Текст книги "Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь"

Автор книги: Терри Бэллантин Биссон

Соавторы: Уолтер Майкл Миллер-младший
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 59 страниц)

– А вас не беспокоит, что в Долинах идут бои?

Глядя в стенку, Тон Таддео нахмурился.

– Мы предполагаем разбить лагерь на отдельном холме примерно в неделе ходу от вас к востоку. И отряд… то есть там нас встретит эскорт.

– Надеюсь, что так оно и будет, – сказал аббат, скрывая за улыбкой толику раздражения, – что ваш эскорт не изменил свою приверженность с той поры, как вы с ним расстались. В наши дни отличить врагов от друзей становится все труднее.

Тон покраснел.

– Особенно, если они являются из Тексарканы, хотели вы сказать?

– Я этого не говорил.

– Давайте будем откровенны друг с другом, отец. Я не могу выступать против принца, который дал мне возможность заниматься моей работой – независимо от того, что я думаю о его политике и о его союзниках. Я должен поддерживать его или, по крайней мере, не мешать ему – ради блага коллегиума. Если его владения расширятся, это может пойти на пользу коллегиуму. И если собрание ученых получит преимущества, ими может воспользоваться все человечество.

– То есть те, кто выживут.

– Это верно… но правда никогда не бывает совершешю полной.

– Нет, нет… двенадцать столетий назад не повезло даже выжившим. Неужели мы снова должны вступить на этот путь?

Тон Таддео пожал плечами.

– Что я могу с этим сделать? – задал он встречный вопрос. – Правит Ханнеган, а не я.

– Но вы обещали, что человек будет владеть природой. Кто будет контролировать использование сил природы? Кому они пойдут на пользу? Чем это кончится? Как вы сможете держать их в узде? Снова могут быть приняты гибельные решения. И если этого не сделаете вы и ваша группа, скоро это сделают другие за вас. Человечество выиграет, говорите вы. За счет чьих страданий? Принца, который едва умеет писать букву своего имени? Или вы в самом деле думаете, что ваш коллегиум сможет остаться в стороне, не удовлетворяя его притязаний, когда он начнет понимать, что вы представляете ценность для него?

Дом Пауло не предполагал, что ему удастся убедить собеседника. Но у него стало тяжело на сердце, когда он увидел, с каким терпеливым равнодушием Тон слушает его: это было стоическое терпение человека, слушающего доводы, которые он уже давно для себя опровергнул.

– На самом деле вы предполагаете, – сказал ученый, – что нам надо еще подождать. Что мы должны разогнать коллегиум или загнать его куда-то в пустыню, каким-то образом – не имея ни золота, ни серебра – выжить, и неким странным образом восстановить экспериментальную и теоретическую науку, никому не говоря о наших деяниях. Ибо мы должны готовить ее для того дня, когда человек в самом деле станет хорошим, чистым, святым и мудрым.

– Я не это имел в виду…

– Да, этого вы не говорили, но это звучало в ваших словах. Замкнуться в кругу науки, отказаться от желания открыть ее миру, не пытаться ничего предпринимать, пока люди в самом деле не станут святыми. Должен сказать, что такой подход не сработает. Вы же поколение за поколением занимались этим в аббатстве.

– Мы никому не отказывали.

– Да, вы никому не отказывали, но, сидя на своих сокровищах, вы вели себя столь незаметным образом, что никто не подозревал об их существовании, и они пребывали у вас втуне.

Глаза старого священника блеснули мгновенной вспышкой гнева.

– Время познакомить вас с нашим основателем, – проворчал он, указывая на деревянную скульптуру в углу кельи. – До того как мир сошел с ума и ему пришлось скрываться в убежище, он был ученым, как и вы. Он основал этот орден для сохранения тех останков, которые еще могли быть спасены из обломков последней цивилизации. Спасены – для чего и для кого? Посмотрите на него, где он стоит – видите его мягкость? Его книги? И миру и сейчас и столетия спустя нужно будет очень мало от вашей науки. Он умер ради нас. Когда они облили его горючим, легенда повествует, что он попросил у мучителей чашку этой жидкости. Они решили, что он ошибся и просит воды, поэтому они, расхохотавшись, дали ему чашу. Он благословил ее – и каким-то образом содержимое чаши после его благословения превратилось в вино – а затем: «Hie est enim callix Sanguinis Mei» [42]42
  «Ибо это чаша крови Моей» (лат.).


