Текст книги "Остров Фереор"

Автор книги: Тео Варле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

VII. ТАЙНА.

Воспоминание о Фредерике Кобулер естественно занимало меня втечение всего путешествия, и все мои часы одиночества проходили в мечтах о ней; но не только в часы одиночества – и в другое время дорогой образ расцветал в моей памяти. Почему же по прибытии на остров Фереор – будь то на борту «Эребуса II», на якорной стоянке у бухточки, или на железном берегу, между серым океаном и бесконечной безнадежностью железного пейзажа; перед красной стеной, исчезающей в мелкой сетке падающих снежинок, и перед ущельем, наполненным шумом и грохотом работ, почему же он, этот идеальный образ; с такой ясностью и неотступностью ежеминутно «наплывал» (употребляя кинематографический термин) в моем подсознании… Это феномен, которому я часто, но тщетно искал объяснение.

Или соседство золота, возбуждавшее жуткие страсти матросов, делало рельефнее и сильнее мое влечение к той, которая составит счастье моей жизни? Это оно обеспечивало мне, как результат авантюры, богатство и положение, которые окончательно должны закрепить ее любовь? Или это очевидная невозможность наслаждаться одному этими богатствами и этим счастьем заставляла меня еще сильнее жаждать ее присутствия и бесконечно вызывать в своем воображении ее образ, как некогда я болезненно желал разделить с родственной душой восторг перед красотой райских берегов Средиземного моря.

Или, наоборот, это было впечатление, вызываемое самой природой болида: смутное ощущение, когда наблюдаешь работников, с бешеной энергией рвущих на части падшее светило, – зрелище, противное гармонии космоса?

Я предоставляю экспертам-психологам решить эту проблему. Но факт тот, что втечение последних трех дней, даже в часы самой интенсивной работы, когда серьезность положения должна была, казалось, поглотить все мое внимание, мысль о Фредерике вклинялась во все мои мысли. Ухаживая за ранеными в лазарете, беседуя с офицерами или моими учеными собратьями в теплой атмосфере кают-компании, в дождь и холод на тяжелой и непревычной работе (как мы увидим дальше) или стоя на часах на юте, я мучительно думал о ней.

Вместо того, чтобы благословлять судьбу, которая, избавляя меня от бесконечной полярной экспедиции, сводила мое отсутствие из Парижа к трем неделям, я думал лишь об одном: Фредерика не подозревает о моем скором возвращении, – она, как и все, считает меня по пути к Антарктиде. Запрещение послать ей весточку страшно мучило меня и, несмотря на радужные надежды на будущее, отравляло настоящее. Проходя мимо каюты с радио, я со злобой смотрел на оператора Мадека, склонившегося над своими щелкающими и потрескивающими аппаратами, которые цвиркали, как гигантские аисты. Строжайше запрещено было передавать частные радиограммы, которые могли бы открыть публике настоящее местонахождение «Эребуса II»… Да, я завидовал этим посланиям, передаваемым антенной судна раз двадцать на день во Францию, в Париж.

Там, в Женеве, делегаты разных стран собирались обсуждать судьбу нашего острова. Его все еще считали, на основании донесений «Шамплайна», скалой, затерявшейся на севере Атлантики, бесплодной массой золы и продуктов вулканического извержения, и в полном неведении его ценности (или, вернее, полной уверенности в его бесценности) собрались распорядиться им «в духе Локарнского договора». Поговаривали об интернационализации его и об устройстве на нем гавани и склада продуктов для авиофлота.

Еще с вечера 15-го числа оба капитана известили шифрованной радиограммой министерство и Жана Ривье, владельца судна, что мы вступили во владение островом; оба капитана в своих донесениях настойчиво намекали на большое значение острова и на необходимость, хотя бы ценой крупных жертв, закрепить его за Францией. Кроме того, капитан Сильфраж требовал срочной присылки контр-миноносца и транспорта.

