Текст книги "Из дневника"

Автор книги: Теодор Герцль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Мысль о погромах, как средстве мести и устрашения, лелеялась правительственными органами задолго до того, как она получила свое кровавое воплощение в Кишиневе, и широкой волной разливается по черте еврейской оседлости. Одесский градоначальник граф Шувалов, могилевский вице-губернатор {105} князь Вяземский и много других правительственных чиновников не раз угрожали евреям "народной расправой" и кровавыми погромами за малейшее проявление революционной деятельности. Крамольники, враги отечества, – евреи не могут больше рассчитывать на защиту правительства, и в лице фон Плеве правительство подчеркивает, что оно не считает себя, как в 80-х годах, "вынужденным" защищать евреев.

В своей телеграмме бессарабскому губернатору, посланной почти за две недели до погрома, Плеве вполне откровенно излагает правительственную позицию. Зная за две недели до погрома об организации его, мин. вн. дел не предлагает изыскать меры к предотвращению погрома. Он подчеркивает опасность вызвать озлобление среди населения, если решительными мерами подавить погром, и предлагает ни под каким видом не прибегать к оружию. Вот эта телеграмма:

"До сведения моего дошло, что во вверенной вам области готовятся большие {106} беспорядки, направленные против евреев, как главных виновников эксплуатации местного населения. В виду общего среди городского населения беспокойного настроения, ищущего только случая, чтобы проявиться, а также принимая во внимание бесспорную нежелательность слишком суровыми мероприятиями вызвать озлобление против правительства в населении, еще не затронутом революционной пропагандой, вашему превосходительству предлагается изыскать средства немедленно по возникновении беспорядков прекратить их мерами увещания, вовсе не прибегая, однако, к оружию".

Повинуясь "голосу своего сердца" и верно поняв правительственные указания, власти в Кишиневе не только не предприняли никаких предупредительных мер к предотвращению погрома, но с момента начала беспорядков до получения (на третий день погрома) категорического предписания "принять решительные меры" всячески содействовали разгрому и насилию над евреями.

Погром в Кишиневе был тщательно подготовлен какой-то тайной монархической организацией, пропагандировавшей идею погрома в листках, в которых было сказано, что "царь разрешил бить жидов в течение первых трех дней Святой Пасхи". Он начался как бы по сигналу, с площади, где происходили народный гулянья. 24 группы разошлись по разным направлениям города и на виду у полиции и войск начали грабить и избивать, а затем и убивать евреев. Весь город был разгромлен, 45 евреев убито и изуродовано, а свыше 600 ранено.

Кишиневский погром проявил столько нечеловеческой жестокости, показал такие ужасные сцены насилий, истязаний и зверств, что весь мир ужаснулся, и в первый момент казалось, что и русское правительство содрогнулось перед ужасом своего преступления, но последовавший за Кишиневом Гомель показал, как наивна была вера, что правительство "обожглось на кишиневском опыте" и больше его не повторит .

В Гомеле навстречу громилам выступила вооруженная самозащита еврейских рабочих и молодежи. Но между громилами и самообороной стали войска, направив свои штыки против евреев.

Под прикрытием войск громилы делали свое дело, а самооборонцы были частью перебиты, частью арестованы и преданы суду.

За Гомелем пошли большие и малые погромы в {107} Могилеве Житомере, Смеле, Александрове, Белостокская бойня и, наконец, октябрьская вакханалия по всей России, затем Белосток и Седлец, и в каждом последующем погроме участие административных и военных органов правительства становилось все более активным.

Погромы стали одним из наиболее грозных проявлений карательной власти правительства, специфической формой контрреволюции в России.

Г. Абрамов.

Источник

Карабчевский Николай Платонович (1851-1925) Адвокат

"Что глаза мои видели"

Том II – Революция и Россия (см. ldn-knigi)

Издано в Берлине – 1921 г.

(о Кишиневском погроме – и попытки Плеве запугать Карабчевского)

"...Тогдашний директор Департамента Полиции, впоследствии всесильный Министр Внутренних Дел В. Н. Плеве, знавший меня еще будучи прокурором Петербургской Судебной Палаты, караулил меня в оба, что при случае и доказал впоследствии, когда собрался было меня "далеко" выслать из Петербурга, после участия моего в Кишиневском процессе о еврейском погроме, в качестве поверенного потерпевших евреев.

