Текст книги "Общая тетрадь"

Автор книги: Татьяна Москвина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ничего есть нельзя!

Записки обезумевшего потребителя

Июль, третье

Был на даче у мамы. Видел на полке китайскую лапшу и китайскую фасоль в банке. Начались спазмы. Я объяснил маме, что в Китае жизнь человека не является приоритетной ценностью. Мама спросила, а у нас что – является? Я спасовал. Не знал, что ответить. Потом придумал: да, жизнь человека и у нас копейка. Но китайцы смирились, а мы – никогда!

Ночью закопал лапшу и фасоль в саду. Уверен – здесь ничего не вырастет.

Август, десятое

Измена в доме одолела. Сегодня приносит литовский сыр в нарезке. Жена родная! Пластик! И в пластике отрава. Сколько объяснял – любая переработка исходного продукта – это заведомое убийство. Твердый сыр – с чего он твердый, когда молоко жидкое? С того, что там напихано отвердителей и загустителей на два рака прямой кишки за раз. Литва! Из Литвы было что путное когда? Жена плачет, говорит – Някрошюс. Вот правильно. С того, что Някрошюс двадцать лет назад в дяде Ване сквозь лупу актеров глаза показывал, я должен губить организм? Она мне: а что мы будем есть? Ты молока не пьешь, масла в рот не берешь. Интересно, говорю, ты вообще надписи на них читала? Это, по -твоему, молоко, это масло? Это – химическое оружие массового уничтожения! Молоко я в последний раз пил сорок лет назад под Псковом, когда ходил к тете Маше с бидоном и коровку видел, и на следующий день, коль не вскипятишь, – оно скисало.

Сентябрь, второе

Разрешил ей купить курицу. Предупредил: только нашу, самую худую, в сиреневых бликах на тушке, и как у Врубеля сирень чтоб была, а не то, что теперь рисуют. Но сам кушать не буду – пусть балуется, если такая смелая. Я знаю, чем их кормят. То есть я не знаю, чем их кормят, – догадываюсь…

Ела, хвалила. Говорит, у нас птицефермы хорошие. Бедная, глупая женщина! Страна под властью Желтого Дьявола, а она верит в хорошие птицефермы.

Сентябрь, тридцатое

Сам пошел купить рис. А то она принесет, пожалуй, дрянь навороченную, где рисины с горох величиной и надписи для дураков типа «ризотто». Эти ризотто пусть итальянские лоботрясы кушают и нахваливают своего пахана Берлускони, а я знаю твердо: рис должен быть только наш, кубанский, в пыльном мешке, мелкий, серый, в черную крапинку, с камушками. Я кубанских знаю, они без химии живут, они максимум что могут сделать – кусок глины в мешок положить для весу.

Купить рис удалось не сразу, три точки обошел, потому что одна продавщица говорила любезным голосом, а другая улыбалась. Никогда! Ничего! Не покупайте у продавца, который улыбается или говорит любезным голосом. Он или пьян в дугу, это бы еще ладно, или обманывает вас по-черному. Поэтому и улыбается, а то подумайте сами – с чего ему улыбаться?

Октябрь, восьмое

Каждую неделю где-то массовые пищевые отравления. Как люди доверчивы! Как беззащитны! Поймите – вне дома НИЧЕГО ЕСТЬ НЕЛЬЗЯ! А дома – проверять и контролировать. Орехи только в скорлупе. Хлеб – черный, самый дешевый, не больше трех кусков в неделю. Крупы, как всегда утверждаю, исключительно наши, из пыльного мешка с глиной и мусором. Овощи – местные, маленькие, кривые, грязные, неказистые. Морковь не длиннее 15 сантиметров, только немытая. Свекла – не более 8 сэмэ в диаметре. Всё яркое, блестящее, крупное, агрессивное – на помойку, на помойку. И обязательно следите, чтоб продавец вас обслуживал с ненавистью. Значит, не ворует и товар приличный. Мне надо прорваться на телевидение, я мог бы спасти народ. Боже, Боже мой! Что мы едим! Что мы едим!