После целого дня пререканий присылку судов утвердили. 18-го числа оба судна – «Эспадон» и «Корнуэль» – вышли из Бреста [19]19
  Французский военный порт на Атлантическом океане.


[Закрыть]. Но этим ограничилась политическая смелость правителей. В новостях, передаваемых Эйфелевой башней, ни звука не говорилось о занятии нами острова. Председатель Совета министров выжидал и держал эту карту про запас как решающий козырь, чтобы воздействовать им в случае надобности на женевские переговоры.

Допустимая политика. Но каждая минута промедления или ускорения нашего прибытия в Париж могла оказать самое неожиданное влияние на эти переговоры. Потому что французское правительство не могло оценить действительного значения острова до тех пор, пока ему не станут ясны результаты нашего обследования во всех подробностях… в тех подробностях, которые Сильфраж не решился доверить даже воздушным волнам.

С одной стороны, надо было, чтобы весь мир оставался в неведении относительно богатств острова Фереор до тех пор, пока Лига наций не выскажется. С другой стороны, переговоры не будут вестись Францией с должной энергией (отказаться в случае надобности от одной из колоний, взамен острова, говорил капитан корвета), пока правительство не узнает об открытых богатствах.

Вот почему мы дрожали, чтобы какое-нибудь судно не появилось в виду острова и не вздумало сделать десант; вот почему вопрос шел о том, чтобы поскорее закончить погрузку и сняться с якоря, не дожидаясь даже прибытия вызванных судов.

С точки зрения неожиданного посещения, снег, который опять усиленно стал падать 15-го числа, представлял для нас временное успокоение – на море появилась беспросветная мгла, – чтобы заметить силуэт вершины, судну надо было бы пройти не далее двух миль от нас.

В смысле быстроты все шло хорошо. Работы шли успешно, в хорошем темпе. Они должны были окончиться втечение предусмотренных трех дней.

У матросов рвение к работе не ослабевало, но вместе с тем признаки деморализации все усиливались У нас, «цивилизованных), первое опьянение превратилось в лихорадочный патриотизм и интенсивное желание работать; на наших же людей близость золота, казалось, усиливала свое растлевающее влияние. Мрачные, суровые, грязные и потные, несмотря на мороз, они подчинялись лишь приказаниям инженеров, да и то только относящимся к разработке, отказываясь принимать участие в каких бы то ни было других работах. Так, для возведения бараков, предназначенных под жилище той части экспедиции, которая должна была остаться на суше, нам пришлось самим приняться за работу (я говорю о штабе и ученых), и я все утро 16-го числа провел под дождем и снегом, вскрывая ящики и привинчивая доски разборного домика. После этого втечение недели я ходил с отмороженными, покрытыми пузырями руками.

Того же 16-го числа завтрака не оказалось: повар, поваренок и буфетчик покинули свои посты, чтобы присоединиться к золотоискателям.

Пришлось достать из камбуза консервы, которыми мы и позавтракали в боязливом молчании. От времени до времени, когда взрывы возбужденных голосов доносились с берега, мы бросали еду и хватались за револьверы.

Повидимому, команда собиралась покинуть нас на берегу и, захватив груз, отправиться в страны, где таможню и властей легче подкупить, чем в Европе: Чили, Эквадор или южно-американские республики! Их бешеная работа объяснялась надеждой на скорое получение заранее распределенной добычи. Боцман (который оставался нам верен до конца) рассказал нам, что они действительно объединились в синдикат и выбрали инспекторов, которым поручено было учитывать число вагонеток, выработанных каждым взводом.

Но бдительность капитана и всего штаба помешала выполнению этого преступного плана. Не было даже открытого возмущения. Люди чувствовали свое бессилие: их было сорок человек, а нас семнадцать, но у нас в руках было все огнестрельное оружие, а маленькая картечная батарея на юте превращала заднюю часть судна в настоящую крепость.

