Текст книги "Роддом. Сериал. Кадры 1–13"

Автор книги: Татьяна Соломатина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Кадр седьмой
Каждый хочет любви

В девять часов вечера в кабинет непривычно приглушённо постучали.

– Да!

– Татьяна Георгиевна, это я! – в приоткрытую дверь всунулась голова всё того же очаровательно-нахального интерна.

– Вы что, сегодня дежурите?

– Вообще-то нет. По графику – не дежурю. Но мне здесь нравится.

– Что, дома не привечают? – усмехнулась Татьяна Георгиевна.

– Да нет. Кому привечать-то? Я один живу.

– Что ж так?

– А я не тороплюсь. Хотите кофе, Татьяна Георгиевна? Только не отказывайтесь, ради бога, а то я уже сварил! – Он толкнул дверь плечом. В руках у него были две чашки, из которых исходил соблазнительный кофейный пар.

– Чем же вы в дверь-то стучали, Александр Вячеславович?

– Я стучал в дверь… э-э-э… лбом. Да, пусть будет лбом!

– Садитесь, Александр Вячеславович. Я выпью ваш кофе. Раз уж вы так расстарались. Кстати, вы его действительно варили?

– Действительно. Терпеть не могу растворимый!

– И где вы его варили?

– В буфете.

– И Галина Ивановна пустила вас варить кофе в свой буфет?! – ахнула Татьяна Георгиевна. Ей сразу представилась грозная баба Гала, которая была грозной бабой Галой и тогда, когда Татьяна Георгиевна сама была интерном. Чтобы она вот так вот, за здорово живёшь, без году неделя юнца пустила в свой буфет?

– Я ей помог ужин развезти по палатам. Поболтали о том о сём…

– Поболтали?! – ещё больше удивилась заведующая. Баба Гала была дама не слишком разговорчивая.

– Ну да… – Наглец, устроившись на стуле со всеми удобствами, а вовсе не на краешке, как обычно тут сидели не только интерны, но и ординаторы, с удовольствием прихлебнул кофе. – О жизни, о любви…

– Ну что ж, похвально. Александр Вячеславович, раз уж вы здесь так неожиданно, с горячим кофе, сваренным в буфете, давайте сразу расставим все точки над i… – Зазвонил внутренний телефон. Татьяна Георгиевна взяла трубку: – Да?

– Тань, зайдёшь ко мне? – заканючил Семён Ильич. – Я так соскучился по тебе. Я не выдержу.

– Я занята! – нейтрально-строго ответила она.

– У тебя что, кто-то есть, да? Баба какая-нибудь ноет? Гони её! Ну, зайди ко мне, ну пожалуйста!

Господи, как же ей хотелось сказать Сёме что-нибудь вроде: «Подрочи, и всё пройдёт!» или «Иди домой и обслужи свою верную супругу, в конце-то концов!» Или про то, что трахаться в кабинете начмеда несолидно, несмотря на распрекрасную мягкую мебель. В клизменную её бы ещё пригласил за сексуальными приключениями! Умный же мужик, а как приспичит – дебил дебилом. Она ему что, резиновая кукла? Соскучился он, блин!

– Ваша проблема подождёт!

– Не подождёт! Не подождёт! Я специально тут караулил, когда все расползутся.

– Очень романтично! – вырвалось у Татьяны Георгиевны. Она мельком глянула на интерна. Тот делал вид, что ему очень интересно разглядывать стоящий напротив холодильник. Попросить, чтобы вышел? Раньше надо было. Теперь после её «очень романтично!» это совсем… Все дебилы, что старый, что молодой. Все мужики – дебилы. Надо соглашаться на Волкова. Он наверняка тоже дебил. Зато – дебил со стороны.

– Я тебя хочу! – завыл Сёма каким-то оленьим голосом. Татьяна Георгиевна не хотела смеяться, но, видит бог, это было так смешно, что она не удержалась и вся затряслась в утробном хохоте.

– Запишитесь на завтра!!! – взвизгнула она в трубку, давясь смехом. – Может быть, я смогу вам помочь!

– Ты что, ржёшь, скотина? – притворно надулся Сёма. – Танька, ты пизда с ушами! Тебе что, жалко?

– Да!

– Ладно… Но ты будешь гореть в аду за то, что мучаешь меня всю жизнь. – Кажется, Семён Ильич на сегодня смирился. – У тебя что, этот молодой бог в кабинете сидит? Мне всё доложили! Так что пиши на завтра заявку на кесарево, на пятом этаже, и присылай этого кадра ко мне с бумажкой на подпись.

