Текст книги "Воспоминания Элизабет Франкенштейн"

Автор книги: Теодор Рошак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Я быстро вскочила, думая, что должна немедленно повиноваться любым ее требованиям; хотя прежде она была для меня лишь домашней прислугой, сейчас она была такой же пугающей, как эти темные фигуры, а не простой кухаркой, командующей мной. По кивку Селесты мадемуазель Элоиза и Анна-Грета встали слева и справа от меня и принялись развязывать тесемки и расстегивать пуговицы моей рубашки. Я поняла, что они раздевают меня. Хотя сердце у меня бешено колотилось, я храбро глядела в лицо Селесты, твердо решив не показывать своих страхов. Когда я наконец оказалась голой, женщины, окружавшие нас, встали и тесно обступили маленький алтарь; затем они сбросили с себя просторные балахоны и остались нагими, как я. Украдкой взглянув на стоявших ближе ко мне, я узнала несколько лиц. Трое из них были наши горничные и Жермена, жена егеря, – эта держала самый большой барабан. Тут были мадам Лапланш, жена нашего управляющего, рядом с ней мадам Перру, жена судьи, которого барон часто приглашал к нам на суаре. По другую руку от меня стояли мадам Жюсье, жена лодочника, и мадам Гримальди с двумя дочерьми, которые со своими мужьями ухаживали за нашим виноградником. Я также узнала нескольких женщин, которых видела работающими в поле, когда наша карета проезжала мимо по дороге, и женщин из Белотта, чьи мужья ловили рыбу для нашего стола. Долго же пришлось им идти этой ночью до лощины! От самого озера, ища дорогу в свете луны. И как необычно видеть их здесь в таком виде: раздетые, с распущенными волосами, стоят, не испытывая стыда, в свете фонарей. Без одежды и украшений, которые отличали их друг от друга, они превратились в общество равных, так что нельзя было сказать, кто из них знатная, а кто из низшего сословия. Как это смело, подумала я, сбросить с себя одежду. Ибо заодно пришлось отказаться от того, что одних выделяет среди других. Я обратила внимание, что на некоторых было нечто вроде набедренной повязки; позже мне дали такую же, чтобы остановить кровь; знатные и простолюдинки, они находились в одинаковом положении и в нагой компании ничем не прикрывались, но и не выказывали никакого недовольства, оттого что все это видят. Тут были бледные и согбенные, тощие и жилистые, дородные, морщинистые и невероятно красивые. Я даже вздрогнула, увидев в рядах женщин ту, которую, впрочем, втайне ожидала увидеть: рядом со своей матерью гордо стояла Соланж. Формы ее были в точности такие пышные, как я с завистью представляла. Но как хорошо она справлялась со своей ролью этой ночью, танцуя под музыку с изяществом придворной дамы.

Поглядывая по сторонам, я видела женщин, согнувшихся под грузом лет, как бабушка Жака, помощника конюха, и других, цветущих красавиц вроде Марианны, дочери сборщика налогов, девушки не намного старше меня. Тела некоторых были отмечены жестокой судьбой – шрамами и синяками, скрюченной рукой или ногой, горбом. Как много рассказывает о нас наше тело, но эта наша история скрыта одеждой от глаз мира. С особым интересом я смотрела на голую Селесту. Я всегда знала ее корпулентной, пышущей здоровьем; теперь она предстала передо мной во всей своей красе. Ее груди, обычно туго стянутые и торчавшие, как два огромных каравая, сейчас тяжело свисали на живот величиной с небольшую бочку, толстые складки которого скрадывали срам, как фартук. Короткие ноги, с меня величиной в обхват. Невозможно было вообразить, чтобы такая туша пользовалась властью. Однако ж это было так – никаких сомнений. С гордым и суровым видом она стояла рядом с леди Каролиной, вместе с ней руководя этой толпой.

Баронесса взяла с алтаря венок-корону, повернулась ко мне и подняла его над моей головой. Улыбнулась мне и произнесла:

– Мы приветствуем Элизабет, обладательницу цветов и шипов. Кто из собравшихся представляет ее?

