Текст книги "Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь"

Автор книги: Терри Бэллантин Биссон

Соавторы: Уолтер Майкл Миллер-младший
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 59 страниц)

– Lucifer! – завопил он, отскакивая, и закончил уже спокойно, – ortuss es primo die [37]37
  – Люцифер… ты появился в первый день (лат.).


[Закрыть].

– КОНТАКТ! – сказал брат Корнхоер, когда Дом Пауло, Тон Таддео и его помощник показались на лестнице.

Монах на лестнице одним движением сблизил стержни. Резкое пс-с-с! – и слепящий свет залил подвал сиянием, которого не доводилось видеть уже двенадцать столетий.

Вошедшие остановились на верхней ступеньке. Тон Таддео пробормотал проклятие на своем родном языке. Он сделал шаг назад. Аббат, который не присутствовал при испытаниях и не очень верил в успех этой авантюры, побледнел и прервался на полуслове. Помощник пришел в ужас и кинулся бежать с криком «Пожар!».

Аббат перекрестился.

– Я и не знал! – прошептал он.

Ученый, оправившись от первого шока, обвел взглядом подвал, обратив внимание на маховик, который старательно раскручивали монахи. Взгляд его скользнул вдоль намотанных проводов, заметив монаха на лестнице, оценил и размер колеса динамо и застылость фигуры монаха, стоявшего около него, не отрывая глаз от машины.

– Невероятно, – выдохнул он.

Монах у подножия лестницы, узнав его, склонился в смиренном поклоне. От бело-голубого света в помещении лежали резкие тени, и пламя свечей почти совершенно померкло в потоках света.

– Сияние, как от тысячи свечей, – переведя дыхание, сказал ученый. – Так, должно быть, было у древних – но нет! Немыслимо!

Словно в трансе он стал спускаться по лестнице. Остановившись рядом с братом Корнхоером, он с любопытством присматривался к нему несколько секунд, а затем двинулся дальше. Ни к чему не притрагиваясь, ни о чем не спрашивая, он обошел машину, изучая и динамо, и провода, и саму лампу.

– Это кажется невозможным, но…

Аббат справился со своими эмоциями и тоже спустился вниз.

– Ты что, язык проглотил? – шепнул он брату Корнхоеру. – Поговори с ним. Я… я немного не в себе.

Монах оживился.

– Вам нравится это, милорд аббат?

– Ужасно, – простонал Дом Пауло.

Оживление изобретателя увяло.

– Так потрясти гостя! Его помощник перепугался настолько, что едва не свихнулся. Я чуть не скончался!

– Но зато так светло.

– Провалиться бы тебе! Иди поговори с ним, пока я подумаю, как мне извиняться.

Но ученый уже сам пришел к определенному выводу, поскольку неторопливо подошел к ним. На лице его было напряженное выражение, а движения отличались скованностью.

– Электрическая лампа, – сказал он. – Как вам удалось хранить ее столько столетий! И после этих лет, когда пытались создать теорию… – он слегка хмыкнул, и было видно, что он пытается держать себя в руках, как человек, который стал жертвой потрясающего розыгрыша. – Почему вы все это скрывали? Неужели интересы религии… И что… – полная невозможность выдавить из себя слова заставила его остановиться. Он покачал головой и оглянулся в поисках возможности бегства.

– Вы ошибаетесь, – слабым голосом сказал аббат, хватаясь за руку брата Корнхоера. – Ради любви к Господу, брат, объясните!

Но ни сейчас, ни в любое иное время такой бальзам на раны не мог утешить уязвленную профессиональную гордость.

Глава 19

После инцидента в подвале аббат пользовался каждой возможностью, чтобы загладить свою вину за эту неприятную историю. Тон Таддео не проявлял никаких видимых признаков неприязни и даже принес извинения за свою несдержанность во время инцидента, тем более что потом изобретатель дал ученому подробные объяснения относительно своего замысла и его воплощения. Но извинения эти лишь убедили аббата, что им была допущена грубая ошибка. Заключалась она в том, что Тон оказался в положении горовосходителя, который, вскарабкавшись на «непокоренную» вершину, находит там под камнем записку своего предшественника, о котором ему никто не сообщил. «Должно быть, он испытал сильное потрясение», – думал Дом Пауло, вспоминая, как все происходило.

