Текст книги "Остров Фереор"

Автор книги: Тео Варле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

IX. В ПАРИЖ.

Благодаря принятым мерам предосторожности и неусыпной бдительности капитана, не явившееся неожиданным, действительно произошедшее на третий день плаванья, возмущение команды кончилось ничем. Капитан Барко, помешанный на строгой дисциплине, взял правильную линию, сделав вид, что не замечает двух-трех тонн самородков, припрятанных матросами у себя. Команда смотрела на эту добычу, как на личную собственность, и ее вожделение к грузу, наполнявшему трюмы, было частью нейтрализовано обладанием нескольких сот тысяч франков. Матросы, с этим колоссальным для них богатством в руках, предвкушали бездну удовольствий по прибытии в порт; надежды этих первобытно-ограниченных людей на будущие наслаждения ослабили на короткое время смелость, с которой они в противном случае не преминули бы завладеть судном.

Кроме того, им нехватало вожака. Кок, индо-китаец, вздумал было взять на себя эту роль, на цвет его кожи очень вредил ему в глазах его сообщников, которые с ним не считались.

Все дело ограничилось попыткой овладеть тремя постами – штурвальным мостиком, машинным отделением и помещением радио. Залп картечи с капитанского мостика заставил разбежаться четырех мятежников, нападавших на первый пост; старший механик отстоял машинное отделение, а в помещении радио телеграфист Мадек, с револьвером в руках, самоотверженно отбил нападение третьей группы. К несчастью, какой-то тяжелый предмет, брошенный нападающими (топор, кажется), попал на аппараты радио и причинил им такие повреждения, что до конца путешествия мы лишены были возможности пользоваться ими. Последняя радиограмма, принятая нами, была от контр-миноносца «Эспадон», который вместе с транспортом «Корнуэль» проходил в это время к острову двумястами километрами южнее нас.

Это было единственное неприятное последствие неудавшегося восстания. Через четверть часа после свистка, по которому мятежники бросились в атаку, порядок был восстановлен и побежденные бунтари стали на работу.

Должен заметить, что в эти критические минуты я находился в лазарете и надо мной не было учинено никакого насилия. Мятежники ограничились тем, что заперли меня на ключ на все время свалки.

Мое специальное положение врача и кажущееся спокойствие, с которым я исполнял свои обязанности – как будто лечил обыкновенных мирных граждан в своей больнице на суше, – сделали то, что команда относилась ко мне особенно снисходительно, с почтительной фамильярностью и доверием.

Доверие сыграло решительную роль в сохранении тайны, которую необходимо было соблюсти втечение некоторого времени по прибытии в порт, о фактической природе острова и груза, наполнявшего наши трюмы.

Торжественная клятва, данная капитану мною и офицерами, гарантировала наше молчание. Но матросы… Сойдя на берег, они немедленно станут хвастаться своими самородками и расскажут все.

Если бы не высшие интересы Франции, которыми продиктовано было мое поведение, я бы чувствовал угрызение совести за свою хитрость, которая в сущности была злоупотреблением доверчивостью матросов. Но я думаю, что поступил правильно, и да поможет мне бог He совершить никогда более тяжкого греха.

Надежда (которую питал капитан Барко) взять людей под стражу по обвинению в мятеже, помоему, ничуть не спасала положения: ведь по пути в тюрьму, на людных улицах, окруженные толпой любопытных и журналистов, матросы несомненно станут болтать.

Дружба с камбузником, – славный парень, уроженец Лилля, как и я, с которым я частенько ходил беседовать в отсутствии индо-китайца кока, чтобы насладиться родным наречием, – дала мне возможность привести в исполнение свой план.

Надлежащая доза хлорал-гидрата с морфием, который я всыпал в суп команды в последний день пути, когда мы проходили у мыса Хааг… и при входе в Шербургский рейд вся команда, которую, предупрежденный мною капитан позаботился вызвать на палубу, спала вповалку тяжелым, глубоким сном.

