Текст книги "Жена тигра"

Автор книги: Теа Обрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Мне ничего другого не оставалось, и я принялся варить кофе. Причем готовил я его на святой воде, и запах разносился по всей церкви. Гаво наблюдал за мной, усевшись по-турецки на бархатных подушках в гробу, и я понимал, что мне уже не заставить его лечь. Высыпав молотый кофе в воду, я помешивал его медицинской ложечкой, которой нажимают на язык, осматривая горло, а Гаво по-прежнему не спускал с меня глаз и улыбался.

Когда кофе был готов, он настоял на том, чтобы мы пили по очереди из той белой чашечки с золотым ободком, и объяснил это тем, что именно так и сможет доказать свое бессмертие. К этому времени я был уже настолько заинтригован, что позволил ему вылезти из гроба и налить кофе. Он велел мне просто подержать горячую чашку в руках и подождать, пока напиток остынет, но ни в коем случае не дуть на него, а потом выпить одним глотком. Я сидел, держал в руках эту чашечку и твердил себе, что, должно быть, попросту спятил, потому что преспокойно нахожусь в церкви и пью кофе с человеком, у которого в черепе две пули.

– Ну вот, теперь пейте, – велел он мне.

Я сделал глоток, но кофе был все еще слишком горячий и обжег мне язык. Я закашлялся и поскорее его допил. Гаво тут же выхватил чашку у меня из рук, заглянул внутрь, потом протянул ее мне, чтобы и я мог туда посмотреть. На дне была кофейная гуща.

Только тут я сообразил и спросил, страшно удивленный:

– Так вы мою судьбу по кофейной гуще читаете?

Ведь этим обычно цыганки занимаются или фокусники в цирке.

– Нет-нет, – поспешно сказал он. – Хотя, конечно, гуща тоже имеет значение. В ней я могу разглядеть вашу смерть.

– Вы, должно быть, шутите?

– Вовсе нет, я действительно могу ее разглядеть. Ведь то, что в чашке у вас осталась гуща, само по себе явление вполне определенное.

– Конечно, – сказал я. – Это же кофе. Гуща у всех в чашке остается. Она вещь действительно вполне определенная.

– Как и смерть, – сказал он, потом налил кофе себе и тоже стал держать чашку в руках, чтобы напиток остыл.

Я молчал и отчего-то был ужасно зол, и прежде всего на себя за то, что поддался на его уговоры и сварил этот чертов кофе, дав ему возможность шутить подобные шутки. Он через несколько минут залпом опорожнил чашку, и тонкий ручеек потек у него по шее. Я, разумеется, тут же вспомнил о пулях, что сидели у него в черепе, и стал молить Бога, чтобы они не выскочили – или наоборот? Может, теперь мне уже хотелось, чтобы они вылетели? А этот Гаво протянул мне чашку, на дне которой не было ничего. Я прекрасно видел совершенно чистое белое донышко, да и сама внутренность чашки была настолько суха, словно он только что вытер ее полотенцем.

– Удовлетворены? – спросил Гаво, глядя на меня с таким видом, словно только что совершил некий чудесный подвиг.

– Чем, простите? – не без иронии переспросил я.

– Вы же видите: после меня никакой гущи не осталось, – сказал он.

– Это просто фокус. Шутка. – Я пожал плечами.

– Ничего подобного, – возразил он. – Смотрите. – Гаво провел пальцем по донышку чашки.

– Значит, отсутствие гущи в этой чашке должно служить доказательством вашего бессмертия?

– Конечно должно, – кивнул он.

Вид у Гаво при этом был такой, словно он только что доказал некую сложнейшую математическую теорему, а я никак не уразумею чего-то такого, что является совершенно очевидным.

– Это просто фокус для вечеринки.

– Нет. Это не фокус. Чашка, конечно, особенная, но предназначена она отнюдь не для показывания фокусов. Ее подарил мне мой дядя.

– Довольно! К черту вашего дядю! – взорвался я. – Немедленно ложитесь и держитесь тихо до приезда медиков, а затем мы поедем в госпиталь.