17-го вечером, под весом двух тысяч тонн самородков, ватерлиния судна касалась поверхности моря. Трюмы казались полупустыми ввиду большого удельного веса золота, и капитану Барко пришлось призвать на помощь все свое благоразумие, чтобы назначить отплытие на следующее утро, не заполняя свободного пространства лишним грузом золота.

Не могло быть и речи о том, чтобы уйти в Европу, оставив остров и материалы на произвол судьбы, хотя бы даже под охраной французского флага и официальной декларации о занятии – документа, вложенного по обычаю в запаянную и запечатанную коробку.

Часть персонала должна была остаться на острове, хотя бы до прибытия контр-миноносца, чтобы продолжать эксплоатацию и сделать из добытых самородков штабеля, готовые к погрузке на транспорт, который должен был сопровождать военное судно.

Этим занялись капитан корвета, четверо инженеров, все ученые, Грипперт (который не закончил еще изучения «своего болида») и кроме того Лефебур и второй лейтенант с пятнадцатью матросами из экипажа «Эребуса II».

Но как выбрать последних? При том отсутствии дисциплины, которое замечалось среди матросов, не могло быть и речи об официальном назначении. Боцман, который был приглашен на совет, предложил вызвать охотников и через четверть часа принес нам список в четырнадцать человек: десять матросов, плотник, буфетчик и два вестовых. Каким способом убедил он их? Обольстил ли он их надеждой завладеть моторной шлюпкой и удрать с более скромным, но и более удобным для продажи грузом золота? Возможно… Во всяком случае, теперь представлялось возможным составить список отъезжающих, а именно: восемь матросов, восемнадцать механиков, шоферов и кочегаров, камбузник и кок [20]20
  Пароходный повар.


[Закрыть], а при них из состава штаба: первый лейтенант (произведенный во вторые), четыре офицера-механика, радиотелеграфист и боцман (исполняющий обязанности первого лейтенанта); наконец капитан Барко и я.

Было девять часов вечера, когда решение было окончательно принято и сообщено заинтересованным лицам. Ибо не вообразите себе, что мы, как добрые буржуа, уютно сидели за столом кают-компании и покуривали, наслаждаясь последним стаканчиком коньяку на сон грядущий! О нет! На судне продолжалось осадное положение, а на суше продолжала работать ночная смена. По этим двум причинам с нами не было вахтенных офицеров, инженеров, руководивших эксплоатацией, ученых, которые дежурили на мостике и на юте, и телеграфиста Мадека, который не покидал больше каюты с радио с тех пор, как его аппараты сделали попытку саботировать. Следовательно, в кают-компании были только оба капитана, Лефебур, Грипперт и я, все истомленные бессонными ночами, потому что мы почти беспрерывно были на ногах и не ложились с тех пор, как произошла попытка бунта команды.

Тем не менее надежда на скорое избавление от этого кошмара придавала нам бодрости. После принятого решения все вздохнули свободнее. Только флотский офицер продолжал хмурить брови.

– В чем дело, де-Сильфраж? – спросил его капитан. – Вы, кажется, озабочены? Быть может, вам не нравится перспектива оставаться на острове? Но ведь ничто вас не обязывает. Ваша миссия…

– Я считаю, что мое место на острове, где я буду поддерживать порядок до прихода миноносца. Что касается моего рапорта в министерство, капитан, вы сумеете доставить его по назначению… Нет, меня беспокоит то, что мы рискуем получить какой-нибудь неожиданный визит. Достаточно какому-нибудь судну пройти в виду острова…

– Очевидно, – прервал капитан Барко. – Это – риск! Но риск неизбежный. Если бы, по крайней мере, можно было замаскировать разработки…

– Или покрыть парусами штабеля самородков, которые очень издалека видны в бинокль, – предложил я.

– Вот что значит иметь дело с болидом, – засмеялся Грипперт, – вместо вулканического острова!

Против обыкновения, говорливый Лефебур не проронил еще ни слова.

Он немного поодаль покуривал свою старую трубку, тихонько посмеиваясь, как будто забавляясь своими собственными мыслями. Когда Грипперт замолчал, он поднял голову:

– Вулканический остров! Ба! Достаточно было бы симулировать маленькое извержение.

– Что? Что вы хотите сказать?

– Объяснитесь!

Никто не понимал. Но во мне вдруг мелькнула догадка. Я вспомнил, как Лефебур несколько раз останавливался в раздумьи перед бочками с серой, сложенными на берегу.

– Браво, Роберт – воскликнул я. – Совершенно верно! Ты нашел выход. Да, пары искусственного извержения!

По настоянию остальных помощник капитана продолжал:

– В чем заключается вопрос? Выиграть время: две недели, месяц до того момента, как Лига наций передаст остров N Франции. Ладно. Поскольку самое существование острова находится под сомнением и точное местоположение его никому неизвестно, мало шансов к тому, чтобы какая-нибудь экспедиция отправилась на его поиски, в особенности там, где он расположен, значительно севернее места, указанного в донесении «Шамплайна», и в стороне от обычного торгового пути. Следовательно, если мы должны проследить отсюда время женевского решения, за это время вряд ли здесь пройдет больше двух-трех случайных судов. А что скрыть от них? Не существование острова – эта острая скала и снежный конус вряд ли привлекут их, – надо скрыть единственно удобное место высадки и наши разработки.

– Ну что ж, капитан, это я беру на себя, особенно если мы будем иметь дело с людьми слишком любопытными и торопливыми, как капитан одного трансатлантического парохода, например. У нас есть сера…

На этот раз все поняли. Но Лефебур, увлеченный своей мыслью, продолжал:

– Эти священные бочки серы, над которыми мы так трудились, которые вы сами, капитан, проклинали, как бесчестье вашего судна! Ну вот! Они-то нам теперь и пригодятся, и если бы их у нас не было, мы готовы были бы заплатить за них чистым золотом десятикратно, стократно!

«Итак, это очень просто! На берегу, вокруг бухточки, вы расставляете в ряд штук двадцать откупоренных бочек, прикрытых брезентом, и если появится какое-нибудь судно, вы раскрываете их и поджигаете. В одну минуту вся бухточка наполнится белым дымом, который великолепно симулирует, до запаха включительно, вулканическое извержение. Скрытая таким образом разработка не будет обнаружена, а чтобы отбить у такого судна охоту подойти ближе, ничто вам не мешает взорвать на берегу несколько гильз. Держу пари на бутылку Кюрасао, по возвращении в Париж, что любой капитан удерет полным ходом, опасаясь, чтобы вулканическая бомба не попала в трубу или чтобы дно океана не поднялось под ним и не высадило его на скалу, подобную этой!

Это предложение было принято с энтузиазмом, и, благодаря изобретательности Лефебура, мы были более спокойны как за отъезжающих, так и за остающихся, когда на следующий день, 18-го числа, около двенадцати часов дня «Эребус II» снял причалы и вышел из бухточки.

На суше, одержимые золотой лихорадкой матросы даже не приостановили своей работы, чтобы присутствовать при нашем отъезде, и грохот вагонеток, ссыпавших теперь свой золотой груз в кучи, расположенные на берегу бухточки, доносился до нас, как отдаленное эхо, постепенно заглушаемое стуком наших машин.

Стоя на набережной, группа наших товарищей махала платками; они оставались видимы несколько минут, но вскоре слились со снежным конусом и черными утесами за частой сеткой падающего снега.

Танцуя и перекатываясь по широким волнам Атлантики, «Эребус II» со своей максимальной скоростью 18 узлов в час, шел на юго-запад, мчался прямо в Шербург.

VIII. ДОЧЬ И ОТЕЦ.

Отель «Кларидж». Комнаты профессора Ганса Кобулер и его дочери. Третий этаж, окна на авеню.

Фредерика-Эльза одна в конторе-гостиной. Ей нехватает мрачного света, проникающего сквозь тонкий рисунок тюлевых занавесок, изображающий летящих уток, она только что зажгла электрическую лампочку под бирюзовым фарфоровым абажуром, освещающую американскую конторку, за которой она работает. Обрамленный белокурыми локонами лоб с вертикальной морщинкой и синие глаза с черными ресницами и бровями изобличает силу интеллекта и некоторую нерешительность характера.

В настоящую минуту проявляется полностью лишь первая черта, потому что юная кандидатка математических наук разжимает покрытые тонким слоем кармина губы. Эта гримаска выражает презрение к нетрудной ее работе, которую с тем же успехом выполнил бы самый рядовой работник по шифру, раз ключ был найден.

Этот ключ, с которым она справляется ежеминутно, в маленькой книжечке красного сафьяна, нечто вроде рукописного лексикона, и, после каждой перевернутой страницы, ее стило [21]21
  Вечное перо.


[Закрыть]записывает лишнее французское слово меж строчек бумаги, испещренной короткими непонятными словами, не относящимися ни к какому языку, но, в которых посвященный узнает условный «шифр» секретных телеграмм.

Наконец она, отложив книжечку и стило, перечитывает в межстрочии документа «свой перевод начисто»:

«Эребус II… Эребус II… Положение серьезное. Не можем ждать обещанных контр-миноносца и транспорта. Капитан, офицеры, доктор возвращаются с судном. Дадут отчет о моей миссии через шесть, семь дней. Пока подтверждаю срочность передачи самый короткий срок острова N в ведение Франции даже ценой больших жертв.

Де-Сильфраж».

Расшифровщица криптограммы поднимает глаза к часикам, которые протягивает ей бронзовая нимфа: 18 сентября, 15 часов. Вертикальная складка на лбу расправляется, она улыбается с нежной и тревожной меланхолией, вытаскивает из сумки, лежащий на конторке, кошелечек и, вынув из него журнальную вырезку, расправляет ее: это снимок «Эребуса II», сделанный в Марселе представителем «Эксцельсиора» [22]22
  Иллюстрированная бульварная газета.


[Закрыть]. Среди штабных офицеров, окружающих помощника капитана, можно различить бритую физиономию доктора Маркэна.

На него-то и смотрит Фредерика-Эльза – на этого честного и искреннего человека, к которому она питает необъяснимый интерес, на человека, которого она любит, – отныне это несомненно, – и любовь которого перевернула ее душу, а быть может и жизнь. Но внезапно она вздрагивает и бросает боязливый взгляд на дверь, ведущую в комнату ее отца: из-за портьеры доносится шум шагов, заглушенный мягким ковром.

Ее отец? Нет. Тот, которого она по привычке называть этим именем, но с которым чувствует себя такой слабой, одинокой и заброшенной? Этот человек, на которого она так непохожа… и как она напоминает мать, которую он убил своей тиранией.

Для нее уже не тайна двойное существование Ганса Кобулера. Официально – швейцарский профессор, ученый и покровитель медицинских открытий, находящийся в близких отношениях со всеми знаменитостями Европы, которых он посещает с привычной непринужденностью богатого человека, в действительности – немец, начальник экономического шпионажа во Франции. У такого «отца» она исполняет уже втечение двух лет роль секретаря-расшифровщицы.

Почему же работа эта возбуждает в ней сегодня такое отвращение?

