Текст книги "Одесский фокстрот"

Автор книги: Татьяна Соломатина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Поехали на Крещатик. Там должна быть какая-то жизнь!

На Крещатике ветер гоняет мусор. Плохо пахнет. Все магазины закрыты. В общепите берут только гривны. А их у нас, признаться честно, и нет. Все оставлены в Одессе.

Наконец находим обменник с дичайше несправедливым курсом. Жадно продаём всего сто долларов. Должно хватить на пару часов. Хотя бы до открытия банков.

Набираю друга.

– Олег, мы приехали!

– Ура-ура!!! Я только на работу заеду – и сразу к вам!

Он работает на дядю. Не на своего, разумеется. Откуда у него такой богатый дядя? Мальчик работает на чужого богатого дядю. Из мальчика брызжут идеи, мечты и деяния. Мальчик несколько бестолков, но светел. Мальчик хаотичен лишь с виду. Потому что он организован. Он хочет жить. И жить он хочет хорошо. Он подвижен. У него нет ничего – ни машины, ни квартиры. Лишь будущее, которое им движет.

Он приносится к нам. К нам, зашедшим в пиццерию в том самом переходе под Крещатиком, где мы обменяли стольник. Чтобы хватило на кофе с пиццей и отекилиться. Самые дорогие кофе и пиццу я пила-ела не где-нибудь в пафосном кабаке за океаном. Нет, прямо в матери городов русских – Киеве – после осенне-зимней оранжевой революции 2004 года. Уже апрель 2005-го. Но Крещатик ещё не убран. И курс ещё ненормален. И пластиковые карты некуда всунуть. Скоро всё наладится.

Он приносится к нам. Кроме идей и мечтаний, у него есть костюм. Единственный приличный костюм. Потому что в офис, на тендеры в министерство, на деловые переговоры надо ходить в костюме. У него есть единственный приличный костюм. «It`s my uniform!» И съёмная, жутко засранная, однокомнатная квартирка на окраине Киева. И проекты, проекты, проекты!

Он искренне рад нас видеть. Обнимаемся. Целуемся. Мы едим – и он обляпывает свой единственный приличный костюм.

– Ерунда!!!

Он удрал с работы, чтобы увидеть нас. С важной для него, единственной его работы – чтобы увидеть нас. Увидеть нас поскорее. Мы никуда не уезжаем. Сегодня. Может, через пару дней. Сейчас что-нибудь откроется, и мы купим себе по курточке, ещё побродим и после полудня поселимся в гостиницу. В какую-нибудь гостиницу. Не в эту вот, режимную, на Крещатике. Там нас круто окатили презрением и сообщили, что до двенадцати нельзя поселяться. Хотя мы готовы были заплатить за пару часов как за сутки проживания. Когда разменяем деньги. Потому что в гостинице – в режимной гостинице на Крещатике! – не работали терминалы. Потому что их просто не было. Оруэлл.

– Я помню, на Андреевском спуске построили неплохую…

– Какая гостиница?! Вы останавливаетесь у меня!

Ему не было стыдно за свою засранную однушку. А мне не было стыдно за мою дружбу с ним.

Пытается за нас заплатить в пиццерии, в переходе под Крещатиком. Расстаёмся. Он не хочет нас отпускать, хотя ему надо вернуться на работу. Ему – на работу. У нас – дела. Но он не хочет нас отпускать. Жмётся к нам, как дурашливый щенок. Хватает за руки, целует в щёки. Кидается обнимать. Говорим о чём угодно. Пишем стихи цветными мелками на ватмане, выдаваемом в этой пиццерии детям. Холодно. У него нет денег вообще. У нас есть только эквивалент разменянного стольника, и нет денег в этой стране Украине, пока не откроется цивилизация. В виде банков. Не только холодно, но мокро и промозгло. И грязно. И все мы трое – счастливы.

Вечером мы идём в ночной клуб. В любой стране, на фоне любого беспредела – всегда есть ночной клуб. Так положено диалектикой. В ночном клубе есть караоке. В ночной клуб мы идём вчетвером. Нас двое – и их двое. Она ещё не жена. Но она его любит. Она его очень любит. А кто не ответит любовью на любовь? Вот и он ответил. Он добрый, солнечный мальчик. Он не мог не ответить на любовь.

– Вы ночуете у нас!!!