Если бы Тон не настаивал (с твердостью, которая была рождена, возможно, смущением и замешательством), что свет просто прекрасен и достаточно ярок, чтобы внимательно изучать ветхие от старости документы, которые иначе при свечах невозможно было разобрать, Дом Пауло немедленно бы убрал лампу из подвала. Но Тон Таддео настаивал, что она ему нравится, – только выяснив, что постоянно требуются три послушника, чтобы неустанно крутить динамо, и один, чтобы следить за угольками, он стал настаивать, чтобы лампу убрали, но теперь уж настал черед Дома Пауло убеждать его оставить лампу на прежнем месте.

Вот таким образом ученый начал свои исследования в аббатстве, постоянно беспокоясь о самочувствии трех послушников, которые не разгибали спин от рукоятки динамо, и четвертого, который сидел на верхней ступеньке лестницы, следя за постоянной яркостью источника света – ситуация эта дала Поэту возможность сочинить ехидные вирши о демоне смущения, нарушившем покой аббатства, и только его смирение и покаяние спасло Поэта от гнева аббата.

В течение нескольких дней, пока Тон и его помощник изучали содержание библиотеки как таковой, досье и списки, хранящиеся в монастыре, не углубляясь непосредственно в Меморабилию, пошучивая, что они занимаются пока только створками устрицы, они нашли подлинное жемчужное зерно. Брат Корнхоер обнаружил помощника Тона, стоявшего на коленях у входа в трапезную, и на мгновение ему показалось, что помощник склонился перед образом Девы Марии, висящим у входа в помещение, но звук инструментов, которыми работал помощник, положил конец этой иллюзии. Помощник, вооружившись плотничьим уровнем, измерял впадину в пороге, вытертую за столетия монастырскими сандалиями.

– Мы пытаемся найти способ определения возраста, – ответил он брату Корнхоеру, когда тот задал вопрос. – Похоже, что тут самое подходящее место для отсчета, потому что легко подсчитать, сколько лет служил этот порог. С тех пор как тут лег этот камень, люди переступали через него трижды в день.

Корнхоер не мог не поразиться такой проницательности, их деятельность вызвала у него интерес.

– Архитектурные чертежи аббатства в полном порядке, – сказал он. – По ним совершенно точно можно определить, когда было возведено то или иное здание или пристройка. Почему бы вам не поберечь свое время?

Человек взглянул на него невинными глазами.

– Мой хозяин говорит: «Найол всегда молчит и поэтому никогда не врет».

– Найол?

– Одно из божеств Природы, которому поклоняются люди Ред-Ривер. Конечно, он выражается образно. Неоспоримым авторитетом обладают только объективные свидетельства. Сообщения могут врать, но Природа на это не способна, – увидев выражение лица монаха, он торопливо добавил: – Я не имею в виду, что кто-то сознательно обманывает. Просто таким образом Тон выражает свое убеждение, что все должно быть проверено и перепроверено, чтобы добиться объективности.

– Удивительная история, – пробормотал Корнхоер и склонился, присматриваясь к наброскам на вогнутости пола. – Их размеры отвечают тому, что брат Мажек называет нормальным углом отклонения. Как странно.

– Ничего странного. Возможность того, что шаги будут отклоняться от центральной линии, укладывается в пределы нормальных ошибок.

Корнхоер был захвачен.

– Я позову брата Мажека, – сказал он.

Реакция аббата на то, что гости изучают его помещения, носила куда менее сдержанный характер.

– Что? – рявкнул он на Галта. – Они собираются снимать чертежи наших укреплений?

Приор не мог скрыть удивления.

– Я не слышал об этом. Вы имеете в виду, что Тон Таддео…

– Нет. Те офицеры, что прибыли с ним. Они шаг за шагом все обходят и осматривают.

– Как вы это выяснили?

– Мне сказал Поэт.

– Поэт? Ха!