– Нет, доктор. В госпиталь я не поеду, – спокойно заявил он. – Меня зовут Гавран Гайле, и я бессмертен.

Я только головой покачал, выключил горелку, запихнул в рюкзак коробку с кофе и хотел уже убрать с глаз долой чашку, но мне не хотелось провоцировать его на новые доказательства.

Он, по-прежнему улыбаясь, спросил:

– Так как же, доктор, мне доказать вам, что я говорю правду? – В его голосе послышались легкое презрение и усталость. Я понял, что этот Гайле устал от моего упрямства.

– Никак вы мне этого не докажете.

– А скажите, какие аргументы удовлетворили бы вас?

– Только ваше послушание и полное сотрудничество со мной, поскольку я врач.

– Нет, это, право, смешно…

Он улыбнулся, и меня настолько поразила наглость подобного заявления, что я даже не нашелся что ему ответить. Гавран с видом покорного ягненка сидел в своем гробу и смотрел на меня большими глазами, такими же круглыми, как у помянутого ягненка.

– Позвольте мне встать, и я обещаю доказать вам, что не могу умереть.

– Да нет на свете такой вещи, как бессмертное тело! – заорал я. – В итоге ваши доказательства завершатся настоящей бедой, и вы попросту умрете, осел упрямый, а меня из-за вас в тюрьму посадят!

– Вы сможете сделать со мной все, что захотите, – продолжал он, словно не слыша меня. – Попробуйте меня застрелить, пронзить ножом, сжечь на костре. Я даже деньги на кон поставлю. Или же можно заключить пари старомодным способом: я назову свои условия только после того, как выиграю.

Но я сказал, что не собираюсь заключать с ним никакого пари.

– Вы никогда не заключаете пари? – спросил он.

– Как раз заключаю, и довольно часто. Но я никогда не стану зря тратить время и заключать пари, если уверен, что выиграю.

– Вот теперь я вижу, что вы сердитесь, доктор, – улыбнулся он. – Может быть, вам хочется врезать мне по голове одной из этих досок?

– Ложитесь-ка лучше, – буркнул я.

– Да, пожалуй, слишком много насилия, – заметил Гавран Гайле. – Тогда выберем что-нибудь другое. – Он по-прежнему сидел в гробу, озирался по сторонам в поисках решения. – А озеро не подойдет? Почему бы вам не бросить меня в озеро, привязав к ногам груз потяжелее?

В общем, как ты знаешь, Наталия, меня нетрудно вывести из себя, а уж на дураков моего терпения никогда не хватает. Я и так уже был зол из-за того дешевого фокуса с кофе и чашкой, сам же дал себя уговорить и сварил этот чертов кофе из своего же полевого пайка. Потому теперь я был готов позволить ему делать все, что угодно, хоть повеситься. Была глубокая ночь, я устал, проделав многочасовой путь, и вот теперь мне приходилось торчать в этой церкви наедине с каким-то безумцем, который то предлагает мне врезать ему доской по башке, то говорит, чтобы я бросил его в озеро. Я ничем не выразил ни своего согласия или возражения. Возможно, этот Гаво меня просто загипнотизировал, не знаю.

Во всяком случае, он заметил, что я больше не требую, чтобы он немедленно лег, вдруг бодро выбрался из гроба и воскликнул:

– Это же замечательная идея! Вы наверняка останетесь довольны.

Тут я буркнул, что, мол, не сомневаюсь в этом.

Озеро находилось прямо за церковью, и мы принялись искать что-нибудь потяжелее, чтобы привязать ему к ногам. Под алтарем я обнаружил два довольно-таки увесистых угольных брикета и велел Гаво отнести их по лестнице вниз. Втайне я надеялся, что он тут же грохнется без чувств, однако этого не произошло. Потом Гаво стал поправлять сползшие бинты у себя на голове, а я размотал велосипедную цепь, которой деревенские жители опутали его гроб. Он помог мне собрать мои пожитки и все время улыбался, улыбался… На всякий случай наружу я вышел первым и обнаружил, что Арана Дарича – возможно, по совету Доминика – давно и след простыл. Тем лучше. Поздняя ночь, в деревне ни огонька, но я не сомневался, что многие следят за нами в щели меж занавесками. Впрочем, мне было уже все равно. Я сказал Гаво, что можно выходить, и мы с ним потащились по грязноватой, заросшей мохом тропинке к дамбе, благодаря которой и образовалось это озеро. Она перегораживала местную речку от берега до берега, и с нее, должно быть, деревенские ребятишки любили ловить рыбу. Гаво казался страшно возбужденным, когда я велел ему сунуть ноги в щель между угольными брикетами, обмотал его лодыжки цепью и накрепко прикрутил к ним груз. Даже ступни его стали практически не видны.