[Закрыть], и он выпил ее, прежде чем они повесили его и бросили в пламя. Должен ли я зачитывать вам список наших мучеников? Должен ли я перечислять все битвы, которые пришлось нам выдержать, чтобы спасти наши сокровища? Перечислить всех монахов, ослепших в скриптории? И вы говорите, что мы ничего не делали, затаившись в молчании.

– Я не это имел в виду, – сказал ученый, – но в сущности так оно и было. Многие из ваших мотивов близки мне. Но если вы считаете, что вы должны копить мудрость, дожидаясь, пока мир поумнеет, мир никогда не увидит ее.

– Я вижу, что мы не можем преодолеть барьер взаимного непонимания, – мрачно сказал аббат. – Первым делом служить Богу или же первым делом служить Ханнегану – вот перед каким выбором вы стоите.

– Выбора у меня практически нет, – ответил Тон. – Вы хотели бы, чтобы я работал ради Церкви? – и в голосе его ясно чувствовалась нотка горечи.

Глава 22

Была среда, наступившая после Дня Всех Святых. Готовясь к отъезду, в подвале аббатства Тон и его спутники разбирали свои записи и заметки. В их обществе было несколько монахов, и по мере того как приближалось время расставания, все отчетливее чувствовалась окружавшая их атмосфера дружелюбия. Над головами по-прежнему, потрескивая, сияла дуговая лампа, заливая подвал бело-голубым сиянием, которое обеспечивала команда послушников, неустанно трудившихся, вращая динамо. Неопытность новичка, впервые занявшего место на верхней ступеньке лестницы, заставляла лампу время от времени мигать: он заменил своего предшественника, который ныне лежал в лазарете с мокрой тряпкой на глазах.

Тон Таддео отвечал на вопросы о своей работе охотнее, чем раньше, и было видно, что его больше не беспокоят противоречивые точки зрения на вопросы преломления света или претензии Тона Эссера Шона.

– Пока гипотеза кажется бессмысленной, – говорил он, – нужно искать ее подтверждения путем наблюдения тем или иным образом. Я создал некоторые гипотезы с помощью новых – или вернее очень старых – математических изысканий, которые мне удалось обнаружить в вашей Меморабилии. Они, по-моему, предлагают достаточно простое объяснение некоторым оптическим феноменам, но, откровенно говоря, я не думаю, что мне удастся сразу же проверить их. И тут мне может оказать помощь ваш брат Корнхоер, – с улыбкой он кивнул в сторону изобретателя и показал набросок предполагавшегося устройства.

– Что это? – спросил кто-то после паузы краткого удивления.

– Ну… это стопка стеклянных пластин. Солнечный луч, который под определенным углом падает на нее, частично отражается, а частью поглощается. Отраженная часть света будет поляризована. Затем мы ставим эти пластинки таким образом – это идея брата Корнхоера, – который позволяет лучу света падать на вторую пачку пластинок. Она установлена под точно рассчитанным углом так, что отражает почти весь поляризованный свет и почти ничего не поглощает из него. Но если моя гипотеза справедлива, то, включив напряжение в катушке брата Корнхоера, мы должны увидеть внезапную вспышку поглощенной части спектра. И если этого не произойдет, – он пожал плечами, – значит, гипотезу придется отбросить.

– Вместо этого вы можете выбросить катушку, – вежливо предложил брат Корнхоер. – Я не уверен, что она дает достаточно сильное поле.

– А я уверен. У вас есть инстинктивное ощущение конструкции. Мне куда легче создать любую абстрактную теорию, чем придумать, как практически проверить ее. Но у вас есть редкий дар сразу же увидеть воплощение идеи в проводах, линзах, винтах, пока мне остается лишь придумывать абстрактные символы.

– Но я никогда не могу придумать ни одной абстракции, Тон Таддео.

– Мы могли бы составить неплохую команду, брат. Я надеюсь увидеть вас в нашем обществе в коллегиуме, хоть на краткое время. Как вы думаете, аббат разрешит вам отлучку?

– Я не мог даже предположить такую возможность, – пробормотал изобретатель, смутившись.

Тон Таддео повернулся к остальным.

– Я слышал упоминание о «братьях в отпуске». Правда, что некоторые члены вашей общины могут временно быть заняты в каком-то другом месте?

