Текст книги "Истые Галлюцинации"

Автор книги: Теренс Маккенна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Как и раньше, последний вопль был самым протяжным 1–он усиливался, а потом затихал, наверное, целую минуту. Когда Он' наконец замер, я Снова услышал, как сквозь бледнеющий воздух из миссии донесся петушиный крик. Почему все Происходит так симметрично, будто что-то огромное, упорядоченное старается показаться на поверхности самой организации окружающей нас реальности? В небе заполыхал рассвет, начинался еще один из череды этих бесконечных дней. То, что скрывалось в моем мозгу, шевельнулось, готовясь встретить вызов, который бросал рассудку каждый новый миг. Все, что осталось от того времени, – это обрывочные образы и случайности, и только метафоры проходят сквозной темой. Все являло собой сотворение мифов, сотворение образов – подвижное, метауровневое, безостановочно текущее.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ИГРЫ В ПОЛЯХ ВСЕВЫШНЕГО В которой мы с Деннисом исследуем содержимое взаимных заблуждений и озарений.

Утром семнадцатого числа Ив вместе с Дейвом и Ванессой вернулась к реке, а мы с Деннисом впервые за последние два дня остались одни. Вокруг царил покой. Я разбирал и приводил в порядок снаряжение. В лагере опять установилась чистота и порядок. У Денниса периоды покоя чередовались с пространными монологами на сверхкосмическом уровне, как в "Творце звезд" Олафа Стейплтона. Он имитировал, изображал в лицах, описывал и всевозможными иными способами передавал борьбу огромных мифологических существ – гностиков и манихейцев, – происходящую в космическом масштабе. Старая как мир схватка между добром и злом разыгрывалась в лабиринте его сознания как книжка комиксов, перенесенная в четвертое измерение. И все же юмор не покидал его: время от времени он со стоном возвещал, что чувствует себя "старым мандеистом" (Мандеизм – религия, возникшая в начале н. э. в Мессопотамии, в которой соединились элементы христианства, иудаизма, зороастризма и древневавилонской религии. – Прим. перев.), и сам разражался взрывами хохота от собственного остроумия.

Сидя в гамаке, я по мере возможности поддерживал разговор, хотя мне было ясно, что Деннис запросто мог бы обойтись и без собеседника. Казалось, он напал на главную жилу источника, питающего фонтан красноречия.

На миг я прикрыл глаза– за сомкнутыми веками в полной красе возникло то, что я воспринял как учение или послания. Совершенная рекурсивная геометрическая форма с четырьмя лепестками. Внутренний голос сообщил мне, что это "Валентинова кривая". И правда, четыре лепестка кривой напоминали истекающее кровью сердце с открытки к Валентинову дню. На миг мне пришла мысль о сердцевидном плоде, который я приспособил под кальян. Нет, никакой очевидной связи не видно... образ растаял. Я достал блокнот и нарисовал Валентинову кривую – сначала грубо, потом более тщательно. Это навело меня на мысль о Бэзиле Валентине, жившем в XV веке, алхимике, авторе "Триумфальной сурьмяной колесницы". Я читал эту книгу, но фактически ничего из нее не запомнил. Еще я подумал о Валентине, александрийском гностике II века, и о его учении о том, что материальный мир есть сгусток страстей заблудшей Софии, которая из себялюбия сотворила вселенную, не имеющую никаких связей, кроме как с нею самой. Проникновение страданий Софии, низшего из архонтов , в материальный мир – эта его идея близко смыкалась с нашими алхимическими поисками. Сгущение эмоций в материю – вот поистине внушающая ужас тема. Ведь именно она привела нас на Амазонку. Алхимия – это понимание преобразований материи. Что до ключей, то они, казалось, скрывались повсюду, все переплеталось, образуя волшебную ткань смысла, подтверждения и тайны.

В тот день, да и в последующие, в моем сознании возникали самые разнообразные мысли и идеи, которые неизменно приводили к дальнейшему расширению той совокупности тем, вокруг которой мы строили свою жизнь. Одной из таких тем, которая была подхвачена и начала развиваться – сначала медленно, потом все быстрее, радикальнее и шире, – оказалась совокупность идей и взаимосвязей, содержащихся в китайской гадательной книге "Ицзин". Этот древний, обрывочный комментарий на еще более древний набор шестидесяти четырех гадательных идеограмм, которые называются гексаграммами, уже давно занимал меня, являясь частью моего увлечения некаузальными формами логики. Впервые я узнал об "Низине", читая Юнга, который предполагал, что осмысленное сопоставление гексаграммы с ситуацией во внешнем мире – сопоставление, которое позволяет использовать "Ицзин" как средство предсказания судьбы, – указывает на некаузальную связь между внутренним душевным миром и объективной внешней реальностью. Этот феномен Юнг назвал синхронностью.