Делая все это, я начал испытывать не только чувство вины, но и все возраставший страх. Я ведь как-то совсем позабыл о том, что был врачом. Нет, я вел себя как человек ученый, пытающийся доказать глупцу, что он глупец. Но я ведь все равно не хотел, чтобы на моих руках была его кровь, даже если он действительно глупец!

– Готово, – сказал я, закончив возиться с цепью.

Гаво слегка приподнял ноги – совсем чуть-чуть, сперва одну, потом другую, точно ребенок, пробующий роликовые коньки, – и остался очень доволен.

– Отлично получилось, доктор.

– А теперь надо предпринять некоторые меры предосторожности, – сказал я, и Гаво с явным раздражением на меня глянул. – С моей стороны было бы полнейшей безответственностью позволить вам погрузиться в озеро без этого.

Я поглядел по сторонам, заметил подходящую веревку, привязанную к столбику причала, и обвязал ему вокруг талии ее свободный конец.

Он с любопытством наблюдал за моими действиями, и я пояснил:

– Вы должны дать мне слово, что потянете за веревку, если почувствуете, что начали тонуть.

– Я не начну тонуть, доктор, – усмехнулся он. – Но поскольку вы были ко мне очень добры, я с удовольствием дам вам слово, что дерну за веревку в случае чего. Мало того, я еще и кое-что оставлю вам в залог. – Он немного подумал, подергал за веревку, словно проверяя, достаточно ли крепко завязан узел, и сказал: —

Я оставлю вам свою кофейную чашечку. В залог того, что сегодня ночью я не умру. – Гаво вытащил чашку из нагрудного кармана и, держа ее в пальцах бережно, точно хрупкое яйцо, протянул мне.

– Да не нужна мне ваша дурацкая чашка!

– Все равно. Я оставляю ее вам в залог. А что вы дадите мне, доктор?

– С какой стати я должен что-то оставлять в залог? – возмутился я. – Не я же в озеро лезть собираюсь!

– Все равно мне хотелось бы что-то получить от вас. В залог того, что я не умру, и тогда при следующей нашей встрече нам не нужно будет все это начинать сначала.

Чувствуя себя на редкость глупо, я принялся озираться, пытаясь найти что-нибудь такое, что можно было бы оставить в залог. Я убеждал себя в том, что он же все равно через пару минут потянет за веревку, и спросил у него, не подойдет ли моя спиртовка.

Он рассмеялся, глядя мне в глаза, и сказал:

– Вы шутите, доктор? Нет уж, теперь не до шуток. Вы должны оставить мне в залог нечто такое, что представляет для вас истинную ценность.

Я вытащил свою старую книжку – ты ее знаешь, «Книгу джунглей», она ведь всегда у меня в кармане, – показал ему и заявил:

– Ладно, а это годится?

Гаво некоторое время с огромным интересом рассматривал книгу, затем наклонился, несмотря на тяжеленные угольные брикеты, привязанные к ногам… обнюхал ее и поинтересовался:

– Насколько я понимаю, вы этой книгой очень дорожите и ни в коем случае не хотели бы ее потерять?

Тут до меня дошло, что мне с самого начала надо было все это воспринимать на полном серьезе, поскольку в залог мы оба оставляли такие вещи, которые очень много для нас значили.

– Я оставляю это в залог того, что вскоре вы непременно начнете тонуть, – проговорил я.

– Но не того, что я непременно умру?