– Только очень немногие, Тон Таддео, – сказал молодой священник. – В прежние времена орден поставлял клерков, писцов и секретарей светским властям, а также к королевскому и церковному Двору. Но это было в те времена, когда в аббатстве царил тяжкий труд и голод. Братья, работавшие на стороне, спасали нас от голода. Но сейчас в этом нет необходимости, и такой практики почти не существует. Конечно, у нас есть несколько братьев, которые учатся сейчас в Новом Риме, но…

– Все-таки! – с внезапным энтузиазмом воскликнул Тон Таддео. – Вы можете обучаться в коллегиуме, брат. Я поговорю с нашим аббатом и…

– Да? – спросил молодой священник.

– Хотя мы с ним кое в чем расходимся, я могу понять его образ мышления. Я думаю, что обмен для взаимной учебы может укрепить наши отношения. Будут и стипендии, и я не сомневаюсь, что ваш аббат найдет им достойное применение.

Брат Корнхоер опустил голову, но ничего не сказал.

– Ну же! – ученый рассмеялся. – Ты, кажется, не очень обрадован приглашением, брат!

– Конечно, оно мне льстит. Но решать это не мне.

– Да, конечно, я понимаю. Но если эта идея тебе не нравится, я не собираюсь говорить о ней с вашим аббатом.

Брат Корнхоер помедлил.

– Я обратился к религии, – наконец сказал он, – чтобы… м-м-м… провести жизнь в молитве. Мы воспринимаем нашу работу тоже как своеобразную молитву. А это, – он показал на динамо, – для меня что-то вроде игры. Хотя, если Дом Пауло решит послать меня…

– Ты поедешь, лишь повинуясь ему, – мрачно сказал ученый. – Я уверен, что мне удастся убедить коллегиум высылать вашему аббатству до ста золотых ханнеганов в год, пока ты будешь с нами. Я… – замолчав, он вгляделся в лица слушателей. – Простите, но неужели я сказал что-то не то?

Ступив на верхние ступеньки лестницы, аббат остановился, увидев группу в подвале. Несколько бледных лиц повернулось в его сторону. Наконец через несколько секунд Тон Таддео тоже заметил его присутствие и вежливо поклонился.

– Мы только что говорили о вас, отец, – сказал он. – И если вы слышали, возможно, я должен объяснить…

Дом Пауло покачал головой.

– В этом нет необходимости.

– Но я хотел бы обсудить…

– Может ли это подождать? Я очень спешу.

– Конечно, – сказал ученый.

– Я сейчас вернусь, – аббат снова поднялся по ступенькам. Во дворе его ждал отец Галт.

– Они уже слышали об этом, господин мой? – мрачно осведомился приор.

– Я не спрашивал, но уверен, что нет, – ответил Дом Пауло. – Они всего лишь ведут разные глупые разговоры там внизу. Что-то о том, чтобы взять с собой в Тексаркану брата Корнхоера.

– Значит, они ничего не слышали. Это точно.

– Да. Где он сейчас?

– В домике для гостей. С ним врач. Он совершенно пьян.

– Многие ли из братьев знают, что он здесь?

– Примерно четверо. Мы приступили к «Аллилуйе», когда он вошел в ворота.

– Скажи этим четверым, чтобы они никому о нем не упоминали. Затем присоединись к нашим гостям в подвале. Мило поболтай с ними – лишь бы они ничего не узнали.

– Но не надо ли нам рассказать им до отъезда, господин мой?

– Конечно. Но пусть они сначала соберутся. Ты знаешь, что это их не остановит от возвращения. Значит, чтобы свести к минимуму сложности, давай обождем до последней минуты. Есть это у тебя с собой?

– Нет, я оставил вместе с бумагами в гостевой.

– Пойду посмотрю. Теперь предупреди братьев и иди к гостям.

– Да, господин мой.

Аббат направился к домику для гостей. Когда он вошел, брат-медик как раз покинул комнату беглеца.

– Он выживет, брат?

– Не могу утверждать, господин мой. Побои, голод, истощение, лихорадка… так что, если Бог даст, – он пожал плечами.

– Могу ли я поговорить с ним?

– Я уверен, что это не имеет смысла. Он ничего не понимает.

Аббат вошел в комнату и мягко прикрыл за собой дверь.

– Брат Кларе?

– Только не надо опять, – выдохнул человек на кровати. – Во имя любви к Господу, только не надо опять… я уже рассказал вам все, что знаю. Я предал его. А теперь дайте мне…

Дом Пауло с жалостью посмотрел на секретаря покойного Маркуса Аполло и опустил глаза на его руки. На месте ногтей писца были гниющие язвы.

Аббат передернулся и подошел к маленькому столику рядом с кроватью: среди небольшого количества разбросанных бумаг и личных вещей он быстро обнаружил коряво написанный документ, который беглец принес с собой с востока.

«ХАННЕГАН ВЕЛИКИЙ, Милостью Божьей Суверен Тексарканы, Император Ларедо, Защитник Веры, Охранитель Законов, Вождь Кочевых Племен и Верховный Всадник Долин – ко ВСЕМ ЕПИСКОПАМ, СВЯЩЕННИКАМ И ПРЕЛАТАМ Церкви нашего наследственного королевства шлет Привет и ОБРАЩАЕТ ИХ ВНИМАНИЕ, ибо таков ЗАКОН:

1. Поскольку некий иностранный принц, он же Бенедикт XXII, епископ Нового Рима, возжелал распространить свою власть, которая не принадлежит ему по праву, над духовенством нашей нации и осмелился, во-первых, подвергнуть Тексаркапскую церковь богоотлучению, а затем отказался отменить свое богопротивное решение, вызвав тем самым духовное смятение и смущение среди всех верующих. Мы, единственный законный правитель Церкви в данном королевстве, действуя в согласии с советом епископов и духовенства, тем самым объявляем Нашему преданному народу, что вышеупомянутый правитель и епископ Бенедикт XXII – суть еретик, симонист, убийца, кровосмеситель и атеист, отлученный от Святой Церкви в Нашем королевстве, империи или протекторатах. Кто служит ему, служит не Нам.

2. Тем самым оповещается, что декрет об отлучении ОТМЕНЯЕТСЯ, АННУЛИРУЕТСЯ И ОБЪЯВЛЯЕТСЯ НЕ ИМЕЮЩИМ ПОСЛЕДСТВИЙ…»

На остальную часть текста Дом Пауло бросил лишь беглый взгляд. Читать дальше не имело смысла. Бросающиеся в глаза слова ОБРАЩАЕТ ИХ ВНИМАНИЕ говорили о том, что все рукоположенное духовенство Тексарканы должно будет признать над собой высшую власть лица, не рукоположенного к священнодействию, что являло собой преступление против правил и законов, а также принести ему клятву верности, если они хотели и дальше служить Церкви. И воззвание то было подписано не только Верховным Правителем, но и также несколькими епископами, имена которых были незнакомы аббату.

Он бросил документ обратно на стол и снова сел на кровать. Глаза беглеца были открыты, но он всего лишь слепо смотрел в потолок и тяжко дышал.

– Брат Кларе? – мягко обратился он к нему. – Брат…

Тем временем в подвале Тон с горящими глазами сражался с немалым количеством специалистов, которые, пытаясь добиться ясности в запутанном вопросе, посмели вторгнуться в область знаний другого специалиста.

– В сущности да! – ответил он на вопрос послушника. – Мне удалось обнаружить здесь один источник, который, как я думаю, будет представлять интерес для Тона Махо. Конечно, я не историк, но…

– Тон Махо? Не тот ли это, кто попытался исправить Книгу Бытия? – мрачно спросил отец Галт.

– Да, это… – ученый замолчал, столкнувшись с удивленным взглядом Галта.

– Очень хорошо, – хмыкнув, сказал священник. – Многие из нас понимают, что Книга Бытия носит в той или иной мере аллегорический характер. И что же обнаружили?

– Мы нашли один отрывок, относящийся к временам до Потопа, который, по моему мнению, предлагает одну весьма революционную теорию. Если я правильно понял этот отрывок, человек не был создан задолго до конца последней цивилизации.

– Что-о-о? Тогда откуда же взялась цивилизация?

– Только не от человечества. Начало ей положила предшествующая раса, которая была уничтожена Древним Огнем.

– Но Святое Писание описывает тысячелетия, предшествовавшие Древнему Огню!

Тон Таддео многозначительно промолчал.

– Вы утверждаете, – с внезапной ноткой разочарования сказал Галт, – что мы не являемся потомками Адама? И что мы не принадлежим к исторически сложившемуся человечеству?

– Подождите! Я только высказываю предположение, что раса, существовавшая до Потопа, которая называла себя Человечеством, смогла создать жизнь. Незадолго до падения их цивилизации им удалось успешно создать прародителей человечества – «по своему образу и подобию».

