Туточки!

– Поди сюда, болван!

Шут, скорбно тренькая бубенцами, потрусил к хозяину.

– Скажи мне, Шут, здесь бывает перерыв в дождях?

– Ей-ей, куманек…

– Ответь на мой вопрос, – перебил герцог Флем, являя чудеса выдержки.

– Порой случается и такое, сир. Только перерыв этот заполняется снегом. Но еще перепадают деньки, когда все королевство купается в настоящих оргулярных туманах.

– Оргулярных? – рассеянно переспросил герцог.

Шута понесло. Уши его в ужасе внимали тому, что слетало с языка.

– Проще говоря, густых, повелитель… Слово это восходит к лататинскому «orgulum», что значит «суп, бульон».

Но герцог его не слушал. У него имелось давнишнее убеждение, что прислушиваться к лепету всякой мелюзги в большей или меньшей степени нецелесообразно.

– Мне скучно, Шут…

– Не позабавят ли тебя, повелитель, мои выходки и безобидные колкости?

– Что ж, валяй.

– Веселиться, – закончил Хьюл. – Взгляни сюда.

Томджон услышал шебуршание бумаги и скрип плетеных прутьев, указывающий на то, что Витоллер присел на корзину с антуражем.

– «Редкие свойства магии, – прочитал Витоллер, – или Развлеки себя сам».

Вытянув ноги, Хьюл обнаружил под столом присутствие Томджона и за ухо выволок мальчугана из укрытия.

– А что здесь такое? – спросил Витоллер. – Волшебники? Демоны? Чертенята? Жанровые сценки?

– По-моему, очень удалась сцена четвертая из второго акта… – поделился Хьюл, отправляя мальчишку к сундукам с бутафорией. – Комическая сцена мытья посуды с двумя прислужницами.

– Слушай, ну а ложе-то с мертвецом тут будет? – со слабой надеждой поинтересовался Витоллер.

– Нет, ложа с мертвецом не будет, – отрезал Хьюл. – Зато в третьем акте может появиться один очень забавный монолог. Если хочешь, набросаю.

– Забавный монолог?

– В последнем акте все равно есть лакуна. Пускай там кто-нибудь поразглагольствует. За ночь должен успеть написать.

– И чтобы дырок было побольше, – заключил Витоллер, вставая, – какое-нибудь гнусное убийство. Такие штуки всегда хорошо идут.

Повернувшись, он пошел отдавать распоряжения по установке сцены.

А Хьюл, вздохнув, взял в руки гусиное перо. Невидимый за стенами из мешковины, притаился городок Вислопес, непостижимым образом примостившийся в лощине, которая раскроила почти отвесные стены одного каньона. Вообще говоря, Овцепики не были обделены ровными участками поверхности. Беда в том, что почти все эти участки по своей ориентации вертикальны.

Хьюл не слишком жаловал Овцепики, что само по себе было достойно удивления, поскольку склоны гор являются прибежищем для многих поколений горных гномов, а Хьюл по рождению был представителем этого славного народца, каковой чести он, однако, давным-давно лишился. Дело заключалось не только в его неистребимой клаустрофобии, но и в склонности к грезам наяву. Местный же гномий король посчитал, что дар этот никак не сможет украсить его подданного, которому вменяется в обязанность производить регулярные замахи киркой и не забывать о необходимости опускать орудие. Все закончилось тем, что Хьюл получил весьма скромных размеров узелок с золотыми монетами, самые прочувствованные напутствия соплеменников и решительные заверения в недопустимости их встречи в будущем.

Случилось так, что странствующие комедианты Витоллера давали представление в городке, где поселился гном, и последний, ухитрившись выкроить из скудных средств медяк, побывал на «Долине Драконов». Он отсидел спектакль не шелохнувшись и ни разу не поменявшись в лице, вернулся к себе домой, а рано утром уже стучался в дверь Витоллера с первым наброском «Короля-под-Горой». Вещь, по правде говоря, получилась рыхловатая, однако Витоллеру хватило проницательности, чтобы разглядеть за вихрастой твердолобостью творческую стихию, способную в будущем повергнуть мир в трепет. И спустя несколько дней, когда странствующие комедианты снова отправились в путь, Хьюл трусил в хвосте кавалькады.

