Текст книги "Лук на подоконнике и верба под столом"

Автор книги: Татьяна Минченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Татьяна Минченко
Лук на подоконнике и верба под столом

А что, если бы нынче утром я

умер от простуды?! Ведь никто

из вас и понятия не имеет об

истории этого трамвайчика, как,

впрочем, и о многих других

важных вещах.

Мемуары папы Муми-тролля

Вся вереница этих образов, живо воспроизведённых сотни раз, очаровывала

меня в воспоминаниях не меньше, а даже больше, чем в действительности.

«Исповедь», Жан-Жак Руссо

Как быстро стали исчезать с лица земли привычные с детства вещественные доказательства нашего бытия! Живёшь себе смиренно с гусиным пером несколько веков – раз, и в обиходе уже печатная машинка. Пыхтишь над ней, осваиваешь целое столетие, а её шаровой молнией сметает компьютер. Раньше можно было приспособиться к лучине и чугунку и ощущать себя полноценным членом общества целую жизнь. А нынче только успевай уворачиваться от пинг-понга сменяющих друг друга инноваций.

В былые времена над вещами чахли. Их чуть ли не одушевляли: берегли, ремонтировали, передавали по наследству. Теперь главное – ни к чему не прикипать, чтоб легко и весело нестись в даль светлую. А ведь каждая вещь, с которой ты вырос, откладывается в твоём мозгу, как фотоснимок тебя прежнего. Можно, конечно, отряхнуть её прах и переступить, но это значило бы лишиться своей взлелеянной и возлюбленной уникальности. Мы этого делать не будем и без стеснения обратимся к картотеке – из чего же мы состоим?

И пока человечество вовсе не осталось без фигового листа артефактов, срочно зафиксируем на бумаге образы наших детских оберегов. Пусть лучше они звенят колокольчиками в наших сердцах, чем нынешняя повелительница умов – голая, бесстыжая, ничем не прикрытая информация.

Мир, описанный в книге, пропущен через мясорубку времени и личного опыта автора. Как кусок мяса, луковица и батон хлеба совершенно не напоминают фарш, так и этот текст далёк от давней реальности. Девочке из прошлого и в голову бы не пришло, что истории, с ней приключавшиеся, когда-нибудь, как акробаты на батуте, подпрыгнут, перевернутся в воздухе и – сделав фантасмагорический кульбит, – окажутся в далёком будущем.

АВТОМАТ С ГАЗИРОВКОЙ

Мало о чем из прошлого так сожалеешь, как об уходе из жизни аппаратов с газировкой. Несправедливо это! Булки остались, мороженое на каждом шагу, соков залейся, квас всех видов, а стакан газировки выпить негде. Автоматы ещё при их жизни стали мемом. Из немногих тогдашних развлечений они были самым доступным и радостным.

Ярко-красного цвета, округлые и уютные, они были приманкой для населения и позволяли быстро и дёшево утолить жажду. Стакан искрящейся газировки, колючей и воздушной на вкус, за одну копейку! За три уже можно получить деликатес – шипучку с сиропом. Кто желал вкуса погуще, опускал две трёшки подряд или выхватывал стакан пораньше, до того, как пузыристая струя разбавит сироп до положенной консистенции.

Мы обпивались веселящим напитком, представляя себе, понятное дело, шампанское. В наш джентльменский набор, помимо утоления жажды, входило ещё несколько развлечений. В ванночке, в которой купали стакан, непременно надо было помыть руки, а потом устроить аттракцион: облить друг друга брызгами воды, нажимая на край решётки пальцем. Обязательным условием выполнения ритуала, являлось, конечно же, отсутствие вокруг взрослых. Иначе всё удовольствие было бы испорчено.

Не знаю, как другим, но мне лично водоносные автоматы казались порталом в сказочный мир старика Хоттабыча. Только там – дразнящие заморские чудеса, типа ковра-самолёта, а тут наяву – реальная, но непостижимая для детского сознания магия. Очередь меня не смущала. Наоборот. Во-первых, ты видишь результат, повторяющийся из раза в раз, и поражаешься, как это жонглёр не уронил ни одной кегли. Во-вторых, следишь за удовольствием, получаемым другими. Кто-то пьёт стакан залпом, ухватив его всей пятернёй. Кто-то смакует, аккуратно держа стакан и оттопырив мизинец. В-третьих, у тебя появляется время на предвкушение волшебства, и перед твоим внутренним взором встаёт подробная картинка. Вот ты бросаешь в таинственную щель маленькую монетку, видишь зажжённую лампочку, нажимаешь на кнопку, слышишь ворчание внутри, ждёшь щелчка, впиваешься глазами в металлическую пасть, провожаешь взглядом кляксу сиропа, затем ловишь в фокус стремительный водяной гейзер и, наконец, жадно пялишься на шипящий сверкающий фейерверк в твоём стакане. Потом медленно протягиваешь руку, берёшь добычу и отходишь с ней в сторону. Непременно отходишь в сторону. Чтоб не спеша сполна насладиться наконец этой минутой.