Октябрь, двадцать третье с половиной

Я нашел в мусорном ведре несколько фантиков – жена тайком ест конфеты. Белочку. Крупской фабрики. Здравствуй, широкая торная дорога к диабету и склерозу! Мои сушеные грибы ей, видите ли, обрыдли. А почему еда должна нравиться? С чего это она обязана быть вкусной? Это все разврат, разврат, разврат. Им все хочется праздничка каждый день, они все жаждут развлекаться до опупения. Не может быть праздника каждый день, каждый день должны стоять будни, и человек обязан работать, ему должно быть скучно, муторно, трудно, горько. Конечно, когда обожрешься, хочется уже и конфет, а ты поголодай дня три, и кусок хлеба будет слаще меда. Всё вкусное – на помойку, на помойку. С женой не разговариваю несколько дней.

Ноября какое-то, наверно, седьмое

Помирились. Выпили моей лимонной. Сам гоню, а как же. Неужели ж буду магазинное пить. Пойми, говорю, родная, пойми – колбасы нет! Рыбы нет! Мяса нет! Есть нарезанная, упакованная, расфасованная, разложенная по прилавкам отрава, болезнь и смерть. Она стала возражать что-то, Бога помянула. Вот пустая голова! Так ведь это и есть Божий план! – Какой такой Божий план?

– А такой. Ты же помнишь из мудрых книг, что легче верблюду пройти сквозь угольное ушко, чем богатому попасть в Царство Небесное, что спасутся другие, правда, так ведь? Ну, и как они спасутся, по-твоему? Очень просто. Через еду. Кто ел черный хлеб, нищую крупку, мелкие грязные овощи – тот и пролезет сквозь ушко. А кто набивал брюхо из магазина и ресторана – хрен.

– Хоть бы макарончиков! – стонет.

Ладно. Оно конечно, лучше бы вообще это баловство прекратить насчет питания, но, так и быть, привезу я тебе из Новгородской макароны.

Сам видел – толстые, серого цвета, расфасовка по полтора кило. Бог милостив, может, и выживем.

2008

Мама выходит замуж

Русский проект: китч как идеология

Не вынесли. Не выдержали даже краешка правды – зажмурили глаза покрепче и уши заткнули: не надо! Это все «чернуха»! Этак с вами всякую национальную гордость потеряешь! Россия всегда была великой страной!

К середине девяностых годов главные производители «чернухи» – толстые литературно-художественные журналы, кинематограф, рок-н-ролл – либо прекращают существование, либо изменяются до неузнаваемости. «Чернухой» же именуется все подряд – и бесстыжая неоконъюнктура, и то немногое достойное, что поселяет в россиянине чувство вины и ответственности. Россиянин стоит на земле, изуродованной варварской индустриализацией, на человечьих косточках, не оплаканных, не отпетых и не отомщенных, в руинах безбожной и бесчеловечной системы, чуть смягченной общим развитием гуманистических начал цивилизации, – и требует благоденствия, процветания, психологического комфорта, денег, славы и любви.

И не только требует. На скорую руку, на живую нитку, взамен всех государственных институтов налажена первобытно-общинная, пещерная, бойкая система взаимодействия. Непотопляемое жулье, именовавшееся в прошлом «сферой обслуживания», становится главным двигателем этой «срединной», обычной жизни. Потому как не олигархи же, а бедный голодный народ стоит в очереди за дешевыми дубленками, ставит машины в три ряда вокруг пригородных рек и озер и поливает шашлык белым вином. Спрос на разрушение закончен. Новый заказ звучит так: «Жили мы хорошо – а будем жить еще лучше». Новогодняя ночь, схоронившая год 1995-й и открывшая дорогу году 1996-му, приносит народу его «Старые песни о главном».