– Какого чёрта ты не берёшь в ассистенты патологию или физиологию, если это пятый этаж? – возмутилась она, уже не обращая никакого внимания на интерна.

– Потому что я тебя хочу! – снова заныл Сёма. Но быстро прекратил и стал деловитым. – Пиши: Евсеева Ангелина Дмитриевна, сорок два года, беременность четвёртая, тридцать девять – сорок недель. ЭКО. Тройня. Мумификация одного из плодов. Теперь понимаешь, почему тебя беру?

– Анатолий Витальевич отлично бы справился! – буркнула она в телефон.

– А я хочу тебя. Таня, я тебя прошу, не трахайся с малолеткой! Умоляю тебя, не надо! – не совсем искренне заёрничал Сёма.

– Всё зависит от клинической ситуации! – ответила она, еле сдерживая снова подступающий к диафрагме хохот.

– Ладно… Шли бронеподростка с бумажкой. Я через полчаса уезжаю домой!.. Точно не зайдёшь?

Последнего Татьяна Георгиевна уже не услышала, потому что положила трубку.

– Начмед, – пояснила она отвлекшемуся от пристального изучения холодильника интерну.

– Я понял.

– Раз вы такой понятливый, Александр Вячеславович, я хочу…

– Расставить точки над i! – услужливо напомнил паршивец, сверкая потрясающими глазами.

– Да! – сказала Татьяна Георгиевна. И вместо расставления пресловутых точек над не менее пресловутым i протянула интерну бланк заявки на операцию. – Пишите! – Она продиктовала необходимое, включая хирурга и ассис-тентов.

– Ух ты, круто! Мумифицированный плод! Спасибо, что берёте! – опять по-щенячьи восхитился этот уже взрослый, в сущности, мужчина.

– Не думаю, что сама Евсеева считает, что это круто. Так что вы, Александр Вячеславович, воздержитесь от восторженных комментариев в операционной. Тем более что у нас, в отличие от ургентной главного корпуса, оперируют в основном под спинномозговой или эпидуральной, а не интубируют. Договорились?

– Татьяна Георгиевна, вы меня совсем дебилом считаете?

– Я всех мужчин, Александр Вячеславович, считаю дебилами.

– Да вы сексистка! – интерн состроил возмущённо-шутливую мину.

– Ага, она! – улыбнувшись, согласилась заведующая. Ну уж очень потешная была у интерна морда и уж очень он был, чёрт возьми, мил! Она расписалась в бумажке. – Вы тоже поставьте подпись напротив своей фамилии. А сейчас идите в кабинет к Семёну Ильичу. Главная виза на заявке в операционную – его. Всегда. В особенности когда он – хирург. Знаете, что такое «заказать операционную»?

– Надо позвонить на пятый этаж и сказать дежурной операционной сестре и заведующему родильно-операционным блоком физиологии.

– Правильно. Вот и умница. Идите, исполняйте. И чашки заберите. И помойте. Не то это будет ваша первая и последняя гастроль у бабы Галы.

Интерн козырнул, взял со стола чашки и вышел.

– Не закрывайте дверь, только прикройте! – сказала ему Татьяна Георгиевна.

И тут же погрузилась в очередные бумаги. Какие-то новые приказы, которые выдумывают не то от нечего делать, не то по полному незнанию нужд родильных домов в целом и обсервационных отделений в частности. Ещё что-то, требующее немедленного изучения… От попытки сосредоточиться на ватном казённом тексте её отвлёк мощный рык Галины Ивановны:

– Сашенька, оставьте чашки! Я сама помою. Вы же всё-таки доктор, а не посудомойка!

Чудеса да и только! Баба Гала даже на неё кидает испепеляющий взгляд, если она – заведующая! – посмеет оставить в буфете немытую чашку. Она ей, значит, посудомойка?! Мир сошёл с ума…

Татьяна Георгиевна поднялась, плотно прикрыла дверь, открыла окно и закурила. Всё суета сует, кроме синего морозного февральского вечера. Всё тлен, кроме природы и географии. Все мы – всего лишь биологический кунштюк.

Она довольно улыбалась совершенно непонятно чему. Наверное, снежной бабе, вылепленной кем-то прямо напротив её окна. На голове у бабы было алое пластмассовое ведёрко, на шее на широкой ленте висело красное плюшевое сердце. Куда-то вбок была воткнута бордовая роза. Чему же она улыбается? Неужто растрогалась? Нет! Она улыбается старому анекдоту! День святого Валентина, лавка подарков. Покупатель просит продавца:

– Дайте мне, пожалуйста, вот эту плюшевую жопу!