Ну конечно, мы ночуем у вас! В твоей засранной съёмной однушке. Потому что мы не можем не ответить любовью на любовь, хотя мы уже разменяли деньги в банке. Конечно, мы ночуем у вас. Несмотря на то, что мы можем себе позволить. Но как раз этого и не стоит себе позволять. Снова диалектика.

В ночном клубе весело. Вдруг, в 2005 году, в Киеве обнаружилось место с атмосферой начала московских девяностых. Какие-то армянские дяди, снявшие украинских проституток. Какие-то украинские проститутки, распевающие караоке. С моим мужем. Хором. Танцы-шманцы. Стриптиз в худших славянских традициях. Накурено. Продымлено. Пьяно. Будущая жена моего молодого друга, регулярно отходящая в туалет. Поблевать. Как выяснится позже – вовсе не из-за количества выпитой водки и её качества. И даже не из-за заветренной несвежей закуски. А потому, что она уже была беременна их первым сыном. И мы, болтающие с моим молодым другом о чём угодно. О теории большого взрыва. О вечном сиянии незамутнённого Кубрика. О мечтах. О стремлениях. И обо всяком подобном идиотизме. И украинские проститутки, нежно щебечущие мне о том, что я должна любить своего мужа. Холить. И лелеять. И армянские деловые дяди, от зависти выпивающие с моим мужем водку. И мой молодой друг, болтающий со мной обо всём, не замечая ни армянских деловых, ни украинских проституток, ни танцев-шманцев, ни стриптиза в худших славянских традициях, ни своей будущей жены, блюющей в туалете. Хорошо, что его будущую жену заметил мой муж. С радостной улыбкой зашедший в женский туалет – и умывший будущую жену моего молодого друга прохладной водой.

И всю ночь до утра мы вчетвером болтали о том и об этом – и о поэзии, и о прозе, и о дружбе, и даже о любви – в засранной съёмной однушке моего молодого друга. И уснули абы как на чём придётся – на разваленном, раздолбанном раскладном диване – мы, и на скрипящей продавленной чужой кровати – они, – под утро. И мой молодой друг, вскочил прежде всех и понёсся за йогуртами и апельсинами на завтрак.

И весь день мы бродили по Киеву. И в ботаническом саду снегом были покрыты уже цветущие магнолии.

На каких платформах дальнего следования остаются они, наши друзья?

*

Тонкие девочки рожают троих. Светлые мальчики темнеют.

– Так когда она приедет?

– Да скоро уже! Так вот, слышь, я ей говорю…

Она приезжает. У неё нет купальника, потому что она думала, что в октябре 2012 года в Одессе уже холодно. У нас в апреле 2005 года не было тёплых курток, потому что мы думали, что в Киеве уже тепло.

Я даю ей свой купальник. Она плещется в водах Шестнадцатой и на несколько минут становится похожа на себя – ту. Что ещё не озабочена необходимостью кормить, одевать, обувать и учить троих детей. Она даже не озабочена им, всё ещё молодым, но страшно пузатым и чудовищно занудным моим другом. Сейчас, эти пару минут, она, наконец, озабочена только собой. Своими ощущениями от этого мира. Это так важно – ощущения от мира. Свои ощущения. Когда ты не готовился, не планировал. Или планировал и готовился, но не к тому. А где же море? Вот, пожалуйста! Купаться, наверное, холодно? Да я вас умоляю! А я не взяла купальник… Извольте. Кабинка у вас за спиной!

Мы идём от Шестнадцатой до Аркадии. Она радуется. Он что-то говорит и говорит. Кажется, о том, как тяжело жить. Хотя они уже давно купили квартиру. И машину. И ещё одну машину. Или их купила она? Неважно. У них есть – они купили. И есть море. И есть наш путь от Шестнадцатой до Аркадии. Но он всё время говорит. И всё время – не о том и не про то.

У неё работа – там. Сама она – здесь, со мной. У него работа здесь. Собственная фирма. Не такая удачная, как хотелось бы. Но всё-таки. Но у неё работа, вместе со всеми только поставленными печатями и проведёнными переговорами, – там. А у него – здесь. И больше у него здесь никого нет. Ни меня. Ни моря. Ни лета, выданного этой осенью одесситам. Ни стремлений, ни мечтаний, ни надежд. Есть заунывная речь о том, что не удалось. Нам всем что-то не удалось. И кто-то нам не удался. Но неужели нельзя всё это оставить? Сбросить. Не думать. А просто получать удовольствие.