Гениальность замысла равнялась только блеску воплощения. Безголосые, безвкусные и бездарные певцы (кое-какие просветы все же были; Сукачев обладал актерским даром, Киркоров – голосом, а Свиридова – вкусом) истово пели песни тридцатых-сороковых годов, эстетически оформляя традиции русского камерного алкоголического пения и погружая свой народ в эйфорию психологического комфорта. За праздничным столом всегда найдется пара особ, воображающих, что они хорошо поют, а остальным что – не петь?! Так и на празднике исторического бытия: всегда найдется пара государств, воображающих, что они хорошо живут, а остальным что – не жить?! А вот петь и жить. Бездарным, безвкусным, безголосым, с сильной придурью – обзывайте как хотите, – а петь и жить.

Примерно схожий заказ выполняет птица Феникс Евгений Матвеев в могучей киноэпопее «Любить по-русски». Коллизии нового пореформенного времени воспроизведены им в родимой эстетике деревенского сериала. Таким волшебным образом налаживалась прочная связь времен – тени по-прежнему исчезали в полдень, вечный зов никогда и не умолкал, и все новые перипетии аккуратно укладывались в цепь очередных подвигов и злоключений питомцев Захара Дерюгина. На подлинное искусство это походило примерно как Никита Джигурда на Владимира Высоцкого, Зураб Церетели на скульптора и ХХС на храм Христа. То есть при буквальном совпадении внешних признаков суть отменялась. Судорога отвращения, которая схватывает меня при столкновении с подобными явлениями, лишь отчасти объясняется присущей мне нервностью. Тот же самый голос, те же самые интонации – а дикой, огромной, страдающей души, певшей этим голосом, нет. Те же стены, тот же купол – а все пропитано корыстью, пошлостью и мертвечиной. Казалось бы, что плохого в том, что люди восстанавливают связь времен, хотят жить, петь и радоваться? Что тревожит меня в бойком праздничном оживлении быстротекущих лет? Разве я сама не люблю жить, петь и радоваться?

А тревожит меня то, что Мама явно собралась замуж. И жених мне как-то не особо по душе.

Здесь необходимы пояснения, и вот они.

Пояснения

Основные моменты моего мировоззрения я связываю с образной системой трагедии Шекспира «Гамлет», которую считаю ключевым мифом Нового времени. Суть происшедшего заключена в том, что Отец (Отец Царства земного, Отец-Создатель) умерщвлен – изгнан из земного Бытия, свергнут, и на его месте восседает другой, фальшивый, мнимый, ложный отец, Отчим – обманка, подмена. За него вышла замуж обольщенная Мать – Царица Мира, родоначальница органической жизни, природа, Родина, женская ипостась Создателя, Она Творящая. В этом Ее трагическая вина. Так распалась связь времен – в лихорадочной смене их бликующих поверхностей нет более никакого животворного смысла и высокого оправдания. Любовь здесь обречена. Младшее женское божество – Дочь, Душа, Психея, Невеста Сына, обезумев в этом мире, погибает. Сын Матери и Отца – героическое и разумное начало Драмы Бытия пытается восстановить распавшуюся связь времен. Надеюсь, читатель помнит, с каким успехом. Эта неведомая нам, недоступная нашему разуму и нашим чувственным способностям Драма отразилась в миллионах осколков земных «зеркал», рассыпалась на тысячи тысяч происшествий, прошлась по всей истории, по всему искусству. Несчетное число раз погибала Невеста, мучился Сын, торжествовал недолгим, но непременным торжеством мнимый отец-вор, Мама выходила замуж неверно, не за того, не к добру и в горьком запоздалом раскаянии плакала от сыновних упреков. Потоки времени менялись с ужасающей быстротой при неизменной сути происходящего. Каким бы ни оказывался Кодекс времени (набор внешних черт его физиономии: что было, что ели, что пили, что смотрели и читали, как танцевали), Мама упорно норовила выйти замуж не за того и не к добру. Папу не вернешь, а жить-то надо.

Конец восьмидесятых и начало девяностых – время, когда мы, конечно, видели Историю в лицо. Мама (в ее русском измерении) разом овдовела и осиротела, оказавшись наедине со своей трагической виной. Если революцию 1917 года еще можно было счесть за изнасилование, то в дальнейшем соитие с вором было явно полюбовным. Мама давала по согласию, как того требовал Вечный зов. Обезумевших от гнева Сыновей ссылали в места похуже Англии. Да, собственно, и Отчима никто не свергал – а он как-то сам одряхлел, впал в импотенцию и отвалился.

Демоническая вселенная заметалась в поисках новых героев. Силы Провидения старательно работали над жалкими остатками Света в россиянах. И тут на арену истории ворвался сонм совершенно новых персонажей…

Для меня личность Владимира Вольфовича Жириновского, восстановление храма Христа Спасителя, брак Аллы Пугачевой с Филиппом Киркоровым, «Старые песни о главном» и «Русский проект» ОРТ, отчасти фильм Дениса Евстигнеева «Мама», деятельность режиссера Дмитрия Астрахана, скульптуры Зураба Церетели, телевизионные образы Валдиса Пельша и Николая Фоменко и ряд других колоритных явлений (бульварные романы, полчища диджеев и т. д.) составляют единую цепь какой-то бурной деятельности неизвестной мне плеяды резвых Духов. Нет, это не Падшие, не дети Люцифера. Никакого тебе мрака, лиловых сумерек, человеконенавистничества, борьбы с Богом, коварного соблазна. Наоборот: пуды веселья, кучи золота, брызги шампанского – и энергия, энергия, энергия! Все у нас получится, все будет хорошо, все поженятся, сто лет жизни и миллион долларов – только угадай мелодию. Какая, Господи, еще тут распавшаяся связь времен, когда времена дружно и весело, обнявшись, пляшут в хороводе. Подумаешь, Храм взорвали – сделаем обратно в лучшем виде. Основатель Петербурга, развернувший Россию к Европе, жизнерадостно приветствует мощной задницей лужковскую Москву. То, что в потугах на остроумие вымучивали из себя писатели-сатирики, свободно льется из уст Владимира Вольфовича, прикончившего собой фантом советской «эстрады». Развеваются по ветру добычи, ветру удачи черные кудри сладкоголосого зайчика, поющего своей зайке. Прибывший на Родину Сын (А.И. Солженицын) обнаруживает, что Мама, занятая приготовлениями к свадьбе, неотчетливо понимает, кто это такой вообще. К свадьбе готово все: Храм для венчания, песни для застолья, почетные гости, город для проживания. Жизнерадостный, самодовольный, корыстолюбивый, пошлый до изумления, до веселой икоты, Дух готов предложить Маме свою любовь – похожую на сон.

«На небе, да, там новое бывает, а здесь все было, все уже бывало…» (Карл Гуцков. «Уриель Акоста»). Да, бывало, что национальная идеология, растолковывая народу свои идейки, прибегала к средствам китча. Но бывало ли, чтоб китч сам по себе стал идеологией?! Это, я вам скажу, номер!

Идей нет никаких. Есть слоганы. «Все у нас получится». Что у нас получится? Как что? – всё. «Ставьте перед собой реальные цели». Какие? Как это какие? – реальные. «Он русский. Это многое объясняет». Что, помилуйте, это объясняет? Как что? – многое. Мой светлый разум буксует, не знаю, как ваш. Я думаю: ну вот, к примеру, русские – что многое объясняет – загубили Волгу, ставя перед собой реальные цели, и как у нас теперь получится поднять со дна затопленный Васильсурск? Думаю и слышу, как хихикает надо мной кто-то доброжелательный, – от полного равнодушия, кто-то проворно снующий навроде сологубовской недотыкомки, только румяный, крепенький, лоснящийся, задорный. «Людишки, – хихикает он, – люблю людишек, земную плоть люблю и Русь люблю – хорошая она, большая, есть где погулять, есть чего пожевать. Нет ни света ни тьмы, ни Бога ни черта, ни добра ни зла, а есть я – хитренький колобок, от них ото всех ушедший, выходи за меня, Мама, горя-печали знать не будешь…»

А в это время Мама

Дивлюсь проницательности Павла Чухрая, с буквальной точностью отразившего описанное мной выше метаисторическое происшествие в конкретной исторической тональности послевоенного времени. Его картина «Вор» рассказывает о трагическом заблуждении мамы и подмене отца на злого вора, хищное бесстыжее животное. Печаль в том, что ни мама, ни сын так и не смогли окончательно избавиться от любви к нему, возненавидеть его и освободиться. С Мамой неладно – и китчевое идеологическое формотворчество в виде «Русского проекта» среагировало на это расщеплением Мамы на две ипостаси: Маму дикую, злую, раздраженную (Нонна Мордюкова) и Маму добрую, любвеобильную (Нина Усатова). Что ж, шизофрения, как и было сказано. Для ее преодоления затевается уникальный фильм, который, собственно, не фильм, а Нечто. Остатки реальной истории, положенной в основу «Мамы», столь бледны и невнятны, что ничего прояснить в ней не могут. «Мама» создается как магический идеологический китч-ритуал, в котором символическая мама-родина должна принести некое воображаемое покаяние и попросить прощения у символических сыновей. В жуткое одномерное пространство фильма, где изображение равно изображаемому, действительность сведена к минимуму простейших обозначений, а все события могут быть адекватно воспроизведены средствами анимации, – в это пространство втиснуты живые актеры. Не могут живые актеры ничего символизировать, символические значения – удел интерпретации, трактовки, дальнейшего, после акта творчества, умозаключения. Они и не символизируют, а сворачиваются в одномерное подобие самих себя. Назывной способ существования, когда каждая картинка может быть обращена в подпись к себе без потери смысла («Это сын Николай. Артист Владимир Машков. Он моряк. Он на Таймыре. Он трахает местных девушек» или «Это мама. Народная артистка Нонна Мордюкова. Она идет по улице. Она старая. На ней дряхлая шуба. Она заходит домой»), делает невозможной какую бы то ни было трактовку этого произведения. В нем нечего трактовать – разночтение исключено. Без всякого предварительного акта творчества взято умозаключение: «Мама-Родина виновата перед своими детьми. Но они любят ее, а она любит их. Поэтому ей следует извиниться, а им – принять извинения, и все будет хорошо, что и требовалось доказать», – и подобран простой иллюстративный материал.

Сильное творческое пространство Олега Меньшикова, играющего Безумного сына, несколько нарушило идеологическую одномерность Мамы. Его существование не переводится в назывной ряд («Это Ленчик. Артист Олег Меньшиков. Он шестнадцать лет сидит в сумасшедшем доме…» и т. д.). Сквозь китчевую белиберду он как-то интуитивно угадал контуры подлинной трагедии. Цельнолитой образ человека, вышедшего из времени и мира и замершего в холодной ярости на непостижимых высотах несчастья, пронизан давно исходящим от актера излучением обиды, вражды, отторжения, несогласия на бессмысленную и вульгарную «просто так» жизнь, на общую социально-животную участь.

Это страстное и трагическое возражение духа – природе, великое гневное «не хочу!» обманутого Сына – изолгавшейся и опустившейся Матери. И хотя проглянувший в Меньшикове дух сомнения и отрицания скрылся в финале фильма за шикарной улыбкой в общем сыновнем веселье прощения, дар его не поддался на китч (как не поддался даже на стилизацию – в «Сибирском цирюльнике»).

Ну-с, а тем временем дело-то сделано: перед браком Мамы с духом срединного царства, что ни добр ни зол, ни низок ни высок, всегда весел, при деньгах и со старой песней о главном на устах, ей символически-китчевым способом отпущены грехи.

Мама, подожди. Может быть, есть кто-то получше? Оглядись!

Лирическое отступление: «бессмысленная радость бытия»

Любой предмет при напряженном внимательном созерцании обнаруживает бесконечность смыслов. Что касается Никиты Сергеевича Михалкова, то он может быть назван «предметом» лишь в том милом значении, в каком употребляли это слово барышни прошлого столетия: «Это мой предмет», – вздыхая, лепетали они. Поскольку это – мой «предмет», из бесконечности посеянных им во мне смыслов, пора, пожалуй, выбрать локальный положительный сегмент.

Если мы ждали от Михалкова чего-то большего или чего-то иного, чем картина «Сибирский цирюльник», то нас можно поздравить с удачным выбором занятия. Ждать от художника, чтоб он на санях ехал от шедевра к шедевру, – беспечально и безопасно. Михалков ни от кого подарков не ждет. Живет своим трудом.

И он нам ничего не должен, совсем ничего.

Его, пионером, крепко выучили в сталинской школе: «Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если мы гореть не будем – кто ж тогда рассеет тьму?!» И вот он, обреченно зависнув и фатально расширяясь в русской пустоте, один, как утомленное солнце, мужественно сияет – сильный, державный, на славу нам. Не назло. Просто он не выносит, когда ничего нет. Он хочет, чтоб все – было.

Кто-то думает, что в «Сибирском цирюльнике» Михалков нападает, навязывая всем свою идеологическую великодержавную Россию, а он защищается от плачевной пустоты своего времени, сгребая в одну нарядную и праздничную кучу-малу чуть ли не все, что ему мило-дорого: лошадей, снег, купола, водку, юные чистые лица, собственных детей, любимых артистов… «Сибирский цирюльник» нравится тем бесхитростным правлением, каким нравятся теплый весенний день, березовая роща или хорошенькое личико. Кому-то показалось этого мало, кто-то разглядел, что березки кривы, а личико бестолково, кто-то отмахнулся от своей же приязни по сложным мотивам.

Сам Михалков, как всегда, решительно ничего в своем фильме объяснить не может и традиционно бормочет про жизнь, Родину, молодость и любовь.

Не столкновение новосветного прагматизма с русской иррациональностью, не любовь нервного юнкера к бойкой американской авантюристке, не апология златоглавой Московии и сибирской тайги – «бессмысленная радость бытия» (выражение Евгения Шварца) является животворной сутью картины. Михалков сочинил страну, где хотел бы жить и царить.

Конечно, Михалков не исторический царь Александр III, а, как говорится в русских сказках, настоящих, которые от сказителей записаны, «чарь». «В некоем царстве, некоем государстве жили-были чарь с чарицею». Это, в общем, не Россия, а какая-то Россиния – ритмы водопадного веселья «Севильского цирюльника» Россини отзываются в России «Сибирского цирюльника»…

Как-то вечером, вышивая, допустим, крестиком, я смотрела телевизор с изображением Никиты Сергеевича Михалкова.

Изображение Никиты Сергеевича Михалкова рассказывало, что в детстве золотом у него была няня-испанка. И что он и по сю пору неплохо знает испанский язык… и светлое озарение посетило меня!

Так он и есть испанец! Испанский дворянин. Дон Сезар де Базан. Я примерила Михалкову (мысленно) испанский костюм: шляпа, камзол, шпага – и все сошлось окончательно. Воинственность, веселость, озорство. «Солнце в крови». Страсть ко всему нарядному и праздничному. Верность монарху. Честь, честь! Авантюризм. Легкомыслие и геройство… Неисповедимыми путями реинкарнации в русской советской дворянской семье родился испанский гранд, доблестный сеньор с жаждой служения и веселья, дон Никита де Михалков.