– Это сердце! – возмущённо отвечает продавец.

– Молодой человек, я двадцать лет работаю кардиохирургом! Я знаю, как выглядит сердце. Так что дайте мне, пожалуйста, вот эту плюшевую жопу!

Завтра День святого Валентина. Кто-то слепил своей беременной или уже родившей жене «валентинку». Сёмина баба с ЭКО хочет родить в День святого Валентина. Завтра молодые дурачки будут дарить друг другу дурацкие глупости. Ей, Татьяне Георгиевне, сегодня принесли собственноручно сваренный кофе в кабинет. И пригласили на случку в кабинет к начальству. И то и другое – всего лишь этапы одного и того же дурацкого пути. Какая такая любовь?! Увольте! Одна сплошная плюшевая жопа…

Она захлопнула окно. Села и, поёжившись, принялась за работу.

На следующее утро пятиминутка была проведена молниеносно. Ещё бы – первая операция была именно у начмеда.

– Ну идём, быстренько по кофе – и работать! – Семён Ильич чуть не за руку потащил Татьяну Георгиевну в кабинет.

– Только кофе! – строго сказала она старому… Старому кому? Старому другу? Старому любовнику? Старому начальнику?..

– Размечталась! Я прям разбежался и что-то кроме кофе! Похотливая самка! О работе думай!

Сёма споро заправил в кофеварку порошка и воды – и она, зловеще-припадочно всхлипывая, забулькала. Через две минуты суррогат был готов.

– Ты уже сказала поднимать?

– Интерн ещё до пятиминутки распорядился.

– Шустрый какой. Толк будет?..

– Не знаю ещё.

– Мне толковые нужны. Хотя куда я его впихну, даже если он гений? Штатное расписание не резиновое. Ладно… Слушай, у этой Евсеевой не жизнь, а чисто мыльная опера. Первый муж был любимый так, что искры из глаз. Совсем молоденькими поженились, она забеременела, он куда-то в горы полез – разбился. Маменька её настояла на аборте. Учёба, все дела, кому ты нужна с ребёнком… Второй раз вышла замуж лет через пять. Опять же по большой любви. Забеременела. Муж оказался слегка припадочным. И как-то, приревновав, натурально поколотил. Ногами. В том числе по животу – скинула. Развелась. Замуж долго не шла. Где-то к тридцати пяти ещё раз. И снова по большой любви. Забеременела. Двойней! Как-то уже в порядочном сроке пошли с очередным любимым мужем в ресторан. Поругались. Любимый её в ресторане кинул. По счёту заплатил, сам на такси сел, а ей даже денег на карман не оставил. И она пешком, ночью, с пузом, топала домой. Сквозь слёзы, сопли и прочую мглу. Дорогу переходила, а там… сбили, короче. Слава богу, сама жива осталась, но в больнице долго лежала. Двойня гикнулась, срок ещё был не самый витальный. Развелась. С сорока лет по ЭКО пошла, замуж больше не захотела. Она сама тётка не бедная, так что может себе позволить. В общем, с третьего раза получилось. И вот надо же какая планида, а? Один плод мумифицировался. Так что операция у нас трепетная во всех смыслах. Двойня, ещё и заклиненная ко всему прочему. Я бы её, разумеется, с таким анамнезом, в таком возрасте, да после ЭКО, с мумифицированным, да ещё и с заклиненной двойней, не пускал бы в роды, естественно. Уговаривал ещё недельку подождать. Но тут её саму заклинило. У неё там мальчик и девочка. Хочет назвать Валентином и Валентиной…

– Идиотка.

– Желание идиотки – закон. Кровь заказали? Плазму?

– Сёма, всё заказано.

– Антибиотики она купила. В общем, допивай, пошли. Кто там наркотизатор?

– Сёма, это ты не меня спрашиваешь, да? Это ты сам себе напоминаешь, что днём на плановых у нас работает тот же, кто и всегда работает днём на плановых, – Аркадий Петрович Святогорский.

– Да? Почём я знаю, может, ты тут революцию кадровую в моё отсутствие устроила, пользуясь служебным положением! И сместила Аркашу с должности заведующего отделением анестезиологии и ПИТ. Давно пора… С такой фамилией мог бы не быть таким рвачом.