Частички сырого вдохновения способны проникнуть в самые дальние уголки вселенной. Рано или поздно одна из них неизбежно должна стукнуться о какое-то чувствительное темечко, под которым впоследствии родятся концепции ДНК, форма сонаты для флейты или способ износа нитей накала в лампочках в два раза быстрее. Но большинство частиц пролетают мимо, и большинство смертных умирают, так ни разу и не почувствовав их удар.

Но есть смертные, которым везет еще меньше. Таким смертным достаются все частички до единой.

К этим смертным относился и Хьюл. Вдохновения, пленявшего его разум, хватило бы, чтобы обеспечить с лихвой целую эпоху сценического искусства, несмотря на то что его крошечный шишковатый череп едва ли был предназначен эволюцией для чего-то большего, чем отражение ударов увесистой дубинки.

Хьюл пососал кончик гусиного пера, обвел кротким, застенчивым взглядом лагерь. За ним никто не следил. И Хьюл, осторожно сняв верхние листы «Редких свойств магии», склонился над толстенной пачкой еще не исписанной бумаги.

То был не очередной халтурный выкидыш. Каждая страничка была щедро полита потом автора. Слова, корчась и извиваясь, процеживались сквозь узоры клякс, паутинки исправлений и стаи разнокрылых галочек, несших на спинках вкрапления в текст. Хьюл некоторое время посидел над чистым листом, воскрешая в себе мир, который частью состоял из него самого, частью – из листочка бумаги, а также тех яростных и нежных восклицаний, что заполняли его сновидения.

И обмакнул перо.

Освободившись от не слишком тягостных оков гномьей бдительности, юный Томджон откинул крышку сундука с бутафорией и, со свойственной малышам дотошной обстоятельностью, принялся разворачивать одну за другой короны.

Гном, высунув кончик языка, лавировал пером между чернильными рифами листа: он уже знал, как поступить с нареченными друг другу судьбой возлюбленными, куда втиснуть сценку с веселыми могильщиками и где лучше отверзнуть уста горбатому королю. Правда, еще предстояло разобраться с кошками, роликовыми коньками и…

Странный звук заставил его поднять глаза.

– Охолони, малый, – буркнул он. – Выбирай себе вещи по размеру. Положи ее на место.

* * *

Диск потихоньку плыл в зиму.

Зимний пейзаж в Овцепиках при всем желании невозможно описать как очарованную страну с завороженными морозом деревьями, каждая веточка которых присыпана ломкой ледяной пудрой.

Зима в Овцепиках не церемонится – она олицетворяет собой врата в доисторический холод, что царил еще до сотворения мира, и выражается в нескольких ярдах снежного покрова, который превращает окрестные леса в тенистый, зеленоватого отлива лабиринт, надежно подбитый сугробами. Зима также приносит ленивые ветры, которым невдомек, зачем огибать человеческие тела, когда можно пройти прямо сквозь них. Вот почему представление о зиме как о красивейшем времени года было в высшей степени чуждо сознанию овцепикцев, которые понятие «снег» обозначали восемнадцатью различными словами<К сожалению, ни одно из этих слов не имеет печатных эквивалентов >.

Призрак короля Веренса, голодный и неприкаянный, слонялся вдоль стен родного замка, вглядывался в дорогие сердцу леса и выжидал.

Ибо зима была полна знамений. Ночами на окованном стужей небосводе то и дело полыхали кометы; днем над землей тяжело перебирали щупальцами диковинного вида иногда китообразные, иногда драконоподобные исполинские тучи. В Захребетье кошка принесла двухголового котенка – хотя к этому, принимая во внимание доказанность положения папаши Грибо как единственного предка по мужской линии всех представителей кошачьего рода за последние тридцать поколений его истории, вряд ли стоило относиться серьезно.

Так или иначе, в Дурном Заде снес яйцо один петушок, вследствие чего бедолага вынужден был выносить потом расспросы личного характера и самого язвительного свойства. В Ланкре один горожанин клялся и божился, что лично знаком с другим горожанином, наблюдавшим воочию, как передвигается на собственных корнях дерево. А однажды выпал свирепый град из мороженых креветок. В небе постоянно появлялось какое-то непонятное мерцание. Гуси начали ходить задом наперед. И над всем этим нависали гигантские завесы холодного огня, называемого «центральное сияние», чьи хладные блестки выкладывали на полночных снегах многоцветную мозаику.

Во всех этих явлениях ничего неординарного, конечно, не было. Овцепики, устроившись аккурат поперек магического поля Диска, подобно железному бруску, нечаянно оброненному на колею подземки, были настолько пропитаны парами магии, что периодически вынуждены были разряжаться в окружающее пространство. И потому местные жители, когда им случалось проснуться посреди ночи, бормотали лишь: «Вот холера, опять знамения к нам заладили!», – переворачивались на другой бок и снова засыпали.

Пришла Ночь Всех Пустых, вписав в хроники окончание года. И тут с обезоруживающей внезапностью привычный ход вещей дал осечку.

Небеса вдруг расчистились, снег по глубине и скрипучести стал вполне сопоставим с сахарной глазурью.

Замерзшие леса были окутаны покоем и отдавали уютным запашком жести. С неба же если что-то изредка и падало, то только свежие, пушистые снежинки.

Странник, пройдя по торфяной пустоши от Овцепик до самого Ланкра, мог так ни разу и не увидеть в болотах бродячие огоньки, не испытать удовольствие встречи с безглавой собакой или деревом-скитальцем, не узреть промелькнувшую комету или призрачную карету. Такого странника приходилось отводить в ближайшую таверну и впрыскивать ему местного пойла, чтобы нервишки у него хоть немного да расшалились.

Стоицизм овцепикцев, ставший следствием многолетнего противостояния буйству магических стихий, вынужден был капитулировать перед лицом столь внезапных перемен. Как будто шум, к которому вы уже привыкли, вдруг утих.

Спрятавшись от лютой стужи под грудой стеганых одеял, матушка Ветровоск тоже услышала это. Предполагается, в силу традиций, что Ночь Всех Пустых, страшдество, является в течение всего долгого года на Диске единственной ночью, когда ведьмы не покидают своих домов, поэтому матушка, следуя традиции, раньше обычного улеглась в постель, взяв к себе в компанию корзинку с яблоками и каменную грелку. Внезапно что-то вывело ее из дремы.

Обычный человек в схожих обстоятельствах начал бы крадучись спускаться к входной двери, не забыв прихватить с собой кочергу. Матушка же обхватила руками колени и снарядила в поход собственные мысли.

В доме было пусто. Матушка прощупывала крошечные, юркие умишки домовых мышек, неотесанные черепа козочек, что коротали ночные часы в своем праздном метеоризме. Сова, вылетев на промысел и нырнув за гребень крыши, пронеслась комком хищной остервенелости.

Удвоив усилия, матушка услышала стрекот насекомых, засевших в соломенной кровле, и шебуршащего в поленнице древесного жучка. Ничего интригующего.

Матушка свернулась калачиком и продолжила изыскания в окрестных лесах. Там царила полнейшая тишина, если не считать глухих шлепков изредка падающих с ветвей снежных комьев. Однако даже посреди зимы жизнь в лесу не прерывалась, умещаясь, правда, в рамках спячки в берлогах или дремы внутри древесных стволов.

Матушка по-прежнему не находила отклонения от нормы. Пришлось перенестись еще дальше, в высокогорные торфяные пустоши, к льдистым потайным тропкам, тихонько поскрипывающим под лапами голодных волков с заматеревшим сознанием. Еще выше, в занесенных снегом ущельях, жизнь присутствовала разве что в ипостаси дурностаев.

Итак, все в этом мире шло своим ходом – за исключением всего остального, что решительно шло наперекосяк. Ибо появилось нечто – да, нечто ожившее, нечто юное и вместе с тем древнее…

Матушка еще раз примерилась к новому ощущению. Ошибки быть не могло. Дух ее внимал чему-то неприкаянному, безутешному, покинутому… И…

Матушка всегда знала, что простота чувств – это химера. Стоит смахнуть верхние напластования, как под ними тотчас обнаружится неприглядная изнанка.

