Текст книги "Воспоминания Элизабет Франкенштейн"

Автор книги: Теодор Рошак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

В каждом покое, куда я заглядывала, находились произведения искусства, столь прекрасные, что превращали наш дом в настоящий музей. Не было коридора, в котором бы не стояли скульптуры, стеллажи с древностями, не висели бы по стенам оружие и доспехи, роскошные гобелены. Особенно завораживали гобелены. Барон любил использовать исторические сцены, на них изображенные, как своеобразные книги, по которым его дети могли постигать мудрость минувших веков. Следуя за ним, когда он водил нас по дому, я узнала о войнах Цезаря и Карла Великого и о великих Крестовых походах, предпринятых, чтобы изгнать неверных из Святой земли. На одном гобелене, самом большом в замке, изображалась история Ганнибала, который провел свои отряды слонов через Альпы. Барону, как необыкновенно патриотичному гражданину республики, особое удовольствие доставляли сцены из швейцарской истории. Из них я узнала о великих Моргартенском и Нафельском сражениях, о героических победах над Карлом Смелым, на века обеспечивших свободу гордым швейцарским кантонам, о легендарном Вильгельме Телле, который не снял шляпы перед тираном и тем вдохновил народ на восстание. Но барон не раз напоминал мне, что, будучи законопослушным швейцарцем, он прежде всего женевец, а еще прежде Франкенштейн, ну а прежде того и другого – член «партии Человечества».

На других гобеленах были изображены сцены из Библии: Моисей, разделяющий море, и царь Давид, пляшущий после победы над филистимлянами, и змей, соблазняющий прамать и праотца наших. Но об этих сюжетах барон ничего не стал говорить, даже когда я прямо попросила его об этом. Лишь с горячностью ответил:

– Я рассказываю только об истории, понимаешь? Которая, как говорят нам мудрые предки, есть «наставление, подкрепленное примером». В этом доме ты не услышишь никакого обскурантистского вздора о чудесах и тайнах! Ясно, что я имею в виду? Или ты веришь, что моря в самом деле могли расступаться налево и направо, потому что какой-то длиннобородый мошенник попросил их доставить ему такое удовольствие? – И, выгнув кустистые брови, он вперил в меня гневный взгляд, заставивший отказаться от дальнейших расспросов – хотя гнев его был притворным и он тут же подмигнул мне и громко захохотал, – Ты это усвоишь, юная мадмуазель. Усвоишь. Могу сказать: подобно твоей матери, ты одарена мужским умом, способным отделить важное от чепухи, как острый нож – плесень от сыра. И если с тобой произойдут чудеса, то пусть это будут чудеса Просвещения, – Потом, наклонившись ко мне, спросил: – Знаешь ли ты имена звезд, дитя мое?

Получив отрицательный ответ, он назначил Виктора мне в учителя. Виктор воспринял это назначение с энтузиазмом, ибо рад был похвастаться знаниями, полученными от отца.

– Отец называет звезды алфавитом Всемогущего Создателя, – сказал он мне.

– Совершенно верно! – одобрительно кивнул барон, – Книга Природы – единственная святая книга, коя нам дана и в коей мы нуждаемся. Помни это!

Виктор научил меня всему, что сам знал о звездах. А когда рассказал о тех, что доступны невооруженному глазу, поставил меня на стул возле огромного латунного телескопа, который барон привез из Италии и который, по его утверждению, был самым большим в Швейцарии. В телескоп я увидела такое, что невозможно было и вообразить: призрачные горы лунного ландшафта и спутники Юпитера.

– Чудеса, которые ты видишь, моя дорогая, – сказал барон, – не мог бы тебе показать сам святой Петр, даже если б протер все колени, молясь тысячу лет. Но синьора Галилея, подарившего нам новые глаза, чтобы мы видели чудеса, велеречивые последователи святого Петра едва не поджарили на костре. Запомни этот урок, умоляю тебя!

– Отец у нас вольнодумец, – сообщил мне однажды с немалой гордостью Виктор. Но для меня это ничего не значило, потому что я никогда не слышала о вольнодумстве. – Он много раз гостил у Вольтера в Ферне. Больше того, месье Вольтер как-то гостил у отца в этом замке – целых три дня! Любоймог посетить Ферне; но чтобы месье Вольтер сам приехал к отцу… это не пустяк, – (Поскольку я понятия не имела, кто такой месье Вольтер, умней от этого известия я не стала.) – Отец не верит в чудеса, описанные в Библии, и тому подобные, – объяснил наконец Виктор, – Я тоже не верю. И ты тоже должна не верить.

Я покорно заверила его, что не буду, но в глубине души по-прежнему оставалась дочерью своей матери-цыганки. Я росла в неграмотной семье и училась начаткам веры не по ученым книгам, а по настенным изображениям и скульптурам, украшавшим деревенскую церковь, куда меня водили каждое воскресенье. Используя эти вдохновенные образы и талант рассказчицы, присущий ее народу, Розина внушала мне, что в чудесах – самый смысл религии. Ее смиренный катехизис пустил такие глубокие корни в моей памяти, что я не могла понять, что это за Бог и зачем все должны молиться Ему, если Он не способен остановить солнце или поразить с небес Своих врагов. Всякий раз, проходя мимо наполнявших Бельрив гобеленов с библейскими сюжетами, я вспоминала не острый, как скальпель, скептицизм барона, а завораживающие небылицы Розины – особенно когда я останавливалась перед одним из гобеленов, чтобы получше его рассмотреть. Он был соткан в эпоху Возрождения и занимал темный угол галереи возле моей комнаты. На нем был изображен Христос, воскрешающий Лазаря. Мертвый Лазарь, еще облаченный в саван, сидел выпрямившись в своем гробе, больше похожий на труп, чем на живую душу, мертвенно-бледный, с ошеломленным лицом. Толпившиеся вокруг люди были охвачены благоговейным ужасом – как была бы и я, окажись там.

– Могло такое произойти когда-нибудь? – спросила я Виктора, когда однажды мы с ним остановились перед этим гобеленом, – Ты веришь, что мертвые могут встать и пойти?

– Если бы могли, то не захотели бы, – ответил Виктор.

– Почему? Разве ты не хотел бы избежать могилы?

– Ни за что! Трупы гниют; черви питаются ими, пока те не лопнут и не станут смердеть. Вот почему их закапывают в землю. Я много раз видел, как такое происходит с моими образцами. Картина не говорит правды об этом, потому что – видишь! – Лазарь изображен не тронутым гниением. Но если Иисус воскресил его на четвертый день, на Лазаря невозможно было бы смотреть, такой ужасный был бы у него вид. Он возненавидел бы Иисуса за то, что он сделал. Конечно, как все чудеса, это тоже просто выдумка.

Я знакомлюсь с «маленькими друзьями»

И все же чудеса совершались, причем в стенах самого Бельрива. Их – творения скорей человеческие, нежели Божьи, – барон припас в виде особого сюрприза. Как-то утром за завтраком, когда посуду убрали, он взглянул через стол на Виктора, потер ладони в радостном предвкушении и спросил:

– Ну, мой мальчик, не считаешь ли ты, что пришло время представить Элизабет нашим маленьким друзьям?

Баронесса тайком лукаво подмигнула мне, словно желая предупредить, чтобы я приготовилась к неожиданности.

– О да! – вскричал Виктор и бросился из комнаты, показывая мне дорогу.

Мы вошли в библиотеку, стены которой были до потолка уставлены книгами, а середина загромождена навигационными и астрономическими инструментами; их барон любил использовать во время своих лекций. Но сегодня мы не стали задерживаться возле них, а направились прямиком к огромному камину в дальнем конце библиотеки и остановились, уткнувшись носом в каменную стену. Я с нетерпением ждала, что будет дальше.

Барон кивнул Виктору, который шагнул к концу каминной полки. Потом положил руку на резную голову оленя, нашел нужный отросток рога и потянул за него. Отросток повернулся, как рычаг, и я услышала резкий щелчок за стеной. Мгновение спустя панель за камином внезапно раскрылась. Теперь я увидела, что это была не стена, а маленькая дверь, искусно замаскированная под грубый камень камина. Виктор схватил меня за руку и потянул за собой в открывшийся проход, такой узкий, что тучный барон со своим круглым животом с трудом умещался в нем.

– Иду, иду, – откликался он на призыв Виктора, увлекавшего меня вперед.