– Нет, потому что вы дали мне слово, что потянете за веревку, как только почувствуете, что тонете, – сказал я и прибавил: – А может, вы вообще передумаете? Сейчас самое время. Медики наверняка уже в пути.

Тут я приврал. Доминик вряд ли успел пройти и половину расстояния до нашего госпиталя. Но я все еще пытался предотвратить этот нелепый эксперимент. А Гавран Гайле смотрел на меня и улыбался, улыбался…

Потом он протянул мне руку и, когда я ее пожал, положил мне в ладонь что-то холодное, металлическое. Пули, догадался я. Значит, пока я со всем этим возился, он успел их извлечь. Ну да, это были пули, блестящие от крови, с прилипшими прядками волос. Я смотрел на них как завороженный.

Тем временем Гаво решительно шагнул к самому краю причала и сказал:

– Ну что ж, доктор, до скорой встречи!

Он слегка наклонился и рухнул в озеро. Однако всплеска, который должен был бы последовать, я совершенно не помню.

Зато у меня до сих пор звучит в ушах голос Доминика: «Боже мой, шеф, как вы могли послать в озеро человека с двумя пулями в голове, да еще и камни ему к ногам привязали!»

Я просто стоял и смотрел на воду до тех пор, пока были видны пузырьки воздуха, но и потом, когда они исчезли, тоже ничего не предпринял. Веревка в моих руках лишь слегка натянулась и замерла.

Сперва я пытался убедить себя в том, что у Гаво было сколько угодно возможностей освободиться, развязать веревку и распутать цепь. Наверное, мне надо было хорошенько примотать ему руки к лодыжкам. Конечно, он высвободил ноги, сломал пустотелый тростник или выдернул стебель кувшинки и использовал его, чтобы незаметно дышать, находясь под водой, – примерно такими нехитрыми приспособлениями для дыхания пользовались герои фильмов о Робин Гуде. Потом в голову мне пришла совсем иная мысль. Если этот Гаво действительно утонул, то просто так он и не всплывет, поскольку к ногам у него привязан тяжелый груз. Потом я вспомнил начало этой истории. Гаво хотели похоронить, потому что он утонул. Мне пришло в голову, что этот тип наверняка умеет отлично задерживать дыхание, вот и шутит шутки с честными людьми, настоящее цирковое представление устраивает, чтобы всякие глупцы чувствовали себя виновными в его смерти, а он, оставив их в дураках, мог бы преспокойно удрать, испытывая при этом гнусное чувство победы, одержанной над ними, глупцами.

– Никуда я отсюда не уйду, пока он не вынырнет либо не всплывет, – сказал я себе и остался сидеть там, крепко сжимая в руках веревку.

Потом я вытащил трубку и попытался ее раскурить, отлично представляя себе, с каким ужасом жители деревни, прячась за своими темными окошками, на меня смотрят. Я, врач, позволил этому человеку, чудесным образом выжившему, утонуть в пруду, можно даже сказать, сам его и утопил! Прошло еще пять минут, потом семь, десять, двенадцать… Минут через пятнадцать трубка у меня наконец-то раскурилась. Веревка, которую я по-прежнему сжимал в руках, казалась твердой и тяжелой, как бревно. Гаво так и не вынырнул, и пузырьков воздуха на поверхности воды тоже не было. Я подумал, что мы недооценили глубину этого пруда, а может, просто у него веревка обмоталась вокруг тела и переломала ему ребра.

Я начал потихоньку тянуть за веревку, время от времени делая перерыв, чтобы, если он, хвала Господу, каким-то чудом все-таки остался жив, ничем ему не повредить, но все же напомнить, что и ему следовало бы тоже потянуть за веревку мне в ответ. Однако за веревку Гаво так и не потянул, и вскоре я уже не сомневался, что он погиб, а я, обманом вовлеченный в этот дурацкий эксперимент, совершил чудовищную ошибку.

«Теперь его безжизненное тело висит в воде, точно воздушный шар над собственными ногами, придавленными ко дну тяжким грузом, – говорил я себе. – Человек не дельфин, – с горечью думал я. – Ему не под силу пережить столь длительное погружение. Он не может по собственному желанию просто взять и замедлить биение своего сердца или даже временно остановить его».