Вот уже несколько лет у меня вошло в привычку обращаться к "Ицзин". Процедура заключается в раскладывании сорока девяти стеблей тысячелистника – у меня их роль играли бамбуковые спицы; в итоге получается гексаграмма. Я проделывал это каждый месяц на новолуние и записывал результаты на листке бумаги, который хранил за обложкой своего экземпляра книги. В первый же день после эксперимента внутренний голос посоветовал мне достать список гексаграмм, которые выпадали у меня за это время. Тогда я едва ли мог вообразить, к каким прозрениям и выводам со временем приведет это простое предложение. Я стал просматривать список, чтобы найти дату, когда выпала первая из шестидесяти четырех гексаграмм. Обнаружив ее, я снова вернулся к началу списка и стал искать вторую гексаграмму и т.д., мой перечень попыток охватывал трехлетний период и насчитывал около восьмидесяти гексаграмм и их вариантов.

Поработав с полчаса, я пришел к заключению, что, судя по моим записям, за три года, вплоть до сегодняшнего дня, каждая из шестидесяти четырех гексаграмм выпадала по меньшей мере один раз. Этот не столь уж невероятный факт показался мне чрезвычайно важным. Для разных гексаграмм вероятность выпадения не одинакова, и то, что за столь малое число попыток выпали все гексаграммы, показалось мне необычным. У меня создалось ощущение, будто во мне таится некая скрытая личность, которую я постепенно начинаю обнаруживать. Это доказывало, что я являюсь отражением микрокосма и каким-то образом избран для того, чтобы попасть именно в ту ситуацию, в которой оказался. Я лично убеждался, что жизнь предопределена заранее ведь ее промысел я обнаруживал на каждом шагу – и на глаза мои то и дело наворачивались слезы. Я взял себя в руки и, повинуясь настойчивой подсказке внутренней волны понимания, спокойно сжег список выпавших гексаграмм. Для меня это был совершенно нехарактерный поступок.

Тогда Деннис, который все это время наблюдал за мной, изрек одну из тех многочисленных загадок, которые он предлагал мне на протяжении нескольких следующих дней. "Что можно сделать дыркой в палке, но нельзя сделать палкой в дырке?" рявкнул он мне через разделявшее нас песчаное пространство. Я предположил, что ответ подразумевает издевку над жизнерадостными и крайне рискованными тезисами, которые Тантра выдвигает в поддержку мысли, будто трубка есть высшее средство перемещения между измерениями, и к тому же доступное каждому.

Час или даже больше прошел в молчании, что было необычно для нового состояния Денниса. Потом он очнулся от своих раздумий и заявил, что только что понял: он может сделать так, чтобы любой телефон зазвонил, просто сосредоточившись на неком образе, разгласить тайну которого он отказался. Более того, он заявил, что может сделать так, чтобы любой телефон зазвонил в любой момент в прошлом со времени изобретения телефона. Чтобы продемонстрировать эту свою способность, он позвонил нашей матери .в какой-то осенний день 1953 года. Он застал ее в тот миг, когда она слушала, как Диззи Дин выступает в матче на первенство мира. Если послушать Денниса, мама отказалась поверить, что это звонит он, поскольку видела, как он, трехлетний мирно спит в своей кроватке. Он сказал, что позвонит еще пораньше, а остаток дня провел за тем, что звонил всем, кому приходило на ум, в самое разное время в прошлом, ведя оживленные беседы и хихикая про себя по поводу умников, которых он дурачил, и чудесах того, что он называл "Ма Bell". Так прошел день шестого марта.

Сам собой напрашивался вывод о том, что у Денниса шизофрения, следствие отравления снадобьями, и ему необходимо покинуть Амазонку. Что значительно осложняло дело, так это мое собственное поведение. Я был совершенно нормален за единственным исключением: постоянно утверждал, что все в порядке и что Деннис точно знает что делает.