Мы оказались в комнате с узкими окнами, забранными решетками и закрытыми тяжелыми шторами; Виктор раздвинул их, и нам открылся вид на сады на западной стороне замка. В комнату ворвалось утреннее солнце, озарив картину, от которой у меня перехватило дыхание. Я стояла среди невиданных людей! Меня окружали мужчины, женщины, дети… и они были действительно «маленькие друзья», ибо каждый из них ростом был мне до пояса, не выше. Они занимали столы и полки со всех сторон и с любопытством смотрели на меня стеклянными глазами. Я находилась в галерее, заполненной куклами, искусно выполненными и изысканно одетыми. Тут были короли и королевы, рыцари и дамы, акробаты, танцоры и музыканты – и целый зверинец, некоторые из зверей были одеты, как в сказках, в сапоги и шляпы и атлас. Был медведь, облаченный в генеральский мундир, слон, украшенный, как восточный монарх, гарцующие лошади, серебряный лебедь, плывущий по зеркальному пруду, и семейство лис в балетных туфельках, танцующих, взявшись за лапы.

– Ну, моя дорогая, что ты думаешь о наших маленьких друзьях? – спросил барон.

– Это самые чудесные игрушки на свете…

–  Игрушки? – притворно рассердился барон. – Ха! Ничего подобного. Они такие же живые, как мы. – Пораженная, я раскрыла рот, но не знала, что сказать. В полном замешательстве я повернулась к Виктору, который не выдержал и захохотал, схватившись за живот и согнувшись пополам. Я опять посмотрела на барона, – Ну, поч тикак мы, – поправился барон, подмигивая мне, – Виктор! Оживим их?

Виктор посмотрел на кукол и остановил свой выбор на изящной даме, сидевшей за фортепиано. Если бы не фарфоровое личико, ее было не отличить от настоящей. На ней было розовое парчовое платье, высокий напудренный парик; тонкие пальчики унизаны сверкающими бриллиантовыми перстнями, на шее жемчужное ожерелье. Виктор сунул руку под табурет, на котором сидела дама; я услышала слабый щелчок. Дама повернула голову и поклонилась мне. Потом пришли в движение руки, и я увидела, как ее пальчики легко касаются клавиш. И вот комната наполнилась музыкой, хрустальными звуками, в которых я узнала колыбельную песню. Я захлопала глазами от удивления. Маленькая пианистка наклонила голову, прислушиваясь к мелодии, потом оглянулась на меня и вновь изящно поклонилась мне. Тем временем Виктор прошел по комнате и остановился у стола, где на бархатной подушечке сидел, скрестив ноги, арап в тюрбане и курил кальян; Виктор прикоснулся к нему, арап достал флейту и поднес ее к губам. Перебивая колыбельную пианистки, полилась мелодия сарабанды.

– Протяни палец вот сюда, – сказал барон и, взяв меня за руку, поднес ее к отверстиям флейты.

Я ощутила слабое дуновение воздуха: дыхание арапа, дувшего в свой инструмент.

– У него в груди помещены мехи, – объяснил барон, – оттого-то музыка звучит так нежно, как если бы дул человек.

Позади арапа раскрылась богато инкрустированная шкатулка, и оттуда выскользнула danseuse [14]14
  Танцовщица (фр.).


[Закрыть]в чадре, поклонилась и начала кружиться под экзотическую мелодию. На ее тонком пальчике сидела крохотная канарейка, которая махнула хвостиком, раскрыла клюв и защебетала. Маленькая танцовщица выделывала восхитительные фигуры, но не успела я налюбоваться ею, как Виктор привел в действие еще несколько кукол. Слон встал на бивни, лебедь скользил вперед и назад, чистя перышки, лошади запрыгали, поднявшись на задние ноги, лисы пустились в танец под свою музыку.

– Теперь ты видишь, – сказал барон, – что это далеко не простые куклы. Это, дитя мое, автоматы, – Он сказал это шепотом, наклонившись ко мне, словно поверял ужасную тайну, – В них – сама загадка жизни, —Я в замешательстве молча смотрела на него, – Возможно… возможно,они умнее тебя, моя дорогая, – продолжал он, с важным видом постучав себя по лбу, – Ты мне не веришь? Виктор, ты не против, чтобы к нам присоединился герр доктор Генрих?

Виктор тут же бросился к дальней полке и вернулся с бородатой куклой в профессорской мантии и квадратном головном уборе. Виктор нажал кнопку, и фигура выпрямилась в кресле, посмотрела налево, направо.

– Герр доктор! – с пафосом произнес барон, – Хочу представить вам мадемуазель Элизабет. Подойди, моя дорогая, пожми ему руку.

Я так и сделала, легонько дернув восковые пальчики его левой руки, потому что в правой он держал перо, занесенное над листом бумаги. Кукла отвесила поклон и подняла глаза на меня.