– Сёма, Аркаша не рвач. Он – врач! И преотличный! И ты это знаешь.

– Знаю, знаю… Идём.

В лифте ехали молча. Семён Ильич любил ездить в грузовом лифте. Ещё с интернатуры. Казалось, это добавляло ему значимости. Тогда. Сейчас осталось привычкой. А при грузовом лифте положена санитарка. Зачем она там? Совершенно непонятно. Вообще-то она санитарка приёмного. Ещё и приёмного. Хотя в приёмном – своя санитарка. А эта – по совместительству. В общем, в том штатном расписании давным-давно черти ноги поломали и хвосты поотрывали вместе с копытами.

– Доброе утро! – хмуро буркнул в пространство предбанника операционной Семён Ильич. Это он любил – хмуро буркать. Все сразу затихали, и атмосфера становилась чуть более торжественной, чем положено. Настолько торжественной, что, пожалуй, даже мрачной. Ещё и поэтому Святогорского нельзя было никуда «смещать». Потому что он один мог шутить в присутствии начмеда. Это немного разряжало обстановку. А кому нужны шутки анестезиолога? Пациентке в первую очередь. Женщина лежит на столе, как на сцене, обнажённая, всего боится… А тут ещё весь «партер» так торжественен, как будто гимн исполняют.

– Что-то вы, господин паж, много себе позволяете! – вдруг взвился начмед, зайдя в операционную с воздетыми намытыми руками.

Интерн уже обложил операционное поле. Не сам, разумеется, а с операционной сестрой.

– Вы чего, Семён Ильич?! – удивилась давным-давно проверенная сестра, работающая по давным-давно же отработанному алгоритму.

– Переложиться! – коротко и грозно кинул начмед.

Ему подали халат и перчатки. После чего он «переложился». То есть раскурочил простыни и тут же вернул их на место, как было. Аркадий Петрович покрутил пальцем у виска и, глянув на Татьяну Георгиевну укоризненно – ну да, на кого же ещё?! – сказал женщине на операционном столе:

– Ангелина, вы как?

– Всё хорошо! – мужественно сказала дама отягощённого акушерско-гинекологического анамнеза. Что в переводе значит – «тяжёлой женской судьбы».

– Вы не смотрите, что доктора у нас такие хмурые. Это они с похмелья. Сейчас скальпели в руки возьмут – и дрожь уймётся! И настроение улучшится. Рефлекс!

– Всё бы вам шутить, Аркадий Петрович! – нервно хохотнула Евсеева.

– Аркадий Петрович у нас тот ещё клоун! – мрачно констатировал начмед и пощипал Евсееву зажимом за кожу надлобковой области.

– Обижаете, Семён Ильич! – пожал плечами анестезиолог. – Работаем.

Операция была не из лёгких. Но и не из сложных, как можно было ожидать, тьфу-тьфу-тьфу! После рождения здоровых плодов извлекли мумифицированный. Эх, иногда в интубации есть свои плюсы – можно пофуфукать на всю операционную. А когда женщина в сознании… И спать не желает… Хорошо, что Святогорский на своём месте. Семён Ильич сегодня не был настроен беседы беседовать. Татьяна Георгиевна разговоры в операционной не любила. А у интерна помалкивать – благоразумия хватало.

После ушивания матки начмед брякнул:

– Оставляю вас, Татьяна Георгиевна, с вашим пажом. Рукастый мальчик, мешать вам не будет.

Татьяна Георгиевна молча перешла на место хирурга. Семён Ильич с таким треском сорвал перчатки, что, казалось, руки хотел себе оторвать.

– Брюшную полость промыть, оставить дренаж. Антибиотикотерапию расписать. Лаборантку в операционную вызвать. Если что – кровь прокапать. А сейчас – плазму.

– Уже стоит, – отрапортовал Аркадий Петрович.

Татьяна Георгиевна от комментариев типа «сами знаем» воздержалась. Тут все всё давным-давно сами знают. А также знают, что Семён Ильич – начмед. И отчего-то сильно не в духе. Хотя кесарево сечение прошло просто-таки, ещё раз тьфу-тьфу-тьфу, прекрасно. Семён Ильич не только оперировал каждый раз, как образцово-показательный атлас по топографической анатомии и оперативной хирургии писал, у него ещё было исключительное хирургическое чутьё и исключительная же хирургическая удача. Талантлив, короче, Сёма. Талантлив, умён, красив и обаятелен – из песни слов не выкинешь.