В России он попал совершенно как кур в ощип. Ни монарха, ни чести, ни подвигов, ни веселья… Кое-что ему, однако, приглянулось: размеры у страны хорошие, потом снег… женщины добрые. Феерическим образом Михалков, вроде бы коренной русский житель, умеет показать Россию глазами благожелательного иностранца, и это выходит у него мило и естественно. Но когда в «Сибирском цирюльнике» он решил целиком сочинить себе и россиянам воображаемую страну, вся цепь предыдущих рождений перепуталась в его сознании, и получилась законченная Испания в снегу.

Вольный, веселый, драчливый, нарядный народ. Уютный, нестрашный Восток, с солнцем, играющим на золоте крестов. Апельсинов нет, зато икра. Честь имеется. Монарх на месте. Бледный юноша с черными глазами вызывает соперника на дуэль. Кровь, слезы, музыка… И вышла Сибирья – Севилья без фабульной любви, зато с внесюжетной всеобъемлющей любовью автора к бытию и к милому испанообразному «фантому России».

Театр полон, ложи блещут, раздвигается занавес, а там российские просторы – стиль остроумного начала картины, конечно, не выдержан строго, но дух озорства, добродушной игры, влюбленности в мгновения Бытия там царит – «чарит» повсюду. Шальной, веселый мальчишеский мир, где все свежо, прекрасно, случайно, по-дурацки, наобум. Жил себе юноша, грыз бублики, маршировал, учил географию – да ни с того ни с сего попал в историю. Да и как тут не закрутиться, на этой пребойкой ярмарке, не пропасть в шальном маскараде… Маленький наследник престола лупит по башке великого князя, чтоб не пялил масленые глазки на заморскую диву. «Чарь» по-дружески, по-домашнему похлопывает своего генерала: «Ну и пузо ты отрастил». «Отпустите меня, пожалуйста», – жалобно просит печальноглазый террорист, и юнкер Толстой, слуга своего «чаря», отпускает злоумышленника.

Все хорошо, и все хороши. Хорошо после дикого загула вылить на спекшиеся мозги ведро ледяной воды из проруби. Хорошо проехаться зимним вечерком по Москве – той Москве! Кустодиева, не Кагановича! – на лошадушках. Хорошо на балу поплясать, когда кротких, чистеньких барышень привозят и увозят строгие воспитательницы. И в удалом кулачном бою получить по удалой русской морде – хорошо. И на дуэль пойти за кукую-то честь какой-то дамы – хорошо. Да, в общем, и на каторгу отправиться – тоже хорошо.

А что? Бельишко казенное дадут, посадят с народом в вагончик – и с песнями да с Богом в Сибирь-матушку. И в Сибири люди живут, зверя бьют, детишек растят. В сибирском эпилоге мы видим избу злосчастного героя – и ясно, что человек в надежных руках и полном порядке: цветущее хозяйство, изобилие продуктов, верная по гроб жена, наливные яблоки.

Когда Михалкова допрашивают с пристрастием, почему он снял немолодого Олега Меньшикова в роли юнкера, тот честно, как на исповеди, отвечает, что он снял Меньшикова потому, что хотел снимать Меньшикова. И если бы допрашивающие когда-нибудь хотели кого-нибудь снимать, они бы поняли, что никакой ошибки в приглашении не было, а была интересная, драматическая встреча двух разных художественных пространств, михалковского и меньшиковского.

Наверное, какой-нибудь юный талант куда убедительнее Меньшикова изобразил бы нам любовь невинного юнкера к американской проходимке, хотя я, убей Бог, не понимаю, зачем бы он это сделал. Но уж пойти против всего мира со смычком от контрабаса в руках – такого лучше Меньшикова не сыграешь. Этот артист, в своем творчестве по бессознательному требованию русских зрительниц ничейный и несчастный, сделал все, чтобы остаться в их сердцах. Да, неубедительно он влюбился в Ормонд. А не хватало еще, чтоб он убедительно влюбился! У нас на Руси что – женщины перевелись?