– К сожалению, на этот раз он сказал правду. Он стащил один из их набросков.

– И он у вас?

– Нет, я был вынужден вернуть его. Но он мне не понравился. Он очень сомнителен.

– Я предполагаю, что Поэт попросил награду за это сообщение?

– Как ни странно, нет. Он сразу же почувствовал неприязнь к Тону. С тех пор как они тут очутились, он ходит кругами и что-то бормочет про себя.

– Поэт всегда бормочет.

– Но не с таким серьезным видом.

– Почему вы решили, что они снимают чертежи?

Пауло мрачно поджал губы.

– Пока мы не убедились в обратном, мы должны исходить из того, что этот интерес носит профессиональный характер. Как цитадель, окруженную стенами, аббатство одолеть невозможно. Ее не взять ни осадой, ни нападением, и поэтому, возможно, она вызывает у них профессиональное восхищение.

Отец Галт внимательно присмотрелся к пустынным пространствам, простирающимся к востоку от монастыря.

– Думая об этом, я прикидываю, что если какая-нибудь армия решит двинуться на запад через Долины, им скорее всего придется где-нибудь здесь оставить гарнизон, прежде чем идти на Денвер, – задумавшись на несколько минут, он встревожился. – А здесь у них готовая крепость!

– Боюсь, что это пришло в голову и им.

– Вы думаете, что они прислали шпионов?

– Нет, нет! Сомневаюсь, что Ханнеган вообще слышал о нас. Но они здесь, и среди них есть офицеры, и так или иначе они ходят, прикидывают, и у них зреют идеи. И теперь уж вполне возможно, что Ханнегану придется услышать о нас.

– Что вы собираетесь делать?

– Еще не знаю.

– Почему бы не поговорить с Тоном Таддео на эту тему?

– Офицеры не входят в число его слуг. Они прибыли сюда как эскорт для его защиты. Что он может сделать?

– Он родственник Ханнегана и пользуется влиянием.

Аббат кивнул.

– Я обдумаю, как поговорить с ним. Первым делом мы понаблюдаем, как будут развиваться события.

На следующий день Тон Таддео продолжал изучение скорлупы устрицы, и с удовлетворением убедившись, что она не принадлежит к числу съедобных, сосредоточил все внимание на жемчужине. Добраться до нее было непросто.

Количество факсимильных копий было тщательно подсчитано. Звенели и побрякивали цепи, говоря о том, что из шкафов изымаются все более и более драгоценные книги. Из опасений, что оригиналы могут быть повреждены или испорчены, было сочтено нецелесообразным предоставлять их на обозрение. Подлинные рукописи, датированные временами Лейбовица, которые были спрятаны в хранилищах без доступа воздуха и хранились под замком в специальных помещениях подвала, где им предстояло находиться вечно, были тем не менее извлечены наружу.

Помощник Тона сделал несколько фунтов заметок. На пятый день движения Тона Таддео стали более быстрыми, а его поведение стало напоминать азарт, с которым голодная охотничья собака берет след дичи.

– Потрясающе! – он колебался между полным восхищением и насмешливым недоверием. – Фрагменты работ физиков двенадцатого столетия! Почти полные уравнения.

Корнхоер выглянул у него из-за плеча.

– Я их видел, – затаив дыхание, сказал он. – Но никак не мог уловить тут ни начал, ни концов. Это что-то важное?

– Я еще не уверен. Математические расчеты великолепны, просто великолепны! Вот посмотри сюда – вот на это выражение – оно просто практически завершено. Эта штука под знаком радикала – она выглядит как производное от двух функций, но на самом деле она представляет собой целый разряд функций.

– Каким образом?

– Если поменять местами индексы, она приобретает расширительный характер, в противном случае оно не может представлять линейный интеграл, как утверждает автор. Просто прекрасно. И посмотри сюда – вот на это простенькое выражение. Но простота его обманчива. Совершенно очевидно, что оно представляет собой не одно, а целую систему уравнений в предельно сжатой форме. Мне потребуется пара дней, чтобы понять, как автор представлял себе их взаимоотношения – не только одна величина по отношению к другой величине, а целой системы по отношению к другой системе. Я еще не знаю, какие сюда включены физические величины, но изысканность математических выражений просто… просто превосходна! И если даже это обман, то он вдохновенен! И если работа эта аутентична, нам неслыханно повезло. Во всяком случае, она имеет огромное значение. Я должен посмотреть – возможно, имеется более ранняя копия ее.