Через час, когда я успел даже немного поплакать – в основном, правда, над собственной судьбой, – у меня кончился табак. За веревку я тянуть перестал. Мне уже мерещилось, как меня, убийцу, ведут на костер. Я думал, может, мне удастся спрятаться где-нибудь в Греции, в маленькой пещерке? Потом сменить имя и начать новую жизнь? Ночь все тянулась и тянулась без конца, пока не наступил тот предрассветный час, когда начинают просыпаться птицы.

Вот тут-то и произошло нечто совершенно невероятное. С воды до меня донесся какой-то слабый плеск. Я поднял голову и увидел, что мокрая веревка медленно выползает из воды и натягивается. На востоке уже разгоралась полоска зари, и мне хорошо был виден противоположный берег озера, где лес подступал к прибрежным зарослям камыша. Вот там он и появился, Гавран Гайле, бессмертный человек, и стал медленно, оставляя мокрый след на песке, подниматься на берег. С одежды у него текли потоки воды, на плечах лежали длинные плети озерных водорослей, на ногах по-прежнему красовались угольные брикеты, а талия была обвязана веревкой. С тех пор как он плюхнулся в озеро, прошло уже несколько часов. Я вскочил на ноги, но, как ни странно, был очень спокоен. Со шляпы Гаво прямо ему на уши ручейками стекала вода, он снял ее и хорошенько встряхнул. Потом Гайран наклонился и стал разматывать цепи на ногах с таким видом, словно просто снимал с себя башмаки. Покончив с ними, он развязал узел на опоясывавшей его веревке и конец ее бросил в воду.

Когда Гаво обернулся ко мне, лицо у него было точно такое же, как всегда: вежливое, улыбающееся.

– Помните, доктор, что вы оставили мне в залог – и до следующего раза! – крикнул он, махнул на прощание рукой, повернулся и исчез в лесу.

Глава третья
Землекопы

В ту первую ночь, которую мы с Зорой провели в доме Барбы Ивана и Нады, я спала от силы часа три, постоянно слыша сквозь сон пение цикад, а потом и совсем проснулась, задыхаясь от жары. Моя кровать стояла напротив окна, мне были видны темные виноградники за домом и оранжевая половинка луны, плавно опускавшаяся за вершину холма. Зора разметалась на постели, уткнувшись носом в подушку и сбросив одеяло на пол. Ее длинные ноги слегка свисали с кровати, дыхание с каким-то напряженным свистом прорывалось сквозь спутанные волосы и скрещенные руки, обнимавшие подушку. Было слышно, как внизу кашляет та маленькая девочка. Кашель у нее был влажный, липкий, почти непрерывный. Она явно никак не могла избавиться от него и уснуть. Сквозь этот кашель и сонное сопение Зоры с той стороны дома доносился рокот моря. Его пенные волны набегали где-то совсем рядом.

Даже впоследствии, когда прошло уже несколько месяцев после смерти деда и давным-давно миновали пресловутые сорок дней, а в голове у меня уже почти сложилась общая картина случившегося, я все еще, ложась спать, надеялась, что дед отыщет путь в мои сны и объяснит мне нечто очень важное. Но каждый раз, даже когда он мне действительно снился, я испытывала разочарование. Дед в моих снах неизменно сидел в каком-то незнакомом кресле, в совершенно чужой комнате и говорил какие-то странные вещи, к примеру: «Принеси-ка мне газету, я очень голоден». Мне даже во сне становилось ясно, что все это ни хрена не значит. Но в ту, самую первую ночь в доме Барбы Ивана я еще не научилась воспринимать своего деда как мертвого, не успела толком понять, что он умер. Весть о его смерти казалась мне слишком далекой и не имевшей ко мне ни малейшего отношения, даже когда я старалась как-то ее приблизить и представить себе, что у нас дома я больше никогда не увижу деда.