– А теперь скажи нам, Элизабет, если сможешь, сколько будет семнадцатью семь? Отвечай быстро! – И барон щелкнул пальцами перед моим лицом: раз-два-три.

Даже если бы я могла с такой быстротой произвести подсчет, я бы затруднилась это сделать, настолько неожиданным было задание барона. Я призналась, что не знаю ответа, потому что выучила таблицу умножения только до пяти – да и то не очень твердо.

– Ага, видишь! – сказал барон и обратился к кукле, снова пожав ей руку: – Герр доктор! Вы слышали? Семь раз по семнадцать.

Герр доктор поклонился и моргнул, как бы показывая, что понял. Прерывистым движением обмакнул перо в крохотную чернильницу на доске, лежавшей у него на коленях. Четким почерком вывел на листе бумаги: «7 х 17». Секунду спустя добавил «=». Еще через секунду – «119».

– Совершенно правильно! – объявил барон.

Я раскрыла рот в изумлении и посмотрела на барона и Виктора, ожидая объяснения. Виктор, стоявший рядом, не мог сдержать скептической усмешки, потом, приложив ладонь к губам, шепнул мне на ухо:

– Этот тупица не может решить никакой другой задачки!

Барон нахмурился, услышав его шепот.

– Не совсем так!

– Нет, так! – упрямо сказал Виктор, – Если не сменить ему мозги.

– Сменить мозги? – поразилась я.

– Для каждой задачи, – объяснил Виктор, – нужно вынуть один набор мозгов и вставить другой. Видишь? Вот его мозги.

И он повернул куклу спиной. Приподняв мантию, показал мне то, что было под ней: путаницу шестеренок, рычажков и пружин.

– Внимательно рассмотри мозги герра доктора, – сказал барон, – ибо это настоящее чудо. – Он достал лупу из кармашка жилета и протянул мне, чтобы я могла лучше рассмотреть запутанные механические внутренности марионетки, – Видишь, какие крохотные детали? Ты можешь подумать, что только пауку под силу такая тонкая работа. Однако с каждым годом подобные механизмы становятся все меньше – миниатюрными, как механизм самых лучших часов, – Он достал часы, которые часто показывал мне; на круглом циферблате солнце и луна двигались в точном соответствии с временами года. – Придет день, когда мы сможем сделать достаточно мелкий механизм и заложим в одни мозги все возможные расчеты. И как знать, много чего еще. Возможно, герр доктор будет содержать в себе всю библиотеку. Что ты думаешь об этом, моя дорогая?

Я посмотрела на Виктора, потом опять на барона.

– Как такое может быть?

– Если даже эти маленькие люди умеют писать, петь и играть на музыкальных инструментах, то где предел, я спрашиваю тебя? У нас тут есть один маленький человечек, который умеет играть в шахматы, можешь поверить?

– Делает только два хода, – пренебрежительно поправил отца Виктор, – Может пойти пешкой и конем. И всегда ходит одинаково.

– Да, но он учится, учится. В один прекрасный день – неужели ты сомневаешься? – он непременно сумеет сделать три хода, потом четыре… и наконец, кто знает, сколько? Кто знает?

– Это вы сделали всех этих кукол? – спросила я барона.

Он от души засмеялся.

– Боже, нет, конечно! Их создали самые одаренные ученые Швейцарии. Я всего-навсего их покровитель.

– Они вовсе никакие не ученые, —с удивительной дерзостью возразил Виктор, – Простые часовщики.

– Вздор! – возмутился барон, – Они практики от науки, настоящие натурфилософы – не такие, кто витает в облаках теории. Ручаюсь, наступит день, когда они смогут создать живых существ, настолько неотличимых от нас самих, что ты будешь не в состоянии сказать, живые это люди или автоматы, – Заметив выражение раздражения на лице Виктора, он добавил: – Как видишь, дорогая, мой сын сомневается в моем предсказании. Но полюбуйся, чего достиг месье Вокансон.

Он провел меня через всю комнату к столику под одним из окон; то, что было на нем, явно занимало почетное место среди экспонатов барона. Маленькие куклы позади нас продолжали кланяться, танцевать и играть, хотя я заметила, что слон застыл, собираясь снова встать на голову, а танцовщица едва перебирала ногами. На столике передо мной была точная копия утки в натуральную величину, выполненная столь искусно, что, если бы не ее неподвижность, ее легко можно было бы принять за настоящую. Сначала я приняла ее за чучело. Но тут Виктор зашел за столик, чтобы найти выключатель. Я услышала резкий щелчок; в утке что-то зажужжало, затикало. Неожиданно маленькая птица раскрыла клюв и резко закрякала, очень похоже на живую утку. Потом она повернула голову, захлопала крыльями и крякнула еще раз.