Брат библиотекарь только простонал, когда из недр подвала был извлечен еще один запечатанный сундук, и с него были сорваны печати. Брата Амбрустера отнюдь не потрясло то, что светский ученый всего лишь за пару дней разрешил кучу загадок, которые продолжали оставаться тайнами в течение двенадцати столетий. Для хранителя Меморабилии каждое снятие печатей означало опасение за содержимое своих сундуков, и он не скрывал своего неодобрения к тому, что происходило вокруг. Брат библиотекарь, цель жизни которого состояла в сбережении и сохранении книг, смысл существования видел в том, что книги должны находиться на вечном хранении. Использование их было делом вторичным, и его надо было избегать, поскольку оно угрожало их вечному существованию.

Энтузиазм поисков Тона Таддео рос и ширился с каждым днем, и аббату становилось легче дышать, когда он видел, как таял прежний скептицизм Тона с каждым новым знакомством с фрагментами научных текстов, датировавшихся временами до Потопа. На первых порах Тон не мог четко сформулировать цель своих настойчивых поисков, и направление их смутно представлялось ему самому, но теперь он принимался за работу с непреклонной настойчивостью человека, который следует определенному плану.

– Община очень интересуется вашими работами, – сказал аббат ученому. – Мы бы хотели послушать о них, если вы не против. Конечно, все мы слышали о ваших работах на факультете, но они носят столь специальный характер, что большинству из нас будет трудно разобраться в них. Не будете ли вы столь любезны рассказать нам о них что-нибудь?.. О, лишь в общих чертах, так, чтобы они были понятны и неспециалисту. Обитель уж ворчит на меня за то, что я все не соберусь пригласить вас на беседу, но мне казалось, что вы предпочитаете сначала освоиться. Конечно, если вас это не устраивает…

Ученый уставился на аббата так, словно мерил его череп циркулем по всем шести параметрам. Улыбка его была полна сомнений.

– Вы хотите, чтобы я объяснил суть нашей работы максимально простым языком?

– Что-то вроде этого, если возможно.

– Так оно и бывает, – Тон Таддео рассмеялся. – Неподготовленный человек читает тексты, относящиеся к натуральным наукам, и думает: «Ну почему он не может объяснить все простым языком?». Он не может понять, что материал, который он старается усвоить, и так уж написан максимально упрошенным языком – для этой темы. В сущности, большая часть натурфилософии – просто процесс лингвистического упрощения, попытка изобрести язык, при помощи которого можно было бы передать смысл половины страницы уравнений – для их изложения на «простом» языке потребовалось бы не менее тысячи листов. Я ясно выражаюсь?

– Думаю, что да. Поскольку это так ясно для вас, может быть, вы сможете изложить и нам эти аспекты. Может быть, мое предложение и преждевременно, поскольку вы еще не завершили работы в Меморабилии?

– О нет. Теперь у нас совершенно четкое представление, куда мы идем, и чем мы должны заниматься. Конечно, завершение работ еще потребует определенного времени. Разрозненные куски надо сложить воедино, да еще убедиться, что они из одной и той же головоломки. Мы еще не знаем точно, что у нас получится, но мы совершенно точно знаем, что у нас не получится. Я счастлив, что у нас есть определенные надежды на успех. Я не имею ничего против, чтобы объяснить в общих чертах, но… – он снова повторил свой жест сомнения.

– Что вас смущает?

Тон был слегка растерян.

– Я не совсем представляю себе аудиторию. Я не хотел бы оскорбить ничьих религиозных чувств.

– Но разве это может случиться? Разве предмет нашего разговора – не натуральная философия? Или физические науки?