И то, что она чувствовала, при всей своей неприкаянности и безутешности вскоре начнет злобно щериться…

Но все же самый источник этих эмоций она никак не могла распознать. А ведь при желании она чуяла наилегчайшие колебания в головах куколок, что дремлют под покровами мерзлого лиственного перегноя, способна была засечь передвижения земляных червей, удалившихся в незастуженные слои земли. Иногда ей даже удавалось засечь людей, что по праву считалось наисложнейшей из задач, поскольку в мозге человека мыслей теснится куда больше, чем у животных, тогда как с возрастанием количества мыслей уменьшается вероятность точного определения их источника. Такие операции можно уподобить вбиванию гвоздя в стену тумана.

Однако все было тщетно. Ощущения, казалось, распирали слои воздуха, а источник их не Поддавался локализации. Матушка не щадила усилий – она добралась до ничтожнейшего из населявших королевство существ, но так ничего и не добилась.

Поднявшись, матушка Ветровоск зажгла свечу, вынула из корзинки яблоко. И уставилась в стену спальни.

Она была не из тех, кто смиряется с поражением. Она чувствовала нечто. Оно было напоено соками магии, с каждой минутой росло, набиралось жизни, обволакивало хижину. Но найти это нечто она не могла.

Матушка обгрызла яблоко до самой сердцевины, которую положила на поднос подсвечника. Задула свечу.

Холодный бархат ночи заструился в спальню.

Засыпая, матушка предприняла последнюю попытку. Уж не ошиблась ли она…

А через мгновение матушка Ветровоск уже валялась на полу, прижимая к голове подушку.

Она и подумать не могла, что оно будет столь огромно…

Ланкрский замок трясло. Сама по себе тряска была не то чтобы очень свирепой, но в этом и не было никакой необходимости – опоры и перекрытия в замке представляли материю столь деликатную, что вся конструкция начинала раскачиваться от малейшего дуновения ветра. Маленькая сторожевая башенка рухнула в пропасть, канув в мутных потоках под стенами замка.

Трясся и Шут, в нелегком своем забытьи притулившийся на плитах замковых коридоров. Он был бы обязанным за честь, оказанную герцогом, если бы спанье на плитах не оживляло в его памяти Шутовских Дел Гильдию, в серых казармах которой он еженощно сотрясался в течение всех семи жутких лет своего ученичества. Впрочем, местные плиты были на порядок уютнее, чем кровати, предлагаемые Гильдией подмастерьям.

Рядом вдруг заклацал листами доспехов рыцарский костюм. Дрожание копья в его латной рукавице становилось все размашистее, пока наконец сие рыцарское орудие, свистнув в ночной мгле, что рвущаяся к добыче летучая мышь, не вонзилось в каменный пол прямо рядом с ухом Шута.

Шут вскочил на ноги. Однако трясти его не перестало. Пол под ним ходил ходуном.

А в покоях герцога Флема кровать с балдахином, отплясывая на четырех ножках, низвергала каскады древней пыли. Самого же герцога разбудил страшный сон – будто некое косолапое чудовище неловко ковыляет по переходам замка. Поводом к пробуждению послужило опасение, что все это происходит наяву.

Со стены свалился портрет какого-то умершего в незапамятные дни монарха. Герцог вскрикнул.

В покои повелителя, пытаясь сохранять равновесие, проскочил Шут. Пол теперь вздымался и опускался, как океан в предвестии бури. Герцог скатился с кровати и ухватил человечка за камзол.

– Что происходит, Шут? – прошипел он. – Землетрясение?

– Такого отродясь в предгорьях наших не бывало, – ответил Шут и тотчас полетел вверх тормашками, поддетый незаметно подкравшимся креслом-качалкой.

Герцог бросился к окну и поискал взглядом белые кроны ближайшей рощицы, окутанной лунным сиянием. Несмотря на полное безветрие, те бодро раскачивались в такт необъяснимому ритму.

На пол приземлился увесистый кусок штукатурки. Герцог Флем завертелся на месте и вздернул Шута на целый фут от пола.

Среди многих знакомых цивилизации видов роскоши, с которыми лорд Флем знакомства не водил, можно было смело указать невежество. Герцог был из тех людей, которые всегда стараются войти в курс дела. Благословенная невинность перед хитросплетениями бытия никак его не вдохновляла.

– Итак, за нас взялись ведьмы, Шут? – прорычал он, и его левая щека вдруг начала дергаться, словно выброшенная на берег рыба. – Они, наверное, притаились где-то рядом и наводят ворожбу на мой замок.