– Аркаша, в ПИТ положишь на сутки, понаблюдать, ладно? – голосом уже немного похожим на человеческий сказал Семён Ильич.

– Хорошо, Сём.

Они давно работали вместе. И Аркадий Петрович прекрасно понимал, отчего Семён Ильич бесится. Лось в гоне тоже бесится. Танька, паскуда, не дала. Давно пора. Сделал себе вечную куклу, всегда под рукой. Фронтовые жёны уже давно не в моде. Красивая баба, сто раз семью могла завести. А этот мудак её всю жизнь под рукой держит, скотина. И ведь хороший мужик. И жена у него хорошая. Не такая яркая, как Танька, зараза. Но по-своему хорошая. Каждый хочет любви… И только любовь никого не хочет. Существует, видимо, сама по себе, и плевать ей на жалкие человеческие желания.

Евсеева держалась очень хорошо. Ни тебе слёз, ни тебе лишних вопросов. Немудрено – с таким-то анамнезом жизни. И тоже вот – всё сплошь истории любви.

– А кто он был?.. Третий, – всё-таки спросила она.

– Ангелина Дмитриевна, у вас мальчик и девочка. Здоровые и красивые. Как вы хотели.

– Да… Хотела. Они меня будут любить безоговорочно. А я – их. Я подумала, что если рожу их в День святого Валентина и назову Валентином и Валентиной, то им повезёт… В любви… – она расплакалась.

– Ну вот! – шутливо-грозно погрозил ей пальцем анестезиолог. – У нас каждая капля жидкости на счету, а она рыдает. Сейчас давление ка-ак упадёт! Из-за гиповолемического шока! Ну ладно, кровопотеря! Положено… А тут ещё и слёзы… Немедленно прекратить рыдать, если не желаете анурии!

– Я от радости! – всхлипнула Евсеева.

– Ну, тогда ладно! – растёкся в трогательно-хитрой кошачьей улыбке Аркадий Петрович и подмигнул анестезистке. Та тут же раскрыла ампулу, набрала в шприц и ввела в капельницу. Пациентка уснула «на игле».

– Пусть немного отдохнёт! – сказал он Татьяне Георгиевне.

– Аркадий, я в тебя верю, как в Иисуса. И даже больше. Потому что воскресит ли меня Иисус, если что, – я не уверена. А вот ты будешь воскрешать и воскрешать до полной и окончательной смерти моего мозга.

– Ну и шуточки у вас, госпожа Мальцева! – загоготал Аркадий Петрович. – И с констатированной смертью мозга я тебя ещё долго от АИК [14]14
  АИК – аппарат искусственного кровообращения.


[Закрыть]и ИВЛ [15]15
  ИВЛ – искусственная вентиляция лёгких.


[Закрыть]отключать не буду. Буду тебя единолично пользовать!

– А у тебя какие шуточки?

– Какая жизнь, такие и шуточки.

– Пошляк!

– Между прочим, сегодня День святого Валентина, любимая! – напомнил анестезиолог. Вполне счастливый в семейной жизни однолюб.

– Тоже мне, праздник, – фыркнула Татьяна Георгиевна.

– Не, я к тому, что не важно, какой праздник. Потому что у нас давно нет праздников, одни только поводы.

– Старый циник!

– От такой же слышу!

Ушивая кожу, можно и поболтать спокойно.

Все дренажи введены, все повязки наложены. Моча катетером выпущена. Евсеева переведена в палату интенсивной терапии. И даже двойняшек ей через пару часов принесли.

– Всё хорошо? – позвонил своему первому ассистенту Семён Ильич.

– Да.

– Вот что значит хорошая предоперационная подготовка. Ты своему дубиноголовому интерну протокол не доверяй. Сама напиши.

– Он не мой. И не дубиноголовый. Я ему уже всё продиктовала.

– В ПИТ заходила?

– А как же! Хотя, напоминаю, это твоя пациентка.

– Я позже зайду… Ты не хочешь со мной вечером куда-нибудь пойти, выпить? Потом к тебе завалимся…

– Нет, Семён Ильич, не хочу.

– Ты что, меня в отставку отправила, я не понял? Так и скажи. Я переживу! Наверное…

– Не отправила, Сёма. Просто сегодня вечером я не хочу «ко мне заваливаться». Ни с тобой, ни с кем-нибудь другим. Иди домой, к жене.

– Что ты заладила, к жене, к жене… Я занят!!! – заорал он в сторону от трубки. Видимо, кто-то опрометчиво ворвался в кабинет после формального стука, не дожидаясь разрешения. – Мне что, разводиться теперь на старости лет?