– Я, – раздался голос у меня за спиной, который я сразу узнала.

Я обернулась и увидела Франсину. На ней тоже ничего не было, кроме светлого серебряного диска на цепочке. Она сделала шаг вперед, широко улыбаясь, и шутливо ущипнула меня за нос. Потом, став позади меня, положила руки мне на плечи. Баронесса водрузила венок мне на голову и отступила назад. Из-за алтаря вышли две женщины, неся на вытянутых руках два блюда: на одном лежало яблоко, на другом стоял металлический кувшин. Селеста взяла яблоко и подняла его высоко над головой. Стоявшая рядом леди Каролина легонько махнула колокольчиком, а Селеста сосредоточила все мысли на яблоке; потом она протянула его Франсине со словами:

– Вкусите в память о Матери Еве, не виновной в наших скорбях.

Франсина откусила маленький кусочек и передала яблоко мне. Когда и я откусила, яблоко вернулось к Селесте, и та съела остальное вместе с леди Каролиной. Затем Селеста взяла кувшин и наполнила хрустальную чашу, стоявшую на алтаре. Подняла ее над головой, и вновь прозвучал колокольчик. Обращаясь к Франсине, Селеста сказала:

– Выпейте в память о Матери Лилит, первой, кто пострадала через Мужчину.

Кувшин перешел к Франсине, и мы отпили вина, после чего она шепнула мне на ухо: «Идем!» Я встала и последовала за ней. По поляне прокатился низкий звук барабана, словно гром из-под земли.

Теперь я стояла в центре круга женщин, Франсина позади, так тесно прижимаясь ко мне, что я чувствовала спиной, как вздымаются и опускаются от дыхания ее груди. Селеста вышла вперед с огромным пожелтевшим пергаментным свитком толщиной с ее руку, перевязанным кожаным ремнем с тиснением. Не разворачивая свиток, она крепко прижала его к груди и, закрыв глаза, принялась читать нараспев, как мне показалось, молитву на неведомом языке. Это продолжалось долго, лоб ее собрался складками от напряжения, взволнованное лицо пылало; тихо рокотал барабан, постепенно убыстряя ритм. Ее голос звучал со все большей страстью; Селеста входила в транс, раскачиваясь из стороны в сторону, ее тело сверкало от пота. Молитва превратилась в перечисление имен, сначала незнакомых и старинных, потом более привычных, женских, имена и фамилии, французские, итальянские, немецкие, испанские… Наконец она внезапно замолчала; прозвучала быстрая дробь барабана и оборвалась. Селеста протянула свиток Франсине, чтобы та поцеловала его, потом мне.

Баронесса выступила вперед; в руках она держала ножи, которые я видела на алтаре. Протянула их мне; белый нож вложила в правую руку, острием к небу, черный – в левую, острием к земле. Франсина сзади подсказала, чтобы я широко раскинула руки. Из круга выступила женщина – мадам Клейст – и протянула леди Каролине глиняную миску. Баронесса опустила в нее руку, а когда вынула, рука была окрашена в темно-красный цвет. Повернувшись, провела пальцами по моему лбу, начертав какой-то знак. Снова и снова окуная пальцы в краску, таким же манером провела мне по губам, груди, животу, между ног, над самой расщелиной, и по одной и другой ноге. Едва она коснулась моих губ, я поняла, что это кровь, и вздрогнула, почувствовав ее вкус. Я опустила глаза, чтобы посмотреть, какой знак она чертит; это была шестиконечная звезда, состоявшая из двух пересекавшихся треугольников.

Франсина повернула меня лицом к себе, а леди Каролина прижала меня к своему телу. Я вновь широко раскинула руки, держа ножи. Флейта заиграла загадочную печальную мелодию, Франсина сняла с шеи цепочку с висевшим на ней диском и, воздев ее над головой, словно хотела коснуться сияющей луны, заговорила на языке, который я наконец стала понимать. Женщины на поляне вторили каждой ее фразе.

 
Жемчужная Госпожа,
Посмотри вниз, посмотри вниз.
Королева всех звезд,
Спустись к нам, спустись.
Серебряная ладья,
Уплыв, приплыви.
Перл Ночи,
Нас благослови.
Голубка Тьмы,
Слети к нам, слети.
Клинок Хатор,
Защити, защити.
 

Затем Франсина медленно опустила диск, так что он легко коснулся моего лба в месте, где был кровью начертан шестиконечный символ.

– Она благословляет твой лоб, чтобы чисты были твои помыслы, – сказала Франсина и поцеловала место, где меня коснулся диск.

Потом таким же образом коснулась диском и поцеловала везде, где баронесса начертила символ.

Губы:

– Она благословляет твои губы, чтобы чисто было все, что ты скажешь.

Грудь:

– Она благословляет твою грудь, чтобы чиста была твоя любовь.

Пропустив вопреки моему ожиданию живот, она прижала диск к паху:

– Она благословляет тебя здесь, чтобы чисто было все, что дает тебе наслаждение.

И, наклонясь, прижалась губами к моему паху. Я было дернулась, чтобы уклониться от смелого ее жеста, но леди Каролина крепко держала меня. Затем Франсина вернулась к животу:

– Она благословляет твое чрево, чтобы чисты были дети, коих ты в радости произведешь на свет.

И наконец, склонившись передо мной, чтобы коснуться диском и поцеловать ступни:

– Она благословляет твои ноги, чтобы чист был всякий путь, коим ты пойдешь.

Когда она закончила, загремело неистовое крещендо барабана, женщины издали радостный вопль. Франсина надела диск мне на шею и горячо поцеловала в губы. Сказала: «Поздравляю, сестра!» Все в круге восторженно закричали. Приветствия и поздравления неслись со всех сторон.

Несколько женщин выступили вперед и увлекли нас в танцующую процессию. Все танцевали величавую сарабанду, усыпая землю перед нами лепестками цветов. Я была изумлена, увидев, как красиво движутся под музыку даже старые и неуклюжие, словно музыка придала их движениям особую горделивость. Меня, шедшую между леди Каролиной и Франсиной, вели к деревьям в дальнем конце поляны. Селеста, крепко прижимавшая к груди свиток, и другие шли сзади, радостно звучали барабан, флейта и бубен. Сквозь деревья я увидела другой свет, свет жаровни, ярко пылавшей на открытом месте. В круге света виднелась фигура, сидевшая на неком подобии трона из ветвей. Подойдя ближе, я увидела, что это женщина, нагая, как мы, но совсем дряхлая и согбенная. Кожа ее обвисла, лицо было обрамлено редкими прядями белоснежных волос. Я не знала ее, но, похоже, она была здесь главной. Мы остановились перед ней, и я увидела несколько ожерелий на ее шее и браслетов на костистых руках. Она казалась невообразимо старой, однако в ее глазах, когда она смотрела на меня, горел огонь.

– Подойди ко мне, Элизабет, – подозвала она меня, показывая на подножие своего трона. Голос у нее был скрипучий, но в нем звучала доброта. Она внимательно вгляделась в меня, потом погладила по волосам и проговорила: – Красавица Элизабет, золотоволосая, – Я изумилась, услышав ее, ибо она говорила по-цыгански, на языке моего детства. Она улыбнулась, видя мое удивление, – Да, я немного говорю на вашем языке, но, боюсь, уже недостаточно хорошо, – И спросила по-французски с явным итальянским акцентом: – Ты знаешь, кто я?

– Нет.

– Меня зовут Серафина. Я настолько стара, насколько ты молода. Кровь, которая щедро течет из твоего тела, в моем давным-давно высохла. Но обе мы женщины – в начале и в конце пути. И мы сестры. Ты веришь в это?

Я ответила, что не верю, и она скрипуче засмеялась. Во рту у нее не было ни одного зуба.