– Ей-ей, дядюшка… – застонал Шут.

– Значит, это они повелевают страной?

– Нет, сир, они бы в жизни…

– Разве я приказал тебе говорить?

Дрожь, колотившая Шута, проистекала в точном антифазовом соответствии с толчками, которые испытывал замок, поэтому среди всех окружающих его стоячих тел он сейчас был самым устойчивым.

– Ой-ой, ты и вправду приказал, мой повелитель! – пролепетал он.

– Ты хочешь поспорить со мной?

– О нет, сир!

– Так я и думал. Ты, наверное, тоже с ними заодно?

– Мой господин… – простонал Шут, искренне ошеломленный.

– Все вы в сговоре против меня! – пророкотал герцог. – Все до единого! Свора зачинщиков!

С этими словами он отбросил Шута в сторону, распахнул настежь высокие створки окон и высунулся наружу, вдохнув ночной морозный воздух. Взгляд его бешено блуждал по просторам спящего королевства.

– Слушайте меня все! – заорал он. – Я есть король!

Тряска закончилась столь внезапно, что герцог чуть не вывалился из окна. Быстро обретя устойчивость, он гадливо смахнул с ночной сорочки слой штукатурки.

– Так-то лучше, – буркнул он.

Наоборот, так было куда хуже. Герцог вдруг понял, что лес готов выслушать его. Слова, которые он выкрикивал, тонули в бездне глубокомысленного внимания.

Ощущение зловещего присутствия захлестнуло герцога. Лес при желании мог разрушить весь замок, но сейчас он замер – слушал, смотрел.

Герцог попятился, осторожно шаря позади себя рукой в поисках оконной створки. Потом столь же осторожно отступил в глубь комнаты, закрыл окно и быстро задернул шторы.

– Я – ваш король, – куда более кротко произнес герцог.

Его мятущийся взор наткнулся на Шута, который явно ощутил, что от него ждут какого-то поступка.

«Человек этот – мой господин, – подумал он. – И я ел его соль – хлеба мне, как правило, не доставалось. В Гильдии нас учили, чтобы мы никогда не покидали своих господ, оставаясь верными им до последнего часа, когда все остальные приближенные предадут или оставят их. Ни о добре и зле должны быть наши помыслы, но лишь о священной преданности. Ибо ни один правитель не может обойтись без Шута… И пусть этот правитель будет хоть трижды умалишенным, я останусь его Шутом до тех пор, пока один из нас не испустит ДУХ».

К своему ужасу, Шут вдруг заметил, что господин его плачет.

Порывшись в рукаве, Шут извлек на свет порядком замызганный носовой платок, раскрашенный в красно-желтую клетку и с бубенцами по краям. Приняв его с крайне прочувствованным, умильным выражением, герцог высморкался. Но в следующее мгновение он, вдруг опомнившись, отдернул от себя платок и с явным подозрением уставился на него.

– Уж не клинок ли вижу пред собой я? – пробормотал герцог.

– Хм-хм… Нет, господин, то мой платок, извольте приглядеться. Они немножечко отличны друг от друга. В платке не так уж много острых граней…

– Ты молодчина, Шут, – рассеянно обронил герцог.

«Все кончено, он бесповоротно рехнулся, – подумал Шут. – Сдвиг по фазе, причем четкий. С таким завихрением его скоро можно будет вместо штопора использовать – бутылки открывать…»

– На колени, мой Шут.

Шут выполнил пожелание. Герцог возложил ему на плечо руку, обмотанную потемневшей тряпицей.

– Верен ли ты мне, Шут? – спросил он. – Могу ли я довериться тебе?

– Клянусь, что до последнего вздоха буду рядом со своим господином, – сипло выдавил Шут.

Герцог приблизил к нему перекошенное безумием лицо, и Шут поневоле заглянул в налитые кровью глазницы.

– Я не хотел, – заговорщически прошипел герцог. – Меня заставили. Но я… я не хотел…

В следующий миг их уединение было нарушено. В дверном проеме возникла фигура герцогини. Вернее сказать, оба контура почти полностью наложились один на другой.

