Текст книги "Лифт в разведку. «Король нелегалов» Александр Коротков"

Автор книги: Теодор Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Для обычной же московской публики присоединение прибалтийских республик (а ранее Западной Украины и Западной Белоруссии, а также Бессарабии) означало появление в магазинах новых сортов конфет, главным образом, рижских, в ярких цветастых обертках (к радости ребят коллекционирующих «фантики»), сигарет вместо привычных папирос, а на черном рынке пластинок с записями запретных Петра Лещенко, Юрия Морфесси, Александра Вертинского.

Отдела разведки, к счастью, разнарядка на Прибалтику почти не коснулась. Лишь несколько сотрудников выехали в Ригу, Таллин, Вильнюс, Каунас, чтобы обустроить в связи с изменившейся ситуацией тамошнюю агентуру. Часть особо ценных агентов удалось под видом немецких репатриантов переправить в Германию. Некоторые из этих людей успешно работали на советскую разведку до самого конца войны.

Коротков был уверен, что ему, как «полуштрафнику», работа за рубежом теперь заказана на долгие годы, остается тянуть повседневную лямку за письменным столом в центральном аппарате.

Но долго ждать не пришлось.

Летом 1940 года было наконец-то решено реанимировать старую агентурную сеть в Германии, укрепить ее и, по возможности, даже расширить.

Тут автор полагает уместным сделать некоторое отступление, чтобы немного рассказать о тех людях, с которыми в тот период пришлось работать Александру Короткову. Читателю уже известно, что начальник ГУГБ и первый заместитель наркома Всеволод Меркулов, в прошлом чекист, а затем крупный партийный работник в Грузии, которому в связи с новым назначением присвоили звание комиссара государственной безопасности третьего ранга[45]45
  Соответствовало званию комкора, а затем генерал-лейтенанта в Красной Армии.


[Закрыть], по натуре был человеком не только одаренным от природы, но и по той же природе незлобивым. Втянутый как и миллионы другого служивого люда в определенную систему, называемую сталинским режимом, он вынужден был, и не раз, принимать решения, а также исполнять приказы, которые мы сегодня называем преступными. Чтобы иметь возможность работать, исполнять подлинно государственные функции, он вынужден был идти на сделки с совестью. К тому же, как многие, а вернее, почти все коммунисты той формации, он искренне верил, что великий вождь партии товарищ Сталин всегда прав, что ради светлого будущего, для блага народа приходится совершать деяния, душа к которым вовсе не лежит… Опять же, об этом забывать негоже, даже не прямое неповиновение, а малейшее сомнение в преданности могло привести к гибели, и приводило, а человек, кроме внутреннего нравственного императива, наделен еще инстинктом самосохранения… Сознавал ли сам Всеволод Николаевич двусмысленность своего существования, эту раздвоенность? Видимо, да. Это нашло отражение в некоторых его показаниях на следствии и судебном процессе 1953

Сталин ценил Меркулова. Это, в частности, проявилось в присвоении ему в 1945 году звания генерала армии[46]46
  Перед этим В. Меркулов имел специальное звание комиссара государственной безопасности первого ранга. За все годы оно было присвоено лишь девяти чекистам: Я. Агранову, В. Балицкому, Т. Дерибасу, Г. Прокофьеву, С. Реденсу, Г. Благонравову, Л. Берии и В. Меркулову. Все они были расстреляны.


[Закрыть] – единственному из всего руководства органов НКВД и НКГБ на тот момент. Ценил, но и до конца не доверял, ибо чувствовал этот самый внутренний надлом, почему и заменил в 1946 году на посту министра госбезопасности Виктором Абакумовым, отличавшимся абсолютной преданностью вождю. Тем самым Сталин, к тому же, ограничивал влияние Берии, набравшего уж слишком большую власть. (Генералиссимус знал, что Берия и Абакумов относятся друг к другу со скрытой неприязнью.) Меркулова же переместили на важную, но ничего, в сущности, политически не значащую должность начальника Главного управления советским имуществом за границей при Совмине СССР. Заместителем Меркулова в этой должности стал старший из братьев Кобуловах – Богдан. Подобным образом Сталин отодвинул от органов госбезопасности еще нескольких ближайших сподвижников Берии.