– Ты не можешь просто получать удовольствие?!

– Юрьевна, я забыл, что такое просто получать удовольствие!

– Жаль. Точнее – зря! Если ты ещё хоть что-то скажешь о бизнесе, кредитах, откатах и тактиках-стратегиях – я не забуду, что такое получать удовольствие. Я просто исключу тебя из своей жизни. Прямо сейчас.

Проходим Десятую. Снова какие-то стройки-монстры. Попытка одесситов сделать из побережья Лазурный берег – не удалась. Как не удалось моему молодому другу сделать свою жизнь счастливой. Слишком много бетонных заборов для Лазурного берега. Слишком много поэм о неудавшемся вместо суровой мужской прозы.

– Юрьевна, ты несправедлива!

– Зато счастлива. Ты помнишь, в прошлом году ты пригласил нас на своё тридцатилетие?

– Помню. И? Спасибо, что приехали.

– Спасибо, что нашли нам номер в гостинице неподалёку от вас. Вам было удобно.

– Но вам бы было неудобно у нас. Трое детей!

– Действительно. Трое детей в трёхкомнатной квартире.

– Но у вас же были деньги!

– Деньги всегда есть, когда ты искренне хочешь к кому-то приехать. Помнишь, мы в 2009 году проездом были в Киеве? И у вас была очередная съёмная хата и уже двое детей.

– И вам было неудобно. В туалете валялся использованный памперс.

– Ах, мой друг. Всё ещё мой друг…

– Ты это к чему?

– Если уже надо объяснять – то ни к чему.

Его жена просто смотрит на море. Просто идёт. Просто радуется. Трое детей нужны человеку, чтобы просто радоваться, когда они не рядом.

– Юрьевна, я не понимаю, о чём ты!

– Жаль. Точнее – зря!

Проход после Десятой до Аркадии – закрыт. Очередными стройками. Плотность кондоминиумов зашкаливает за все разумные пределы. Неужели теперь наверх? По одной из самых длинных лестниц побережья – по лестнице Девятой Фонтана?!

Милая старушка гуляет с милой собачкой. На прислугу старушка не похожа – слишком независимый взгляд.

– Скажите, мы можем как-нибудь пройти тут до Аркадии?

– Насколько я знаю – нет. Разве что по стройкам? Но та – закрыта наглухо. На вон той – злые псы. Лучше вернитесь на Девятую и…

И наверх. И переулками. Мимо очередной жуткой высотной «элитной» недвижимости.

– Это что, жилой дом?

– Я не знаю. Похоже на гостиницу.

– Я пойду узнаю.

– Зачем тебе?

– Я подумывала купить тут, в Одессе, квартиру.

Уходит. Говорю молодому другу, что хочу пить.

– Вон магазин! – говорит он.

Иду в магазин. Молча. Покупаю воды. И виски. Если я не выпью спиртного, сойду с ума. Потому что сильно отлична эта дорога от Шестнадцатой до Аркадии от той, что была прежде. Даже от той, что была тут всего лишь семь лет назад.

– Всего лишь семь лет назад…

– Что?

Садимся на скамейки. Не обнимаясь. Не хохоча. Садимся друг напротив друга. Удобные скамейки. Передаю ему бутылку виски, прежде щедро глотнув.

– Всего лишь семь лет назад ты был другим.

– Я сильно изменился.

– Жаль. Точнее – зря!

– Все мы меняемся.

– Нет.

– Никто не оригинален.

– Да.

– Чего ты хочешь?

– Ничего. Выпить. Я могла бы хотеть узнать, куда делся тот солнечный мальчик…

– Солнечные мальчики – это мальчики-дауны?

Лучше молча пить виски. И дожидаться его жены.

Кое-как выбираемся к дороге. Надо же – я совсем всё забыла! Точнее – тут всё изменилось. Посреди всего, что тут изменилось, мне и вспомнить-то нечего.

Ловим машину.

Едем в Аркадию.

Идём в старый-добрый кабак «Ассоль». Точнее – старый. Жаль, что не добрый. К тому же ещё и очень дорогой. Хотя, конечно, дешевле ирландского паба на Дерибасовской.

Заказываем. Выпиваем. Едим.

Мой молодой друг всем недоволен. Когда же он успел стать таким понтовитым снобом?