До сих пор у нее был технический интерес: в девятнадцать лет – кандидат математических наук, увлекаясь упражнением своего не по летам развитого ума, она считала себя навсегда освобожденной от патриотических предрассудков и работала, как все руководители тайных организаций, ради одной радости успеха в разрешении трудных задач, ничуть не интересуясь влиянием, которое могут оказать эти задачи на судьбу той или иной страны. Моральные условности? Она видела столько стран, переехала столько границ, жила под столькими различными небосклонами с самого детства, а необыкновенные математические способности…

В этом интернациональном, бродячем существовании без привязанностей, в банальной роскоши наемных дворцов вместо домашнего очага она превратилась в маленькое бесчувственное чудовище, нечто вроде апостола чистого разума, – беседуя с которым в прошлом году, Энштейн пришел в восхищение, – небесного ангела вне добра и зла, чуждого обычным интересам человечества, живущего в сфере, где умственное опьянение заменяет и парализует все другие страсти.

Вот почему она без возмущения подчинилась скрытому влиянию этого псевдоотца (она знала – на смертном одре мать открыла ей, что он в действительности не был ее отцом). Вот почему она также без возмущения некогда согласилась в качестве расшифровщицы помогать ему в производстве фальшивых билетов французского банка, которое продолжается с успехом четыре месяца и наводнило Европу тысячефранковыми билетами, напечатанными в бетонных подвалах виллы, которой владел профессор в Одресселле, близ Вимеро; билеты эти были напечатаны на бумаге, принадлежащей банку, краской, идентичной с настоящей, на прессах, в точности, до малейшей черточки копирующих подлинник.

Но откуда же тогда такое отвращение сегодня?

Она всегда пожимала плечами, подсмеиваясь над глупостью людей; красивая и элегантная – потому что, несмотря ни на что, эта амазонка чистой спекуляции все же была женщиной, но, не зная собственного сердца, она всегда отстраняла от себя светские ухаживания. Когда же на вилле Вимеро у супругов Жолио она увидала доктора Маркэна, какие-то неведомые струны задрожали в ней. Она любит, нет сомнения! Новая душа возродилась в ней, захватывающая, деспотическая, любящая и чувствительная, душа ее матери-француженки, о чем с презрением говорил Кобулер. Да, француженка, да еще и влюбленная, – вот в кого превратилась Эльза-Фредерика Кобулер.

Вот уже несколько дней, как она, пока еще послушный секретарь, занимаясь расшифровкой «секретных» государственных телеграмм, адресованных морскому министерству и бессовестно перехваченных ее отцом, испытывает незнакомое доселе смущение, настоящее отчаяние: она проникала в тайны, раскрытие которых может повредить стране, которая была родиной ее матери. Но она испытывает также тайную радость, получая вместе с тем сведения о докторе Маркэне, который не отправился к полюсу, который плывет вдоль берегов Франции, которого она, быть может, скоро увидит.

В соседней комнате шаги приближаются к двери. Фредерика схватывает документ, чтобы уничтожить его. Ho к чему? Она отказывается от этого намерения и ограничивается тем, что прячет вырезку «Эксельсиора». Входит Кобулер и обращается к ней на своем убийственном французском жаргоне:

– Ну что ж, Эльза (он никогда не называл ее Фредерикой из ненависти к покойной ее матери), что ж телеграмма? Ну, и возишься ты с ней!

Он смотрит на дочь своими малахитовыми глазами с нежностью собственника и некоторым беспокойством: он смутно чувствует, что она от него ускользает, что она не оправдает его надежд, если он не будет достаточно ловок.

И он, беспощадно ворочающий людьми и мировыми событиями, – он колеблется перед некоторыми колесиками этого сложного психического механизма, которым до сих пор еще не решается пользоваться.

Она молча протягивает ему документ.