"Все о'кей, – старался я убедить остальных. – Он сделал то, что намеревался сделать, а теперь, ребята давайте расслабимся и подождем, пока все образуется".

И я был искренен, хотя понятия не имел о том, как Деннис вел свой эксперимент или как разработал теорию. Я знал только одно: с того самого рассветного мгновения, когда мы сразу после эксперимента посмотрели на гриб, со мной происходит нечто очень странное.

Я находился в очень странном месте. Ощущение было такое, будто я стал самим собой. С голосом я общался так, как ученик общается с учителем. От него я узнал много нового. Не имей никакой возможности доказать, я, тем не менее, знал много такого, до чего никак не мог дойти обычным образом. Ив тоже прошла через эксперимент, однако с ней абсолютно ничего не произошло. Двое| других моих друзей казались совсем чужими. Они никак не могли уразуметь, что происходит, и старались держаться от нас подальше. Оба думали, что все остальные спятили. И правда, по сравнению с их нормальным поведением, эти остальные вели себя донельзя странно.

Суть того, что говорил мне невидимый учитель, заключалась в следующем: "Не тревожься. Не надо тревожиться. Есть вещи, в которых ты должен быть уверен. Твой брат поправится. Ваши товарищи позаботятся о нем. Не тревожься, слушай меня. Ты должен это усвоить". Все время после окончания эксперимента это нечто продолжало увещевать меня – нечто, которое мне предстояло разгадать.

Сегодня утром, седьмого, мне показалось, что Деннис как будто слегка спустился с

небес на землю, но настолько слегка, что можно было только гадать, произошли какие-то улучшения или нет. Я с любопытством отметил что, хотя и могло показаться, что он По-прежнему блуждает в потемках, а мысли его все так же беспорядочны, в их содержании явно наметилась перемена к лучшему. Еще вчера было похоже, что он рассредоточен в таком беспредельном пространстве и времени, что едва ли можно что-то понять в том космическом хаосе, который в нем бушует. Не представлялось возможным отыскать в его сознании даже нашу собственную галактику. На второй день он проснулся уже внутри галактики, и все его видения и фантазии не выходили за ее пределы. Будь это даже единственным симптомом его постепенного возвращения к себе, и то не стоило им пренебрегать, но каждый шаг на пути брата к здравому состоянию рассудка происходил точно также. На следующий день, после того как Деннис достиг границ нашей галактики, он вошел в Солнечную систему и потом несколько дней странствовал по ее планетам, пока окончательно не отождествил себя с Землей. Прорастая и протекая через пределы своей родной планеты, он стал думать о себе как о человечестве в целом и мог ярко переживать картины его истории. Еще позже он стал воплощением всех членов нашего обширного и своеобразного ирландского рода до тех самых времен, когда, по выражению Джеймса Джойса, Книга Судей дала нам Книгу чисел или Левит совершил Второзаконие. Кого только среди них не было, и Деннис изображал их всех: трудяг-рудокопов, церковника, жившего в XVII веке, чья снедаемая похотью плоть исходила потом, надутых патриархов и тонколицых женщин из одного поколения, и женщин с плечами, как у батрачек, и языками, как садовые ножницы, из следующего. Проболтавшись в этом окружении довольно долго, он наконец вернулся в лоно нашей родной семьи, и тогда перед ним встал вопрос: кто же он такой – Деннис или Теренс? Наконец он, слава Богу, успокоился на мысли, что он – Деннис, вернувшийся с самой окраины вселенной разума, исцелившийся и переродившийся, шаман в самом полном смысле этого слова.

Но до этого воссоединения и исцеления оставалось еще двадцать дней, сегодня же, утром седьмого марта, мы шагали по выгону, точно так же, как и тогда, наутро после эксперимента. Мы взошли на вершину небольшого пригорка, на котором росло молодое дерево. "Ама", слово, которое у витото означает "брат", стало одной из тех разнообразных форм обращения, которые изобрел для меня Деннис. Сейчас, шагая все дальше, мы непроизвольно искали взглядом грибы – это уже вошло у нас в привычку, хотя теперь о том, чтобы есть грибы, не было и речи.