Я сразу же представляла себе нашу кладовку на кухне. Точнее сказать, это был огромный посудный шкаф, вделанный в кухонную стену прямо напротив раковины, с высокими, от пола до потолка, стеклянными дверцами, матовыми и хрупкими, как яичная скорлупа. Внутри, стоило его открыть, с ручек свисало множество пластиковых пакетов из булочной Златана. На верхней полке стояла большая жестяная коробка, в которой бабушка хранила муку. Коробка была бело-голубая, с изображением маленького веселого булочником в поварском колпаке. На самой нижней полке хранились пластмассовые емкости с крупами, жестянка с солью, разные миски и оранжево-коричневые пакетики с кофе из соседнего магазина. На центральной же полке аккуратно выстроились четыре стеклянные салатницы, рядом – припасы моего деда, приготовленные для перекуса: миндаль, семечки, грецкие орехи, квадратики горького шоколада, которые бабушка использовала и для выпечки. Своими излюбленными яствами дед всегда запасался надолго, дней на тридцать пять.

Было слышно, что землекопы на винограднике вновь принялись за работу. В темноте, правда, я их разглядеть не могла. Видны были лишь длинные тени, двигавшиеся в слабом луче фонарика, который, похоже, постоянно передавали из рук в руки, и его свет задерживался на одном месте разве что на несколько минут. Тот, кто следующим брал фонарик в руки, некоторое время копал, положив его на землю, так что слабенький луч уходил куда-то в глубь виноградника и тонул среди мощных сомкнувшихся лоз. Иногда кто-то из землекопов заходился мучительным кашлем, и все это время было слышно, что та маленькая девочка внизу тоже непрерывно кашляет.

Где-то около четырех часов я встала, оделась и спустилась вниз. Пса Биса нигде не было видно, но его морда, изображенная несколько кривовато, явно неуверенной рукой, смотрела на меня с рисунка, который висел над огромным горшком, стоявшим у задней двери дома и служившим подставкой для зонтов. На столике в гостиной я обнаружила поистине антикварный телефонный аппарат с вращающимся диском, с тяжелой трубкой из бронзы и с отделкой из слоновой кости. Цифры на диске практически стерлись. Я вытащила из кармана смятый рецептурный листок с телефоном больницы в Здревкове и с некоторым трудом набрала нужный номер. Сперва там было занято, и у меня появилась надежда. Я представила себе дежурную медсестру – синие тени для век размазаны, краска скопилась в морщинках вокруг глаз, светлые волосы растрепаны. Она с огромным трудом заставляет себя не спать на посту и все пытается дозвониться за границу своему бойфренду, хотя подобные вещи там запрещены под угрозой всех смертных мук. Я снова набрала номер больницы, но теперь трубку никто не брал. Телефон гудел без конца, не отключаясь. Мне пришлось самой положить трубку на рычаг, но аппарат так и не смолк. Потом я села на диван и стала смотреть, как серый предрассветный свет потихоньку вползает в щели между ставнями.

Девочка снова закашлялась. Мне показалось, что на этот раз ее кашель звучит гораздо ближе и стал еще более влажным. Было такое ощущение, будто девочка вышла из своей комнаты, но ни на кухне, ни в прачечной, ни в других комнатах я ее не обнаружила. Некоторые из этих помещений еще пахли свежей краской, там как попало стояла мебель, накрытая чехлами. Крепко держась за перила, чтобы не упасть в темноте, я спустилась с крыльца, на всякий случай касаясь рукой стены, и заглянула в полуподвальный первый этаж. Там было гораздо прохладнее. Две двери из узкого коридора вели в комнаты, где не было ничего, кроме кроватей и груды барахла на полу: сложенных в стопку одеял, металлических кастрюль, горкой высившихся в углу, и множества окурков в пепельницах. Возле кроватей стояли бутылки из-под ракии и пива, а также несколько штук с какой-то, видимо, настойкой на травах. Они были с длинным горлышком, внутри их виднелись кусочки сухих стеблей, трав и листьев. Людей я не обнаружила, исчезли даже те мальчишки, о которых говорила Нада. Наконец в одной из комнат у окна я увидела ту самую молодую женщину. Она сидела в кресле, держа больную девочку на коленях, и спала, откинув голову на подложенную подушку. У нее, как и у девочки, висел на шее лиловый мешочек с каким-то оберегом. Она крепко прижимала к груди дочку, завернутую в простынку. Ткань показалась мне мокрой насквозь, во всяком случае, она липла к плечам и коленям девочки, как пропитанная водой бумага. Малышка не спала. Она внимательно посмотрела на меня, но в ее взгляде не было ни малейшего страха или почтения.