– Так! Превосходно! Но что могла она обнаружить на этом острове? И опять не указано географическое положение. Чутье не даром подсказывало мне, что нужно посадить «своего» человека на «Эребус II». Но эта история с якобы научной целью экспедиции сбила меня с толку. Этот Маркэн хитрее, чем кажется. А может, он сам ничего не знал? Но у него была научная цель, у этого крестового похода… Это очевидно. Еще шесть дней! Раньше Лига наций не выскажется, а в случае надобности, можно будет отсрочить ее решение. Пойдите на жертву, чтобы получить этот остров. Гм-м!.. Надо узнать, в чем тут дело, прежде чем вмешиваться в эту историю. Мы, очевидно, прозевали важные сообщения. Они, вероятно, получены морским министерством, но наш агент К. 12 уволен, а его заместитель не успел еще освоиться. Ривье, вероятно, тоже в курсе дела. Нам надо заставить его говорить. Ты поедешь к нему, Эльза, и употребишь все силы… все. Ты можешь сказать в виде вступления, что интересуешься доктором Маркэном.

Кобулер произнес последние слова с подчеркнутой уверенностью. Но он отлично видит, что какое-то новое чувство является противовесом его влиянию и что в душе его дочери появляются первые признаки возмущения.

Она встает, как будто борется с обычной покорностью, и отвечает равнодушным тоном, в котором чувствуется, однако, решительная твердость:

– Отец, мне очень неприятно говорить вам, что вы делаете ошибку… ляпсус, предлагая мне это расследование. Вы говорите с вашей дочерью, с вашим секретарем-криптографом, а не с одной из светских сотрудниц службы – Лоттой Шмубах, Грегорией Гротеску и прочими. Вот подходящие личности для этой специальной работы, которую вы мне предлагаете. Я отдаю службе только свой разум. А главное, я не обладаю профессиональными способностями этих дам. Подумайте, отец, посылая меня к Ривье, вы нарушаете правила справедливого тейлоризма и разделения труда. Каждому его специальность!

– Эльза, – произнес Кобулер с деланным добродушием, – ты меня напугала. Мне показалось, что тебя охватил приступ той вульгарной и условной морали, от которой я всеми силами старался тебя освободить с тех пор, как твоя покойная мать пробовала привить ее тебе. Но, слава богу, это еще не то. У тебя, однако, опасная наклонность к самостоятельности, к уклонению от нужд службы. Они могут потребовать большего, чем утилизации твоих аналитических способностей. Но в данном случае я не хочу принуждать тебя. Мы подождем приезда Маркэна. Он не замедлит явиться к тебе, через него мы, по крайней мере, узнаем правду… Это нас задержит на шесть, восемь дней. Ну что ж! Придется устроить маленькое возлияние, чтобы затянуть на это время женевскую конференцию. Да, кстати, мы едем завтра в Одресселль. Эта тупица Гедеон делает промах за промахом: мне надо было оставаться на месте, чтобы, как и в прошлые разы, самому следить за тиражом бумаг. Последний выпуск не соответствует образцу. Он не принимает краски, как предыдущий… или Гедеон не умеет с нею обращаться. Во всяком случае, эти деньги нельзя пустить в обращение. Следовательно, повторяю, надо ехать в Одрессель. Ты поедешь со мной, само собой разумеется, ты нужна мне там так же, как и здесь. Я надеюсь, что мы справимся дней за восемь. Таким образом, на другой день после его приезда, мы сможем принять доктора Маркэна, если он, как я полагаю, посетит нас. Ты не откажешься принять его, не правда ли? У этого дурака Жолио он смотрел на тебя с таким видом… И ты заставишь его рассказать.

И малахитово-зеленые глаза впиваются в синие глаза с черными ресницами. Еще лишний раз пробует профессор на своей дочери эту силу высшего обольщения, которая сочетается иногда с отсутствием совести и делает из людей великих преступников, так же, как в соединении с благородством души или добродетели, создает героев и святых.

Фредерика-Эльза отвечает:

– Хорошо, я повидаю доктора Маркэна.

Но Кобулер понимает, что если бы он повторил, как ему хочется: «и ты заставишь его рассказать», она бы решительно ответила: «нет». Он не повторил приказания и ограничился улыбкой.