– Конечно. Но у многих людей представления о мире окрашены религиозными воззрениями… ну, то есть я имею в виду, что…

– Но если тема вашего рассказа – физический мир, как можете вы кого-то оскорбить? Особенно в этой обители. Мы долгое время ждали, когда мир начнет проявлять интерес к самому себе. И, даже боясь показаться излишне хвастливым, я бы сказал, что у нас есть несколько достаточно толковых знатоков – конечно, любителей – в натуральных науках, здесь, у нас, в монастыре. Например, брат Мажек, брат Корнхоер…

– Корнхоер! – Тон прищурился на дуговую лампу и отвернулся, мигая. – Не могу понять!

– Лампу? Но ведь именно вы…

– Нет, нет, не лампу. Она достаточно проста. Просто испытываешь шок, когда впервые видишь ее в деле. Она должна работать. На бумаге, даже учитывая все сложности и неопределенности, все выходило отлично. Но совершить этот непостижимый прыжок от смутных гипотез к работающей модели… – Тон нервно откашлялся. – Я не могу понять самого Корнхоера. Это устройство… – он устремил указательный палец на динамо, – перебросило мостик от двадцати лет предварительных экспериментов, сразу начав с усвоения основных принципов. Корнхоер сразу, без подготовки приступил к делу. Вы верите в чудесные озарения? Я – нет, но тут мы имеем дело именно с таким явлением. Колеса от вагонетки! – он засмеялся. – Что бы он соорудил, будь у него механическая мастерская! Понять не могу, что такому человеку делать в монастыре.

– Может быть, брат Корнхоер сам объяснит вам это, – стараясь сдерживаться, сказал Дом Пауло.

– Да, но… – циркуль взгляда Тона Таддео снова стал ощупывать череп старого священника. – Если вы уверены, что в самом деле никого не оскорбят наши нетрадиционные взгляды, я был бы рад рассказать о нашей работе. Но некоторые мои воззрения могут войти в конфликт с устоявшимися предрас… принятыми мнениями.

– Отлично! Это будет восхитительно.

Договорившись о времени, Дом Пауло почувствовал облегчение. «Непостижимая пропасть между христианским монахом и светским ученым, исследователем Природы, может сузиться после свободного обмена идеями и взглядами», – подумал он. Корнхоер уже несколько сблизил ее берега, разве не так? Побольше контактов, их увеличение, а не уменьшение, скорее всего, станут лучшим средством для смягчения любого напряжения. И постепенно станут рассеиваться густые облака сомнений и недоверия, не так ли? Как только Тон увидит, что его хозяин не такой уж узколобый интеллектуальный реакционер, каким, ему кажется, видит его ученый. Пауло устыдился своих ранних подозрений. «Господи, – взмолился он, – дай мне терпение, вразуми меня».

– Но вы не имеете права забывать об офицерах и об их набросках, – напомнил ему Галт.

Глава 20

С кафедры в трапезной чтец пробубнил оповещение. Отблески свечей колыхались на лицах множества людей в рясах, которые, застыв, стояли у столов, ожидая начала вечерней трапезы. Голос чтеца эхом отдавался под высокими сводами обеденного помещения, потолок которого был скрыт сплетением колышущихся теней, что падали от пламени свечей, расставленных на деревянных столах.

– Досточтимый отец аббат повелел мне сообщить, – взывал чтец, – что правило умеренности на сегодняшний вечер отменяется. У нас, как вы слышали, будут гости. Все верующие могут принять участие в банкете в честь Тона Таддео и его спутников, там будут подавать мясо. Во время трапезы будут разрешены разговоры, если они будут вестись тихо и достойно.

По рядам послушников пробежал сдавленный шепот, в котором чувствовались нотки оживления. Столы были готовы. Пища еще не была подана, но места обычных мисок заняли большие подносы, разжигая аппетит ожиданием празднества. Привычные молочные кружки стояли в буфете, а их место было отдано бокалам для вина. Вдоль столов были разбросаны розы.

Аббат остановился в коридоре, дожидаясь, когда смолкнет голос чтеца. Он взглянул на стол, подготовленный для него, отца Галта, почетного гостя и его сопровождения. «На кухне опять просчитались», – подумал он. На столе стояло восемь приборов. Трое офицеров, Тон, его помощник и два священника составляли в сумме семь человек – хотя на всякий случай отец Галт предупредил брата Корнхоера, что ему, возможно, придется сидеть с ними. Чтец закончил оповещение, и Дом Пауло вошел в зал.

– Flectamus genua [38]38
  Преклоним колени (лат.).


[Закрыть], – услышал он с кафедры.

Аббат благословил свою паству, и сборище людей в рясах перекрестилось с военным единообразием.

– Levate [39]39
  Поднимайтесь (лат.).


[Закрыть].

Заняв свое место во главе стола, Дом Пауло перевел взгляд на вход в зал. Галт должен был сопровождать всех остальных. Для них предварительно накрыли стол в комнате для гостей, чтобы им не так бросалась в глаза скудость монашеской трапезы.

Когда гости появились, он оглянулся в поисках брата Корнхоера, но монаха с ними не было.

– Для кого восьмое место? – шепотом спросил он у отца Галта, когда все расселись.

Галт непонимающе взглянул на него и пожал плечами.

Ученый занял место по правую руку от аббата, а остальные расселись у торца стола, оставив кресло слева от него пустым. Он еще раз вернулся, чтобы пригласить Корнхоера присоединиться к ним, но чтец снова поднял голос, прежде чем аббат успел встретиться с монахом глазами.

– Oremus [40]40
  Будем молиться (лат.).


[Закрыть], – ответил аббат, и множество людей дружно склонило головы.

Пока шло благословение пищи, кто-то неслышно скользнул к месту слева от аббата. Тот нахмурился, но не отвел глаз во время молитвы, чтобы опознать нарушителя.

– …и Святого Духа. Аминь.

– Садитесь, – сказал чтец, сам опускаясь с кафедры.

Аббат сразу же посмотрел на фигуру, выросшую у него с левой стороны.

– Поэт!

Поэт изящно склонил свою украшенную синяками физиономию и улыбнулся.

– Добрый вечер. Сэры, высокоученый Тон, досточтимые гости, – начал разливаться он. – Что нам предложат на ужин? Неужто жареную рыбу и медовые соты в честь столь памятного посещения? Или вы, милорд аббат, наконец зажарили того гуся, что принадлежал старосте деревни?

– Я бы с большим удовольствием зажарил…

– Ха! – ответствовал Поэт и дружелюбно повернулся к ученому. – Сие кулинарное великолепие всегда доставляет нам радость в этой обители, Тон Таддео! Вы должны чаще посещать нас. Я предполагаю, что в гостевой они кормили вас не иначе, чем жареными фазанами и неописуемой говядиной. О позор! Но кому-то везет. Ах… – Поэт потер руки и плотоядно прищурился. – Может быть, и нам удастся вкусить что-нибудь из шедевров отца шеф-повара, а?

– Интересно, – сказал ученый, – что именно?

– Жирненького броненосца с кашей, сваренного в молоке кобылицы. Как правило, его подают по воскресеньям.

– Поэт! – рявкнул аббат, затем он повернулся к Тону. – Прошу прощения за его присутствие. Он явился без приглашения.

Ученый с нескрываемым удовольствием смотрел на Поэта.

– У милорда Ханнегана при дворе тоже есть несколько шутов, – сказал он Пауло. – Я знаком с их остротами. У вас нет необходимости извиняться.

Поэт высвободился из-за стула и склонился перед Тоном в низком поклоне.

– Разрешите мне вместо этого извиниться за аббата. Сир! – с чувством взвыл он.

На мгновение он застыл в поклоне. Все присутствующие ждали, когда он кончит дурачиться. Вместо этого он внезапно пожал плечами, сел и подтащил к себе копченую курицу с тарелки, поставленной перед ним послушником. Оторвав ножку, он с аппетитом вгрызся в нее. Остальные с удивлением наблюдали за ним.

– Думаю, вы правы, не приняв мое извинение за него, – наконец сказал он Тону.

Ученый слегка покраснел.

– Прежде чем я вышвырну тебя вон, червь презренный, – сказал Галт, – я бы хотел, чтобы ты понял всю низость своего поступка.

Поэт покачал головой, продолжая задумчиво жевать.

– Это верно, низость моя неизмерима, – признал он.

«Когда-нибудь Галт придушит его», – подумал Дом Пауло.

Но хотя молодой священник и был заметно раздосадован, он постарался свести весь инцидент ad absurdum [41]41
  к нелепости (лат.).


[Закрыть], чтобы представить вторую сторону идиотом.

– Оставьте его, отче, оставьте его, – торопливо сказал Пауло.

Поэт любезно улыбнулся аббату.

– Все в порядке, милорд, – сказал он. – Больше я не собираюсь извиняться перед вами. Вы принесли мне свои извинения, я вам – свои, и разве это не лучший повод для провозглашения милосердия и торжества доброй воли? Никто не должен извиняться за самого себя – это так унижает. Используя мою систему, каждый получит прощение, и никому не придется извиняться самолично.

Это замечание показалось забавным только офицерам. Обычно лишь ожидания юмора достаточно, чтобы вызвать его иллюзию, и комик может вызвать взрыв хохота лишь жестами и выражением лица, независимо от того, что он говорит. Тон Таддео выдавил из себя сухую усмешку, которая появляется на лице у человека, когда он видит плохое представление с дрессированным животным.

– И посему, – продолжил Поэт, – если вы позволите, чтобы ваш смиренный слуга служил вам, то выступая, например, в качестве вашего адвоката, я мог бы преподнести от вашего имени нижайшие извинения почтеннейшим гостям за наличие у них в постелях клопов. А также клопам за то, что их вынужденно постигла такая судьба.

Побагровев, аббат с трудом подавил желание надавить подошвой сандалии на голую ногу Поэта. Он лишь ткнул его лодыжку, но дурак все не умолкал.

– Я мог бы принимать на свою голову все проклятия в ваш адрес, – сказал тот, поспешно глотая белое мясо. – Система прекрасна еще и тем, что она дает возможность представительствовать и от вашего имени, о высокоученейший ум! Я уверен, что она вас полностью удовлетворит. Я вынужден напомнить вам, что логика и методология должны предшествовать научным знаниям и даже первенствовать над ними. А моя система извинений, которую можно обсуждать и которую можно передавать друг другу, должна иметь для вас особую ценность, Тон Таддео.

– Должна?

– Да. Но какая жалость! Кто-то украл моего синеголового козлика.

– Синеголового козлика?

– Голова у него была лысая, как у Ханнегана, ваша светлость, и синяя, как кончик носа у брата Амбрустера. Я предполагал представить вам это животное, но какой-то негодяй украл его у меня как раз к вашему появлению.

Аббат стиснул зубы и надавил пяткой на пальцы Поэта. Тон Таддео слегка нахмурился, но все же решил разобраться в запутанной паутине намеков Поэта.

– Нам нужен синеголовый козел? – спросил он у своего спутника.

– Настоятельной необходимости в нем я не вижу, сир, – отозвался тот.

– Но он воистину необходим! – воззвал Поэт. – Они говорят, что вы пишете уравнения, которые в один прекрасный день изменят мир. Они говорят, что восходит новый свет. И если будет так светло, то ведь нужно кого-то проклинать за ту тьму, что недавно царствовала здесь.

– Сиречь козла, – Тон Таддео посмотрел на аббата. – Тошнотворная идея. А что он еще умеет делать хорошего?

– Вы сами убедитесь, что он просто болтается без дела. Но давайте поговорим о чем-то более сущест…

– Нет, нет, нет, нет! – возразил Поэт. – Вы неправильно поняли смысл моих слов, ваше сиятельство. Данный козел должен быть возведен в ранг благословенного и получить все причитающиеся ему почести, а не проклятия! Увенчайте его короной, доставшейся от святого Лейбовица, и возблагодарите за воссиявший свет. Затем проклинайте Лейбовица и гоните его в пустыню. Таким образом, вторая корона вам не понадобится. Хватит и той, которой вы уже увенчаны. И которая зовется ответственность.