Начинаются танцы-шманцы. Мы не слышим друг друга. Слава богу. Давно пора уходить.

Расплачиваемся по счёту. Он не помнит утренний уговор. Не важно. Это не тест. Констатация факта. Зло обсмеивает «брачный неликвид» на танцполе. Я ему вторю. Ехидно. Зло. Не важно. Лишь бы не о несостоявшемся счастье в виде особняка, пока ещё не построенного моим молодым другом. Уверена, когда построит – он не будет счастлив. По-крайней мере так, как он был счастлив в засранной съёмной однушке и в ночном клубе, явившемся в Киеве-2005 прямо из начала развала передела.

– Семь лет назад всё было не так.

– Здесь?

– Везде. И лишь я – допотопный артефакт, мечтающий выпить за несуществующей уже барной стойкой, в компании несуществующих уже людей, с великолепно сияющим, незабвенным Стенли Кубриком.

– Ты это к чему?

– Ни к чему.

Недолго молчим. Вокруг шумно, грязно.

– Здесь шумно. И грязно.

– Да… Я могу заночевать у вас в номере?

– Там только одна кровать.

– В гостиной есть диванчик.

– Ты будешь спать на диванчике в гостиной?

– Нет.

Мне сегодня не хочется спать. Потому я не останусь у них. И не поеду к колбасе с туалетной бумагой в тень винограда. Я поеду на Ланжерон. Сниму номер в смешной пластмассовой гостинице «Пальма». И всю ночь буду пить у моря. И утром выпью кофе. Не в гостинице. А выше, там, на Чичерина. Или как она нынче называется? Выпью кофе в ещё не совсем открытом ресторанчике. Но хозяин будет любезен. И кофе будет вкусным. Я ещё пойду к своим друзьям. К ещё друзьям. Ещё пойду. Несмотря на то, что Шестнадцатая – уже не та. И Аркадия – не та. И вообще, всё это – всего лишь не более чем тоска.

Тоскана

Семь лет назад поздней-поздней и тёмной-тёмной ночью мы с мужем катились на автомобиле из Крыма в направлении Москвы. Мы были где-то между Побережьем и Николаевым. Очень примерно. Потому что ночью на узеньких пыльных покорёженных асфальтовых дорожках, прорезающих это пространство, указателей не так чтобы много. Совсем немного. Крайне недостаточно. Добропорядочный американский гражданин давно бы заблудился и пытался бы вызвать службу спасения. Причём – свою, родную. И очень даже может быть, она бы его тут разыскала и спасла. Но это у американского страха глаза велики. И европеец к этому моменту проехал бы уже три страны насквозь. А мы привычные. Рули да рули. Дождь, слякоть, позёмка… Какая разница. Нам домой надо!

Попутчик или встречный – раз в полчаса в лучшем случае. Во мраке степи ни огонька, ни намёка на жизнь. Чистый сюр – результат совместной пьянки Куинджи с Кастанедой. И вдруг – бах! – горстка огней впереди. Подъезжаем. Поперёк дороги, аккурат от кювета до кювета, на боку лежит фура с зерном. Перевернись трак на каком-нибудь из интерстейтов – уже через полчаса было бы всё ОК. Принеслись бы: шериф, рейнджер, дорожная сейфгард, парамедики, пожарные, эвакуатор, дорожные рабочие, мексиканские уборщики – и спустя всего лишь тридцать минут дорога снова была бы тем, чем и должна быть дорога в цивилизованной стране – путём. А тут тупик. Приехали. И десяток растерянных марсиан посреди инопланетного мрака.

Была украинская непроглядная ночь, и дальнобойная фура безмятежно спала поперёк трассы на подушках взбитого аварией зерна и совершенно не реагировала на вопли поочерёдно матерящегося то в телефон, то в неё дальнобойщика. Слава его ангелу-хранителю – живого и здорового.

Очевидно, что властям этой планеты было только на руку, что горстка марсианских захватчиков упёрлась бампером в гору зерна. Это даже как-то символично. Хлеб – всему голова, и всё такое.

У многих опустились руки. Они сиротливо жались у обочины, доставали примуса, термосы и одеяла. В общем, отдавали себя воле рока. Но мы и ещё несколько более опытных разведчиков, не сговариваясь, развернули свои, к сожалению, не летающие тарелки и рванули назад – в поисках съездов.

Сквозь украинские степи и поля пролегают такие грунтовки, что ни одной Пенсильванской или Айовской секондари-роад в страшном сне не приснятся, как бы они ни плакались на очередные рецессии.

Зря мы положились на свой опыт и отвагу – уже через полчаса заблудились, как и положено от веку нетерпеливым и отважным, осмелившимся ночью шариться украинскими степями. Один за другим исчезали во мраке наши смелые попутчики, а мы вели печальный счёт потерянных надежд. И вот в какой-то момент, когда до рассвета было всё так же далеко, как до родного Марса, мы остались одни одинёшеньки в нашей маленькой железной тарелке на колёсах. Посреди бескрайней, безмолвной, непроглядной украинской ночи. Казалось, не степь под колёсами нашей незащищённой от звёздного ветра кибитки, а мириады призрачных ничто в бесконечном нигде. Мы парили в вакууме украинской ночи по беспредельности степи – и конца у этого не было. Потому что у этого не было начала.

И вдруг из ниоткуда, из следующей реальности, из-за поворота в другую галактику – выросло трёхэтажное здание. Оно торчало посреди украинской ночной степи, как неведомое творение мрака, как монстр-захватчик с Альфы Центавра, как инакоморфное существо. Зловеще переливаясь жалким миганием тусклых лампочек. А поверху его неоном было выложено слово. И слово это было:

TOSCANA

Наше транспортное средство испуганно встало на дыбы. Мы успокоили его, как могли. И с удивлением посмотрели на эту странную, неуместную посреди украинской степи вывеску. И, обретя дар речи, сказали хором, даже не глядя друг на друга:

– Тоска! На!

И морок развеялся. И автомобиль довольно заурчал. И к тому моменту, как наша Планета соизволила повернуться к дневному светилу нужным боком, мы были на трассе Е-95 Одесса-Киев. Днём – благополучно донеслись до Чернигова. Где отобедали в кабаке с аквариумом, в котором плавали марсианские рыбки, с тоской наблюдавшие сквозь стекло за происходящим на улицах этого инопланетного города. Но это уже совсем другая история. Как и доброжелательный, праздничный, утренний киевский полицейский в белой рубашке, показавший нам дорогу и пожелавший счастливого пути. Хотя и в этом, согласитесь, было что-то внеземное.

Главное тут вот что: зрелище одиноко стоящей в ночи украинской степи «Тоска! Ны!» по степени экзистенциального ужаса несравнимо даже с морем огня (не метафора!) в ночи невадской, увиденного нами как-то на подъезде к Лас-Вегасу. А главнее главного то, что подобная «Тоска! На!» – нападает на меня в Одессе. При виде того, что совершается в иных весьма добропорядочных домах. Казалось бы – чего такого ужасного в той харчевне с элементами блядского дома, выстроенной посреди степей? Так вот то же самое, что в иных одесских добропорядочных домах. Тоска. На!

Вроде и ничего страшного. И колбаса на столе. Сырокопчёная. И спиртное правильное. Из правильной бутылки. Но куда-то выветривается из людей… Странно. Разве может, например, выветриться из спортсмена воля к победе? Пусть даже из бывшего спортсмена.

Прежде я полагала, что не бывает бывших. Бывших спортсменов. Бывших врачей. Бывших людей, в конце концов. Бывший человек – мёртвый человек. Мёртвый человек – в гробу. Гроб – всего лишь мебель. Видимо, не все бывшие люди – мёртвые. И не только гроб – мебель. Иногда мебель – это всего лишь кожаный диван и кожаные кресла. Весёленькой расцветки.

Совершенно не важно, чем человек занимался прежде, когда он становится бывшим. Бывший человек только и говорит, что о бывших своих заслугах и достижениях. Как он умел. Как знал. Как мог. Как выигрывал. Нет худшего занятия, чем глаголить о себе в прошедшем времени.

– Я поспорил. И я выиграл спор. Я спорил на бутылку водки. Уже и ту бутылку водки некому отдавать. Но важно то, что я выиграл спор!

Не знаю, что отвечать. И надо ли отвечать вообще? Надо ли это как-то комментировать? Наверное, от меня чего-то ждут. Потому что повисла тишина.

– Вы молодец.