Что же касается машинистов и кочегаров, – два офицера-механика, уложив их поудобнее на угольных ящиках, сами заняли места у аппаратов и топок.

Другие два поднялись наверх, где оказались не лишними, так как для всех служб нас было только четверо: первый лейтенант, оператор радио, капитан и я.

До сих пор не могу без смеха вспомнить удивленных физиономий лоцмана и морского офицера, которые выехали нам навстречу (потому что семафор уже сигнализировал о нашем пароходе), когда они взошли на борт и увидали палубу, усеянную телами, которые они приняли сначала за трупы. Они с нескрываемым беспокойством посмотрели на шестерых «уцелевших» офицеров, без помощи команды управляющих судном.

Но для объяснений времени не было.

Первые слова капитана, обращенные к морскому офицеру, были:

– В котором часу скорый на Париж?

– В 13 часов 30 минут, через полчаса, – ответил тот, немного озадаченный.

Еще на острове Фереор мы решили накануне прибытия в Шербург по радио заказать Обществу воздушного флота аппарат (и это была причина, побудившая нас держать путь на Шербург, а не на Брест, где не было аэродрома); но порча радио-аппаратов лишила нас этой возможности. Для приготовления аппарата к полету теперь понадобилось бы несколько часов. За это время скорый поезд доставит нас в Париж. Надо было во что бы то ни стало воспользоваться им.

– Мы только-только поспеем на вокзал, – обратился капитан Барко к морскому офицеру. – На откажите помочь моему первому лейтенанту ввести судно в порт и выполнить оставленные мною предписания: отправить в военную тюремную больницу всех тех, которые храпят на палубе, и изолировать их там… Офицеров не пускать на берег до моего возвращения завтра… Никаких сообщений с городом и особенно с журналистами… Вы меня понимаете? Это очень важно в интересах нации.

Морской офицер поклонился.

– Я получил предписание предоставить себя в полное ваше распоряжение, капитан. Лоцман поведет ваше судно малым ходом до военного рейда, где вы получите подкрепление – нескольких флотских моряков, чтобы закончить маневры. Но если угодно, я отвезу вас на берег в своем катере, через десять минут мы будем в коммерческой гавани, в двухстах метрах от вокзала.

– Действительно, так будет лучше, – согласился капитан.

Потом, повернувшись ко мне:

– Вы поедете со мной, доктор, как было условлено. Ваши оправдательные камешки при вас? Ладно! Чорт с ним, с багажом. Обойдемся как-нибудь до завтра. Едем.

И после короткого прощального приветствия мы с капитаном последовали за морским офицером на катер, который со скоростью пятнадцати узлов в час понес нас к берегу и скоро оставил далеко за собой «Эребус II».

Капитан Барко воспользовался коротким переходом (под мелким, обычным в Шербурге, дождем, от которого нас спасали плащи – единственный взятый с собою багаж), чтобы передать офицеру версию, которую он решил распространить для объяснения преждевременного возвращения судна: вследствие порчи машин, которая произошла в открытом море у Азорских островов, решено было возвратиться во Францию для необходимого ремонта. В свою очередь морской офицер сообщил нам последние новости, которые больше всего интересовали нас: в Женеве конференция продолжалась, и судьба острова еще не была решена.

В 13 часов 23 минуты капитан и я высадились на берег и бегом пустились к вокзалу. Наружные часы показывали 13 часов 26 минут. Капитан бросился к кассе, пока я покупал пачку газет. Поезд двинулся, когда мы вскочили в вагон.

Даже сняв плащи, мы со своими бронзовыми лицами, обтрепанными морскими фуражками и не особенно опрятными куртками, носившими еще следы хлористого золота, являли собой странное зрелище в нарядном купэ первого класса, обитом бледносерым сукном. Не знаю, за кого приняла нас старая англичанка, единственная наша соседка по купэ, но она поторопилась, захватив все свое имущество, перейти в соседнее, что очень позабавило и обрадовало нас, потому что теперь мы могли говорить совсем свободно.

Но сначала газеты. «Матэн», «Фигаро»… «Подписка в пользу жертв циклона, десятый список»… Спектакль-гала в опере с участием Иды Рубинштейн, Сильвэна, Грог и Фрателлини [23]23
  Ида Рубинштейн – сильно рекламировавшая себя драматическая актриса; Сильвэн – знаменитый артист «Комеди Франсез»; Грог и Фрателлини – клоуны.


[Закрыть]в «Цирцее»… Матч Гудрши – Леонард… Фунт в 464… В Лиге наций… Наконец-то:

«В Лиге наций, кажется, собираются отказаться от первоначальной мысли об интернационализации острова N, чтобы приняться за составление мандата. Мандат этот, возобновляемый через известный период времени, будет вручен на десятилетний период Франции с условием, чтобы она устроила на нем гавань для (вновь открываемой) воздушной линии Париж – Нью-Йорк…»

—Недурно для начала, она недурно действовала…

– Хо-хо, капитан, посмотрите-ка, «Эхо Шербурга»: «Датское судно видело новый остров. Всем известны сомнения, высказанные некоторыми газетами относительно самого существования вулканического острова, о котором сигнализировал «Шамплай», судно Canadian Line [24]24
  Линия между Францией и Канадой,


[Закрыть], вскоре после подводного извержения, наделавшего столько бед. Для этих скептиков остров N существовал лишь в воображении капитана «Шамплайна». Другие, более сдержанные, предполагали, что этот остров, состоявший из остывшей лавы, вынырнув ненадолго на поверхность, вновь погрузился в волны, как это часто происходит после нескольких дней или месяцев существования с этими непостоянными, эфемерными образованиями. Эта точка зрения была принята окончательно. На прошлой неделе действительно пакетбот «Везер», линии Гамбург – Америка, первое после циклона идущее в Европу судно, «уклонилось с пути», чтобы по предписанию своего правительства осмотреть новый остров. Но в месте скрещения географической долготы и широты, указанных «Шамплайном», «Везер» не обнаружил ни малейших следов вынырнувшего острова. Однако сегодня утром радиограмма, переданная Воленсианской станцией (Ирландия), окончательно установила действительность. Остров N существует, но положение его значительно разнится от предполагаемого: оно на сто пятьдесят миль (около трехсот километров) севернее. Датский пароход «Зееланд» (капитан Закнусеем), который каждое лето ежемесячно совершает рейс между Гренландией и Копенгагеном, сигнализирует, что он прошел вчера, 23 сентября, в виду острова N.

«Это – плоская глыба лавы, мрачная и обнаженная, над которой возвышается вершина. Обильные пары, очевидно вулканические, вырываются из побочного кратера, расположенного у подножия конуса почти на уровне моря с западной стороны острова. Капитан «Зееланда» направился было к этому пункту, но в это время последовал ряд взрывов, и господин Закнусеем, боясь нового извержения, быстро свернул в сторону и усилил пары, чтобы скорее удалиться от этого опасного места.

«Мы вернемся завтра к этому известию, но сегодня уже можем сказать, что оно подтверждает то мнение, которого мы придерживались все время. Очевидно, этот вулканический остров, обреченный на скорое исчезновение, не представляет собой выгодного приобретения. Даже десять бумажных франков за гектар, т. е. двести или триста тысяч франков за весь остров, было бы слишком дорогой ценой; и если Лига наций объявит на него торги, мы надеемся, что делегат Франции воздержится от уплаты начальной цены».

– Превосходно, превосходно! – воскликнул Барко. – У Лефебур оказался хороший нюх с этой серой. Но какой олух этот датский капитан!

И он хохотал от души.

Я вторил ему. Радостная весть безмерно веселила нас. Беда не велика еще, если установлено точное расположение острова. «Плоская глыба лавы с вулканическим конусом…» Мало вероятий, чтобы особенно торопились посылать туда суда, после донесения капитана Закнусеема. И мы долго смеялись над добродушными гренландцами, проведенными хитростью Лефебура.

– А этот журналист, который хочет убедить правительство не покупать острова Фереор!

– Какое счастье, что вы тут, капитан, чтобы поправить мысли министерства.

– И вы, доктор, чтобы объявить вашему другу Жану-Полю Ривье, что возвращение «Эребуса II» делает его восьмикратным миллиардером, да еще золотым миллиардером, поскольку он владелец судна…

После Канн разговор потух. Утомленный предыдущими днями, капитан Барко закрыл глаза: вскоре трубка вывалилась из полураскрытых губ. Он спал. Меня же, наоборот, возбуждение волновало и не давало заснуть. Я вышел в коридор покурить и помечтать о Фредерике. В Париже ли она? Что скажет она мне, когда мы увидимся? Добрый вестник для Жана-Поля Ривье, я сумею добиться от него какого-нибудь завидного назначения. Теперь, когда состояние мое равно тому, какое я предполагал у Кобулера, я смогу жениться на юной кандидатке математических наук. Но отец! Я старался обойти его, не обращать на него внимания. Тщетно! Он упорствовал, сопротивляясь, как предательская косточка в нежном плоде, каким являлась для меня наша любовь. Когда я пытался откусить мякоть, мои зубы встречали косточку.

Поезд шел среди широких полей Нормандии. Дождя больше не было. Среди облаков проглядывала яркая лазурь. Стоя у открытого окна, я подставлял свой разгоряченный лоб свежему ветру и, вдыхая его, старался вызвать в своей памяти милый запах «Ремембер» и любимый образ с белокурыми локонами флорентийского пажа.

Я мечтал, погруженный в какой-то гипноз легким галопом «скорого».

Надвигались сумерки. Внезапно я опомнился, прочитав на лету на каком-то вокзале: «Мант» и на каменной стене: «Париж, 17 километров».

И я вернулся в отделение, чтобы разбудить капитана Барко.

X. ФИНАНСЫ И ПОЛИТИКА.

Париж, Сен-Лазар. Освещенный вокзал. Толкотня на перроне. Время: 18 часов 30 минут. Билеты отданы. Выход. Два такси подкатили к тротуару. Рукопожатие. И первым капитан бросает своему шоферу:

– Улица Сен-Флорентэн, в морское министерство. Я вошел в другой авто:

– Авеню де-Вилье, 80 бис.

Квартира Жана-Поля Ривье.

Этот короткий переезд наполнился целым миром ощущений. Париж, Париж в вечернем освещении!..

На острове, на «Эребусе II» я, конечно, был наэлектризован золотом, но в непосредственной близости к нему я предполагал впереди, в будущем, часы высшей напряженности, когда мне придется как бы вновь пережить грандиозное приключение, в котором я принимал участие. Шербург я видел лишь мельком, как декорацию, поглощенный заботой не опоздать на поезд. Часы, проведенные в скором? Атмосфера чего-то проходящего, чувство разобщения с миром… Теперь же ощущение было полное… Я как бы наклонился над Парижем, непосредственно над центральным очагом цивилизации… над мозгом – энергией Франции – живой Франции, которую я интуитивно представлял себе в этой сотне больших и малых городов, в этих тысячах деревень с полями, реками, горами – на протяжении более двенадцати часов хода скорого поезда, как в длину, так и в ширину… Париж – прототип, синтез, высшее выражение необычайного успеха Франции – насыщал, переполнял меня.

Автомобили и прохожие. Кипучая жизнь мчалась вперед в триумфальном ритме нашей стремительной эпохи – все-таки величайшей, какую когда-либо знала земная планета. Великолепные световые рекламы, оживляя лица толпы, как бы окружали ореолом эту восхитительную машину в движении, какой является столица двадцатого века.

Мне казалось чудовищным, что вся эта столь щедрая и богатая усилиями деятельность стала теперь жертвой медленного разрушения монетной системы – падения франка, которое точило ее, как позорная болезнь, еще незаметная, но готовая нанести неизлечимые и уродливые повреждения…

Но я буду ее спасителем! Я привез лекарство, я рассею этот мрачный кошмар, который несмотря на кажущееся веселье, на роскошь цивилизации, угнетал всех этих мужчин и женщин. Он омрачал их жилища, когда они возвращались в них, эти остроумные и легкомысленные парижане, которых возбуждает честь представлять сверхцивилизацию пред лицом мира и вселенной.

И я судорожно сжимал поручни такси; нечеловеческое волнение охватило меня при мысли, что, запертый в этой движущейся коробке, никому не ведомый, я являюсь орудием их освобождения, посланцом финансового выздоровления.

На Авеню де-Вилье мой непромокаемый плащ и помятая морская фуражка вызвали сначала довольно «прохладный» прием, но, узнав мое имя, швейцар стал человечнее.

Даже для этого лакея, не имевшего понятия о моей миссии, я был уже «особой», потому что телеграф, вероятно, уже поработал после нашего отъезда из Шербурга, и Жан-Поль Ривье, великий финансист, вернувшийся из банка на бульваре Осман полчаса тому назад, ожидал меня «с нетерпением», – добавил швейцар с оттенком почтения.

Лакей в коричневой ливрее повел меня по лестнице, крытой толстым ковром, по длинной светлой галлерее – настоящему музею статуэток и картин – и наконец впустил в библиотеку-кабинет, светлую, простую комнату, где я увидел своего друга, державшего телефонную трубку…

Он не встал и не прервал разговора; но при моем появлении его суровое лицо; выражающее непреклонную волю, осветилось милой, приветливой улыбкой, и меня лишний раз поразил этот ворочающий миллионами человек, который на высоте своего величия, среди утомительной работы, сумел сохранить неприкосновенным чувство благодарности и дружбы.

Несколько возражений, доносящихся из аппарата, прерываемые короткими «да… нет… хорошо… до свиданья…» Потом он вешает трубку, подвигается в кресле и горячо пожимает мою руку обеими руками. Его карие пронизывающие глаза с любопытством осматривают мой морской костюм.

– Дорогой Антуан! Так вы все-таки благополучно добрались… Мы считали вас погибшими, не получая уж целых три дня вестей с «Эребуса II». И вот два часа тому назад я получил в банке телеграмму от второго лейтенанта… Барко в Париже, тоже? И в таком же виде, как и ты? Это действительно спешно?(А ваш стремительный отъезд с Острова N, а эта настойчивость де-Сильфража?.. Там что-нибудь не совсем обыкновенное, о чем не договаривал радио? Почему он не объяснил?

В этот страшный час, представлявшийся мне таким драматичным, час, когда слова мои должны решить спасение Франции, я сам удивляюсь своему спокойствию. Я почти забавляюсь, будто я наблюдаю все сцену в качестве зрителя.

– Почему?

Я приподнимаю край плаща, чтобы вытащить из кармана пальто слиток золота, величиной в кулак и весом около трех кило, который передаю де-Ривье.

Удивленный его тяжестью, он взвешивает его на руке. Быстро осматривает предмет. Его ум дельца сразу охватывает истину, как будто он прочел мои мысли. Глаза загораются. Он лаконично спрашивает:

– С острова N?

– С острова Фереор… Фер-е-ор, ты понимаешь?.. Жила самородного железа, как в аэролитах… потому что ведь это аэролит… А сверху золотой утес, гора в девятьсот метров вышины… Вот такими камешками (и с этими словами я вытаскиваю из другого кармана: один, два, три других самородка, немного помельче, и кладу их на стол), вот такими камешками наполнены трюмы «Эребуса II». Две тысячи тонн. Восемь миллиардов франков золотом.

Я слушал свои слова и наблюдал свои жесты, как посторонний равнодушный свидетель.

Магические слова и вид желтых камешков, носящих еще на себе следы хлористого золота, заставили банкира только слегка нахмурить брови. Он внимательно смотрит на меня, изучает мое лицо. Он видит, что я не сумасшедший и говорю правду.

– Рассказывай! – приказывает он.

В пять минут, с поразившей меня самого точностью и ясностью, рассказал я ему подробно то, о чем наш беспроволочный умолчал из осторожности.

– Если вы только не были все жертвой коллективной галлюцинации. Но нет, эти самородки слишком реальны…

Концом пальцев он перекатывает их по столу, потом продолжает:

– Скажи мне, где сейчас Барко?

– У морского министра, адрес которого он поехал узнать в министерстве.

Торопливо Ривье смотрит в телефонную книжку и звонит:

– Алло, господин министр. У телефона Жан-Поль Ривье. Вы одни? А! У вас капитан Барко? Отлично! Он вам рассказал? И показал свои самородки? Нет, больше ничего, спасибо. Мы поговорим об этом позже. Да!

Когда вы кончите с капитаном Барко, пришлите его ко мне.

И теперь, как будто он только теперь осознал всю важность положения, он встает, наклоняется ко мне, целует крепким мужским поцелуем:

– Ах, мой старый друг! Ты заслуживаешь благодарности нации и получишь ее сверх той, которую я готовлю тебе… Ты приносишь Франции золото, в котором она так нуждается.

Это был единственный признак нервности, который я заметил в этом человеке, ставшем в несколько часов самым богатым человеком в мире, потому что несмотря на официальную реквизицию «Эребуса II», которая давала правительству право потребовать свою часть сокровища, Жан-Поль Ривье все же оставался владельцем судна: половина груза принадлежала ему по праву… Четыре миллиарда золотом! Но он сам считал, что такая сумма несовместима с частной собственностью, и предназначил ее целиком Франции.

– Это золото послужит поднятию франка… При посредстве моего банка, с одной стороны, и при содействии Французского банка, с другой… Что ж, теперь семь часов…. Мы немного подкрепимся, а потом за дело.

Несмотря на доверчивость, которую проявляют некоторые политические и финансовые учреждения, не могло быть и речи о том, чтобы сразу предпринять что-нибудь. Прежде всего необходимо было показать, за отсутствием острова, который был слишком далеко, груз «Эребуса II» двум лицам, предназначенным стать союзниками Жана-Поля Ривье в его работе по поднятию франка, т. е. управляющему Французским банком и премьер-министру.

Как и самого Ривье, неоднократные и таинственные послания капитана корвета подготовили их обоих к важному событию, и они с большим самообладанием выслушали в кабинете банкира мой рассказ и осмотрели самородки и снимки острова, которые в виде дополнительных доказательств продемонстрировал им капитан Барко. Во всяком случае, доказательства эта были приняты, как временные и некоторым образом условные. Я видел это по тому, с какой поспешностью они приняли предложение Ривье поехать взглянуть на трюмы «Эребуса II».

– Ночной полет в Шербург не страшит вас, господа? И вас также, капитан? Ни тебя, Антуан? Хорошо… Я только позвоню в Бурже и везу вас всех четырех в моей машине на аэродром.

В девять часов вечера мы были в Бурже. На широком плацу, освещенном снопами света прожектора, огромный аэробус поднимался в высь, в тот момент, как мы подъехали.

– Это англичане, которые очень торопятся вернуться в Лондон, – объяснил нам служащий. – Пожалуйста сюда, господа.

Весь белый при свете электричества гудел уже ожидающий нас авто-лимузин.

Конечно, из всей компании, только мы, Барко и я, впервые пользовались этим ультрамодным способом передвижения. Остальные трое – магнаты власти и финансов – давно привыкли к нему и так же спокойно устроились в креслах нарядной кабины, как в спальном вагоне.

Барко скромно уселся в самой глубине кабины, его смущало не столько воздушное путешествие, как социальное положение спутников. Я же благодаря независимости моего характера чувствовал себя одинаково свободно в любом обществе; кроме того, обстоятельства минуты уравнивали нас более или менее всех пятерых… и даже всех шестерых, считая пилота впереди, запертого в своей стеклянной клетке. И лишь простое уважение к людям помешало мне обнаружить мои первые впечатления от воздушного крещения.