– Нет, разводиться не стоит. Тем более – на старости лет. Я говорила совершенно искренне, Сёма. Иди к жене, она тоже хочет любви. И твоя жена любви заслуживает. И я заслуживаю. Чем отличается любовь к жене от любви к любовнице, ты мне не объяснишь, Семён Ильич? Раз уж ты нас обеих любишь, мусульманин хуев!

Семён Ильич с той стороны так звезданул трубкой об телефон, что аппарат, исправно осуществлявший внутреннюю связь уже много лет, разлетелся на две части. Толку? Со стороны Татьяны Георгиевны из трубки всего лишь потекли короткие гудки…

– Так чем отличается литопедион от литокелифоза [16]16
  И то и то – мумифицированные плоды, погибшие внутриутробно и подвергшиеся кальцинозу.


[Закрыть]? – После формального стука, не дожидаясь разрешения, в кабинет вошёл интерн Александр Вячеславович.

Кадр восьмой
Чем отличается смерть от смерти

В семь часов вечера в кабинет заведующей обсервационным отделением зашёл Святогорский. Расчётное время его ухода с работы было не то 16.45, не то 17.30. Но на «расчётные времена» никто, кроме контрольно-ревизионного управления, уже давно внимания не обращал. Семь вечера – это ещё рань несусветная. Аркадий Петрович был одет уже «по гражданке», на боку болталась его вечная сумка. Сто раз уже ему дарили на дни рождения крутые портфели и стильные саквояжи, но он тут же отдавал их своим великовозрастным сыновьям и продолжать таскать на себе эту дурацкую суму с надписью «USSR». Иногда жена Святогорского засовывала этот баул со скальпированными ранами на кожзаме, сквозь которые просвечивал жалкий посеревший дерматин, на антресоли, на дачу… Но у Аркадия Петровича начиналась форменная истерика. Друзья советовали ей выкинуть этот ужас на помойку, но она понимала: как ни дорог ей приличный вид мужа, но своя жизнь – дороже.

– Тань, пошли в ресторацию бухать!

– А пошли! – неожиданно легко согласилась Татьяна Георгиевна. В отделении всё спокойно, в родзале – никого. Что она, в конце концов, не может пойти вечером «в ресторацию бухать»? – Ты иди, Аркаша. Я через час подойду.

«Ресторация» была Татьяне Георгиевне давным-давно – если не сказать «издревле» – известна. Ещё будучи интернами, они ходили в тогда ещё не «ресторацию», а кафе, выпить «пятничную» за горе и радости. Именно в этой тогда ещё кафешке возродились их с Сёмой, казалось бы, навсегда похороненные чувства. А были ли они, эти чувства? А если были, то были ли эти чувства должным образом похоронены? И воскрешение ли это было или деловитая эксгумация? Самый красивый парень на курсе. Спортсмен, все дела… Самая красивая девочка на курсе, перебирает мужиков, как хороший фермер – картошку. Сколько они ещё студентами друг другу нервов потрепали. Пустое…

Позже, когда кафе переделали в ресторан, так и у них – у тех, кто остался тут, – денег стало чуть больше. Точнее – то не было вообще, то – чуть больше. У самых удачливых – изредка случалось чуть больше большего. Ключевое слово «изредка». Да… «Ресторация» была далеко не перворазрядная. Но милая и приятная. А главное – своя. Хозяин их знал и даже гордился тем, что тут собираются доктора. Повара и официанты – тоже уже вроде родни. То чью-то бабушку в отделение инвалидов отечественной войны госпитализируют «по блату», благо отделением ИОВ заведует Аркашина жена… Отделение Исполняющего Обязанности Всевышнего. Нарочно не придумаешь. Закроют скоро это отделение… Перепрофилируют… То чью-то бабушку – сюда, то чьего-то дядюшку – на лито-трипсию вне очереди «по бюджету». Ну и так далее. У второй жены хозяина Татьяна Георгиевна роды принимала. Впрочем, как и у первой. Только когда ресторатору была актуальна первая жена – Мальцева ещё ординатором числилась. А когда вторая – так уже заведующей стала. Всё течёт, всё меняется, кто-то стареет, кто-то сплывает, а кто-то – становится. Диалектика… И только женщины беременеют и рожают. Беременеют и рожают. Кто от большой любви, кто – по большой нужде. О какой такой безусловной любви говорила Евсеева? Нет её, этой безусловности. Даже в любви. Нет-нет, возможно, эта Евсеева и будет любить своих Валентинок безо-глядно. Но вряд ли – безусловно. Безумно любя, она будет отмечать – про себя ли, вслух ли, – что у Валентины кудри белее, а Валентин – в математике лучше кумекает. Или наоборот. Или вообще про другое. Но отмечать будет, волен-с или неволен-с… Человек большей частью неволен-с. И, соответственно, не безусловен… Она-то их будет любить, это понятно. Условно или безусловно – но будет. Любить. А вот они её?.. Неизвестно.