Что ещё скажешь. За последние три года было предпринято много попыток реанимировать глаголы бывшего времени и привести их в состояние настоящего. Немало, во всяком случае. Потому что каждый раз, когда я бываю в Одессе, я захожу в гости к этому прекрасному бывшему спортсмену, бывшему охотнику, бывшему рыболову, бывшему журналисту и бывшему писателю. И моему другу. Пока ещё не бывшему. Хотя мне с ним уже становится скучно.

Скучно слушать о том, какие гады московские киношники. Ну, гады. Сама знаю. Ну, кинулся раз, кинулся два. И что? Что-то изменилось в гадах? Они из века в век тихо скользят в своей влажной ночи. Менять надо в себе. Меняться самому. А там, глядишь, и гады подтянутся. Ну или отвалятся. Так они и отвалились. Зачем кричать о гадах, которые давно отвалились? Тем более что ты сам их и отвалил. Обращались? Обращались. Послал? Послал. Больше не обращаются? Нет. И чего теперь, гордишься?.. Так гады в профите – снимают и снимают. Для того, чтобы что-то изменить – одного яда мало. Яд сам по себе – субстанция неподвижная и быстро разлагающаяся вне гада. Стань гадом. Поставляй полезный яд. А кричать – не мешки это самое, как справедливо заметил пивной мальчик из ирландского паба на Дерибасовской.

Кто там ещё гады Бывшему Всему? Да все. Гады ветеринары. Потому что не так лечили собаку. И любимую собаку на ноги подняла любимая жена. И сын жены. Бывшему Всему пришла в голову идея помереть вместе с любимой собакой. Но собака поднялась на ноги, выздоровела и живёт. И вроде как оказалось – теперь и делать-то нечего. Ну, не жить же вместе с любимой собакой, в самом деле! С любимой собакой весело гоняет любимая жена. В которой жизни и эмоций – на троих. И далеко – совсем не ядовитых.

– Я такой старый, что помню, какая была Одесса при…

– Римлянах? Евреях? Румынах?.. Вот и напишите об этом книгу. Вместо того, чтобы строчить текстики под фоточками в социальных сетях.

– Книга – это серьёзно. Это надо сидеть в библиотеке. Это…

– Зачем тогда так часто об этом?

– О чём?

– О том, что вы такой старый, что помните всё про Одессу.

– За Одессу.

– Да хоть ОБ Одессе! Строчить в социальных сетях и книги писать – две большие разницы, как всё ещё иногда здесь говорят.

Тоска. Тоска, потому что я чувствую себя в гостях у своего друга тем самым мерцающим хоть как-то кабаком, неуместно торчащим посреди непроглядной украинской степи. Кому они, мои огни? Зачем они здесь? В непроглядной ночи лишь залежи бессмысленно протухающего яда. Мерцать над болотом грустно. Сам начинаешь чувствовать себя гнилушкой.

Нет, нет! Прочь! Отдать дань… Кому? Весело скачущей с жизнерадостным псом по ночной одесской улице жене. Выйти на балкон, перекурить… С кем? С пока ещё не бывшим другом, но уже бывшим человеком. Ещё раз молча, без комментариев и ремарок, прослушать тексты о том, де, «ах, деточка, я такой старый, что…»

В Нью-Йорке у меня такой же «старый» друг. Ему тоже пятьдесят шесть. Но он не бывший. Он работает день и ночь. А когда не работает – играет в теннис. А когда не теннис – пишет стихи. Общается с друзьями. Любит женщин. Почему сейчас, осенней одесской ночью, на этом балконе, что нависает над улицей Дегтярной, я вспомнила своего друга, живущего по другую сторону океана, с видом на Ист-Ривер? Неужели только потому, что он ровесник моего друга одесского? Или как антитезу глаголам прошедшего времени?

Октябрь. Но душно. Слишком накурено в комнате, хотя потолки в старых одесских квартирах очень высокие. Наверное, душно от бывшести. А дружба? Что дружба? Просто такая взрослая игра. Я тебя хвалю – ты слушаешь о делах давно минувших дней, в которых я был спортсменом, охотником, рыболовом, дамским любимцем, аферистом, контрабандистом, журналистом, писателем.

Я не хочу похвал. Я хочу живости.

– Знаете, почему нельзя делить на ноль?

– Я филолог! Знаю, что нельзя – и баста.

– Вы – мужчина. Знаете, чем мужчины отличаются от женщин?