Это было уже в царствование Николая II-го, когда Плеве был премьером, а директором Департамента Полиции был назначен, быстро сделавший карьеру, Лопухин, в котором провидели будущего преемника самого Плеве.

Когда после мотивированного оставления адвокатами гражданских истцов процесса в Кишиневе, в виду отказа Судебной Палаты направить дело к доследованию, я возвратился в Петербург, меня посетили многие представители еврейского общества, в том числе Винавер, Слиозберг и друг. Они торжественно выразили мне благодарность за речь, произнесенную мною в заседании Судебной Палаты в Кишиневе, речь, в которой я откровенно мотивировал наш уход.

Еврейский Кишиневский погром был, вне всякого сомнения, создан местными темными провокационными силами, с ведома и благословения самого Плеве. Это входило в его политическую программу. Все поведение полиции и местных властей ярко об этом свидетельствовало.

Посетил меня также от имени редакции журнала "Русское Богатство" и В. Г. Короленко с которым с процесса Мультинских вотяков, мы были большими приятелями. Он был высокого мнения о моих заслугах в этом процессе, который он принял близко к сердцу и в котором, рядом со мною, был в числе защитников. Короленко предложил мне прочесть доклад о Кишиневском процессе в обширной зале, любезно предложенной бароном Горацием Гинзбургом в своем роскошном особняке. Вход на этот предполагаемый вечер должен был быть не публичным, а исключительно по рекомендации.

Я дал свое согласие.

Вечер для доклада был назначен в конце недели, но уже во вторник из градоначальства мне позвонили по телефону с предложением явиться к градоначальнику для объяснений по поводу предстоящего собрания у барона Гинзбурга. Я ответил, что не вижу надобности явиться к градоначальнику, так как организация собрания мне не поручена, доклад же я сделаю, если собрание состоится. Ответ мой, очевидно, не удовлетворил градоначальника, так как вслед за тем, ко мне явился от него чиновник и предложил дать подписку о том, что доклад мой не состоится...

Меня возмутило такое предложение. Я ответил, что никакой подписки никому давать не буду и прошу оставить меня в покое, так как занят текущими ответственными делами и не имею времени для переговоров явно беспредметных.

Вскоре после этого визита из Градоначальства, заговорил со мной по телефону уже Департамент Полиции. От имени директора Департамента Лопухина я приглашался, "побывать" у него "завтра в среду". Я ответил, что завтра, в среду, занят защитой в Сенате, но что в четверг около 3-х часов свободен и могу "побывать".

Лопухину я незадолго перед тем, был представлен в Москве, где он в то время был прокурором Судебной Палаты, и должен был быть моим противником, в качестве обвинителя в одном уголовном процессе. Но он был назначен директором Департамента Полиции и мне не пришлось "встретиться" с ним на судебном поле брани.

В качестве будущего судебного противника он был тогда чрезвычайно предупредителен, любезен и осыпал меня слащавыми комплиментами.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

В четверг ровно в 5 минут четвертого я был в Департаменте Полиции на Фонтанке. Был принят тотчас же, несмотря на значительное число посетителей, ожидавших очереди в приемной.

Когда я вошел в обширный кабинет директора Департамента Полиции, где, кроме самого Лопухина, никого не было, он быстро отодвинулся от письменного стола, за которым сидел в то время и легкою поступью пошел ко мне на встречу, приветливо протягивая руку.

Он показался мне несколько взволнованным, лицо его было красно и что-то стыдливо-заискивающее, бегало в его глазах. Я сообразил, что бывший судебный деятель и юрист чувствует себя, вероятно, не совсем удобно перед таким же, как он, юристом в роли исполнителя щекотливых административных мероприятий.

Я был любезно усажен в кресло у письменного стола, а сам он сел на прежнее место за тот же стол.

Colloquium наш начался.

– Мне поручено, – начал он, – просить Вас отказаться от предположенного доклада о Кишиневском процессе.

– Я обещал, и не вижу основания брать назад своего обещания.