Враждебность Поэта теперь проявилась совершенно открыто, и он не считал более необходимым скрывать ее под маской шутовства. Тон не спускал с него ледяного взгляда. Пятка аббата опять уперлась в пальцы Поэта, и опять он безжалостно надавил на них.

– И когда армия вашего патрона, – сказал Поэт, – подойдет с осадой к стенам аббатства, козла надо будет вывести во двор и научить его блеять: «Здесь нет никого, никого, кроме меня, и пусть чужеземцы убедятся в этом».

Один из офицеров с гневным возгласом вскочил со стула, и его рука невольно схватилась за эфес сабли. Он потянул ее из ножен, и шесть дюймов стали блеснули грозным предупреждением для Поэта. Тон поднял руку, давая понять, что саблю необходимо опустить обратно в ножны, но с таким же успехом он мог стараться опустить руку каменной статуи.

– Ага! Воины тут не хуже, чем чертежники! – издевательски сказал Поэт, явно давая понять, что смерти он не боится. – Ваши наброски оборонительной системы аббатства выполнены столь художественно…

Офицер пробормотал проклятие, и сабля вылетела из ножен. Но сосед удержал его, прежде чем тот успел сделать выпад. Потрясенные монахи повскакивали со своих мест, и по конгрегации прошел ропот изумления. Поэт откровенно ухмыльнулся.

– …столь художественно, – продолжил он. – Предвижу, что в свое время ваш рисунок подземного туннеля, который ведет за стены, найдет себе место в музее изящных…

Из-под стола раздался глухой звук. Поэт остановился на полуслове, выпустил изо рта косточку, которую он обгладывал и медленно стал бледнеть. Прожевав, он сглотнул и продолжал бледнеть. Рассеянным взглядом он уставился в пространство.

– Раздавишь, – сказал он уголком рта.

– Ты что-то сказал? – спросил аббат, не ослабляя давления.

– Кажется, мне попала косточка в горло, – признался Поэт.

– Ты желаешь выйти?

– Боюсь, что мне придется это сделать.

– Жаль. Увы, мы расстаемся с тобой, – Пауло еще раз как следует придавил его ногу. – Теперь ты можешь идти.

Поэт с шумом перевел дыхание, вытер рот и встал. Осушив свой кубок с вином, он поставил его в центр подноса. Что-то в его движениях заставляло всех присутствующих не отрывать от него глаз. Пальцем он опустил ресницы, склонил голову на сложенную ковшиком ладонь и нажал на глазницу. Глазное яблоко упало ему в ладонь, вызвав у тексарканцев звук удивления, ибо они не подозревали об искусственном глазе у Поэта.

– Внимательно наблюдай за ними, – сказал Поэт своему стеклянному глазу, водружая его на донышко бокала, стоящего как раз напротив Тона Таддео. – Спокойного вам вечера, милорды! – весело попрощался он со всеми и удалился.

Разгневанный офицер еще пробормотал проклятие и сделал попытку вырваться из удерживающих его рук товарищей.

– Отведите его в келью и посидите с ним, пока он не остынет, – сказал им Тон. – И получше смотрите, чтобы он, как лунатик, не стал бродить ночью.

– Я испытал подлинное унижение и оскорбление, – сказал он, когда охранника с мертвенно-бледным лицом увели из-за стола. – Они не являются моими слугами, и я не могу отдавать им приказов. Но я обещаю вам, что он сполна заплатит за все. И если он откажется принести свои извинения и немедленно покинуть обитель не позже, чем завтра к полудню, ему придется обнажить свой меч против меня.

– Только без кровопролития! – взмолился аббат. – Ничего не случилось. Давайте все забудем, – руки у него дрожали, а лицо посерело.

– Он должен будет извиниться и уехать, – настаивал Тон Таддео, – или я прикажу убить его. Не беспокойтесь, он не осмелится выйти против меня, ибо, если он победит, Ханнеган публично посадит его на кол, пока его жену будут насиловать – но не обращайте на это внимания. Он будет ползать перед вами на коленях, а затем исчезнет. Но в любом случае мне очень стыдно, что такая история вообще могла иметь место.