Теперь надо переждать поток нижнепоясного. Удивительно, что в умном и образованном человеке такие глыбы пошлости! При этом – ни одного матерного словечка, ни-ни-ни! Отчего ещё гаже, ибо на скоморошество не спишешь. Завершатся тирады тем, что его уже давно не интересуют дамы. Не надо привередничать. Даже в таком матёром человечище, как Юз Алешковский – просто залежи нижнепоясного. И возможно, очень скоро Юз Алешковский тоже станет бывшим. Ну так ему восемьдесят три, а не пятьдесят шесть. К тому же Юз хотя бы матерится. А мне, к слову – так вообще сорок один. Девчонка! И я мужественно выслушиваю разнообразные потоки от моих «старых» друзей. За какой-то из красных стрелок восприятия друзья непременно станут бывшими. Ну, просто потому, что ничто не вечно.

– Теперь можно мою версию?

Презрительно кивает. Презрение выдуманное, наигранное. Разумеется, мой друг меня не презирает. Он меня даже любит. Он одним из первых оценил мой талант. Ласково и нежно. Со всем должным оценил. Как оценивает инвалид красоту совершенного тела. Спасибо ему за это. Я буду носиться с ним до конца жизни. Его. Который наступит не скоро. Потому что ничем, кроме бывшести, он не болен. Но ему почему-то не помогают прививки настоящести. Возможно, я плохой лекарь. Похоже, даже его жена на него махнула рукой. А пёс – обрубком хвоста.

– Ну и какая твоя версия?

– Женщина просто знает, что на ноль делить нельзя. Мужчина – точно знает, почему.

– И почему?

– Мужчина – вы.

– Я – филолог.

– Спортсмен. Рыболов. Охотник. Писатель. Контрабандист. Аферист. Журналист…

– Бывший.

Я здесь, у него, чтобы было на кого делить. Я есть на балконе, в его комнате, в его жизни – и можно делить яд, эмоции и даже глаголы бывшего времени. Когда на балконе, в комнате и в жизни никого нет – делить не на кого. Поэтому на ноль нельзя делить. Бывшие – это ноль. Потому, когда он сам с собой, не на кого делить. И что ещё более тоскливо – кажется, уже и не на что. А на ноль делить нельзя.

– Но вы же живы! Вы – настоящий.

– Так ты будешь объяснять, почему на ноль делить нельзя?!

Очень хочется нижнепоясно пошутить. Прям-таки распирает. Но тогда тоска станет не просто тоской. Она станет скабрёзной тоской.

– Представьте себе, друг мой, что на этом балконе никого нет. Ни меня. Ни вас. На балконе ноль человек. Ноль курящих человек. Но лежит пачка сигарет. Полная пачка ароматных, не акцизных, контрабандных английских сигарет. На кого их делить? На ноль делить не нельзя – это просто НЕВОЗМОЖНО!

Но всё мимо. Потому что он не понимает, что надо делить имеющиеся сигареты. Он тоскует по давно ушедшим бывшим. Умножать на ноль можно. Давно ушедшие бывшие сигареты – это ноль. Потому что их нет. И он постоянно себя на этот ноль умножает. Что происходит с тем, что умножается на ноль, знают все. И мужчины. И женщины. Даже если не всегда понимают, почему.

Возвращается его жена. Милая живая женщина. И жизнерадостный, хотя уже и далеко не юный пёс. И мы умножаемся друг на друга. На свои весёлые бабские чувства. На свои яркие животные эмоции. Даже когда она рассказывает о смерти своего кота, она не так тосклива, как мой друг, рассказывающий о своей минувшей жизни. Потому что она из тех счастливых людей, которые никогда не бывают бывшими. Не зная почему, не копаясь в поисках причин, не разыскивая объяснений, они абсолютно приемлют очевидный факт: жизнь – это череда настоящего, которая однажды просто прервётся. Читать Кастанеду и не понимать – это куда хуже, чем не читать Кастанеду, но знать о некоторых простых вещах. Например: кот, собака или человек болеют – надо лечить. Или: хочешь сделать хорошее кино «за Одессу» – пиши сценарий. Или: охотник и рыболов – охоться и рыбачь с утра до вечера. Или: хреновый балкон – почини. Или не выходи. Впрочем, на балконе уже никого нет. Ни пачки сигарет. Ни дружбы. Просто одесская осенняя ночь, в которой человек, умноживший себя на ноль, полагает, что наслаждается заслуженным одиночеством. Кому-то и привкус ядовитой тоски – оливковое масло. Из Тосканы.