– У тебя больше сестер, чем ты думаешь, Элизабет. По этой самой земле, на которой ты стоишь, ступали ноги сестер – твоих и моих – с незапамятных времен. Тут есть ручьи, к которым женщины приходили говорить о важных вещах еще в столь давние времена, что даже эти огромные горы недостаточно стары, чтобы помнить об этом. Мужчины называют знание, следы которого находят в надписях, высеченных на камне или запечатленных на пергаменте, древним. Но на взгляд женщин, даже самые великие из мужчин – Аристотель и Пифагор – просто юнцы. До того как мужчины стали читать по свиткам, наши матери и бабушки читали по деревьям, звездам и камням. Эта роща – один из наших древнейших свитков; любое дерево, которое ты здесь видишь, знает больше, чем величайший натурфилософ. Они наши учителя.

Тут я вздрогнула от шума крыльев у самого уха. Огромная темная птица плавно слетела с дерева на руку старухе. Потом подняла голову и внимательно посмотрела на меня. Я никогда не видела таких птиц; она была величиной с ворона, но не черная, а пурпурная с радужными переливами. Ее крючковатый желтый клюв был больше головы. По тусклому потертому оперению я поняла, что птица очень стара. По-видимому, она была слепа на один глаз, он у нее был полузакрыт и затуманен под прищуренным морщинистым веком. Я не знала, бояться ли ее, но никого из стоявших вокруг ничуть не встревожило ее неожиданное появление. Больше того, Серафина, которой, видимо, принадлежала птица, погладила ее пальцем под горлом, на что птица довольно заворковала, подняла лапу и почесала шею.

– Не бойся, – сказала Серафина, улыбнувшись широкой беззубой улыбкой, – Это моя личная подруга, Ал-Усса [25]25
  Арабское название (и имя небесной богини) Венеры.


[Закрыть]. Она прилетела познакомиться с тобой. Она сама решит, достойный ли ты человек, но посмотрим, смогу ли я склонить ее на твою сторону. – Серафина что-то прошептала птице: среди слов на неведомом языке я расслышала свое имя, – Уж насколько я стара, но Алу все же старше. Она моя спутница с тех времен, когда мне было столько же, сколько тебе сейчас.

Старая птица уже потеряла ко мне интерес и перелетела на плечо Серафине, откуда наблюдала за происходящим с рассеянным и даже скучающим видом.

– Все женщины, стоящие перед тобой, – объяснила Серафина, – мои сестры, так же как и твои – твои в час радости, и страха, и печали. Они были мне хорошими и благодарными подругами. Никто из них не знал бы того, что они знают, если бы я не учила их. Чему же я учила? Никогда не сожалеть и не стыдиться того, что они женщины. Я учила их помогать друг другу. Учила, что их сила в крови, ибо в ней могущество неба и земли. Смотри, я объясню тебе. Покажи мне ножи.

Я протянула ей ножи.

– Они теперь твои, береги их, Элизабет. Они будут напоминать тебе об этой ночи и обо всем, что ты узнаешь. Спрячь их подальше, как прячешь что-то самое для тебя дорогое. Вот серебряный нож – он связывает тебя с луной, которую ты видишь в небе. Луна – это женская звезда; она управляет приливами и отливами твоей крови, как управляет морскими приливами. У мужчин нет ничего подобного, что сказало бы им об истинном порядке вещей. Поэтому они думают, что могут установить собственный; но это не в их силах. Мы должны напоминать им об этом. А вот темный нож. Он связывает тебя с землей. Земля – женщина, как мы. Она рождает детей, как мы рождаем. Она творит деревья, и хлеб, и животных из своей плоти. Нам знакомо это могущество по собственному телу. Мужчины не обладают ничем подобным, что связывало бы их с землей; их невежество внушает им странные фантазии. Они кромсают землю, и лепят ее на свой лад, и роют. Крадут драгоценные камни и минералы, которые она скрывает в своем чреве. Они передвинули бы горы, если бы смогли, и заставили бы реки изменить свой естественный путь. Они думают, что способны сделать с миром что хотят. Они ошибаются. Мы должны напоминать им об этом.