Трёшки в народе ценились, как потом двушки для телефонных аппаратов. Неудачники иногда даже выклянчивали их у прохожих. Невинный агрегат, проглотивший три копейки и не давший взамен воды, вызывал первобытную ярость у некоторых страждущих и подвергался избиению. Сначала по нему стучали ладонью. Если монета не выплёвывалась, в ход шёл кулак. Очередь в таких случаях не роптала, а, напротив, сочувственно вздыхала. Наиболее сообразительные перебегали на всякий случай к другому поильнику, подальше от чужого несчастья.

Алкоголический люд пользовался автоматами как пунктами проката стаканов. Брали их для жгучей надобности, использовали по прямому назначению – без баловства – и возвращали на место. Обеззараживалось всё путём прямого ополаскивания тары струёй воды. Микробы тогда никого особо не интересовали и потому, обиженные пренебрежением, они ни к кому и не приставали.

В семейных устных хрониках годами циркулирует мамин рассказ о спасительной миссии газировки, возвышающий этот напиток до вершин эпических. После страшного ташкентского землетрясения 1966 года группу молодых специалистов из Москвы отправили туда на помощь местным градостроителям. Мама оказалась в составе десанта. Дело было летом, и жара стояла воистину азиатская. Ценность воды, и так драгоценной в этих краях, возросла невероятно. Поэтому для северных пришельцев, не ведающих про спасительные халаты и тюрбаны и не взявших с собой зонтиков – по понятным причинам, – единственным способом передвижения по городу стали перебежки от одного автомата с водой к другому. Выпитый стакан газировки, с маминых слов, тут же выступал каплями на теле, собирался в струйки и стекал на мягкий пластилиновый асфальт небольшой лужицей. Поэтому хитроумные инженеры – мамины коллеги – рассчитали специальный маршрут от гостиницы до конторы, петляющий между аппаратами и напоминающий по абрису головоломное созвездие.

БАНЯ

Ничего восхитительней описания бани Петровым-Водкиным я не встречала. Его мемуары и без того выбивают из колеи, а тут ещё эротический запретный мир глазами ребёнка – мальчика, попавшего в стихию первородного Эдема. Маленького Кузьму, как водится, брали на женскую половину, что до какого-то возраста считалось абсолютно нормальным. Мне так не повезло. В баню я ходила с мамой. Понятно, что ничего выдающегося, кроме варварской романтики первобытного обряда очищения, мне не пришлось лицезреть. Не знаю уж, хорошо это или не очень, но даже силясь вообразить себя шестилетней в мужском отделении, я теряю нить Ариадны на подступах к раздевалке.

Мы ходили в баню не потому, что у нас не было ванны и горячей воды, а потому что в коммунальной квартире ванна была общей для всех соседей. Заставить себя принять ванну в квартире было невозможно, для этого мы были слишком привередами. Поэтому над ванной мылись лишь отдельные части тела. Вдобавок горячая вода возникала не сразу. Чтобы её добыть, надо было раздухарить огромную старинную чугунную колонку толщиной с бочку и высотой до потолка, стоящую около ванны на коротких львиных лапах. Внизу имелась дверца, куда подносилась спичка и поджигала газ. Чтобы пошла горячая, ждать надо было с полчаса.

Поход в баню обставлялся обыденно. Тогда для нас это была утилитарная необходимость, а не современный СПА-ритуал с многочисленными телесными утехами. Ближайшими банями – десять минут ходьбы от дома – были Сандуны. В моих детских глазах баня была похожа на какое-то странное святилище с идолопоклонниками. В предбаннике – крикливо и суетно. А в помывочной – тихо и торжественно. Свет проникал откуда-то сверху и мерцал сквозь пар, как нестойкое пламя. Он высвечивал и окутывал полупрозрачным облаком отдельных действующих лиц, даже как будто замедляя их движения и придавая им особый статус. Эхо от сказанных слов улетало вверх, в пустоту, и возвращалось оттуда каплями конденсата, звонко и торжественно плюхающимися в шайки с водой. Перекличка капель походила на игру органа в подводном царстве.

Ещё в бане появлялось четвёртое измерение – голое. Оно было так насыщено, что заслоняло собой все остальные, а его визуальная выпуклость оттенялась звуковым минимализмом. Коллективное голое было особенно неприятно. Оно вершило над собой какие-то противные моему взору действия. Дамы совершали их так старательно и методично, с такой внутренней сосредоточенностью и важностью, будто после этого надо было отчитаться перед невидимым местным волхвом.

Смотреть на голых тёток мне вовсе не нравилось. Детский взор смущала откровенность представленных на обзор телес. Поэтому походами в баню мы не злоупотребляли, особенно после того, как моя мама грохнулась там в обморок. Сдуру она сходила в парилку, давно пугавшую меня, как врата ада с клубами пара и жаром, предостерегающе вырывавшимися наружу. Мне казалось, что там мистерия омовения из простой устоявшейся нормы превращалась в самоистязание.

Выйдя из преисподней, мама решила взвеситься и встала на весы. Тут-то её и догнало наказание за сошествие в Тартар в виде сосудистого спазма, и она в мгновение ока на моих глазах рухнула на пол как подкошенная и долго не шевелилась. Сила моего потрясения была такова, что я навеки прокляла этот храм чистоты с его коллективным церемониалом и, как оказалось, с жертвоприношениями.

С баней было покончено, во всяком случае до моих очень взрослых лет. Тем более что бабушка с дедушкой аккурат вскоре после этого случая получили квартиру с уютной сидячей ванной, где я и нашла своё личное голое измерение.

БУЛОЧКА С ИЗЮМОМ

Был такой уникальный продукт в нашем скромном на изыски детстве. Сдобная как бабушкин кулич, воздушная как только что выпавший снег, загорелая, как лицо негритёнка из мультфильма «Каникул Бонифация», и огромная, как вселенная, нашпигованная изюминами-звёздами булочка. Издавала она аромат счастья. Судя по согревающему нутро запаху, в тесте была ваниль. Стоило счастье десять копеек. Калорийка, как её называли, попадала в мои руки каждый будний день, когда мама забирала меня из садика. Это был один из ритуалов, без которых жизнь обесцвечивалась.

Булочная манила меня, как медоносный райский цветок пчелу. Соседствовала она непосредственно с садиком и располагалась на углу Пушкарёва переулка и Трубной улицы. При ней, о счастье, была собственная пекарня. Иногда мы заставали хлебный фургон, в утробу которого шустрый дядька ловко засовывал тяжеленные деревянные лотки с печевом. А внизу, вокруг окошка выдачи, асфальт всегда был посыпан мукой. В сырую погоду посыпка превращалась в склизкую скользкую плёнку, на которой мама однажды поскользнулась и сильно упала. С тех пор мы обходили вредоносное пятно по проезжей части.

Булку мне вручала тётенька-продавец. Церемонно и услужливо, как будто вручала орден Подвязки. Между нами была тайная связь. Она чтила мою преданность и постоянство вкусов, а я – её улыбчивость и радушие. Дорога от Трубной до бульвара занимала минут десять, с учётом преодоления крутой Рождественской горки. И всё это время я несла свою драгоценность двумя руками и расчётливо откусывала кусочки, чтоб хватило аккурат до подъезда.

Всё детское человечество делилось на две половины: тех, кто сначала выедал изюм, и тех, кто в первую очередь объедал сдобу вокруг изюмин. Я принадлежала ко второй партии – оставляющих самое вкусное на потом. Когда тесто было объедено, в его кружевных остатках чудом зависали крупные разбухшие изюмины. Они были наградой за правильно выбранную стратегию. Увы, изюма всегда было мало. «Кто эти люди, бросавшие в чаны с тестом такие жалкие крохи лакомства? – думала я каждый раз. – Вот вырасту, буду есть один сплошной изюм». И иногда ещё мак, которого тоже всегда было «кот наплакал» в булке-конкурентке – с чёрной полоской зёрнышек шириной с молнию посередине сдобного живота булки.

В магазине булочки лежали на деревянных подносах. В отличие от простых смертных хлебов, под этих аристократок подстилали коричневую вощёную бумагу, что придавало им шарм пирожных. Помнится, в ассортименте были еще ватрушки, марципаны, сметанники, ром-бабы, сочники, но я никогда не изменяла своей пухлой подружке.

БУФЕТ

Не сказать, чтобы советская жизнь времен развитого социализма была богата разнообразием мебели. Господствовавший мебельный минимализм соответствовал крошечным размерам хрущоб, напоминавших в свою очередь домик дядюшки Тыквы из популярного в 60-е годы анимационного фильма «Приключения Чиполлино». С улюлюканьем новичка он изгонял из мизерных пространств тяжеловесов прошлого: громоздкие сундуки, толстозадые буфеты, обеденные столы, массивные гардеробы, вешалки-шкафы, вальяжные кресла. В новом времени эти мастодонты оказались так же уязвимы, как животные-гиганты типа слонов и носорогов. Но, по счастью, некоторым удавалось отсидеться – в квартирах ностальгирующих элементов или на дачах.

Наш буфет жил у бабушки с дедушкой на кухне и занимал там генеральское место. Это был большой ларец с добром, нажитым непосильным трудом. То есть с самым скромным из наискромнейших набором необходимого. В пузе буфета проживали тарелки всех мастей, салатницы, селедочница, блюда и другие крупные особи. Супница у нас отсутствовала как класс. На полочках вверху, закрытых стеклянными дверцами, стеснительно квартировали: чайный сервиз, разномастные чашки, блюдца, фужеры, рюмочки, стаканы, вазочки на ножках для варенья и розетки цветного стекла для него же. На самом верху гнездилось несколько ваз для цветов.

А вот посередине в талии буфета на самом почётном месте с зеркальным задником обосновались фарфоровые фигурки. Их семейная значимость была подчёркнута кружевной салфеткой, на которой они достойно почивали. Скажу сразу, слоников не было. Из того, что помню: лыжница в шапочке, обнимающая лыжи, юный пограничник с овчаркой тоже в обнимку, белолицая цыганка в цветастых юбках в изгибе танца, кобальтовый сосуд в виде рыбы, стоящей на хвосте, со стопочками-детёнышами. Забыла главное – балерину и Пушкина. Она – в позе лебедя, которого я, настойчиво желая стать балериной, изображала перед гостями, наряжаясь в «пачку». Он – юный и чернокудрый – тоже с белоснежным фарфоровым лицом, подперши рукой щёку, с опрокинутым внутрь взглядом, грезил стихом, сидя за ломберным столиком. Тут, думаю, набор талисманов у каждого свой, отчего, как известно, сумма слагаемых не меняется.

Экспозиция напоминала театральную мизансцену, где главной героиней оказалась бабушкина чашка. Выпадая из состава действующих лиц, властной рукой бабушки-режиссёра она всегда ставилась в центр. Огромная, как перевёрнутый шлем богатыря, густого кроваво-бордового цвета, с выпуклыми, почти скульптурными цветами на гигантском – размером с богатырский же щит – блюдце чашка царила среди бледных подданых – фарфоровых артефактов. Внутри она была сплошь покрыта прожжёнными заваркой кракелюрами, по которым можно было гадать. На внешней же стороне, подносимой ко рту, отчётливо виднелись пожелтевшие от крепкого чая следы двух зубов. Как бабушка умудрилась запечатлеть их на фарфоре, теперь не узнает никто. Эта метка придавала чашке невероятную значимость, а мне напоминала какую-то пиратскую добычу. Я чашку страшно уважала и боялась. А бабушка и вовсе запрещала всякому дотрагиваться до своей любимицы.

Отделяла чёрную нижнюю половину буфета от белой верхней секретная выдвижная полочка. Стоило потянуть за едва заметную пимпочку, и вашему взору являлась деревянная доска. Пользовались ей, увы, редко – резали хлеб по случаю прихода гостей. Но факт её существования грел мою детскую душу, как согревает наличие любой тайны.

ВЕЛИК НА ТРЁХ КОЛЁСАХ

Это средство познания жизни в движении – переходное от коляски к автомобилю, из детства во взрослую жизнь. Трёхколёсный велик принадлежит к странной категории вещей, которые не попадают в разряд первостепенных и значимых – как, к примеру, барсуки или росомахи не входят в топ-ряд животных, приходящих на ум в первую очередь.

Я же им наслаждалась! Учиться ездить на трёхколёсном велосипеде – раз плюнуть. Элегантный и безопасный, с большими ажурными колёсами, он сделал меня королевой двора. Единственный минус – нужно было таскать его по лестнице в доме без лифта. Но тут охота пуще неволи. Конструкция моего велосипеда позволяла переделать его в двухколесный. Поэтому, когда я выросла из детского велика, пришло время радикальных перемен.

Моему разочарованию не было предела. Без двух задних колёс я почувствовала себя, как без шлейфа. Не гордой и независимой примадонной, объезжающей подданных, а гребцом на галерах. О былых легкости и изяществе не было и речи. Теперь надо было ездить, вцепившись в руль, подпрыгивая на препятствиях, напрягаясь всем телом и бесконечно падая. Вертеть головой по сторонам было невозможно. А оно мне надо? Вместо чудесного пони мне всучили нервного лошака, который всё время норовил меня сбросить.