– Хорошо, он с тобой хоть на балкон вышел!

– Он что, вообще не выходит? На самом деле?!

– На самом деле.

– Неужели поспорил с кем-то, что до конца жизни из квартиры – ни ногой?

– Не знаю… Но очень на него похоже… Хочешь чаю?

Хочу. Люблю. Дружу.

А проход от балкона на Дегтярной до балкона на Большой Арнаутской развеет любую тоску. На!

От балкона до балкона

Идти надо так: Дегтярная – Тираспольская – Преображенская – Большая Арнаутская. И по Большой Арнаутской – до середины её квартала между Ришельевской и Пушкинской. Так я добираюсь от балкона моего «старого» друга до балкона моего старого друга. Точнее – подруги. Моей игре со «старым» другом всего-то года три. А вот с моим старым другом Татьяной Валерьевной мы знакомы – ой! И даже – ох! В общем, с первого класса.

Дружба – это такая игра, вроде шахмат. Можно закончить партию. Можно смахнуть с доски фигуры. А можно отставить куда-нибудь на каминную полку до лучших времён. Фигуры, разумеется, покроются пылью. Но разве пыль может помешать продолжить партию в любое угодное время? Угодное или удобное? Череда настоящего непредсказуема. Но люди при этом делятся на две половины: на тех, кого это пугает, и на тех – кого восхищает. Лично я всегда была не из пугливых.

Идти от Дегтярной до Большой Арнаутской тоже, к слову, можно как угодно и как удобно. Комбинаций на шахматной доске Одессы – предостаточно. Но на сей раз я иду именно так. Даже не для того, чтобы увидеть два храма. Первый – на Преображенской. Свято-Успенский собор, построенный по проекту архитектора Оттона. После Спасо-Преображенского собора на «мэ и жо» (потому что до того, как Спасо-Преображенский собор восстановили, в том скверике на Советской Армии, в непосредственной близости от Воронцова, был общественный туалет) – самый большой. Свято-Успенский собор: пятикупольный храм с пятиэтажной колокольней. В церкви два, если так можно выразиться, отделения – верхнее и нижнее (подвальное). В тридцатых годах двадцатого храм был закрыт, но не взорван, в отличие от своего большого брата – Спасо-Преображенского (Спасо-Преображенский взорвали не фашисты, а большевики). В начале войны Свято-Успенский сильно пострадал, но уже в сорок втором году нижний храм был восстановлен. Там меня и крестили, несмотря на папу-парторга. В нижнем храме. Но не в сорок втором, разумеется. В 1971. Крещёный агностик – это забавно. Меня в трёхмесячном возрасте никто не спрашивал. Но если бы я умела отвечать, то против бы точно не была. Я вообще за процветание страховых компаний.

От второго храма (мечеть – это же тоже храм?) – на подходах к Ришельевской угол Большая Арнаутская, никуда не скрыться. Потому что именно там он и расположен. Воткнута мечеть прямо в центр русского города Одессы где-то в начале девяностых двадцатого, когда обострилась очередная украинская независимость и в русском городе Одессе отлёживались чеченские боевики, поощряемые и благословляемые товарищем-господином-барином евреем Гурвицем. Мечеть политкорректно именуется «Центром арабской культуры», и рядом с ней гордо реет правильный плакат про толерантность и добро-вечное. А что там на самой мечети вязью в камне выбито – бог его знает. То есть – Аллах. Или Магомет. Наверное. Впрочем, может, и Иисус с Яхве знают, наверняка у них с арабскими языками куда лучше, чем у меня. Художника Юлю Стоцкую, с которой мы в минувшем феврале были в украинском городе Одессе, в центр арабской культуры не пустили. Как не пустили её и в храм Спасо-Бородинского монастыря позапрошлой осенью. Ну, тогда хотя бы объяснили, мол, в брюках. Хотя я не понимаю, почему в церковь нельзя зайти в брюках? Не с голой же жопой! А если и с голой? Что, нельзя с богом пообщаться без штанов? А если тебя на улице раздели, и ты в храм зашёл дух укрепить по этому поводу – всё, от ворот поворот, что ли? Бог, что, един и великодушен ровно до момента оголения задниц? А сам бог в чём? В брюках? В юбке? В тоге? Или – о боже! – обнажённый?!