Она наклонилась вперед и протянула дрожащую руку.

– Подойди ко мне, дитя. Подойди ближе. Я поведаю тебе тайну, – Я медленно шагнула вперед, к ее трону; она заговорила мне на ухо хриплым шепотом. – Глубоко-глубоко под землей, где их никто никогда не увидит, схоронены камни. И внутри тех камней, если их расколоть, найдешь чудеса и пьянящую красоту. Вот, смотри, – И, привлекши меня к своей груди, протянула дрожащую руку, чтобы показать браслеты на своем запястье. Один был украшен большим, круглым, как слеза, камнем, который сиял золотым, пурпурным и зеленым, отражая свет костра, – Что скажешь, дорогая? Не правда ли, он само совершенство?

– О да… правда, – ответила я, не в силах отвести восхищенного взгляда от крохотного фонтана сверкающих красок. Драгоценный камень словно светился изнутри, так ярок был исходящий от него свет.

– Чем дольше глядишь на него, тем дивнее он становится, – сказала Серафина. – Это радуга из глубин земли. И все же он не идет ни в какое сравнение с камнями, которые лежат там, откуда его извлекли. Теперь скажи мне: как думаешь, почему земля поместила подобную красоту туда, где некому ею любоваться?

– Я не знаю.

– Ты узнаешь ответ на эту и множество других загадок. Сама земля скажет тебе, – Она отпустила меня и велела стоять, – Теперь возьми ножи и положи на землю вот там крест-накрест, белый на темный.

Я быстро сделала, как она велела, осторожно положив ножи на землю возле трона.

– Слышала ее голос, когда делала это?

– Нет, не слышала.

– Но услышишь прежде, чем вернешься сегодня в кровать, – Она иссохшей рукой поманила Франсину. Франсина опустилась на колени рядом со мной у ее ног, – Все эти женщины – сестры тебе, Элизабет, как и я. Но Франсина будет тебе особенно близкой сестрой. Она научит тебя вещам, которым не сможет научить ни один мужчина, тому, что тебе необходимо знать, если желаешь быть женщиной самостоятельной. Она растолкует смысл всего, что ты увидела этой ночью. Ей ты можешь поверять тайны, с которыми не должна делиться ни с кем другим. Ты уже отмечена во всех святых местах кровью, которую она щедро дала для этого торжества. С нею ты будешь связана кровью, текущей в твоих жилах. Желаешь ли ты этого?

Я ответила утвердительно, хотя чувствовала некоторую тревогу. Серафина взяла меня и Франсину за руку, закрыла глаза, склонила голову и что-то неслышно забормотала. Затем вперед вышла Селеста, держа нож; отерев лезвие листом, она кольнула указательный палец мне, потом Франсине. Серафина прижала их друг к другу с силой, какой я не ожидала от столь старого человека. Франсина вновь поцеловала меня в губы и отступила назад.

– Сегодня мы осветили рощу фонарями, – воскликнула Серафина. – Но зайдите на несколько шагов в лес и окажетесь там, где свет кончается и начинается тьма. То же и со словами. Есть много такого, чему никто не в силах тебя научить, много такого, что учит само, что никогда не выходит из тьмы на свет. То, что происходит в твоем теле, когда в нем зарождается жизнь, сокрыто во тьме. Но тьма может говорить на своем языке.

И, словно больше не было баронессы, а лишь служанка Серафины, матушка встала на колени возле старухи, протягивая ей небольшую чашу, из которой Серафина зачерпнула что-то кашеобразное. Поднесла на дрожащих пальцах к моим губам и скомандовала:

– Ешь!