Деннис брел впереди меня, направляясь к дереву. Нагнувшись и раздвинув траву у подножия дерева, он показал мне вырезанные на коре буквы А М А. С тех пор как была сделана надпись, миновало как минимум несколько лет. Этот случай поставил меня в тупик. Откуда Деннис узнал, что там и что это вообще значит? На мой вопрос он ответил, протянув руку к рассветному горизонту и объявив, что это планета Венера или первозданный мир Венеры какой, я понятия не имел. Эти заявления, которые он постоянно швырял в лицо рассудку, воспринимать было отнюдь нелегко, время от времени они зажигали у меня в душе краткие вспышки отчаяния по поводу состояния его психики. Правда, большую часть времени я вполне мог убедить себя, что Деннису становится все лучше и что он возвращается из невидимых миров, которые для него настолько живы, что он ничего не может видеть, кроме них.

Я пытался направлять развивающиеся фантазии брата, используя идею, что воссоздание рассредоточенного "я" – алхимический акт, имеющий важнейшее значение как для него лично, так и для истории. Несколько дней после пятого марта мы каждое утро отправлялись на выгон, и там я требовал у него "камень". Ни один из нас не воспринимал эти походы через призму нормального сознания. Казалось, мир почти до краев полон чудес и сил, которые придавали мне уверенность: ,все возможно, и в свете этого мы двигаемся в нужном направлении.

"Ничему не удивляйся, тебе предстоит унаследовать царство отца, -говорил спокойный голос из гиперпространства. – Перед тобой раскроется тайна родника и финиковой пальмы".

Я наблюдал, как мое собственное понимание связи между тем, что мы делали, и процессами классической алхимии движется огромными скачками интуиции, чтобы добраться то до Герхарда Дорна, то до Роберта Фладда, то до графа Михаэля Майера, – их имена связаны с самым пышным литературным расцветом алхимической мысли. И равным образом связаны с тем взглядом на человека и природу, который рождение современной химии обрекает на гибель.

И все же алхимические образы преследовали меня. Тридцать шестая эмблема майеровской Atlanta Fugiens представляет собой прелестный графический каламбур, в котором куб строфарии кубенсис соседствует с НЛО, видимым в небе гиперобъектом. В то время этот образ постоянно стоял перед моими глазами. Джон Ди, его преследуемый ангелами философский камень и оккультная геометрия его загадочного творения "Иероглифическая монада" замешаны на том же наборе образов. Почему? Неужели тот кружок адептов-алхимиков проник-таки в тайну, о которой даже и не мечтали их современники и конкуренты?

Перед моим внутренним взором мелькали образы: вот Николя Фламель и его жена Пернелла, их легендарная любовь и неведомая кончина. В "Mutus Liber" (Немой Книге) изображена чета, работающая у тигля; можно даже подумать, что они сушат грибы. Каких высот достигла алхимия, прежде чем эпоха Просвещения разметала ее адептов и вывела из употребления их кодовый язык?

Когда каждое утро на туманном выгоне я требовал у Денниса, чтобы он отдал мне философский камень, то тем самым пытался вынудить его преобразовать сознание в единое целое и одновременно старался сфокусировать потенциал переноса, который был настолько силен, что снова и снова угрожал поглотить нас. Не засыпая ни на минуту, постоянно бодрствуя, я одновременно присутствовал в мире развивающейся ситуации в Ла Чоррере и в том мире, куда оказался психотопологически заключен мой брат, – в пространственном вихре, за которым, похоже, находились вечность, Страна мертвых, вся человеческая история и НЛО. То был мир, чьи невидимые кибернетические репортеры телепатически вещали в нашем сознании и говорили нам: мы и все человечество проходим процесс, который снова даст нам возможность связать эти чуждые измерения с нашим собственным, чтобы возродить эсхатологический шаманизм, утерянный десятки тысячелетий назад.