Я невольно сделала к ней еще несколько шагов на цыпочках и сразу почувствовала резкий запах ракии из грецких орехов. Все было ясно. Они намочили простыню в ракии, пытаясь сбить девочке температуру. Этот так называемый морской способ, весьма, кстати, рискованный, считался в народе очень действенным. Сотрудники «скорой помощи», да и мы у себя в клинике не раз имели дело с его печальными последствиями, но нам никак не удавалось внушить молодым матерям, что, желая поскорее сбить ребенку температуру, не всегда стоит прибегать к древним целительским приемам их бабок и матерей.

Я осторожно протянула руку, стараясь не потревожить спящую женщину, и тыльной стороной ладони коснулась лба девочки. Он был теплый и влажный – температуру ей действительно сбили, вот только вряд ли надолго. Сказать, сколь высока она была и не поднимется ли вскоре снова, было невозможно, однако девочка выглядела спокойной и без напряжения следила за мной, прижимаясь щекой к шее спящей матери. Она даже головы не подняла, когда я, пятясь задом, поспешила выбраться из комнаты.

Я немного посидела на террасе, поджидая возвращения землекопов, но прошел час, а они и не думали появляться. В доме стояла какая-то застывшая тишина, словно там вообще не было никаких людей. Больная малышка явно уснула, притих даже попугай, спустившийся было на дно клетки и какое-то время бродивший там, цокая когтями. Я сидела в этой абсолютной тишине и слышала только один непрерывный звук – долгие гудки в телефонной трубке, которую в больнице Здревкова так никто ни разу и не снял. Наконец, накушавшись этих бессмысленных гудков досыта, я стащила с крючка свой белый медицинский халат и вышла из дому, намереваясь отыскать нужную тропу и подняться на виноградник.

Сразу за домом Барбы Ивана и Нады я никакой тропинки, ведущей наверх, не обнаружила и немного прошла в северном направлении, то есть к центральной площади селения, где над крышами торчал безмолвный шпиль монастыря. Было еще слишком рано, ресторанчики и магазины закрыты, решетки грилей холодны, в воздухе не ощущалось ничего, кроме мощного, тяжелого запаха моря. Я прошла уже, наверное, с километр, но пока что кругом были одни дома, обычные приморские, сложенные из камня, с оштукатуренными стенами, железными решетками на открытых окнах, мигающими и дребезжащими неоновыми вывесками, где слово «пансион» написано на трех-четырех языках. Я прошла под зеленой аркадой, миновала навес, засыпанный сосновыми иглами, по краю которого, как пожар, горели яркие желтые, красные и синие огни, и вышла к кемпингу «Брежевина». Его территория, плоская, поросшая сухой травой и огороженная проволочной сеткой, была вся залита лунным светом.

Вдоль одной из сторон этой площадки для кемпинга тянулся канал, выложенный зеленоватыми камнями и уходивший куда-то вдаль. Я решила, что туда мне и следует направиться. Мелькали зеленые ставни, ящики с цветами на подоконниках, время от времени попадались гаражи, в них находились накрытые брезентом машины, на крышах которых удобно устроились на ночь куры. У ворот домов стояли тачки с кирпичом или цементом, а то и с навозом, кое-где имелись коптильни для рыбы. Разумеется, в каждом дворе от дома к дому тянулись веревки для просушки белья, с которых тяжело свисали мокрые простыни, распятые рубахи, казавшиеся обезглавленными, и ряды носков, пришпиленных прищепками. В одном палисаднике тихонько вздыхал привязанный к дереву черный ослик с мягкой мордой.