– Но если вы полностью отрицаете Апокалипсис, то совершенно незачем вносить такие осложнения, – пожаловался Галт.

Аббат неслышно опустился по ступенькам. Приостановившись на последней, он недоверчиво прислушался.

– Так может показаться, – выдвинул аргументы Тон Таддео, – если вы не примете во внимание, с каким количеством факторов приходится считаться. Вы знаете легенды об Очищении. И мне кажется, что все они обретают смысл, если рассматривать Очищение как бунт созданных слуг против своих создателей, как и предполагает отрывок. Это так же объясняет, почему сегодняшнее человечество стоит настолько ниже своих древних предшественников, почему наши прародители погрузились в варварство, когда их хозяева были уничтожены, почему…

– Боже, смилуйся над сей обителью, – вскричал Дом Пауло, выходя из тени алькова. – Помилуй нас, Господи, ибо не ведаем мы, что творим…

– Предполагаю, что мне это известно, – пробормотал ученый, услышав эти слова.

Старый священник обрушился на гостя, как богиня мщения.

– Значит, мы всего лишь создания тех, кто в свою очередь был создан, не так ли, сир философ? И созданы мы куда более мелкими богами, чем Господь наш, и куда более тупыми, хотя наших прегрешений в сем нет, конечно.

– Это всего лишь предположение, но оно многое объясняет, – упрямо сказал Тон, не желая сдаваться.

– И многое прощает, не так ли? Восстание Человека против своих создателей было, без сомнения, всего лишь оправданным уничтожением тирании, направленным против премудрых сынов Адама.

– Я не говорил…

– Покажите мне, сир философ, столь потрясающее сочинение!

Тон Таддео торопливо уткнулся в свои записки. Свет то и дело мигал и мерк, потому что послушники у динамо непрестанно пытались прислушиваться. Небольшая аудитория была в состоянии ужаса, пока громовое вторжение аббата не нарушило их оцепенелого молчания. Монахи стали шептаться между собой, а кто-то даже осмелился хихикнуть.

– Вот, – сказал Тон Таддео, протягивая Дому Пауло несколько листов заметок.

Аббат бегло просмотрел их и стал читать. Молчание начало становиться томительным.

– Я уверен, что вы разыскали это в отделе, где лежит все то, что сочтено «Не подлежащим классификации», не так ли? – спросил он через несколько секунд.

– Да, но…

Аббат продолжал читать.

– Я, наверно, должен кончать укладываться, – пробормотал ученый, продолжая разбирать бумаги. Монахи нерешительно мялись на месте, и было видно, что им хочется улизнуть отсюда. Корнхоер бродил поодаль.

Удовлетворившись несколькими минутами чтения, аббат резко повернулся и протянул записи своему приору.

– Читай! – хрипло скомандовал он.

– Но что?..

– Обрывок то ли пьесы, то ли диалога, как мне кажется, я уже видел его раньше. Что-то о людях, которые делали искусственных существ, что служили у них рабами. И рабы восстали против своих хозяев. Если бы Тон Таддео читал преосвященного Боэдуллуса «De Inanibus» [43]43
  «О тщете» (лат.).


[Закрыть], он бы обнаружил, что тот определял данные тексты, как «возможные сказки или аллегории». Но, скорее всего, Тон меньше всего думал о знакомстве с оценками и мнениями преосвященного Боэдуллуса, поскольку у него есть свои.

– Но что за…

– Читай!

Галт отошел в сторону, держа в руках записки. Пауло снова повернулся к ученому и вежливо, доверительно и темпераментно обратился к нему: «И создал Он их по образу Бога: мужчин и женщин сотворил Он им».

– Мое замечание – всего лишь предположение, – сказал Тон Таддео. – Свобода обсуждений – это необходимая часть…

– «И Господь Бог наш создал Человека и поместил его в рай, полный удовольствий, где и одевал его и кормил его. И…»

– …для развития науки. И если вы будете связывать нас по рукам и ногам слепой ортодоксальностью, нерассуждающими догмами, тогда вам придется…

– «И Бог простер руку свою над ним, сказав: «С каждого дерева в раю пищу свою добывать будешь, но лишь не с древа познания добра и зла…»

– …и в дальнейшем видеть мир в том же темном невежестве и предрассудках, каким он был, когда ваш орден…

– «…не имеешь ты права срывать плодов. Ибо в тот день, когда ты вкусишь плодов его, то познаешь, что такое смерть».