В какой-то миг я поднял палку и на утоптанном месте нашего лагеря нацарапал типо

графский значок, обозначающий "и". Я назвал его "амперсенд" . Его связующий изгиб в одном из углов четырехчастной структуры пришелся бы как раз на месте. Я представил, что это символ конденсации алхимического камня. Он казался мне .естественным символом четырехмерной вселенной, каким-то образом втиснутой в трехмерную матрицу. Несколько дней я называл его "амперсенд", а потом переименовал в "эсхатон". Его я считал основной единицей времени. Сочетание нескольких эсхатонов во Вселенной и их резонанс определяют, какой из вероятных миров, признаваемых законами физики, поистине подвергнется формальности осуществления. "Формальность истинного осуществления" – это выражение Уайтхеда постоянно всплывало в моих мыслях, как припев полузабытой песни. Мне представлялось, что в конце времени все эсхатоны станут резонировать вместе как единое целое, создав тем самым онтологическое преображение реальности – конец времени, нечто вроде сада земных наслаждений. (То были первые слабые движения мыслей, которые в конце концов привели к разработке моей собственной теории времени, изложенной в "Невидимом ландшафте". Эти ранние интуитивные прозрения совсем не походили на окончательную теорию, и это только к лучшему: в то время я был бы совершенно не в состоянии понять ту теорию, которую мне в конце концов предстояло разработать. Потребовались годы чтения и самообразования, чтобы напасть на след того, о чем мне поведал внутренний голос. Его присутствие и настойчивость на протяжении всех лет, прошедших после событий в Ла Чоррере, не перестают меня удивлять. В тот день в Ла Чоррере голос демонстрировал холистический и системно-ориентированный подход к теме, который, казалось, принадлежал совсем иному порядку – он не то чтобы внушал тревогу, но все же многократно напоминал мне, что идеи, которые у меня рождаются, приходят в полностью упорядоченном виде откуда-то извне, я же – не больше, чем дешифровальщик получаемых сообщений, поневоле вынужденный постоянно следить за сложным поступающим невесть откуда кодом.)

Временами вроде бы удавалось уловить действие механизма того, что с нами происходило. Реплики из полузабытых фильмов и обрывки старой фантастики, когда-то проглоченные, как воздушная кукуруза, вновь всплывали в памяти, составляя коллажи из наполовину понятных ассоциаций. Пунктиры старых шуток и смутно припоминаемых снов спирально завихрялись, образуя медленно движущуюся галактику, в которой воспоминания перемежались с предчувствиями. Из всего этого я сделал вывод: что бы ни происходило, все частично связано со всеми теми сведениями, которые мы накопили за всю свою жизнь, вплоть до самых незначительных мелочей. Возникало ошеломляющее впечатление, что некто из далекого Космоса или из иного измерения. вступил с нами в контакт. При этом действовал он весьма своеобразно – используя каждую нашу мысль для того, чтобы вовлечь нас в телепатически внушенные сценарии, населенные причудливыми образами, глубокие теоретические соображения или экскурсы в глубины неведомых времен, краев и миров. А источником этого неземного контакта были Stropharia cubensis и наш эксперимент.

При этом нашему коллективному разуму опасность ее угрожала опасности подвергалась способность разума дать связный отчет о происходящем, поскольку парадоксы, совпадения и общая синхронистическая странность начали стремительно возрастать, а в вакуум, образовавшийся на месте потерпевшего крах разума, устремился головокружительный сонм самых причудливых прозрений, объясняющих, почему все именно так, а не иначе.

Утром седьмого марта, на третий день после эксперимента, Деннис поведал нам новое учение. Произошло это после завтрака. Он сказал, что каждый может увидеть любой момент во времени, нужно только закрыть глаза, представить себе восьмерку, положить ее горизонтально – так, чтобы она походила на знак бесконечности, потом мысленно наложить одно замкнутое кольцо на другое, чтобы получился круг, уменьшить круг до точки и произнеся про себя слова "пожалуйста", представить нужную точку в пространстве-времени. Обычно я не знал, откуда к нему приходят эти образы, но на этот раз я был несказанно изумлен. Я совершенно ясно понимал:

незадолго перед отъездом из Ванкувера в Британской Колумбии я пошел к зубному врачу – это было частью обычной подготовки к путешествию. Ожидая в приемной, я листал старый журнал какой-то Канадской педагогической ассоциации. И в этом журнале, о котором я никогда никому не рассказывал, мне попалась статейка про обучающие машины и совсем маленьких детей. Сценарий "Нарисуй это", с которого начиналась статья, сопровождался картинками:

ребенок смотрит на цифру восемь на телевизионном экране, опрокидывает ее на бок, сжимает и т.д. Это были обрывки воспоминаний, которые мой брат или то, что действовало через него, сумели выудить прямо из моей памяти спустя несколько недель после того, как я и думать забыл об этом. Что-то обладало способностью перетасовывать и использовать наши воспоминания в любой, самой нелепой форме.