Бабы, как ни крути, дуры. Вот захоти Татьяна Георгиевна ребёнка, разве стала бы она пользоваться донорской спермой? Откуда ты знаешь, что там за донор у этой спермы?! Фотография? Ну, так, может, этот донор просто фотогеничен. Или фотография классным фотографом сделана. Пусть даже он красавец писаный, но… Но писает криво. Или чавкает. И дедушка его чавкал. Или, скажем, пальцем в носу ковыряет. А бабушка его сошла с ума, пытаясь вспомнить, куда засунула сто рублей на чёрный день. ЭКО – ладно, пусть будет. Всякое бывает. Гонорея трубы съедает. Синдром хронических тазовых болей с морозной короткоюбочной юности покоя не даёт… Но надо хотя бы в двадцатом приближении представлять, кто тебе половину материала на постройку объекта «безусловной любви» даёт! Как он ест, как спит, что читает в туалете… Как в окно смотрит. Нравится ли ему сидеть на подоконнике во время дождя и о чём он думает на берегу океана. Всякие такие якобы мелочи, позволяющие определить качество «строительного материала». Плох тот прораб, что ничего не знает о кирпичах и досках. Опять же, что это за безусловная любовь, объект которой создаётся искусственно, как гомункулус какой-то!

С другой стороны – она прекрасно знает Сёму. И как он в окно смотрит, и как на подоконнике сидит. И как плачет пьяный на берегу океана под огромными звёздами. И как смотрит на неё, когда думает, что она спит. Что же она, Татьяна Мальцева, не создала себе «объект безусловной любви», хотя Семён Ильич сто раз был не против, а несколько раз – даже слишком сильно за?

Да потому, что ребёнок – не игрушка! И плоть и кровь он твоя только очень условно. Разве что для ДНК-анализа. Так что, дамы и господа, все эти ваши «хотения детей» – не более чем рефлекс. Инстинкт продолжения рода. Как, извините, продолжение безусловного – о да! – полового инстинкта. И потому понятно, когда вы ищете пусть не семьи, но покрепче, покрасивее, поосанистее, посообразительней. Но когда относительно состоятельная дама выбирает в альбоме анонимного донора спермы – это отчаяние, а не разумный обдуманный шаг, сколько бы она ни объясняла его разумность и обдуманность себе или окружающим.

Не любят детей безусловно. И уж тем более не любят безусловно дети. Любовь – это миф. Миф, выдуманный людьми, чтобы жизнь не казалась скотством. Хотя что плохого в скотах? Вот они-то как раз способны если не на безусловную любовь, то хотя бы на безусловную привязанность. Облезлый пёс, идущий на грязной верёвке за вонючим бомжом, привязан к нему стократ больше, чем привязана она, Татьяна Георгиевна, к Семёну Ильичу или Семён Ильич к ней. Кинется Семён Ильич за неё в драку? Кинется. В драку цивилизованную. До первого фингала. А в огонь и в воду? Нет, разумеется. Тут же о детках своих вспомнит. Троих. И о своей к ним «безусловной» любви. Кинется она за Сёму в огонь и в воду? В воду – сколько угодно. Если вода тёплая. Морская. Неподалёку от фешенебельного бунгало. В огонь? Ну уж нет. Что она, пожарный? Пусть в огонь кидаются те, кому это ремеслом положено. В специальных костюмах, в противогазах, со знаниями об обратной тяге и прочих органолептических свойствах плавящегося пластика. Татьяна Георгиевна ни за кем в огонь не кинется. Нет у неё ни детей, ни безусловной любви, ни даже безусловной привязанности.

И какого дьявола тупо целый час пялилась в кокрановское руководство? Бессмысленнейшая книжонка, честно признаться… В отделении тихо. В родзале никто не орёт. Можно и в ресторацию.