Оттого ли, что мне пришлось их затаить, впечатления эти неизгладимо врезались в мою память на всю жизнь.

Какое божественное наслаждение, в ту минуту, когда в гудении мотора вдруг чувствуешь, что отделяешься от земли и летишь!

Какое торжествующее опьянение, – видеть сквозь стекла закрытой кабины освещенное поле, когда все огни окрестного пейзажа опускаются, отодвигаются все дальше и дальше, исчезают у вас под ногами!

Ах, как бы мне хотелось быть одному в открытой гондоле, на вольном ночном воздухе, встать во весь рост с развевающимися по ветру волосами, протянуть руки в этот простор, кричать о восторге человека, торжествующего над воздухом, о счастьи жить в этот век чудес!

Но я скрывал в себе это смятение чувств. Мои спутники, прочно усевшись в легких кожаных креслах, закурили сигары и папиросы и спокойно беседовали. Не приходилось даже повышать голоса в этой кабине, куда проникал лишь очень заглушенный шум моторов. Даже капитан Барко перестал смотреть на громадную светящуюся площадь Парижа, исчезающего на горизонте «с левого борта сзади», и прислушивался к разговору. Вскоре я увлекся этим разговором и лишь урывками думал о нашем полете, например при поворотах, когда ночной пейзаж, казалось, поворачивался вокруг собственной оси, и внутри было такое ощущение, будто «обрываются кишки», пo картинному выражению капитана Барко.

Я наивно воображал себе, что немедленная утилизация восьми миллиардов вызовет единогласное одобрение всех трех властелинов. Но мне пришлось очень скоро разубедиться. Только один Жан-Поль Ривье стоял за этот способ. Господин Хото (управляющий Французского банка) хотел действовать постепенно. А премьер опасался последствий револьвации франка и проповедывал постепенный и очень медленный выкуп банкнот.

Мне, как профану, доводы каждого из собеседников по очереди казались самыми убедительными. Я понял вскоре, что задача была не из простых.

– Если вы оставите в обращении то количество банкнот, которое имеет хождение в настоящее время, – воскликнул на своем южном акценте господин Жермен-Люка, – то Франция, при таком исчезновении ходовой монеты будет чувствовать себя, как бывший толстяк в платье, ставшем ему слишком широким.

– Я допускаю такое затруднение, – согласился господин Хото. – Сначала будет заторможен экспорт и произойдет падение рыночных цен, что втечение нескольких недель, а быть может и месяцев будет тормозить торговлю… Но неужели из-за этих затруднений вы не решитесь вылечить вышеупомянутого толстяка?.. Возвращаюсь к вашему сравнению.

– Тут срочно требуется хирургическое вмешательство, – заявил Ривье.

– Срочно? Гм! Мы ужа шесть лет ежеминутно ждем катастрофы, а все остается попрежнему… Общественная жизнь не нарушается.

– Но это не может длиться бесконечно. Смотрите пример Германии…

– Это совсем другое дело.

– Неважно. К счастью, на этот раз мы не совсем подчинены вам, чтобы действовать по вашей доброй воле, господа политики. Техники берут дело в свои руки под свою исключительную ответственность, вам надо будет только поддержать их перед страной.

– Это хирурги, которые будут оперировать больного, не спрашивая его согласия.

– Так вы бы хотели плебисцита?

– Это невозможно при настоящем положении вещей! Вы сами понимаете. Мы не можем рисковать успехом, допуская проволочку.

– А если правительство наложит «veto» [25]25
  Запрет; римская формула.


[Закрыть]на операцию?

– Плебисцит свершится сам собой. Вся нация стала бы вас порицать… Вы были бы сброшены… А потом, если правительство имеет власть над Французским банком, то ведь банк Ривье свободен в своих действиях. Впрочем, операция, как вы говорите, т. е. выпуск золота «Эребуса II», лишь немногим ускорит ход событий. Одного объявления о том, что в хранилище банка имеется восемь миллиардов золота и такое же количество находится в пути, достаточно, чтобы поднять ценность бумаг до золотого уровня.