– …начал борьбу против них. И тогда нам не удастся одолеть ни болезни, ни страдания, ни рождения уродов, нам не удастся сделать мир хоть чуточку лучше, чем он был в течение…

– «И змей сказал женщине: Господь знает, что в тот день, когда ты вкусишь плодов с древа познания добра и зла, глаза твои широко откроются, и ты станешь равной Богам, познавшим суть добра и зла».

– …двенадцати столетий, если нам не удастся развивать каждое новое направление исследований и если каждая новая мысль будет объявляться…

– Никогда не было лучше, и никогда не будет лучше. Он будет лишь богаче или беднее, печальнее, но не умнее – и так будет до самого последнего дня его существования.

Ученый беспомощно пожал плечами.

– Вы так думаете? Я понимаю, что вы оскорблены, но вы говорили мне, что… хотя, какой в том смысл? У вас свой собственный взгляд на вещи.

– «Взгляд на вещи», который я вам цитировал, сир философ, – это не взгляд на процесс создания человечества, а взгляд на те искушения, которые ведут к катастрофе. Сумеете ли вы избежать ее? «И змей сказал женщине…»

– Да, да, но свобода дискуссий столь существенна…

– Никто не пытается вас ее лишить. И никто тут не обижен. Но попытка вводить в заблуждение интеллект из-за гордости, тщеславия или из желания скрыться от ответственности – плоды того же самого дерева.

– Вы оспариваете благородство моих мотивов? – темнея, спросил Тон.

– Временами я оспариваю самого себя. Я ни в чем вас не обвиняю, но спросите себя вот о чем: почему вы испытываете удовольствие, выдвигая столь дикие предположения перед столь неподготовленной и робкой аудиторией? Почему вы хотите обязательно унизить прошлое, даже отказывая в гуманности прошлой цивилизации? И говоря, что у вас нет необходимости учиться на их ошибках? Или, возможно, вы так поступаете потому, что вам нетерпима роль вновь открывающего уже известное, а вы хотите чувствовать себя полноправным создателем?

Сквозь стиснутые зубы Тон прошипел проклятие.

– Эти записи должны находиться в руках компетентных людей, – гневно сказал он. – При чем тут ирония?

Свет ярко вспыхнул и погас. Причиной тому была не поломка. Послушники, вращавшие рукоятки, прекратили работать.

– Принесите свечи, – приказал аббат.

Свечи были тут же доставлены.

– Спускайся, – сказал аббат послушнику, сидевшему на лестнице. – И захвати ее с собой. Брат Корнхоер? Брат Корн…

– Он только что ушел в хранилище, господин мой.

– Так позовите его. – Дом Пауло снова повернулся к ученому, протягивая ему документ, который был найден среди вещей брата Кларе. – Прочтите это, если вам хватит света свечей, сир философ!

– Верховный эдикт?

– Прочтите и можете возрадоваться своей возлюбленной свободе.

Брат Корнхоер скользнул в помещение. Он тащил тяжелое распятие, которое убрали из проема арки, чтобы водрузить там лампу. Он протянул крест Дому Пауло.

– Откуда ты узнал, что оно мне нужно?

– Со временем я это понял, господин мой, – он пожал плечами.

Старик поднялся по лестничке и водрузил крест на прежнее место. В пламени свечей тело распятого отливало золотом. Повернувшись, аббат позвал монахов.

– Тот, кто читал в этом алькове, пусть прочтет «К телу Христову».

Когда он спустился с лестницы, Тон Таддео торопливо собирал остатки бумаг, решив подробнее разобраться в них попозже. Он встревоженно посмотрел на священника, но ничего не сказал.

– Прочитали эдикт?

Ученый кивнул.

– Если вам почему-то не повезет и вам придется стать политическим беженцем, то здесь…

Ученый покачал головой.

– Тогда не могу ли я попросить прояснить вашу точку зрения относительно того, что наши собрания должны находиться в компетентных руках?

Тон Таддео опустил глаза.

– Это было сказано сгоряча, отец. Я беру свои слова назад.

– Но вы все равно так думаете. Все время.

Тон не стал отрицать эти слова.

– Я чувствую, что тщетно просить вашего вмешательства в вопрос о нашем существовании – тем более что ваши офицеры доложат вашему кузену, что тут может быть размещен внушительный гарнизон. Но для его же собственного блага скажите ему, что когда алтарь нашей Меморабилии подвергался угрозам, наши предшественники, не медля, обнажали меч в ее защиту, – он помолчал. – Вы уезжаете сегодня или завтра?