– Лионель! – рявкнула она. Шут завороженно следил за изменениями, которые претерпевал взгляд его господина. Багровое зарево безумия померкло, ушло внутрь, уступив место холодному, угрюмому сиянию, с которым Шут уже успел свыкнуться. И все же перемены эти отнюдь не означали, будто герцог поступился и крупицей своего помешательства. Ум этого человека был подобен тикающим ходикам, которые, совершив известный кругооборот, в назначенный миг выдадут обязательное «ку-ку!».

Герцог Флем выжидающе посмотрел на супругу:

– Да, мое сокровище?

– Объясни мне, что произошло, – велела герцогиня.

– По-моему, все это дело рук ведьм, – сказал герцог Флем.

– Да мыслимо ли… – заикнулся Шут и тут же прикусил язык.

Взор герцогини Флем пришпилил Шута к стене.

– Во всяком случае, не для тебя, – произнесла она. – Болваны не в ладах с дельными мыслями.

– Я – Шут, госпожа.

– Не вижу разницы, – бросила она, поворачиваясь к супругу, и грозно продолжила: – Итак, они вновь выказывают непочтительность?

Герцог развел руками:

– Как, по-твоему, я могу противостоять чарам?

– С помощью слов, – бездумно отозвался Шут, тотчас пожалев о сказанном.

Теперь августейшая чета не сводила с него глаз.

– Повтори-ка! – приказала герцогиня. От растерянности Шут даже выронил мандолину.

– В нашей… в нашей Гильдии, – проговорил он, – нам говорили, что слова подчас обладают куда большей властью, чем магия…

– Глупости, паяц! – вскричал герцог. – Слова – это только слова. Презренный набор звуков. Могучий посох, добрый меч преломят мне хребет… – герцог на миг взял паузу, смакуя рождение изречения, – но нипочем мне жалкий лепет.

– О сир, в языке есть слова, которым это под силу! – возразил Шут. – Лжец! Самозванец! Убийца!

Герцог откинулся назад, запуская ногти в подлокотники трона и заметно меняясь в лице.

– Подобные слова, разумеется, редко когда передают правду, – поспешно добавил Шут, – но они распространяются, как пожар в подлеске, от которого рано или поздно воспламенится сам…

– Верно! Верно! – вскричал герцог. – Я сам слышу эти слова! Слышу каждую минуту! – Он подался вперед. – Значит, это ведьмы! Их рук дело! – прошипел он.

– Так ведь, так ведь, так ведь их тоже можно одолеть с помощью слов, – выпалил Шут. – И ведьмам от них вовек не отмыться.

– И какие же это слова? – задумчиво вопросила герцогиня.

Шут пожал плечами:

– Старая каракатица. Дурной глаз. Глупая старая дура…

Черная бровь герцогини медленно поползла вверх.

– А ведь ты не такой уж дуралей, – заметила она. – Ты предлагаешь пустить молву…

– Именно так, госпожа, – пробормотал Шут и закатил глаза. Куда это он впутался?

– Ведьмы… – прошептал герцог в пустоту. – Скоро весь мир узнает, каковы они на самом деле. Они несут зло. Кровь… Это они своими злыми наговорами возвращают ее на мои руки. Даже наждачка ее не берет.

Очередная серия толчков застала матушку Ветровоск в лесу, когда она семенила по узкой, обледеневшей тропке. Снежный ком, незаметно соскользнув с ветки, плюхнулся на поля матушкиной шляпы.

Она пошла наперекор всем традициям. Если отбросить крайние обстоятельства – в общем, то, что случилось, – для порядочной ведьмы прогулка в разгар Ночи Всех Пустых дело неслыханное. Такое поведение бросает вызов традициям. Как бы глупы они ни были…

Выйдя на торфяную пустошь, матушка зашагала по ломким, очищенным ветрами от снега сучкам вереска. Серп луны, цепляя горизонт, подсвечивал нависшие над ним пики. Там, наверху, структура мира была совсем другой. Проникнуть в ее лабиринты отваживалась не всякая ведьма. Преобладающий ландшафт – зеленоватые глыбы льда, клинкообразные хребты, глубокие, таинственные каньоны – достался Овцепикам от того обледенения, в котором покоилась вселенная до своего рождения. В этот мир дорога смертным была заказана, и вовсе не потому, что он испытывал к ним вражду – по части враждебности он не перещеголял бы обыкновенный кирпич, – но потому, что в обращении с людьми он проявлял редкую беспечность.