Добравшись до конца канала, я обнаружила ворота, ведущие на виноградник. На них не было никакой вывески, столбы покрывал толстый налет морской соли, так и висевшей в воздухе. За воротами виднелись стройные ряды кипарисов, поднимавшиеся по склону, и складки белого известняка. Заря уже вовсю разгоралась, и небо над горой стало белым. В тени под лозами хорошо были видны фигуры людей, которые по кругу окапывали виноградные кусты. В основном это были мужчины. Они то и дело распрямляли спины, потягивались, почесывались, закуривали. В целом, как мне показалось, там было человек семь или восемь. Они разбрелись по склону холма и сосредоточенно копали землю, но в каком-то странном порядке, точнее, беспорядке – одновременно на всей территории виноградника вплоть до линии кипарисов и дальше, до самого верха. Там виноградник сменялся зарослями каких-то низкорослых кустов, а потом полосой голой земли, влажной от утренней росы. Звон заступов, который я слышала всю ночь, здесь, на склоне холма, отчего-то не казался таким уж громким. Чуть повыше того места, где я стояла, один землекоп что-то пел за работой.

Не слишком уверенно ступая по мягкой земле, в которой то и дело попадались всевозможные бугорки и ямки, я двинулась вдоль ряда лоз. Глаза мои уже привыкли к утренним сумеркам, и я вскоре набрела на какого-то коренастого человека в шляпе, который сидел на земле в нескольких метрах от меня, опершись спиной о воткнутый заступ. Смотрел он при этом в другую сторону и не видел, как я подошла. Мужчина был занят тем, что вытаскивал затычку из своей фляжки, и я уже открыла рот, чтобы с ним поздороваться, но тут моя нога попала в очередную ямку. Я громко охнула и рухнула на землю.

Я уже пыталась подняться, когда он меня заметил. Похоже, от страха у него перехватило дыхание. Землекоп посмотрел на меня совершенно дикими глазами, вдруг вскочил и стал пятиться назад. У него даже губы посинели и задрожали. Он все звал Матерь Божью и истово крестился. Потом – впрочем, может, мне показалось – этот тип замахнулся на меня своим заступом.

Я поняла, что сейчас он меня ударит, подняла руки и закричала, что я врач, врач и не надо меня бить…

Мужчина еще с минуту приходил в себя, а потом, все еще тяжело дыша от пережитого потрясения, перекрестился и воскликнул:

– Да что ты тут делаешь-то, черт тебя подери!

Мое появление оказалось большой неожиданностью и для других землекопов, и теперь они выныривали отовсюду. В зелени виноградных лоз виднелись их головы, руки, заступы, но лица пока еще были почти неразличимы. Кто-то вышел вперед, держа в руке фонарик, и яркий луч света ударил мне прямо в глаза.

– Ты ее видишь? – спросил у кого-то тот коренастый землекоп, что стал невольной жертвой моего внезапного появления. – Даре, я спрашиваю, ты видишь ее?

Тот, к кому он обращался, только что материализовался из углового ряда лоз на нижнем конце склона и ответил довольно пренебрежительно:

– А я-то думал, ты нашел что-нибудь стоящее!

Это был худой, как спичка, коротышка, но уши у него оказались поистине замечательные – кошмарно оттопыренные и по форме напоминавшие ручки кастрюли. Пот, выступивший на лице Даре, прокладывал дорожки в тонком слое бледной пыли, плотной коркой запекшейся в морщинах вокруг глаз и рта.

– Нет, Даре, скажи, ты ее видишь?

– Да вижу я ее, вижу, все нормально, – ответил толстяку Даре, хлопнув его по плечу. – Все в порядке. – Затем он обернулся ко мне: – Вы зачем это сюда забрались, а? – Ответа у меня не нашлось, и Даре продолжил: – Вам что, делать больше нечего? С какой стати вы по ночам к людям подкрадываетесь? Вы вообще в своем уме?

– Я врач, – сказала я, чувствуя себя полной дурой.

Он мельком оглядел мой белый халат, теперь, правда, безнадежно перепачканный пылью и еще чем-то малоприятным, но я все же очень надеялась, что это просто глина, покачал головой и заявил: