Текст книги "Лук на подоконнике и верба под столом"

Автор книги: Татьяна Минченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

ДАЧА

Иностранцу невозможно объяснить, что такое дача для русского человека. Хотя некоторые представления о загородном отдыхе подобного рода имеются у многих жителей крупных зарубежных городов. Как всегда, разница между двумя мирами в нюансах. Иностранцы снимают летние домики, чтобы отдыхать от городской сутолоки и дышать свежим воздухом, наслаждаясь бездельем и всяческими увеселениями. Наши люди выезжают на дачи, чтобы преодолевать трудности. Это и есть главное дачное развлечение.

Несколько поколений советских людей были буквально одержимы дачей. Некоторые считали дачу возрождением дореволюционной традиции дворянских и богатых мещанских семей проводить лето на природе. И это при том, что дачный быт для нашего поколения 60—70-х годов был подчас настоящей пыткой, воспринимаемой стоически лишь по добровольному на неё согласию.

КОМАРЫ

Без них на даче, как без снега на Новый год. Теперь, когда изобретены фумигаторы и репелленты, полновластие комаров несколько ущемлено, а тогда эти кровососы вели ничем не ограниченный разнузданный образ жизни и чувствовали себя хозяевами ситуации. Нас они воспринимали как лёгкую законную добычу и пировали нами денно и нощно.

В начале дачного сезона в конце мая новорожденные полчища мошкары буквально кишели в воздухе. Вечером при глубоком вдохе можно было спокойно втянуть в нос комариную тушку или – того хуже – проглотить ворвавшегося в рот бесстрашного бойца. Днём комариная штора ненадолго приподнималась с тем, чтобы к вечеру опуститься плотным занавесом.

Чтобы спастись от проникновения гадов на веранду и в дом, в отсутствие нынешних сеток на дверь вешали тюль, а на окна натягивали куски капроновой ткани. Это было лжеспасением. Комары пролезали днем сквозь тюль и капрон, прятались в потаённых местах до ночи и в темноте коварно нападали на спящих. Поэтому перед сном каждый желающий заснуть устраивал комариное побоище с помощью мухобоек, подушек, тапок и ладоней. Но победа была иллюзией. Насекомые, как ниндзя, становились невидимыми и заныкивались в недоступные тайные места.

С наступлением ночи уставшие обитатели дачи укладывались в постели в надежде на безмятежный сон. Но не тут-то было. Стоило первой дрёме затуманить мозг, как крылатые твари начинали атаку. Кровопийцы снайперски пикировали на оставленные без укрытия части тела. Взвиваясь от ярости под потолок, полусонные аборигены вступали во встречный бой, но это не приводило ни к чему. Оставшись без сил и сдавшись, они залезали обратно под одеяла и пытались раствориться в морфее. И именно тут начинался истинный кошмар: в полной тишине вдруг вступало одинокое комариное соло, звенящее в темноте, неуловимое, как привидение. Реагировать уже не было ни физических, ни моральных ресурсов. Оставалось лишь обречённо отдаться хитроумной мошке, оставив ей нарочно лакомую часть тела, дождаться, когда она вопьётся в твою плоть, и, если повезет, пришибить её во время трапезы.

Утро заставало выживших вампиров врасплох. В свете дня становились очевидными доказательства их вины в виде бордовых брюшек, раздувшихся от твоей крови. Они сидели, не шевелясь, как самолётики на запасном аэродроме, переваривая дозу и не ожидая нападения. И вот тут уже можно было с оттяжкой медленно безжалостно и вдумчиво размазывать их по стенкам. В результате дачные стены и потолки покрывались мерзкими кровавыми штемпелями.

На улице спасение от комаров – особенно вечером – представляло огромные трудности. Как вариант, с ними можно было просто смириться и регулярно лупить по себе в попытке убить изверга, или мазаться всякими шарлатанскими средствами типа гвоздичного одеколона, бальзама «Звёздочка», крема «Тайга» и грозного ДЭТА, которые ни фига не помогали. Был ещё способ сидеть у костра и глотать едкий дым, что тоже не обещало стопроцентного спасения.

ЭЛЕКТРИЧЕСТВО

Дачное электричество – двуликий Янус, то открывавший небесные врата, то закрывавший их на ночь. Заполучить его было так же нереально, как укротить молнию. До того, как удавалось заманить на вновь освоенные участки электрика, энтузиасты дачного отдыха вынуждены были готовить на кострах. То есть прямо, как в походе, разводить огонь, вешать котелок и кипятить в нём всё – от супа до чая. В доме вечером, понятное дело, зажигали свечи, что, конечно, придавало жилищу мерцающий латуровский шарм, но напрочь лишало жильцов всех привычных радостей: телевизора, чтения, вязания и музыкального сопровождения. Максимум, что можно было себе позволить, – игру в дурака и радиоприёмник на батарейках. Отапливать помещение соответственно приходилось спасительной железной буржуйкой, около которой сушилась и одежда. Обогреватели всех мастей еще не пришли в этот мир. Обладатели каменных печек блаженствовали, но эта роскошь была лишь на старых дачах и в деревенских домах, купленных под дачу.

Когда же Прометей приносил наконец свет дачникам, они благословляли его. Освещение дарило не только уют, но и элементарный комфорт. В дачный обиход вместе со светом сразу включался огромный арсенал спасительных средств: электрическая плитка, обогреватель «Ветерок», телевизор и Его Величество холодильник. Однако внедрение в сеть такого количества приборов несло страшную засаду – от сверхнагрузки выбивало пробки. Помимо частных неполадок – раз, а то и два в неделю – случались и сбои в общей подаче тока. Дачные подстанции часто не выдерживали такого количества присосавшихся и вырубались. К чему тоже надо было привыкнуть и быть всегда наготове. Добавляли неприятностей и грозы.

Основной урон наносился прежде всего самым чувствительным приборам: плитке и холодильнику. Поскольку электричество пропадало порой на несколько суток, то приходилось опять возвращаться к первобытному кострищу. Поэтому котелки, сухие дрова, пачки газет для розжига и спички никогда не убирали далеко. Коробки со спичками хранили в специальных местах в сухости, тщательно завёрнутыми в целлофан.

Одичав на тушёнке и крупах, отдыхающие дачники на радостях набивали холодильники всевозможными, хоть и скудными, но запасами. Учитывая, что на местности купить можно было только два кирпича – каменной соли и чёрного хлеба, – и то, если повезёт, всё пёрли на себе из Москвы. В морозилку совались пельмени, фарши, грудинки для супа, курочка и иногда рыба в лице трески или минтая. А брюхо холодильника фаршировали молоком, кефиром, сметаной, маслом, майонезом, творогом, яйцами, кастрюлей с супом и сосисками-сардельками на все случаи жизни. Поэтому, когда случалась беда с подачей энергии, разражалась практически катастрофа. Всё содержимое превращалось в скоропортящееся и подлежало немедленному съедению, варению, жарению. Особенно учитывая хоть и среднерусское, но всё-таки лето.

Однажды света не было трое суток, и потерь было не избежать. Повезло моему мужу, милостиво отпустившему меня в столицу и оставшемуся с дочкой на хозяйстве. Прижатый к стенке взбесившимися обстоятельствами и взбешённый сам, Серёжа вынужден был проявить смекалку Робинзона. Завернув продукты из морозилки в газеты, он выкопал что-то вроде погреба под строительным вагончиком и заложил свертки туда. Холодная земля и северная сторона спасли продукты и не посрамили честь мужа.

МЫТЬЁ ПОСУДЫ

Это искусство воскрешает в душе всех литературных изгоев: отверженных Гюго, диккенсовских нищих, некрасовских страдальцев, а перед взором пёстрой лентой проходят образы всех посудомоек и прачек – от Шардена до Дега. Нужно обладать развитой способностью абстрагироваться от всего вокруг, чтобы каждодневно исполнять эту рутинную дачную повинность, будь она неладна. Есть, конечно, ещё более впечатляющее по силе действо – золотарское, но это уже почти чистилище. Тут степень смирения достигает неслыханных глубин. Вопрос лишь в том, почему человеческие существа добровольно подвергают себя подобным испытаниям и называют это отдыхом. Ответ для меня остаётся открытым.

Начинается это всепоглощающее действие с наливания горячей воды в миску или кастрюлю, куда сложена грязная посуда. Берётся Её Величество тряпка, и ей протираются замоченные предметы с применением соды ли, горчицы ли, хозяйственного мыла ли в качестве жирорастворителей. Средств типа «Фейри» и прочих облегчающих нашу участь моющих жидкостей ещё не выпускали. Потом очищенные тушки посуды помещались в таз с чистой холодной водой, где ополаскивались после первоначальной обработки. У везунчиков – таких как мы – были краны с проточной водой, – что, несомненно, скрашивало экзекуцию.

Тряпку стирали из раза в раз и вешали на просушку. Только когда от неё оставалось полуистлевшее рваньё, её, оплакивая, отправляли на покой. Загадка упорного продления жизни тряпки и абсолютная её фетишизация советскими домохозяйками заслуживают отдельного исследования. При здравом рассуждении понимаешь, что использованную тряпку можно было тут же выкинуть в помойку, а не ублажать её банными процедурами. А вместо нее оторвать новую от старого пододеяльника, ночной рубашки, детских колготок, от застиранного полотенца, наконец. Ан нет! Священную плоть тряпки каждый раз бальзамировали мылом и хранили, бывало, весь сезон.

Завершающим аккордом всей процедуры служил вынос ведра из-под раковины, в которое стекала грязная вода. Потому что отводные шланги и подобие канализации появились позже и только у немногих продвинутых дачников. Неприспособленцы, такие как мы, вынуждены были тщательнейшим образом бдеть, чтобы ведро, не дай бог, не переполнилось. С опытом уже по звуку падающей вниз воды можно было определить степень его наполненности и вовремя выплеснуть его содержимое в компостную кучу, предотвратив потоп. Это было тонкое искусство: уловить нужный момент, чтобы не бежать выливать ведро, пока оно заполнено на две трети, к примеру, но и не упустить роковой черты переполнения. Тогда – капец! Из-под тумбочки с ведром – всегда вдруг и неожиданно – начинала извергаться на пол жирная переливающаяся жижа, расползающаяся наподобие нефтяного пятна. Собирать её половой тряпкой было особенно приятно, если учесть, что резиновые перчатки в те годы были редкостью в хозяйственных магазинах, а о существовании одноразовых тряпокок никто даже не догадывался.

ДАЧНЫЙ АНТУРАЖ

Будучи страстным поклонником старых вещей, сохранивших, несмотря на возраст, достоинство и честь, я всегда с трепетом и придыханием навещаю дачи. Дачи заслуженные, настоящие, а не, спаси боже, новомодные коттеджные посёлки. Каждая из них имеет не просто индивидуальность, а является одновременно семейным и краеведческим музеем, домом моды и антикварным пристанищем.

Опять же, из-за вынужденной нищеты советских людей синдром выживания не позволял им швыряться вещами. Все свои ставшие ненужными пожитки они тащили на дачи, а не на помойку. И это прекрасно! Предметы накапливались на даче слоями, как в блинном пироге, и каждый слой представлял целую эпоху. В разрезе можно было отыскать материальные свидетельства жизни разных поколений, и главное, свои собственные вещи из прошлых жизней. Разгребать дачные закрома было всё равно что читать дневник, только осязаемый.

Обладателями старых просторных дач были немногие избранные. Основной контингент дачников проживал в небольших домиках, куда важно было рационально поместить всё нужное и по возможности визуально расширить пространство. О необходимом было кому позаботиться, я же прежде всего тащила на дачу старые зеркала, книги и журналы, графику друзей-художников и вазы для цветов. Иначе какая же это дача без чтива и прелестной дребедени! Благодаря этому наша дача хранит истинные сокровища – в их числе полные подборки культовых в 90-е журналов «Ом» и «Птюч», например. Не говоря уже о стандартном интеллигентском наборе типа «Нового мира» и «Иностранки».

И ещё, конечно, свет. Всевозможных лампочек и торшеров должно быть не просто вдоволь, но даже чуть с перебором. Чтобы тёплый камерный свет освещал каждый тайный уголок и отражался в зеркалах, умножая реальности на любой вкус. И чтобы вечером в загородной мгле можно было идти по дорожке от калитки к дому и сквозь деревья видеть светящийся маяком дом-остров. Обитаемый и манкий.

Наибольшую ценность для меня лично представляет сосланная на дачу одежда. Несть числа причинам, по которым её изгнали из городского рая. Но здесь, на пленэре, вдруг пригождаются все отвергнутые вещи. Стили смешиваются, и ты уже не узнаёшь саму себя, шагающую по полю в лес в папиной фланелевой рубашке в клетку, в маминой лыжной куртке из фильмов про Шурика и в надоевших когда-то резиновых сапогах с розовой байкой внутри, привезённых в 80-е аж из Питера с толкучки на Сенной. Майка, в которой ты помнишь сестру подростком, мамин индийский ситцевый костюм, добытый когда-то в боях и подаренный ей на день рождения, кепка отца, в которой он щеголял в 50-е, изрезанные узорами штаны дочки, хранящиеся в качестве артефакта, доводят память до ностальгической черты. И тут лучше остановиться, потому что это только игра. Дачный экспромт, не более. Погружение чревато.

Посудная история на даче особенно наглядно демонстрирует смену моды. Посуда долговечней носильных вещей, и что-что, а она в любом случае найдёт своё место в дачном хозяйстве. В старый котелок, к примеру, собирают золу, в прохудившихся вёдрах всех мастей держат опилки, навоз, торф, песок и щепки для розжига. В раритетном ковшике синей эмали, в котором мне готовили манную кашу в детстве, варят яйца, а старый кофейник 60-х иногда пригождается по прямому назначению. Армада кастрюль, сопоставимая по количеству с армией Цинь Шихуанди, – неприкосновенна. Их явная избыточность полностью оправдывает себя в грибные годы, когда небольшая веранда на время превращается в заготовительный конвейер. При промывке грибов, ясное дело, не обойтись без детской ванночки. А старинный эмалированный дуршлаг, величиной с детский горшок, незаменим при засолке грибов. Металлические миски, которых и след простыл в московских квартирах, на даче – бессмертны.

Отдельный респект – старой мебели. Её разномастные представители по мере своих скромных стилистических возможностей обуючивают комнаты и веранды, напоминая каждый о своей былой славе, сменившейся на участь изгнанника. Они скрипят, кряхтят, хромают иногда, но, смиренно сохраняя достоинство, служат до конца своим хозяевам. Именно мебель в первую очередь – источник того умопомрачительного запаха, бьющего под дых своей неповторимостью, когда перешагиваешь порог открытого после зимы дома. Кисловатый, древесный, смолисто-густой, терпкий, слегка плесневый, с нотками сырости, он шибает в нос, и ты вдыхаешь его широко открытыми ноздрями до подкашивания коленок, пока не вынырнешь из его глубины на поверхность.

ВОДА

Стиль жизни на даче во многом зависит от способа добывать воду. Тем, течёт ли она вольно из вашего крана или вы таскаете её на горбу, определяется ваша водоёмкость. То есть то, сколько воды вы потребляете на душу и тело населения. Самый распространённый и трудоёмкий путь – носить её из колонки или колодца. Принесённые вёдра ставят на веранде на специальную лавку, закрывают крышками, а сверху кладут ковшик или громадную кружку – черпать воду.

Чтобы заполучить ведро воды, его как минимум надо накачать или зачерпнуть из колодца, а потом принести. Обычно носят по два ведра: во-первых, для равновесия; во-вторых, чтоб два раза машину не гонять. Коромыслами, конечно, уже никто не пользуется, хотя я застала этот экзотический атрибут в деревне, где колодец стоял посередине деревни, а дом, где мы жили, был на краю. В руках ведра не дотащить – далеко. Только на коромысле. А оно требует особого гимнастического навыка владения телом. В противном случае жёсткая деревянная палка, вдавленная с адской силой в плечо, больше походит на орудие инквизиции. Доставленная таким образом вода становится на вес золота, а весь дачный уклад в результате вертится вокруг драгоценной влаги. Расходуют её экономно и по делу, отмеряя с аптечной точностью.

Умение вытащить ведро воды из колодца тоже за понюшку табака не купишь. Спущенное с цепи вниз ведро может попросту брякнуться на бок и, плавая по поверхности воды, ни в какую не захотеть зачерпнуть её. Тогда придётся покрутить чугунную ручку, подтянуть цепочку и вторично обрушить неслуха в ледяную пучину. Когда ведро наконец захлебнётся, цепь сразу натянется, и тогда уже можно поднимать его, усилием всего тела поворачивая ворот. В конце подъёма в ход идут уже обе руки, особенно когда колодец глубокий. Намотав цепь до упора, надо левой рукой ухватить ручку тяжеленного ведра, а правой слегка приотпустить цепь, чтобы её хватило дотянуть снаряд до края сруба. И только потом резко дёрнуть ведро и поставить на бревенчатый край. Затем снять ведро трясущимися руками, наплескав воды в ботинки, и только теперь выдохнуть. Если в самый ответственный момент хватать ведро двумя руками, забыв про ручку, как делают простофили, вал мгновенно раскручивается в обратную сторону и полный сосуд ухает в преисподнюю и насмехается над вами оттуда, требуя повторить трюк.

Для многих домов без водопровода до сих пор актуально примитивное и потому универсальное устройство под названием умывальник, в просторечии рукомойник.

У некоторых моих друзей на дачах, не так уж далеко от Москвы, на столбиках во дворе или над раковиной на веранде прибито это гениальное приспособление. Мы все выросли с его прадедушкой – знаменитым Мойдодыром, грозным повелителем чистоты. В быту рукомойник – скромняга и работяга. Его длинный пестик терзают все кому не лень, колошматя по нему сложенными в лодочку ладонями. Он, однако, как стойкий оловянный солдатик, стоит на посту, сильно экономя воду, не давая пропасть ни единой лишней капле.

Дополнительными источниками влаги на даче служили бочки с водой, накопленной для технических нужд: для полива, мытья полов, постирушек и прочего. Эти уверенные в себе толстяки всегда притягивали меня одновременно своей надёжной основательностью и легкомысленным романтическим флёром. В них можно было просто набрать воды, а можно было заглянуть в бездну, где бликовал свет, мерцали отражения звёзд, изящно кружили орнаменты из опавших листьев и скользили водомерки, легкие, как дыхание. В жаркие лета бочки хранили прохладу и источали специфический густой болотный запах.

Баловали дачников и специальные устройства с бочкой, установленной наверху, гордо называемые душем. На деревянную будку в человеческий рост или просто на занавешенный шторами металлический каркас водружали бочку, приставляли к конструкции лестницу и, забираясь по ней, наполняли водой. Теоретически вода должна была прогреться и обрадовать посетителя купальни тёплым душем. Но на практике идиллия случалась редко. Как правило, тёпленькая шла первую минуту, чтобы расслабить купальщика. Но как только он начинал блаженно урчать, душ поддавал прохлады, да так, что к концу сеанса несчастный вылетал, трясясь от холода, едва успев смыть с себя пену. Среднерусские лета не особо жаловали жарой.

Ближе к нашему времени на дачах стали появляться водопроводы, качающие воду из специально пробуренных скважин. И это – величайшая отрада и облегчение дачного быта, радость и благо, когда одним поворотом крана ты включаешь нескончаемый живой поток.

ДЕМОНСТРАЦИЯ

Странное, как всё в СССР, ноу-хау – заказанное государством шествие, имитирующее народную волю. В нём всё было искусственно: насильное навязывание, крайняя формализация, раздутый пафос, ложный энтузиазм. Власть нуждалась в показухе и коллективном послушании, для чего сама и инициировала праздники. За исключением разве что Нового года и 8 Марта все они носили абсурдистский характер, но никому и в голову не приходило обсуждать их целесообразность. Госзаказ – великий и ужасный, как Гудвин, – не терпел отговорок, а подлежал обязательному исполнению. Упал-отжался и вперёд.

По всем мало-мальски значимым учреждениям рассылались разнарядки: сколько душ предоставить ненасытному Минотавру. От безвыходности демонстрациям отдавались, как нелюбимому мужу, по принципу стерпится-слюбится. Как говорится, за неимением гербовой пишем на простой. Но со временем люди адаптировались к обязаловке, и демонстрации в глазах самих участников стали превращаться во вполне привычное ритуальное мероприятие. Теперь, на расстоянии десятилетий, можно и умилиться всеобщему ликованию из-под палки и найти в нём эйфорическую составляющую. Но только на расстоянии.

Случалась манифестация единства партии и народа дважды в год: на Первомай и 7 ноября. В эти дни вождям особо не терпелось слиться с подданными, что автоматически обрекало граждан на участие в плановом торжественном сношении с властью. Самым противоестественным для меня лично было встать ни свет ни заря, да ещё в свой законный выходной. Остаться неохваченным шанса не было. Из всех радиоточек и телевизоров громыхали плакатные речёвки и здравицы в честь нашей борьбы и труда, трещали интервью с передовиками и низвергались громкоголосые марши. Знакомые чеканные голоса дикторов в такие дни становились немного опереточными: звенящими и задорными. Они задирали вверх интонацию, и каждая фраза заканчивалась на взводе, обещая дальше ещё более неслыханное продолжение. В перерывах между казёнными лозунгами и призывами, состоящими из абракадабрического набора слов, в эфир запускали бравурные победоносно-оптимистические песни, слова которых, мне кажется, впечатались в мою память навечно. Боюсь, услышь я сейчас хоть одну из них, немедленно вскинусь в кровати и начну рефлекторно дрыгать конечностями, как Джек Леммон после танго с миллионером из «В джазе только девушки».

Мамин институт был крупной организацией и должен был принимать участие в шествии. Поэтому несколько раз я оказывалась заложницей этого принудительного гулянья. Место сбора нашей колонны было на Петровке, в переулке вдоль сада Эрмитаж. В мае всё было сносно. Меня подкупали шариками и всеобщей заботой. А вот в начале ноября, когда в средней полосе как раз ударял первый мороз, 30-40-минутное топтание на промозглом утреннем холоде уже не оставляло надежды. Пока все собирались и получали отмашку на движение, ноги вмерзали в сапоги, а нос краснел снегирём. Подозреваю, что мужская часть компании подогревалась горячительным, иначе держать что-либо в руках было немыслимо. Потом всем раздавали какую-то фигню на палках в виде транспарантов и огромных бумажных гвоздик, и мы выдвигались в сторону Красной площади, чтобы слиться с такими же ликующими потоками из других районов.