Бунтуя против трудностей взрослой жизни, я всё чаще стала уступать своего подопечного другу и пажу из соседнего подъезда – Димке Эсману. Он был заумным ботаником, со своеобразной манерой выражать мысли слегка на академический лад, и к тому же очень щепетильным в еде. Димка, например, не ел зеленый горошек в оливье и, приходя ко мне на день рождения, прежде чем приступить к трапезе, серьёзно и методично извлекал горошины из салата.

А однажды вечером, накатавшись на моем велике, он приволок его мне и, сверкая окровавленными коленками, церемонно заявил: «Я упал, слегка подогнув колени». Моя мама так опешила от этой фразы, что запомнила её на всю жизнь. Димке промыли раны и отправили домой, а мой роман с двухколёсным велосипедом так и остался без взаимности на долгие годы.

ГЕРБАРИЙ

В каких-то классах – уже не то чтобы совсем детских, но и не совсем сознательных – всем советским школьникам задавали на лето собрать гербарий. Это должно было подвести итог погружению в природу юных Паганелей и увенчать его, как вишенка на торте. А пока, в течение всего года, мы разминались тем, что вели дневник наблюдений за погодой по классу природоведения.

Предполагалось, что каждый божий день радивый ученик с утра пораньше бежит к градуснику за окном, потом, высунувшись из окна, измеряет наслюнявленным пальцем силу ветра и, обнаружив осадки или какие-то особые погодные приметы, немедленно вносит все это в соответствующие графы дневника. Мне это занятие нравилось, и я с упоением ему отдавалась. Все странички были заполнены безукоризненно, за исключением майских, когда наблюдению за погодой мешало непосредственное слияние с ней на улице.

Перспектива сбора гербария поначалу не вдохновляла меня. Но, оказавшись летом в настоящей деревне, я разохотилась не на шутку и по собственной инициативе присовокупила к засушенным цветам и листьям умерщвленных насекомых. Как всегда, на лето задавали внеклассное чтение. На сей раз со мной на каникулы отправился «Гулливер». Это была адаптированная детская книжка, не толстая и с картинками. В Москву она вернулась разбухшей раза в три, как после настоящего кораблекрушения. Именно она стала хранительницей моей коллекции и усыпальницей для невинно убиенных.

Поначалу энтузиазм мой бил ключом. Не сказать чтобы, живя в Москве, я часто погружалась в реальную жизнь природы. А тут вдруг она окружила меня со всех сторон: лес, болота, луга, речка, огород, сад, поля, покосы – неисчерпаемая и колдовская вселенная, затянувшая меня в свои глубины. Пришлось отдаться и познать её, чтобы, как юный бушмен, пройти инициацию. Засушивая листики и цветочки, я поневоле как бы усыновляла их, продлевала им жизнь и инвестировала не только в оценку в дневнике, но в опыт. Я прошла обряд и до сих пор храню добытые знания. Гербарий был аттестатом, а мир растений за одно это лето стал мне родным.

Собирать растения – дело безобидное и невинное, но вот ловить летучую живность – это уже совсем другая статья. Кто бы в детстве мне это объяснил! В деревне, где при тебе отрубают голову курице, а она еще несколько минут хаотично носится по двору у тебя на глазах и пытается взлететь, даже не заметят пойманной бабочки. Я была полностью предоставлена себе во всем, кроме кормёжки и укладывания спать, поэтому гонялась за беспечными насекомыми с жадностью неофита. Однако в Брянской области водилось не так уж много привлекательно окрашенных особей. Это быстро охладило мой пыл и помешало мне превратиться в Набокова.

Детская беспощадность иногда реально холодит кровь, но признаюсь, что прикалывание бабочек и стрекоз булавкой к подоконнику было наибольшим из моих грехов. Технологию я помню смутно, кажется, только когда они переставали подавать признаки жизни, я закладывала их останки в книжные страницы. От нетерпения я, конечно же, без конца заглядывала в книжку и проверяла, всё ли в порядке. Обидно было, когда хрупкий хвостик стрекозы с выдавленными внутренностями присыхал к бумаге и отламывался от тельца. Или плохо расправленные крылышки бабочки делали экземпляр непригодным для любования. Но потери легко компенсировались новой добычей.

В результате драгоценный гербарий прибыл в Москву и потом ещё много лет служил наглядным воспоминаем о сладчайшем лете и вольных каникулах. В грустные минуты я открывала «Приключения Гулливера», рассматривала блёклые листочки, полупрозрачные лепестки, принюхивалась к их едва уловимому аромату и вспоминала свои деревенские похождения, ничем не уступающие Свифту.