Меркулов симпатизировал Короткову, и когда нарком сменил в отношении к нему гнев на милость, счел возможным не только назначить вчерашнего штрафника на ответственную должность, но спустя недолгое время снова направить за кордон.

Павел Михайлович Фитин был, можно смело утверждать, самым порядочным человеком в должности начальника внешней разведки после расстрелянного в августе 1937 года Артура Христиановича Артузова. Работать с ним сотрудникам 5-го отдела было одно удовольствие.

Фитин был человек мыслящий, доброжелательный, имевший по каждому вопросу самостоятельное мнение и, уважавший мнение не только вышестоящих начальников, но и подчиненных. Этих деловых и человеческих качеств Фитина с лихвой хватило, чтобы Абакумов, придя к власти, переместил Павла Михайловича, уже генерал-лейтенанта, на должность, по сравнению с занимаемой им все тяжелые годы войны, даже не третьестепенную – заместителя начальника Свердловского областного управления МГБ[47]47
  Фитин прослужил в органах госбезопасности еще несколько лет: был министром МГБ Казахстана, начальником Горьковского УМГБ. В 1953 году, после смещения и ареста Берии, его уволили из органов госбезопасности… по служебному несоответствию даже без генеральской пенсии.


[Закрыть].

Вернувшись в Москву, великолепный профессионал, заслуженный организатор отечественной разведки работал… директором фотокомбината Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС).

Непосредственный руководитель Короткова начальник немецкого отделения Павел Журавлев был на несколько лет старше и Фитина, и, тем более, самого Александра. В отделе о нем ходили легенды как о блистательном разведчике. По тем временам у Павла Матвеевича было хорошее образование: он успел закончить в Казани классическую гимназию и два курса медицинского факультета университета.

До 1925 года Журавлев работал в губчека, потом был переведен в Москву, в ИНО. Много лет под фамилией Днепров (оперативный псевдоним «Макар») прослужил в Литве, Чехословакии и Италии, где лично осуществил вербовку ряда ценных агентов.

В 1938 году, вернувшись в Москву, Журавлев возглавил ставшее ключевым немецкое отделение разведки. Впоследствии его направили в длительную командировку в страну, игравшую особую роль, – Иран, где в последний период своего пребывания он был временным поверенным в делах[48]48
  После войны П. М. Журавлев получил звание генерал-майора.


[Закрыть].

У Журавлева Коротков научился множеству профессиональных премудростей, вплоть до оценки эффективности и целесообразности различных методов ухода от наружного наблюдения. Но главное – он учился у Журавлева мыслить. Павла Матвеевича отличала склонность к глубокому анализу поступающей из разных разведточек порой противоречивой информации. Это было тем более важно, что тогда в разведке не существовало специализированного, профессионального аналитического подразделения, работающего на строго научной основе. Первый такой информационный отдел, вернее, поначалу, группу организовал именно Журавлев. Его единомышленницей в этом вопросе была Зоя Ивановна Рыбкина, высокая красивая блондинка, которая в иных ситуациях вполне могла бы сойти за киноактрису. Тогда она имела звание младшего лейтенанта госбезопасности (что соответствовало званию старшего лейтенанта в Красной Армии) и занимала должность помощника начальника отделения. Ранее Рыбкина успешно работала с нелегально в Германии[49]49
  Демобилизовавшись в 1955 году в звании полковника, З. И. Рыбкина стала известной детской писательницей под своей девичьем фамилией Воскресенская, лауреатом Государственной премии СССР. Скончалась в Москве в 1992 году.


[Закрыть].

Яркой фигурой в разведке был заместитель Фитина Павел Судоплатов, несмотря на относительную молодость, уже старый чекист. Он несколько лет работал в Западной Европе с нелегальных позиций, проявив при этом недюжинные способности и мастерство разведчика.