Движение в центре было перекрыто, и весь город казался не только вымерзшим, но и вымершим. Родные улицы выглядели, как в дурном сне. Огромные плакаты отражали наши будущие цели, а гипертрофированные портреты партийных боссов славили их деяния. Особым спросом пользовался трёхголовый вождь Маркс-Энгельс-Ленин, чьи гигантские изображение трепетали на ветру, натянутые на любимые, не узнаваемые под полотнищами здания. Когда в начальных классах нам задали сочинение на тему Первомая, мой одноклассник Илюша Поляков в числе прочего написал, что на домах висели головы вождей. Чудная и чуткая наша Дора Ильинична, процитировав перл классу, вырвала страничку из тетради и посоветовала смелому критику режима переписать текст заново.

На подходе к площади колонны опять останавливали, пропуская их по очереди. Это создавало нетерпеливый ажиотаж и возбуждение, как будто именно сейчас там, впереди, произойдёт что-то чудесное, что навсегда изменит твою жизнь. Выплывет ниоткуда огромный летучий корабль из довоенного фильма «Буратино», спустит вниз веревочную лестницу, заберёт на борт всех очарованных странников с просветлёнными счастливыми лицами и так же ускользнёт в никуда, оставив внизу недостойных райской пасторали мятущихся горожан. Хотя на самом деле все прекрасно знали, что их ждёт впереди. А ждал их быстрый проход по площади, мелькнувший справа по ходу саркофаг со стоящими на нём оловянными человечками, голубые ёлки на фоне кирпичной стены, задрапированный кумачом ГУМ, Спасская башня с курантами и на десерт – Василий Блаженный а-ля натюрель. Все это, кроме человечков, можно было увидеть в любой другой день, но никогда больше эта картинка так не возбуждала граждан.

Я вообще попадала в ловушку. Кроме хлястиков на пальто, свинцового неба и красного полыхания вокруг мне обычно не было видно ничего. Один из маминых коллег, явно ей симпатизировавший, – очень хрупкий молодой человек, – совершил однажды героическое в моём сознании действие. Нечеловеческим усилием посреди ползущей плотной шеренги он подхватил меня под руки и водрузил моё тогда достаточно упитанное тело на свои плечи. И я увидела живьём то, что тысячу раз лицезрела в телеке: механические фигурки, как на средневековых часах, заведённые ключиком, только без коней, доспехов и копий. Разочарование моё было огромным. А когда мой личный рыцарь поставил меня на ноги, всё вообще кончилось, так и не успев толком начаться. Символически мы прошли путь к коммунизму, он нам воссиял, и теперь мы оказались никому не нужными, скатывающимися с Васильевской горки, как пасхальные яйца, которые по окончании праздника полагается разбить. Все колонны в одночасье вдруг расстраивались, а бывшие демонстранты уже совсем другим, твистующим и предвкушающим, шагом рассыпались в разные стороны, как будто и не были только что единым целым, устремлённым в светлое будущее.

Тут уже начиналась совсем другая часть Марлезонского балета – гастрономическая. Носила она исключительно частный семейный характер, в отличие от торжественной коллективной. Вернувшись домой, народ набрасывался на праздничный стол с приготовленными заранее выпивкой и закусками. Практически это был завтрак, переходящий в обед. Живя близко, мы иногда даже заставали прямую ТВ-трансляцию остатков демонстрации и как бы видели себя со стороны. Затем по телеку по всем программам начиналось новостное беснование с бесконечным разжёвыванием деталей и подробностей судьбоносного дня. На телевизионный досуг можно было забить. Эфир на весь день был отдан пропаганде. Конечно, вкусная и любимая еда немного компенсировала горечь. Тем более что стол в лучших традициях ломился от любимых блюд: оливье, который очень странно было есть с утра, пирожки, селедка под шубой, заливное из судака, какой-нибудь деликатес типа палтуса и обязательно шампанское. Чуть позже, когда уже никто никуда не ходил по казённой надобности, дома просто устраивали утреннее застолье. Во время одного из таких утренников я получила право вместе со взрослыми на свой первый бокал игристого.