Запах был сильный, но не противный. Однако на вкус вещество было невероятно горьким; горло сжалось, отказываясь глотать. Кое-как я заставила себя проглотить отраву и мгновенье спустя почувствовала растущее головокружение. Я старалась не шататься, но ноги и руки стали как ватные. Франсина и леди Каролина помогли мне отойти от трона и лечь на траву головой к ножам, которые я раньше положила на землю. Франсина устроилась рядом и положила одну ладонь мне на лоб, а другую на сердце. Головокружение сменилось приятным теплом, разлившимся по телу; вся кожа будто горела. Посмотрев вверх, я увидела луну, такую близкую, что ее можно было бы потрогать, просто взобравшись на верхний сук дерева; она плясала среди ветвей. Женщины тоже плясали, кружась вокруг меня. Барабан, флейта и бубен заполняли поляну. Радостная музыка то замирала, то вновь звучала в моих ушах, то гремела, то пропадала. Я постепенно начала ощущать, что земля подо мною подрагивает; ее дрожь передалась мне, пробежала по венам, охватила все тело. Это походило на приятную щекотку и одновременно нечто вроде речи, словно мое тело превратилось в говорящий язык; я хотела рассмеяться, и все вокруг засмеялись – пронзительным женским смехом. Земля подо мной тоже смеялась; я слышала это или чувствовала. Вокруг обращенного ко мне лица Франсины ореолом сияла луна. Мне было приятно и спокойно, даже почти весело в ее объятиях.

Я поклялась никогда не рассказывать о том, что произошло той ночью.

– Мы храним свои тайны не из стыда или страха, – поучала меня Серафина, – но из самоуважения. То, что мы делаем здесь, принадлежит нам. В мире мало такого, что женщины могут считать своим, но эти обряды только наши. Другие не поняли бы нас. Они увидели бы зло там, где мы видим добро. Покарали бы, уничтожили. Ты должна уважать то, что твои сестры хотят хранить как принадлежащее им. Обещаешь хранить то, что узнала, в самой глубине сердца?

И я дала обещание.

Даже теперь, когда я решилась поведать обо всем, как будто некая незримая рука протягивается из прошлого, чтобы запечатать мои уста и напомнить о клятве молчания. Но по правде говоря, остается много такого, о чем я не могла бы сказать, даже если бы хотела, ибо с наступлением ночи вещи странным образом теряют реальность, я погружаюсь в полуобморочное состояние, мысли расплываются. Я помню пляски и безудержную радость; они ели и смеялись, и подобной непринужденности и веселости мне не доводилось видеть у женщин. Прежде чем ночь кончилась, каждая подошла ко мне, чтобы обнять и заверить в своей любви; многие что-нибудь дарили мне в знак нашего сестринства, большей частью простые вещицы, которые, однако, были мне дороже золота или бриллиантов. Когда меня отвели в спальню, искупали и приготовили ко сну, я чувствовала такую легкость, словно в любой момент, стоит только пожелать, могу взлететь над деревьями, обнять луну и звезды. И не могла сказать, что было на деле, а что мне пригрезилось.

Наутро и в последующие несколько дней я чувствовала необычайный подъем, блаженное состояние, и хотелось, чтобы оно длилось бесконечно. Такое ощущение, будто меня вымыли не только снаружи, но и внутри или, скорее, отшлифовали до алмазного сияния. Будто я обрела ясность и прозрачность хрусталя. И еще на душе у меня царил покой, за что я была несказанно благодарна. Словно я стояла перед воротами, не зная, что найду за ними, и страшась этого, и вот я вошла в них, и оказалось, что бояться было нечего. Меня там встретили сестры.

И было еще одно, самое ценное. Впервые с тех пор, как она удочерила меня, эта женщина, к которой я относилась как к холодной и царственной баронессе, стала мне – так я считаю, и это не просто слова, – подлинной матерью. Между нами еще сохранялось различие, которое требовало от меня почтительности. Но в глубине своей мы были равны, и я знала, что это наше равенство перерастет в нечто, что свяжет нас крепче всего. Я знала: она желала этого так же сильно, как я. Нас связала общая кровь, не как мать с дочерью, но как женщину с женщиной.

Я достигла совершеннолетия.