Судоплатов был умен, находчив, умел находить общий язык и с начальством, и с подчиненными. Летом 1940 года он выполнял особо секретное задание, которое получил лично от Сталина – готовил вместе со своим близким другом и многолетним сослуживцем, опытнейшим разведчиком-нелегалом и боевиком Наумом Эйтигоном очередное покушение на Льва Троцкого, завершившееся убийством последнего. Об этой операции в центральном аппарате НКВД кроме Берии, присутствовавшего при разговоре Сталина с Судоплатовым, знали от силы три-четыре человека.

Впоследствии Короткову пришлось несколько раз работать в непосредственном общении с Судоплатовым. Поначалу они прекрасно ладили друг с другом. Судоплатов не мог не оценить высокие профессиональные достоинства Короткова, но потом между ними словно кошка пробежала: на смену взаимной симпатии пришла явная неприязнь. Почему – трудно сказать по прошествии стольких лет, тем более, что их обоих уже нет в живых. Для расхождений могли быть и серьезные причины, а, возможно, и пустяшные поводы. В жизни всякое случается.

…На совещании в наркомате в присутствии самого наркома и его заместителей было, наконец, констатировано, что количество и качество информации, поступающей из Германии от сохранившейся агентуры и сотрудников легальной резидентуры, совершенно недостаточно для определения истинных намерений и ближайших шагов гитлеровского правительства.

Кроме того, возникло еще одно неожиданное обстоятельство. Некто, оставшийся неизвестным, в июне подбросил в советское полпредство записку. Автор, судя по всему бывший советский агент, предлагал восстановить с ним контакт, подчеркнув при этом: «Если это не будет сделано, то моя работа в гестапо потеряет всякий смысл». В письме сообщался пароль для вызова по телефону, место и время встреч.

Письмо дежурный по полпредству передал военному атташе, тот, естественно, переслал в Москву, в Разведывательное управление Красной Армии. Там содержанию записки немало подивились: в ту пору у военных никого в гестапо не было.

23 июля письмо переадресовали в ГУГБ НКВД с припиской: «Возможно, здесь речь идет о человеке, который вас интересует».

Разобраться с загадочным и весьма интригующим письмом было поручено Судоплатову. Он об агенте, работающем в гестапо, тогда ничего не знал, но помнил, что Василий Зарубин рассказывал ему о человеке, имеющем касательство к политической полиции Берлина еще до вхождения последней в гестапо.

Судоплатов в тот же день на сопроводительной записке пометил: «Журавлеву, Короткову. Известен ли вам он? Не о нем ли говорил т. Зарубин?»

Ознакомившись с подброшенным письмом, Василий Зарубин, ни секунды не колеблясь, сказал:

– Это он, выходит, жив курилка! Наш старый агент, только не падайте в обморок, он не технический служащий, а кадровый оперативный сотрудник гестапо. Псевдоним «Брайтенбах». Подымайте оперативный архив. Человек надежный. Информацию всегда давал чрезвычайно ценную и точную. К тому же, как профессионал контрразведки, прекрасно ориентируется в том, что именно нам нужно и важно…

То было прямым результатом «чистки», а если называть вещи своими именами, избиения центрального аппарата разведки. В нем в 1940 году не осталось ни одного (кроме Зарубина), человека который по службе знал о существовании в Германии столь ценного агента. Слава Богу, не все документы в архиве были уничтожены, нашлась даже фотография «Брайтенбаха».

Его настоящее имя – Вилли Леман. Он родился в 1884 году в Саксонии, под Лейпцигом, в семье учителя. Подростком учился на столяра, потом передумал и семнадцати лет поступил на службу в военно-морской флот, получил специальность комендора. В 1905 году, находясь на борту германского крейсера, издали наблюдал знаменитое Цусимское сражение. Зная во всех подробностях о героическом бое крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» с превосходящими силами японцев, молодой моряк проникся глубокой симпатией к России и русским, которую не поколебала даже Первая мировая война.

Прослужив на флоте десять лет, Леман уволился в звании старшины и в 1911 году поступил на службу в прусскую полицию. Через несколько лет его, добросовестного служаку, ставшего к тому же крепким профессионалом, перевели в политический отдел 1-А, по существу, в контрразведку берлинского полицайпрезидиума.