– Мне кажется, что лучше сегодня, – тихо сказал Тон Таддео.

– Я прикажу подготовить вам припасы в дорогу, – аббат повернулся уходить, но остановился и мягко добавил: – Когда вы вернетесь, передайте послание вашим коллегам.

– Конечно. Вы напишете его?

– Нет. Просто скажите, что любой, кто захочет заниматься здесь, будет гостеприимно принят, несмотря на наше плохое освещение. Особенно Тон Махо. Или Тон Эссер Шон с его шестью ингредиентами. Люди должны избавляться от заблуждений в поисках путей к правде, я думаю – в конце концов они должны перестать столь жадно лелеять свои заблуждения, хотя они приятны на вкус. И скажи им, сын мой, что когда придет время – а оно всегда приходит, – когда не только священникам, но и философам придется искать убежище, – скажи им, что стены наши по-прежнему толсты.

Он кивнул, отпуская послушников, а затем медленно поднялся в свой кабинет, где остался в одиночестве. Ибо боль уже начинала снова его терзать изнутри, и он знал, что его ждут новые пытки.

«Может быть, со временем хоть немного отпустит», – безнадежно подумал он. Надо было бы встретиться с отцом Галтом и выслушать его исповедь, но он решил, что лучше дождаться, когда уедут гости. Он снова взглянул на эдикт.

Стук в дверь прервал его страдания.

– Придите попозже.

– Боюсь, что позже меня здесь уже не будет, – раздался приглушенный голос из коридора.

– О, Тон Таддео – входите же. – Дом Пауло выпрямился, боль жестоко терзала его, не отпуская ни на минуту, только порой чуть притихая, словно желая убедиться, подчинила ли она его себе.

Войдя, ученый положил пачку бумаг на стол аббата.

– Я думаю, что надежнее всего было бы оставить это здесь, – сказал он.

– Что это такое?

– Наброски ваших укреплений. Те, что делали офицеры. Думаю, что вам лучше всего их немедленно сжечь.

– Почему вы это сделали? – выдохнул Дом Пауло. – После того, что вы говорили внизу…

– Я хочу, чтобы вы меня поняли, – сказал Тон Таддео. – Я вернул бы их в любом случае – для меня это было делом чести, а не только возмещением вашего гостеприимства… впрочем, неважно. Если бы я вернул их вам раньше, офицеры успели бы восстановить их.

Аббат медленно поднялся из-за стола и протянул ученому руку.

Тон Таддео помедлил.

– Я не обещаю, что смогу сказать о вас…

– Я знаю.

– …ибо я думаю, что ваши собрания должны быть открыты миру.

– Так было, так есть и так всегда будет.

Они сердечно пожали руки друг другу, но аббат знал – это не столько заключение мира, сколько символ взаимного уважения между врагами. Может, большего и желать было нельзя.

Но почему все должно было свершаться снова и снова?

Ответ был почти ясен, и уже змеями ползли глухие слухи: поскольку Богу известно, в какой день вкусишь ты плоды сии, следовательно, глаза твои будут открыты, и ты станешь равным Богам. Старый прародитель лжи был умен, говоря лишь половину правды: как ты можешь «знать», что такое зло и что такое добро, пока сам не вкусишь плодов их? Вкуси – и будешь как Бог. Но ни бесконечное могущество, ни бесконечная мудрость не могли даровать благо человеку. Ибо для этого была необходима бесконечная любовь.

Дом Пауло пригласил молодого священника. Ибо подходило время прощания. И скоро должен был прийти новый год.

То был год неслыханного изобилия дождей, отчего семена, долго тосковавшие по влаге, пошли в бурный рост и цветение.

То был год, когда цивилизация коснулась и кочевников с Долин, и даже люди в Ларедо стали шептаться, что, возможно, все делается к лучшему. Рим не был согласен с этим.

То был год, когда было подписано, а затем нарушено временное соглашение между государствами Денвер и Тексарканой. Это был год, когда старый еврей вернулся к своему призванию целителя и странника, год, когда монахи альбертианского ордена святого Лейбовица похоронили старого аббата и избрали нового. То было время светлых надежд на завтрашний день.

То был год, когда король отправился в поход на восток, дабы покорить эти земли и владеть ими.