– Ну же, дитя мое, – сказал барон. – Покорми ее.

– Покормить?

– Да, вот, возьми, – И он протянул мне несколько сухих зерен из чашки, стоявшей на столике.

Я осторожно протянула зернышко маленькому автомату. Барон нажал на кнопку, и клюв раскрылся, чтобы принять пищу. В следующий миг зернышко исчезло, клюв задвигался вверх и вниз, словно утка ела.

– Еще, – сказал барон. Потом: – Еще.

Когда я скормила таким образом несколько зерен, утка снова закрякала. Я оглянулась на Виктора.

– Куда же делись зерна?

– Смотри! – сказал Виктор и хихикнул. Нажал другую кнопку, и я услышала стрекот шестеренок и пружинок; утка захлопала крыльями, и тут же из ее зада выпал крохотный катышек, – Она какает! – с громким хохотом пояснил Виктор, – Вот куда деваются зерна.

– Тайна химии пищеварения! – заявил барон. Заметив по моим глазам, что я ничего не поняла, он наклонился ко мне, чтобы добавить: – Электромагнитные токи. Основа самой жизни. Месье Вокансон учел это в своем изобретении. Он величайший естествоиспытатель нашего времени. Это его создание я ценю выше всех других.

Тем утром мы целых два часа осматривали комнату чудес. Мне показали автоматы, которые говорили, пели и выделывали акробатические трюки; я слушала крохотных механических скрипачей, арфистов и гитаристов. Барон просто сиял от гордости, когда Виктор представлял мне одного за другим «маленьких друзей» отца.

– То, что ты видишь в этой комнате, – сообщил мне барон, – наша самая большая семейная драгоценность, лучшая в мире коллекция подобного рода. Вот почему я храню ее здесь, в этой потайной комнате. Но я уже вынашиваю планы выстроить музей; и тогда мои маленькие друзья будут принадлежать миру, и все смогут любоваться и восхищаться ими. Это будет вклад нашей семьи в более глубокое понимание жизни человеком.

Виктор знал всех кукол и показал мне, как они действуют, хотя я мало что могла понять из его разъяснений.

– Вот этого акробата, – хвастливо сказал он, беря в руки клоуна, который раскачивался на трапеции, – я могу разобрать и снова собрать.

Я изобразила изумление, почувствовав, что ему нравится поражать меня, что моя реакция волнует его больше, нежели сами куклы, поскольку если барон сиял от гордости, видя, как меня восхищает его коллекция, то Виктор часто казался скучным.

– Прежде я верил, что эти куклы живые, – сказал он мне позже в тот же день, – когда был ребенком вроде тебя. Я был очень разочарован, узнав, что меня ввели в заблуждение. Теперь ты видишь, отец безоговорочно верит в механистическую философию; он хочет, чтобы я разделял с ним его убеждение. Но это всего-навсего куклы, как ты сказала. В них нет ничего живого.

– Отец верит, что есть.

– Но он ошибается! Ты трогала кукол. В отличие от нас, они не из плоти и крови и нервов. Они лишь имитация жизни, сделанная из дерева, проволоки и фарфора. Вот, видишь мою руку? Даже кончик моего мизинца большее чудо, чем все куклы в отцовском музее. Потому что он – живая плоть! Он может кровоточить, обжигаться, мерзнуть, болеть… чувствовать.Живое существо должно быть создано из плоти, как мы. Куклы играют музыку, но не слышат того, что играют; они танцуют, но не наслаждаются танцем. Кому бы захотелось быть машиной – пусть даже самой умной?

– Но ты сказал мне, что живая плоть должна когда-нибудь разложиться в земле и стать отвратительной. Может быть, куклы лучше нас, ведь они никогда не умирают и не гниют.

– Это так, – ответил Виктор, подумав. – И все же, пожалуй, лучше сгнить, чем никогда не быть живым.

– Как герр доктор решил задачу?

– Какое там решил! На самом деле кукла не считает; у нее вообще нет мозгов, только шестеренки и пружины. Она просто пишет любое число, которое производит внутренний механизм. Иногда это девяносто пять, или сто двадцать три, или четыреста тридцать семь. Папа заранее знает, какое число напишет кукла; он сам устанавливает ее на нужное. Это просто трюк. Настоящая наука – это не какие-то там трюки.

– Что такое наука?

– Это море, которое огромней любого моря, по какому когда-либо плавал человек, бескрайнее и таинственное, как вселенная. Когда я думаю о плавании по этим водам, голова у меня чуть не раскалывается от вопросов, – сказал Виктор мечтательно, но, словно очнувшись, разразился смехом, – Я скажу тебе, чем наука не является. Это не та вещь, о которой нужно задумываться маленьким девочкам.

– Но почему?

Он с веселым прищуром посмотрел на меня.

– Отвечай быстро! Сколько будет сто пятьдесят плюс семьдесят два плюс тридцать три? Быстро, я сказал! – И он щелкнул пальцами.

– Ой! Так быстро я не могу.

– Понятно теперь? Вот поэтому. У тебя нет способности к математическим вычислениям. И у месье Вокансона тоже, как бы отец ни превозносил его. Он искусный мастер, и только. Жизнь слишком великая тайна, и никакой часовщик никогда не воссоздаст ее, в этом я уверен.

– Виктор.

– Что?

– Скажи мне одну вещь, я очень хочу это знать.

– Пожалуйста… какую?

– Сколько будет сто пятьдесят плюс семьдесят два плюс тридцать три? Быстро! – сказала я и щелкнула пальцами перед его носом.

– Ну, это будет…

Но прежде чем он смог сосчитать, потому что ему требовалось на это не меньше времени, чем мне, я показала ему язык и убежала, хихикая, а он погнался за мной. Наконец он поймал меня, как я и хотела, крепко схватил и придавил к стене, мои руки были подняты над головой, грудь прижата к его груди. Я часто дразнила его подобным образом, оттого он и погнался за мной и схватил, заставив покраснеть.

– Двести пятьдесят пять, – сказал он ответ, – И столько раз я стукну тебя за дерзость, маленькая шалунья!

Но вместо того чтобы стукнуть, он прижался ко мне губами; я притворно сопротивлялась, что заставляло его сжимать меня все крепче. «Еще, еще!»– воскликнула я про себя, когда он оторвал губы. Однако вслух завизжала:

– Перестань! Не делай этого!

– Почему ты кричишь «перестань!», если ты этого хочешь?

– Ты не можешь знать, чего я хочу, – запротестовала я, вырываясь. – Я не как те твои механические куклы, которых ты можешь разобрать и понять их секрет.

Если в моем ответе и была какая-то злость, то столько же на себя, сколько на Виктора. Ибо я не понимала этого противоречивого чувства, этого желания сказать одновременно «да» и «нет».

Мне предстояло не однажды побывать в личном музее барона, и всякий раз мне показывали еще более удивительные вещи. И все же не меньше, чем его маленькие друзья, меня поражало, когда он говорил о них как о живых существах. Ведь в конце концов, это были пусть хитро устроенные, но неживые игрушки, которые ничего не видели, ничего не слышали и ничего не чувствовали; и, как Виктор, я не могла не обращать внимания на их явную искусственность. Самый факт, что, исполненные с таким совершенством, они были будто живые, делал их еще более пугающими. Мог ли барон в своем энтузиазме и впрямь умолчать, насколько велика разница между этими автоматами и их человеческим образцом? Не была ли я в его глазах всего лишь куклой, которую можно разобрать и собрать с помощью инструментов часовщика?

Часто я ложилась спать с подобными мыслями, чувствуя свое полное бессилие перед вопросами жизни и смерти, недоступными моему детскому пониманию. Ночью, в фантастических сновидениях маленькие друзья являлись мне и вели себя более зловеще. Иногда они, презрительно улыбаясь, глядели на меня, словно любопытствуя, как я устроена, подобно тому как я интересовалась их устройством. А однажды мне приснилось, что они собрались вокруг моей кровати, живые, и копались во мне, как вивисекторы, переговариваясь.

– Как она видит? – спрашивала пианистка, – Давайте вынем эти странные стекловидные шары, которая она называет своими глазами, и изучим их.

– Как она говорит? – вступал арап. – Давайте вытащим эту дрожащую ленту, которую она называет языком, и рассмотрим ее получше.

– И бьющееся сердце, – предлагал кто-то другой.

– И дышащие легкие…

Я было хотела подняться и убежать, но обнаружила, что они что-то сделали со мной, так что я с трудом могла пошевелить руками и ногами.

– А ее кровь, – раздавался голос. – Что это такое?

После той ночи я перестала просить показать мне маленьких друзей еще раз.