Татьяна Георгиевна сходила в душ и переоделась. Надо же! Она забыла, в чём вчера пришла на работу. И это при её-то любви к тряпкам! Вполне себе такой крепкой любви, условия которой известны: есть деньги – есть хорошие тряпки; нет денег – одевайся соответственно. Ещё одно условие для тряпок – фигура. А уж это условие у Татьяны Георгиевны в наличии!

Она с удовольствием оглядела себя в зеркале. Пусть она трижды заведующая и вообще уже редко вспоминает, что она ещё кто-то кроме акушера-гинеколога, но в зеркало она себя оглядывает с удовольствием! У неё в кабинете между холодильником и кроватью есть зеркало! Отличное зеркало, позволяющее оглядывать в полный рост все дарованные природой и собственными усилиями приятные условности, благодаря которым волковы шлют цветы-духи-бутылки, семёны ильичи вожделеют и даже хорошенький юный глупец кофе прямо в кабинет подаёт. Не обделена самцовым вниманием. Всю жизнь не обделена. Вот и надо пользоваться, пока крепкая генетика выписывает отсрочки!

Нет, ну надо же! И правда забыла, в чём на работу пришла!

Татьяна Георгиевна с удовольствием натянула дорогой свитер тонкой шерсти, нежный, как иным мужским ласкам и не снилось. Медленно и с удовольствием вползла – иначе и не скажешь! – в качественного трикотажа длиннющую юбку. Свитер чуть зеленее, юбка – чуть более хвойная. Бежевые замшевые сапоги с высоким голенищем… Длиннющее полотнище шарфа цвета обожжённой светлой глины, причудливо навитое вокруг шеи. Короткая светло-коричневая кожаная куртка с норковым воротником колера топлёного молока. Для кого всё это? Для себя. Для безусловно любимой себя. В «ресторации» будет, как всегда, не сословно и забавно. Весело и грустно. Да, забавно – это именно когда весело и грустно. И все – от молоденьких до того же Аркаши – будут глазеть на Татьяну Георгиевну. Кто восхищаясь, а кто и вожделея. Эх, жаль, Семён Ильич на эти сборища уже давно не ходит. Не рангово. Забурел. Непременно припрётся – ближе к концу – жена Святогорского. Вечная трезвенница. Будет, поджав губы, смотреть на всех осуждающе, заведующая исполнением обязанностей Всевышнего, чтоб ей! Будет тащить Аркашу домой. А он будет сопротивляться и пить «на коня» бесконечно, прижимая к себе потрёпанную сумку «USSR», как самое драгоценное сокровище, как ту самую безусловность, что необходимо спасти любой ценой в самой что ни на есть ургентной ситуации.

– Та-а-а-ань! – радостно заголосил Аркаша, когда она вошла в отдельный кабинет «ресторации», навсегда зарезервированный за ними «по пятницам», а также в любые праздничные дни любезным и благодарным хозяином. – Давайте выпьем за самую красивую женщину нашей больницы! Да какой нашей! За самую красивую женщину всех больниц этого города, этой области, да и вообще – всей планеты Земля! – градус радости Аркадия Петровича был уже явно куда выше среднего.

Сидящая рядом с заведующим отделением неонатологии молодая медсестричка скорчила куриную попу из милых, хотя и весьма банальных пухлых губок. Ах, знала бы ты, ласточка, как мы с твоим разлюбезным Владимиром Сергеевичем по молодости отожгли пару раз – ты бы ещё и яичко этими губками снесла!

Медсёстры уже давно к «ресторации» не допускались. Обычные медсёстры. Старшие отделений, главная больницы – пожалуйста! Была бы охота… Охота частенько была – не было возможности. Та же Марго с удовольствием бы пришла. Но «в хате жрать нечего, псина не выгуляна, Светка неизвестно где шляется». Дела житейские, короче. Да и такта хватало у старших и главных. А молодой средний персонал давно в эту компанию не допускался. Но Владимир Сергеевич отмочил!.. Бабник он известный. Первая жена. Вторая жена… Со второй долго жил. А тут явление – медсестричка устроилась в неонатологию. Хорошенькая, но рядом со второй Володькиной женой и рядом не стояла. Есть разница между отличным персидским ковром ручной работы и хорошеньким конвейерным ковриком из Икеи. Первый – не только произведение искусства, не только ранговая вещь, но и вложение. Второй частенько жуть как хочется купить, такой он симпатичный и уютненький, и страсть какой таки хорошенький, но ровно через месяц его без сожаления выносишь на помойку. Ну, или передариваешь, перекрестившись.