К этому времени Леман женился, его жена Маргарет унаследовала в Силезии маленькую гостиницу с ресторанчиком для туристов. Леман мечтал по достижении пенсионного возраста поселиться в тех краях и открыть частное сыскное бюро. Детей у супругов Леман не было, жили они скромно, лишних трат себе не позволяли.

С 1930 года в сферу компетенции Лемана вошло наблюдение за несколькими дипломатическими объектами, в том числе – полночным представительством СССР. Курьез заключался в том, что к этому времени он уже был… ценным агентом советской разведки, причем – инициативщиком.

Политикой Леман, как, впрочем, большинство кадровых полицейских, тогда не интересовался, однако нацистов терпеть не мог: будучи человеком здравомыслящим, он понимал демагогичность их социальных программ и лозунгов. Ну, а как профессионал-полицейский считал совершенно недопустимыми их чисто бандитские методы борьбы за власть. То, что Гитлер и его клика несут Германии только беды, ему было очевидно с самого начала.

Эти соображения, а также давние симпатии к России подтолкнули его к неожиданному решению. Он задумал сотрудничать с Советами. И выполнил свое намерение хитроумным способом.

У Лемана был приятель, некто Эрнст Кур, уволенный из полиции за серьезный дисциплинарный проступок. Он бедствовал. Тогда-то Леман посоветовал ему для поправки своего материального положения связаться с советским полпредством. Произошло это в 1929 году. Кур стал поставлять берлинской резидентуре важную информацию о работе политической полиции, слежке за теми или иными советскими работниками и тому подобном. Куру присвоили псевдоним «А-70». Очень скоро тогдашний берлинский резидент понял, что информация, которую доставлял уволенный из полиции Кур, – вторична, что он получает ее от какого-то действующего сотрудника. Так был установлен контакт с первоисточником – Вилли Леманом, которому дали псевдоним «А-201».

Встречи с Куром теперь утратили всякий смысл, к тому же, он стал вести себя легкомысленно, много пил, а в пьяном виде много болтал в пивных. Куру помогли переправиться за границу и открыть там мелочную лавочку. Связь с ним, однако, еще несколько лет не прерывали. Кое-что полезное от него получали уже на новом месте.

Ценность Лемана в Москве поняли сразу. Уже в сентябре 1929 года из Центра в берлинскую резидентуру пришла шифровка: «Ваш новый агент А-201 нас очень заинтересовал. Единственное наше опасение в том, что вы забрались в одно из самых опасных мест, где малейшая неосторожность со стороны А-201 или А-70 может привести к многочисленных бедам. Считаем необходимым проработать вопрос о специальном способе связи с А-201».

В ответ резидентура сообщала: «…опасность, которая может угрожать в случае провала, нами вполне учитывается, и получение материалов от источника обставляется максимумом предосторожностей…»

После отмены номерных псевдонимов (случайная опечатка хотя бы в одной цифре могла привести к тяжелым последствиям), Лемана стали именовать «Брайтенбахом».

Когда Гитлер пришел к власти в Германии, а Геринг стал главой правительства и министром внутренних дел Пруссии, Леман занял в политическом отделе полиции, преобразованном несколько позднее в гестапо, достаточно прочное положение. Его приметил и даже приблизил к себе «Наци номер два» Геринг. Леман находился при нем в «ночь длинных ножей» 30 июня 1934 года, о чем он подробно информировал Василия Зарубина, который тогда поддерживал с ним связь. По просьбе Зарубина (Леман знал его как чешского специалиста рекламного дела Ярослава Кочека, но понимал, что на самом деле он советский разведчик-нелегал) «Брайтенбах» умудрился найти повод, чтобы проникнуть в знаменитую берлинскую тюрьму Моабит (это не входило в его прямые обязанности), дабы убедиться, что вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман жив, и выяснить состояние его здоровья. Этот вопрос весьма волновал руководство и СССР, и Коминтерна.

По заданию Центра Леман добыл тексты телеграмм гестапо для дешифровальной службы советской разведки.

Весной 1935 года наблюдательный Зарубин подметил при очередной встрече нездоровый вид Лемана, который обычно внешне производил впечатление отменного здоровяка. Оказалось, что у Лемана серьезное, даже опасное заболевание почек, обостренное на почве диабета. Встревоженный Зарубин поставил об этом в известность Москву.

Центр незамедлительно ответил: «“Брайтенбаху”, конечно, обязательно помогите. Его нужно спасти во что бы то ни стало. Важно только, чтобы затрата больших средств на лечение была соответственно легализована или организована так, чтобы не выявились большие деньги. Это учтите обязательно».

Леману помогли преодолеть кризис, угрожавший самой его жизни, хотя диабет, болезнь, как известно, неизлечимая, еще не раз давал о себе знать и впоследствии.

«Брайтенбах» вовремя сообщил об изобличении и неминуемом аресте двух советских разведчиков-нелегалов – «Бома» и «Стефана». Оба успели покинуть страну. Тем самым «Брайтенбах» оказал советской разведке бесценную услугу. Дело в том, что Стефан Ланг – настоящая его фамилия Арнольд Дейч – был тем самым разведчиком, который позднее, работая в Англии, создал знаменитую «кембриджскую пятерку» во главе с Кимом Филби. С этой группой связаны самые значительные достижения советской разведки за всю ее историю. «Бом» – псевдоним также крупного советского разведчика-нелегала Альберта Такке.

В 1935 году Леман (к этому времени он отвечал за контрразведывательное обеспечение оборонных промышленных предприятий) присутствовал на испытаниях прообразов будущих ракет на жидком топливе Фау-1 и Фау-2. Информация об этом была доложена лично Сталину, что подтолкнуло советских специалистов более основательно заняться разработкой ракетного оружия.

Благодаря «Брайтенбаху» советское высшее военное командование и лично маршал Михаил Тухачевский, как замнаркома обороны, отвечавший, кроме прочего, и за развитие военной техники, получили информацию о создании в Германии фирмой «Хорьх» таких новинок, как бронетранспортера; новых типов дальнобойных орудий и минометов, истребителей и бомбардировщиков (фирмы «Хейнкель») с цельнометаллическими фюзеляжами; о закладке в обстановке строжайшей секретности на восемнадцати верфях семидесяти подводных лодок; о местонахождении пяти секретных испытательных полигонов (в войну их разбомбила советская авиация); о новом огнеметном оружии; о работах закрытой лаборатории фирмы «Бравас» под личным контролем Геринга по изготовлению синтетического бензина из бурого угля; о секретном заводе по производству отравляющих веществ нового поколения.

Примечательно, что на службе Вилли Леман пользовался не только полным доверием, но и большим авторитетом. Так, в канун Нового, 1936 года четыре – всего четыре! – сотрудника гестапо получили особые награды – портреты фюрера с его автографом и грамоты. В числе этих четырех оказался и Вилли Леман.

К вопросам международной политики Леман прямого отношения не имел. Но, благодаря давним связям со старыми сослуживцами в центральном аппарате гестапо, он кое-что важное узнавал. В частности, Леман информировал резидентуру о двух важных событиях: подготовке к аншлюссу Австрии и о проекте договора о военном сотрудничестве (в том числе и разведок) между Японией и Германией, который доставил в Берлин японский военный атташе).

(Позднее, 25 апреля уже 1941 года «Брайтенбах» сообщил в резидентуру о предстоящем вторжении вермахта в Югославию.)

Изучая рабочее дело «Брайтенбаха», Коротков с изумлением обнаружил, что касательство к этому агенту имела… его собственная жена. А получилось так…

Относительно продолжительное время личную связь с «Брайтенбахом» поддерживал Василий Зарубин. Между ними сложились хорошие, доверительные отношения. За свою информацию «Брайтенбах» получал денежное вознаграждение, но не настолько щедрое, чтобы можно было утверждать, что он работает за деньги.

Полученные от него сведения Зарубин передавал легальному резиденту Борису Гордону, а тот уже по своим каналам переправлял ее в Москву. Примечательно, что в 1936 году, когда контроль над политической полицией окончательно перешел от Геринга к Гиммлеру, в гестапо, а также в других спецслужбах Германии, в абвере, внешнем отделе НСДАП выявилась явная, с каждым днем нарастающая нацеленность работы в основном против СССР. «“Брайтенбаху” это не могло нравиться, тем более, что данная направленность представляла лично для него дополнительную угрозу. В конце ноября Зарубин сообщал в Москву: «Брайтенбах» за все это время в первый раз стал выражать некоторую нервозность, говорит, что обстановка у них внутри чисто военного времени. В связи с чрезвычайными мерами контроля над иностранцами он, видимо, боится, как бы мы не попали на заметку и его не подвели».

Зарубина отозвали, после чего связь с «Брайтенбахом» стали поддерживать через содержательницу конспиративной квартиры, иностранную гражданку, почти не владеющую немецким языком (кличка «мадам Клеменс»). Использовали ее «втемную». «Брайтенбах» передавал «Клеменс» документы, сообщения или кассеты с заснятой, но непроявленной пленкой, после чего ставил обусловленный сигнал, который снимал кто-либо из сотрудников резидентуры. Затем на квартиру «мадам Клеменс» отправлялась жена Короткова «Маруся» и забирала пакет. Прикрывал ее при каждом таком походе легальный резидент Александр Агаянц («Рубен»), который перед заходом «Маруси» часа полтора проверял обстановка вокруг квартиры на случай наружного наблюдения. Коротков, конечно, знал, что Мария время от времени доставляет в полпредство материалы от какого-то агента, но понятия не имел, и не должен был иметь, от кого именно. Сама «Маруся», естественно, никогда «Брайтенбаха» не видела.

После отъезда Короткова из Берлина материалы Лемана от той же «мадам Клеменс» забирал уже сам «Рубен», вплоть до своей внезапной болезни в конце 1938 года и последовавшей вскоре смерти после неудачной операции по поводу прободения язвы желудка. Связь с «Брайтенбахом» прервалась.

Выяснилось также, что спустя несколько недель, уже в 1939 году, «Брайтенбах» впервые подбросил в полпредство записку такого содержания: «Как раз тогда, когда я готов был заключить хорошие сделки, тамошняя фирма совершенно непонятным для меня образом перестала интересоваться деловой связью со мной».

Иносказательно, но достаточно ясно…

За все годы сотрудничества Леман лишь однажды попал «под колпак». Некая Элизабет Дильтей на почве ревности настрочила донос, что ее любовник, сотрудник гестапо по фамилии Леман, является иностранным шпионом. За Вилли установили наблюдение, которое он, как опытный профессионал, немедленно засек, крайне встревожился и принял все меры предосторожности. Прошло несколько недель, его вызвали к руководству и… принесли извинения. Оказывается, в одном из рефератов гестапо работал неизвестный ему однофамилец! Этот Леман ничьим шпионом, как показало расследование, не был, а любовница просто решила таким способом отомстить ему за измену. Так что за «Брайтенбахом» следили по ошибке. В конечном счете, слежка даже пошла ему на пользу. Начальство поневоле лишний раз убедилось в его абсолютной благонадежности.

Итак, по всему получалось, что дал о себе знать, немало рискуя собственной безопасностью, именно «Брайтенбах». В связи с возникшим вопросом о возобновлении с ним связи, Журавлев, внимательно изучив его рабочее дело, составил справку для руководства, в которой, в частности, отметил: «За время сотрудничества с нами с 1929 г. без перерыва до весны 1939 г. «Брайтенбах» передал нам чрезвычайно обильное количество подлинных документов и личных сообщений, освещающих структуру, кадры и деятельность политической полиции (впоследствии гестапо), а также военной разведки Германии. «Брайтенбах» предупреждал о готовящихся арестах и провокациях в отношении нелегальных и «легальных» работников резидентуры в Берлине… Сообщал сведения о лицах, «разрабатываемых» в гестапо», которые нас интересовали…»

Далее Журавлев, взяв на себя немалую для того времени ответственность, твердо сделал заключение, что у советской разведки никогда не возникало каких-либо сомнений в честности этого чрезвычайно ценного агента.

По логике вещей, разобраться с автором подброшенной записки, а затем восстановить с ним связь следовательно поручить берлинскому резиденту. Однако прямо об этом вслух не говорят, руководство разведки понимало, что майор государственной безопасности дело непременно завалит, и уже навсегда.

После долгих раздумий и, видимо, согласований, Фитин вызвал к себе Короткова и в присутствии Судоплатова и Журавлева сообщил ему в своей обычной, вовсе не приказной манере:

– Александр Михайлович, в Берлин придется выехать вам.

23 июля 1940 года заместитель Фитина майор государственной безопасности Судоплатов[50]50
  В Германию Коротков выехал со своим старым служебным загранпаспортом на имя Владимира Петровича Коротких в качестве стендиста по обслуживанию советских выставок в Кенигсберге и Лейпиге.


[Закрыть] подал наркому НКВД Берия рапорт, в котором испрашивал его согласия на командировку в Германию сроком на один месяц заместителя начальника 1-го отделения 5-го Отдела ГУГБ НКВД лейтенанта госбезопасности тов. Короткова А. М.

Судоплатов докладывал:

«Намечаем дать тов. Короткову следующие задания:

1. Провести установку, связаться и возобновить работу с агентами 5-го Отдела ГУГБ… связь с которыми была законсервирована, и с агентами выведенным за кордон 5-м Отделом в 1940 году.

2. Установить, провести проверку и на месте выяснить возможность возобновления связи с бывшими источниками 5-го Отдела… работа с которыми была законсервирована в 1936-38 годах».

Нарком согласие на командировку дал, необходимый приказ подписал. В общей сложности Короткову предстояло восстановить связь примерно с десятью агентами. Разумеется, на деле выполнение столь ответственного задания потребовало больше времени, чем первоначально намеченный один месяц.

На время командировки ему был присвоен новый псевдоним – «Степанов».

В доверительном разговоре Журавлев дал понять Короткову, чтобы он постарался щадить обостренное самолюбие младшего Кобулова, но, по возможности, принимал решения, как ему действовать, в зависимости от оперативной обстановки самостоятельно.

– Только не раздражайте «Захара» явным непослушанием, постарайтесь внушить ему, что инициатива исходит от него самого…

Коротков в ответ иронически улыбнулся, ну, разумеется, только так и никак иначе…

Одним из агентов, с которым следовало восстановить связь, был «Балтиец». За этим псевдонимом скрывался доктор Арвид Харнак. Перед отъездом в Германию Александр внимательно ознакомился со всеми материалами, относящимися к «Балтийцу», после чего ему стало ясно, почему связь с ним была прекращена. Всему виной, как он и предчувствовал, стало то обстоятельство, что работали с ним исключительно изобличенные ныне «враги народа».

Первым с Арвидом Харнаком еще в начале тридцатых годов, до прихода Гитлера к власти, познакомился советский консул в Кенигсберге, а затем сотрудник полпредства в Берлине Александр Гиршфельд, связанный с военной разведкой Красной Армии. Он сообщил о Харнаке как о перспективном источнике первому секретарю полпредства Сергею Бессонову[51]51
  Это тот самый Бессонов, которого в 1938 году вывели в качестве одного из обвиняемых на третий московский процесс Бухарина, Рыкова, Ягоды и других. На его обработку, прежде, чем сломать, следователи-костоломы потратили почти год. Бессонов был осужден на 15 лет заключения. В сентябре 1941 года его в числе еще 160 заключенных уже без суда расстреляли в Орловском централе.


[Закрыть].

Доктор Арвид Харнак действительно во всех отношениях был личностью выдающейся. Он родился в 1901 году в Тюрингии. Отец его был профессором Высшей технической школы, дядя – известным богословом. К тридцати годам Арвид успел стать обладателем дипломов трех университетов и двух докторских степеней: по юриспруденции и философии. Как проявивший исключительные способности, он получил стипендию Фонда Рокфеллера, что позволило продолжить учебу в аспирантуре в Англии и США. В университете штата Висконсин он познакомился с Милдред Фиш – из старинной американской семьи немецкого происхождения, и вскоре женился на ней. Милдред и сама была способным молодым ученым – доктором филологии и профессионально занималась переводом на английский язык классиков немецкой литературы.