– Основание имеется... Публичный доклад о процессе, проходившем при закрытых дверях, не совпадает с видами правительства.

– Но о публичности нет речи. Предполагаемое собрание в частном доме, где доклад будет услышан только поименно приглашенными хозяином. Это не отвечает понятию о публичности.

– А Вы не знаете, что приглашения будут платные и по исключительно высокой цене?

– Нет, этого я не знаю, но это меня не касается...

– Может быть Вы не знаете и того, что сбор этот пойдет на "их Красный Крест", для раздачи пособий административно высланным, т. е. революционерам?

Я широко открыл глаза.

– Этого я не знал. Но теперь, когда узнал, что это вечер благотворительный, тем более не могу изменить своему обещанию. Отбывающий кару уже не преступник. Вы, как юрист, конечно, согласитесь со мною, что помогать сосланному, оторванному от своих занятий и дома, человеку, доброе дело, а не преступление. К тому же революционеров у нас судят по "Уложению о Наказаниях", судят судом, кого же высылают административно я не знаю ...

Лопухин совсем побагровел и весь последующий его тон был уже, раздраженно и властно, повышенный.

– А так!.. Вот, что поручил мне передать Вам Вячеслав Николаевич...

– Кто это Вячеслав Николаевич ? .. Лопухин откинул голову назад и уставился на меня круглыми глазами.

– Вы не знаете ?! . . Это Министр Внутренних Дел, статс-секретарь Плеве, его зовут Вячеслав Николаевич...

Я качнул головой в знак того, что любопытство мое удовлетворено.

По мере того, как явно озлоблялся и раздражался Лопухин, во мне начинало расти непреклонное упорство, обычно мне несвойственное.

После секунды молчания, Лопухин встал со своего места и, уже стоя, продолжал говорить со мною, нервно постукивая, от времени до времени, по столу карандашом, бывшим у него в руке.

– Статс-Секретарь Вяч. Ник. Плеве приказал мне объявить Вам что, если Ваш доклад состоится, Вы будете высланы...

Я встал и сделал шаг, чтобы идти.

Лопухин жестом своей сухощавой руки, дал мне понять, что объяснение наше не кончено.

– Да, Вы будете высланы из Петербурга.

– Благодарю Вас за предупреждение, оно даст мне возможность собраться и оповестить своих клиентов.

– Вы можете быть высланы далеко, очень далеко и надолго ...

– Это отвечает моей душевной потребности. Я устал от Петербурга... (Я говорил правду, незадолго перед тем умерла моя первая жена, с которой я прожил 20 лет и мое душевное состояние было очень подавлено) и рад его покинуть. Меня не пугает очутиться в новых, хотя бы и очень отдаленных местах...

Лицо Лопухина нервно задергалось. Передо мною был не тот человек, который меня встретил. Тупой, жесткой маской выглядело его лицо.

Я сухим поклоном ответил на его пристально устремленный на меня выжидательный взгляд и пошел к двери. Он остался на месте и не промолвил больше ни слова.

На другой день устроители собрания стали вызывать меня по телефону со всех концов и из квартиры Гинзбурга и из редакции "Русского Богатства". Меня спешно оповещали, что собрание для моего доклада не может состояться. Оказалось, что всех, поочередно, в том числе и Гинзбурга, вызывал Лопухин и добился наконец того, что Гинзбург отказался предоставить свое помещение устроителям вечера.

Дальнейших мероприятий не последовало.

Ни близко, ни далеко я не очутился, а остался в Петербурге, и Департамент Полиции, и сам Лопухин, бесследно, как мираж, исчезли из моего поля зрения.

Думал ли усердный директор Департамента Полиции Лопухин, когда сулил мне свое "прекрасное далеко", что не мне, а ему суждено испытать его позднее, при гораздо боле тяжких условиях ?

В политическую программу Плеве входила по преимуществу расправа не судебная, а административная: высылка из столицы лиц неблагонадежных в политическом отношении практиковалась широко. Принадлежность к адвокатскому сословию никого не спасала от расправы подобного сорта и Совету Присяжных Поверенных беспрестанно приходилось протестовать и ходатайствовать об отмене высылок присяжных поверенных и их помощников. ...."