Незваная гостья почувствовала на себе пристальный взор. Некий сгусток сознания, отличный от всех ей известных, уделял посетительнице немалую толику своего внимания. Матушка внимательно оглядела ледяные склоны, надеясь узреть какую-нибудь каменистую тень, возвышающуюся на фоне звездного неба.

– Кто ты? – прокричала она. – Кто ты и что тебе нужно?

Голос ее, отлетая от одной скалы к другой, пустился в бесконечную пляску. Невидимая за высоченными хребтами, сорвалась и приземлилась снежная лавина.

На пустоши, там, где летом, по-идиотски цыкая друг на друга, отсиживались в засаде куропатки, торчала каменная глыба. Она находилась примерно на стыке двух территорий, подведомственных ведьмам, хотя никакого формального разграничения ведьмы, разумеется, не признавали.

Высотой глыба приближалась к росту среднего человека, представляла собой осколок окрашенного в голубоватый цвет камня и пользовалась исключительной репутацией по части магии. Стоя в одиночку, глыба тем не менее просто не подвергалась арифметическому подсчету – почувствовав на себе чей-то взгляд, она немедленно предпринимала шаги к тому, чтобы исчезнуть из поля зрения. По способности к самоустранению глыба прочно удерживала первое место среди всех известных в королевстве монолитов.

Глыба также являлась одним из бесчисленных вместилищ магических отходов, что скапливались на Овцепиках. Зимой вокруг нее всегда сохранялась чистая от снега площадка, над которой курились какие-то непонятные пары.

Бочком уйдя в сторону и схоронившись за деревом, глыба выжидающе уставилась на матушку.

А матушка в свою очередь решила дождаться появления Маграт, которой оставалось идти до этого места еще минут десять по тропинке, ведущей из Бешеного Хорька – деревни, чьи благонравные старожилы прославились тем, что против всех болезней, исключая обезглавливание как таковое, использовали только ушной массаж и основанные на цветочных смесях гомеопатические составы<Результаты были самые ошеломляющие. Впрочем, лекарства, предлагаемые ведьмами, вообще отличаются повышенной эффективностью вне зависимости от формы доставки и упаковки >. Дышала Маграт очень натужно, а верхней одежды на ней не было вовсе, если не считать шали, накинутой прямо поверх ночной рубашки, которую можно было бы назвать облегающей, если бы у Маграт было что облегать.

– Ты тоже почувствовала? – спросила Маграт. Матушка кивнула.

– А Гита где? – поинтересовалась она.

И они разом повернулись к тропинке, бегущей в направлении Ланкра, гроздью огоньков светящегося в снежном мраке.

* * *

Вечеринка была в самом разгаре. Яркими снопами валил на улицу свет. В дверях дома струились вереницы людей, а изнутри неслись раскаты хохота вперемежку со звоном битого стекла и жалобным детским хныканьем. Очевидно, этой ночью семейная жизнь в доме нянюшки Ягг достигла своего зенита.

У порога ведьмы замешкались.

– Может, нам не следует заходить? – робко осведомилась Маграт. – Нас ведь не приглашали. К тому же бутылку мы не захватили…

– Мне кажется, бутылок здесь и так гораздо больше, чем нужно, – отрезала матушка.

В этот миг из дверей вывалился человек, громко рыгнул, налетел на матушку и, уже произнеся: «Счастливой Ночи Всех Пустых, мадам», бросил взгляд на ее лицо. На беднягу тотчас снизошла трезвость.

– Мадемуазель, – рявкнула на него матушка.

– Ради всех богов, извините… – забормотал несчастный.

Но матушка уже шагнула в дом.

– Маграт, не отставай, – скомандовала она.

Уровень шума грозил вот-вот преодолеть болевой порог. Нянюшка Ягг исправно следовала сопутствующей Ночи Всех Пустых традиции приглашать в гости весь город от мала до велика, и воздух в помещении давно превышал все допустимые нормы загрязненности. Матушка Ветровоск лавировала в людском столпотворении, безошибочно держа курс на хриплый голос, обстоятельно разъяснявший миру, что в невообразимо пестром разнообразии обитающей здесь живности положение ежика следует считать исключительным.