К этому времени Харнак уже проявил глубокий интерес к рабочему движению и разделял социалистические взгляды.

Вернувшись в Германию, Харнак примкнул к Союзу работников умственного труда, объединявшему широкие круги либеральной и прогрессивно настроенной интеллигенции, и вошел в состав его правления. Вскоре он стал также секретарем «Общества изучения советской плановой экономики» (Арплан). Обе эти организации находились под прямым влиянием Германской компартии. Председателем Арплана был профессор Йенского университета Фридрих Ленц. После прихода нацистов к власти Ленц, известный своими левыми взглядами, эмигрировал в США.

Летом 1932 года в составе делегации Арплана Харнак приезжал в СССР по приглашению ВОКС. За три недели делегация побывала в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Днепропетровске (на строительстве Днепрогэса). К этому времени Харнак уже нелегально состоял в компартии Германии (в некоторых западных компартиях существовала практика негласного членства). Взгляды молодого ученого полностью разделяла его жена Милдерд.

В ВОКС (как впоследствии и в его преемнике ССОД) всегда работали несколько кадровых сотрудников разведки и контрразведки госбезопасности. Арвид Харнак сразу привлек внимание как возможный объект для привлечения к сотрудничеству – своими взглядами, твердым характером и потенциальными разведывательными возможностями.

По возвращении Харнака в Германию его изучение продолжили сотрудники берлинской резидентуры.

После изучения материалов их наблюдений, руководитель ИНО (напомним, что теперь оно называлось 7-м отделом ГУГБ НКВД СССР) Артур Артузов 15 июля 1935 года дал указание: «Подготовку к вербовке Харнака считать целесообразной».

Провести с Харнаком решающую встречу поручили Гиршфельду. После трехчасовой беседы Харнак дал принципиальное согласие на сотрудничество с советской разведкой. Правда, он пытался увязать его со своей деятельностью в уже запрещенной нацистами компартии. Гиршфельд с трудом (Харнак отличался изрядным упрямством) убедил ученого, что это невозможно по конспиративным соображениям, что для успеха своей, теперь куда более действенной борьбы с гитлеровскими режимом, ему надо прекратить все контакты с коммунистами и иными известными антифашистами. Более того, Харнаку рекомендовали вступить в нацистскую партию, а также в Национал-социалистический союз юристов. Со временем Харнак даже стал руководителем секции этого союза в своем имперском министерстве экономики.

Опытнейший Артузов одно время совмещал должность начальника ИНО с постом заместителя начальника военной разведки. Он пришел к выводу, что Харнака, человека глубоко штатского, целесообразнее использовать по линии разведки НКВД, а не военной.

В том же 1935 году в Берлин в качестве резидента внешней разведки прибыл Борис Гордон и установил с Харнаком личную связь. В министерстве Харнак сделал успешную карьеру: в 1937 году он вступил в НСДАП, ему последовательно были присвоены ранги регирунгсрата и оберрегирунгсрата (то есть, правительственного советника и старшего правительственного советника)[52]52
  Эти чиновничьи ранги условно соответствовали званиям майора и подполковника в вооруженных силах.


[Закрыть]. В министерстве Харнак ведал отделом, занимавшимся торговыми и экономическими связями Германии с США. Благодаря этому он был вхож в посольство США и вообще в американские круги Берлина. Этому способствовала и Милдред, имевшая двойное гражданство и входившая в руководство Американского женского клуба на Бельвьюштрассе при посольстве США. Это позволяло ей, а затем и Арвиду сблизиться с дочерью посла Соединенных Штатов Вильяма Додда журналисткой Мартой, что упрочило положение четы Харнаков в кругах столичной элиты. (Впоследствии госдепартамент США пережил настоящий шок, когда пришел к выводу, что Марта Додд продолжительное время оказывала определенные услуги советской разведке.)