С Меньшиковым связана сильная и диссонирующая нота фильма: необычность артиста, его эмоциональная чрезмерность, «неподражательная странность» – вроде бы идут вразрез с «чарьской» Россинией Михалкова. А как начнешь вспоминать фильм – нет, право, что-то интересное, непростое и чувственно волнующее есть в этом контрасте. С одной стороны, масленистая, аппетитная, как домашний пирожок, хрустящая, вкусная жизнь. А с другой – гордые черные глаза, свист шпаги, кровь на белой рубашке, отчаяние, одиночество, слезы, дым, звон кандальный и путь сибирский дальний… Бессмысленная радость бытия и роковая тоска небытия.

В Меньшикове проглядывает некий иной мир, который притягивает Михалкова и ему неведом – начиная свой фильм, режиссер совершенно не знал окончательного результата.

Думаю, что сотворчество Михалкова и Меньшикова когда-нибудь даст более гармоничный результат. Думаю также, что следующий фильм Михалкова явно угрожает быть шедевром. Огромный опыт работы над «Сибирским цирюльником» по освоению масс пространства, средств, форм и смыслов не пройдет для него даром.

Для него вообще ничто даром не проходит. Такой у него дар.

Михалков, как его не трактуй, несомненно, посланец царства Отца, представитель Божественной Плеромы (полноты). Доблестной шпагой своего дара он завоевал честь, подвиги, веселье…

Но монарха, которому мог бы служить, он завоевать не в силах. Испанцы – люди простодушные. Если трон пуст – его должен занять самый достойный. А кто у нас самый достойный?..

Откуда в информационном поле завелся вирус про то, что Михалков может-хочет стать во главе России, я знаю. Это уж неважно, кто выпустил сей вирус и сколько в нем правды. Важно то, что отважный дон Никита в некоем ментальном измерении, конечно, предложил Маме руку и сердце.

А она? Да отказалась она. Блистательные безумцы, доблестные завиральные мечтатели, вдохновенные артисты ее мало волнуют. И потом, он ее слишком идеализирует, все видит стройной дамой, в кружевах, на балконе, с гитарой.

А у Мамы бока широкие, рука тяжелая и характер такой, что унеси ты мое горе на гороховое поле. Мама милостива к Михалкову, своему верному поклоннику, но замуж упорно собирается за другого.

Вот что тут поделаешь!

Заключение: мужики, выручайте

Чего ж он так размножился, расползся и обнаглел, питающийся эфиром и вообще всякой публичностью самодовольный Дух мнимостей и жизнерадостной пошлости? И, собственно говоря, как осмелился подкатиться к Маме? Где настоящие мужики?

Где, где… На охоте. На рыбалке. Отдыхают. Думают…

Излучение остатка абсолютного душевно-духовного здоровья русского народа преломилось в единичном авторском сознании Александра Рогожкина, сочинившего сказочную дилогию «Особенности национальной охоты» и «Особенности национальной рыбалки». Какие бы реальные цели ни ставила перед собой компания мудрых идиотов самых наимужских профессий (генерал, егерь, следователь, мент…), у них ничего не получится. Не убит ни один зверь, не поймана ни одна рыба. Ни один поступок не приведет к намеченному результату, а выйдет удалое смешное черт знает что такое. Осуществится не реальная, а мифическая цель: могучий и полный отдых от исторического времени, мистериальное помрачение разума стихией Воды и Водки. Доверчиво прильнув охреневшими башками к лону матери-природы, величавые и сурьезные мужики добывают себе чудесный мир без войны и политики, без начальников и подчиненных, без кордонов и границ. Здесь луна всегда полная и русалки хохочут в камышах. Здесь держат путь на звезду Алкоголь и никогда не сбиваются с курса. Здесь не вспоминают якобы старых песен – а тянут натурального старого «Черного ворона»… Теплый, родной, лукавый мир.

Мужики молчат. Думают…

Мама, а зачем тебе вообще замуж? Ты не суетись. Отдохни.

Апрель 1999