– Ну что, Бра, теперь уже можно созывать пресс-конференцию? – в очередной раз осведомился Деннис из своего гамака, покачиваясь в усыпляющем ритме в тени деревьев.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД В которой речь пойдет о нескольких чудесах, не последнее из которых явление Джеймса и Норы Джойсов в обличье домашних птиц.

Через два месяца после всего того, что с нами произошло, где-то в середине мая 1971 года, я ощутил .необходимость попытаться свести воедино те чрезвычайно странные и, может быть, даже наводящие на мысль о психическом расстройстве случаи, которые мне удалось припомнить. Вот то, что я тогда записал; в то время я старался опровергнуть идею, что шизофрения – это волшебное слово, которым можно объяснить все, что нам довелось пережить. 12 мая 1971 года

Теперь, когда от событий, происходивших вокруг нашего эксперимента в Ла Чоррере, нас отделяет почти два месяца, я ясно осознаю, что мы с братом оба проявляли классические симптомы, двух разновидностей шизофрении. У него наблюдались признаки отрешенности от мира, характерные для истинной шизофрении, мое же поведение больше подпадало под экстравертную, параноидальную форму. Тем не менее я не могу согласиться с тем, что в связи с этим наш эксперимент представлял собой не что иное, как два одновременных случая шизофрении. Полностью отдавая себе отчет в том, что такая позиция может быть воспринята как. доказательство проявления у меня остаточных симптомов заболевания, я утверждаю: мы действительно столкнулись с объективным феноменом, который, хоть и обладал чрезвычайно странной природой, неразрывно связанной с физическим процессом, тем не менее коренится в молекулярных принципах, которые мы тогда исследовали. В качестве эмпирического подтверждения такой точки зрения я привожу следующие моменты, которые, как мне кажется, выводят наш эксперимент за рамки психического заболевания:

Внезапность, с которой сразу же вслед за самим экспериментом развились симптомы болезни: через несколько минут после того, как мы завершили предусмотренные экспериментом действия, мой брат стал отделяться от среды общих восприятии; в то же самое время я преодолел сознательно поддерживаемое недоверие и стал ощущать присутствие некоего кибернетического устройства. По нашим прогнозам, оно должно было стать частью эффекта, который мы рассчитывали получить, если бы нам действительно удалось создать сверхпроводящую генетическую матрицу и гарминовую связь.

Совпадающий, или согласующийся характер переживаемого нами обоими расщепления личности: подразумевается, что хотя у нас обоих проявлялись симптомы разных форм шизофрении, тем не менее, фантазии, идеи и соображения, которые у нас возникали, были общими. Мой брат считал меня шаманом-мессией, принимающим разные ипостаси, я же воспринимал его как материализовавшийся корабль-разум, совершающий обратный путь через Вселенную, – именно это могло стать одним из логических последствий нашего эксперимента. Каждый из нас, взятый в отдельности, являл бы собой несомненный образец заблуждений, однако получилось так, что каждый из нас представлял хоть и шаткое, но все же доказательство правильности позиции другого. Могу добавить, что, хотя больше никто не был способен понять причудливый образ мышления моего брата, я полагал, что могу проникнуть в его глубины и различить то слившееся воедино понимание, которое таится в них. И в то же время я понимал: то явное расщепление, которое у него проявляется, обусловлено тем, что его мыслительный процесс где-то очень глубоко и подспудно движется вспять. Подобно тому как крутящееся в обратном направлении кино создает впечатление дикой, бессмысленной неразберихи, и все же в конце концов все предметы оказываются на своих местах, так и идеи и передвижения в пространстве моего брата выглядели для меня прямо противоположным тому,, что можно было ожидать, исходя из законов логики.

Деннис был совершенно уверен в том, что мозг работает по принципу голограммы. Эта идея принадлежит Карлу Прибраму, нейрофизиологу из Стэнфордского университета, – тогда она была очень модной в наших кругах. Она четко разъясняет тот факт, почему большой участок мозга может быть поврежден или даже удален, а память при этом не пострадает: все дело в том, что каждая часть голограммы содержит всю информацию, заключенную в том целом, откуда она извлечена. До нашего эксперимента Деннис размышлял о том, что в ходе его он может на короткое время получить обратное изображение структуры 'моего мозга/сознания. Выслушивая его свободные ассоциации после того, что с нами произошло, я убедился, что это действительно случилось, но на гораздо более длительный срок, чем мы предполагали. По правде говоря, я продолжаю считать, что нашей единственной ошибкой на протяжении всего эксперимента и последовавших за ним событий было то, что мы не сумели правильно спрогнозировать продолжительность процесса. Я у верен, что наше понимание механизма процесса – если не брать во внимание его продолжительность, – было верным, хотя и неполным; впрочем, таким оно остается и до сих пор. Иными словами, до сих пор сутью всего дела является время. Иногда свободные ассоциации брата складывались из эпизодов, которые я пережил более чем за год до этих событий и более чем за десять тысяч миль от того места, где тогда жил Деннис, – эпизодов, о которых я никому не рассказывал.

Казалось, в период сразу после эксперимента Деннис обладал способностью слышать работу моих мыслей. Приведу пример: как-то, сидя возле нашей лесной хижины и слушая его свободные ассоциации, я заметил, что мышцы его почти одеревенели под действием огромной физической энергии, – такое случается при некоторых формах шизофрении. Я встревожился, как бы он ненароком не воспротивился, если я попытаюсь удержать его от прогулок по его шаманским делам, которые постоянно побуждали его к отлучкам из лагеря. Мне пришло в голову, что, обладая такой силищей, он запросто может мне что-нибудь сломать или просто сбежать. Впервые обдумывая эту неприятную перспективу, я заметил, что Деннис выбрался из гамака и стоит в дверях хижины. В совершенстве подражая голосу нашего отца, он успокоил меня словами: "Наш Деннис добрый малый, он никогда такого не сделает".

Другой случай произошел двенадцатого марта, через семь дней после начала странных перемен. Деннис объявил, что вечером, в одиннадцать часов, появится "отличный кайф", – он имел в виду сдобренный псилоцибином гашиш, который попался ему за несколько месяцев до отъезда из Штатов и который найти здесь, на Амазонке, совершенно невозможно. Такое предсказание касательно превращения материи не покажется таким уж странным, если припомнить те алхимические идеи и интересы, которые привели нас к этому эксперименту. В конце концов, мы читали и обсуждали трактаты по алхимии с тех самых пор, как я открыл для себя "Психологию и алхимию" Юнга, а было мне тогда четырнадцать лет. В то время нам казалось, что, проецируя на материю фантомы бессознательного, алхимики достигали некоего психоделического состояния ума. Да и разве не является вера алхимиков в конечном итоге верой в то, что мир состоит из речи? Что поэзия может стать последним арбитром подлинности бытия?

После этого разговора мы с Ив возвратились сквозь дождливую тьму в свою лесную хижину, чтобы переночевать там вместе с Дейвом и Ванессой, а Деннис остался в речном доме, куда он к тому времени перебрался.

По установившейся у нас привычке, мы перед сном покуривали Санта-Марту-Голд. И вот, пока мы курили, из трубки выпал тлеющий кусочек травы. Я поднял его, чтобы положить обратно в трубку, и мы оба почувствовали характерный запах азиатского гашиша. Я внимательнейшим образом осмотрел чашечку трубки: хотя на вид курительная смесь ничуть не изменилась, к нашему удовольствию – и моему, и скептически настроенной Ив, – она действовала точно так же, как гашиш, – роскошь, абсолютно неведомая на Амазонке в 1971 году.

Феномен этот продержался минут пять, а потом медленно исчез – мы вновь были в обычной, рациональной среде, где материалы ведут себя так, как им подобает. Остается пожалеть, что такое превращение постигло субстанцию, которую любой скептик с готовностью обольет презрением. Кому из нас не известна расхожая точка зрения, будто у всех обкуренных мозги набекрень? Однако любой, кто имел близкое знакомство с этими двумя снадобьями, безошибочно определит, что есть что. В этом происшествии было несколько параллелей с движением Найджули на Борнео, в котором принимали участие туземцы народности лаванган. В начале двадцатых годов нашего века среди них распространились нелепые поверья, главным из которых было следующее: кусок каучука быстро удлинится, если рядом кто-то будет играть на флейте; такое удлинение каучука предвещает человеку бессмертие.

Еще более абсурдным и необъяснимым был случай, что произошел наутро пятого дня, то есть девятого марта. Деннис сидел и разглагольствовал, не обращаясь ни к кому конкретно, жизнь лагеря шла обычным чередом. Я сидел возле костра, затачивая лучковую пилу, и прислушивался к болтовне Денниса: не мелькнет ли в ней намек на какое-то послание. Вдруг я замер.