– Довести бумаги до ценности золота? Так вы хотите опрокинуть национальную экономику, вызвать катастрофу, разорить сотни тысяч французов?..

– Неважно, если мы спасем Францию, если восстановлением франка мы создадим легкую и счастливую жизнь остальным французам… Наши действия должны следовать естественным законам, они должны быть велики, как сама природа, которая считается только с целыми народами и жертвует ради них отдельными личностями. Я скромно прервал его:

– Но не боитесь ли вы также, господа, что такой чрезмерный наплыв золота в конце концов понизит цену самого золота, как металла?

Все три магната посмотрели на меня с жалостью:

– Это очевидно, старина! – сказал Ривье, – Поэтому-то я и хочу начать действовать быстро. Господин Хото немного сдержаннее. Задача в том, чтобы дать Франции возможность использовать свое первенство, погасить долги, поднять свое финансовое положение, пока золото еще что-нибудь стоит, поставить нашу родину на ее место – во главе наций. Не важно, если потом ценность золота аннулируется во всей Европе, во всем мире, и возникнет необходимость в другом основном металле, например, в платине. Так как неудобство это будет одинаковым для всех стран, то Франция, испытывая его наравне с другими, все же сохранит свое первенствующее положение.

– Во всяком случае, – подхватил господин Жермен-Люка, – будете ли вы действовать медленно или быстро, постепенно или сразу, вы возбудите внимание Лиги наций. Вам все равно придется выявить происхождение этой массы золота, которую вы бросите на рынок.

– Нет, – возразил Ривье. – До передачи острова, которая не замедлит состояться, потому, что мы постараемся ускорить ее всеми возможными мерами, груз «Эребуса II» не будет пущен в обращение. Мы сделаем вид, что утилизируем запасные фонды государственного банка.

– Скажут, что вы действуете непозволительно поспешно и легкомысленно. Подумайте только, что, когда правда станет известна (ведь она когда-нибудь обнаружится), Лига наций отменит свое первоначальное решение, отнимет остров у Франции, чтобы его интернационализировать, и потребует от нас вознаграждения за то, что мы его использовали.

– Она все же не отнимет у нас золота, которое будет пущено в оборот до того времени. И это лишняя причина, чтобы заставить нас торопиться. Ваша политика недостаточно смела, господин премьер, и вы слишком далеко загадываете вперед… Неужели же за время войны и в последующие годы мы недостаточно изучили относительность человеческих поступков, не поняли, что невозможно узнать заранее, что будет разумно, что неразумно? А потому постараемся поступать так, как нам кажется лучше и как подсказывает нам совесть. Будущее покажет. Сначала надо действовать. Действовать – это все.

Пилот не обманул нас. Без пяти минут одиннадцать вдали показались огни Шербурга, а ровно в одиннадцать, как он нам и обещал, мы выходили из кабины на ярко освещенный аэродром.

У роскошного шестиместного автомобиля ожидал нас морской офицер, тот самый, который утром встречал «Эребус II». Он явился, чтобы приветствовать премьера и облегчить нам запрещенный в ночную пору вход в военный порт.

Действительно, «Эребус II» хорошо охранялся: от ворот арсенала и до набережной бухты, где он стоял на якоре, нас не менее трех раз останавливали часовые. У герметически закрытых люков, ярко освещенных электрическим светом прожекторов, стояла морская стража о ружьями на плечо.

Второй лейтенант и пять офицеров, остававшихся на судне, приняли нас в рубке; потом капитан Барко, вступивший опять во владение своим судном, хотел сначала предложить нам в кают-компании по бокалу портвейна в честь дорогих гостей. Но парижанам не хотелось ни задерживаться, ни выслушивать рапорта второго лейтенанта о выполнении данных капитаном инструкций: «все матросы в одиночках в тюрьме, помещение команды, так же, как и все люки, опечатано, журналисты спроважены и т. д.».