Текст книги "Лемминг в короне (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

  Тимофей Ильич вошёл быстрыми шагами, сдвинул шапку на затылок и крикнул, обращаясь к дочери и жене, голос его был слышен далеко по дому:

  – Еся, Влада! Где вы? Едем! Завтра же и трогаемся. Не мог дождаться!

  Еся сбежала с лестницы со смешным воплем и закружила вокруг отца, спрашивая: «когда, долго ль ждать, а меня возьмёшь». Была она как цапля длинноногая в своём коротковатом васильковом платье, четырнадцать лет, в глаза заглянешь – непонятно, о чём думает, будто она звёзды в небе рассматривала, а ты её оторвал.

  Тимофей Ильич покружил, поставил дочь на ноги, а сам всё говорил, радостно вышагивая по большой комнате, залитой вечерним солнцем, по дорожкам полосатым самотканым:

  – Поедешь со мной до бабушки с дедом. Зовут они тебя. Там будешь гостевать лето до осени, меня дожидаться. На обратном пути заберу. – Тут он обернулся к жене и неуверенно рассмеялся, будто пытаясь разогнать её и свои сомнения и страхи, сказал: – По всему должны вернуться до холодов. Зимовать там опасно. Путь наш лежит до самого Холодного моря, переправимся на остров. Едет с нами рисовальщик знатный Ваня Лихов, ему поручение от меня – ничего не упустить и нарисовать диковинного, древнего зверя и карту.

  Еся села за стол, упёрлась по самый веснушчатый нос в кулачки и слушала, радостно следя глазами за отцом.

  – Все торговые дела к этому сроку я уладил, со мной пойти вызвались охотники и следопыты, шесть человек собрал. Ваню вот на ярмарке нашёл, сидит гончара нашего Кузьму рисует. И ведь похож! Ну думаю, на ловца и зверь бежит. Мне рисовальщик в нашу артель нужен. Небывальщин много ходит про те места. Большая часть острова – скалы. Как рассказывают, сверкают они жилами яшмы, малахита и горного хрусталя. Звери огромные живут на острове, лохматые, с клыками с тебя ростом, Еся. Про тот остров мало кто знает. Загадочный он. Говорят, иногда его теряют. То ли он есть, то ли нет. Край неведомый.

  – Как же можно потерять целый остров? – улыбнулась жена, с тревогой следившая за мужем.

  Опять в путь, в прошлый раз его привезли на санях, в беспамятстве. Потом рассказывал, что у стоянки обнаружил след лося лохматого, пошёл по следу, и началась метель. Отыскали его через двое суток, еле выходили тогда. Но всё равно сорвётся и уедет. Как услышит что небывалое, не успокоится, пока не увидит.

  – Поэтому и надо идти, все горазды сказки сказывать, а кто его знает, как на самом деле обернётся. Однорогого оленя я так и не нашёл, как охотники не распевали мне песни про него. Главное, в прошлом году, как сообщал Мирослав Ухин через человека своего, остров был виден, – рассмеялся Тимофей Ильич.

  Он говорил, а сам приказы помощникам раздавал.

  – Петьша, ступай с конюхами к купцу Седову, он выделяет нам десять своих рысаков. Обменялись мы с ним на шёлк, да в придачу лукошко чаю из Китая.

  – Боброга, отправляйтесь в кладовые, собрано в дорогу муки, круп, солонины, рыбы вяленой, сухарей, лука и чесноку, да прочей снеди, в ларях от сырости и мороси уложено. Не повреди, торопыга!

  – ...пороху и пищалей новых заберёшь у братьев Гусевых!

  – ...попон да волосяных накомарников от швей!

  Голос его до самой ночи раздавался то с крыльца, то сверху, из окна матушки. Еся слушала, свиснув с подоконника, да спохватывалась, что забыла что-нибудь положить. Её ларь, небольшой и узорчатый, стоял на полу распахнутым до утра.

  Вышли на рассвете. Ехать было хорошо, лежать в повозке, под плетёным ивовым пологом, или трусить рысью на Белом вдоль ползущих в пыли телег. Отец, мелькавший впереди обоза на своём мохноногом красавце Быстром, посылал дочери то корзину земляники, купленной по дороге, то калач медовый, то кувшин молока. Дождей давно не было. Пыль висела над дорогой. Коршуны падали в траву и вновь поднимались высоко, унося добычу.

  Иногда подъезжал Ванька маляр. Так называла его нянюшка, бабка Павла, ехавшая здесь же, в повозке с Есей. Ванька Лихов держался очень строго, кафтан его был вечно перепачкан красками и углем, а за спину перекинута походная сумка с рисунками, с кистями, лохматыми и тонкими, всякими. Еся каждый раз, как он подъезжал, просила рассказать про Северную страну, и Иван рассказывал про народ, живущий в снегах, и про сияние в небе, а то вдруг краснел и сбивался, когда Еся вдруг переспрашивала непонятное слово, и он встречался с ней глазами. Пришпоривал Звёздочку и улетал в поле.

  – Ишь, полетел, важный какой, пыли-то поднял, – ворчала, улыбаясь, нянюшка.

  – Он хороший рисовальщик, баб Паша, – говорила Еся. – Ты не видела. Там такая сова, а Звёздочка Ванина как живая воду из реки пьёт.

  Баба Павла искоса смотрела на неё. «Девка ветер, а Ванька этот балагур, так и заливается соловьём...»

  – Так ить, работа у него такая, – громко зевнула нянюшка, крестя рот, – не нарисует, хозяин разгневается. Вот и малюет. Старательный, это да-а.

  Еся замолчала, засопела. И стала выбираться из повозки, перемахнула ногу через трусящего рядом на привязи своего Белого. На ходу отвязала его. Пришпорила, привстала в стременах и понеслась вдоль обоза, свернула в полёгшую траву.

  – Евсея-я! Вернись, вернись, кому говорю! – кричала ей вслед баба Паша.

  Еся летела по полю, по дорожке в поваленной траве, увидела, что Звёздочка пасётся в одиночестве, а поле дальше колышется разнотравьем до самого горизонта. Спешилась, пошла, отпустив Белого. В конце проложенной лихо просеки увидела торчавшие из травы сапоги Ванькины. Вытянула шею.

  Ванька лежал в траве и рисовал.

  В старом пне, в гнезде маленьком, не по росту, сидел кукушонок, растопырив крылья.

  Иван оглянулся, прищурился на солнце, тихо рассмеялся:

  – Всех повытолкал, злыдень. Шелуха яичная, видишь, внизу?

  Еся кивнула. Иван на четвереньках выбрался из зарослей.

  – Надо наперерез, обоз вперёд ушёл, – сказал он, взлетел в седло, забрасывая сумку с рисунками за плечо. Пустил Звёздочку в галоп.

  Двигались день за днём, всё время на север. Ночевали в поселениях, останавливались в давно выбранных отцом дворах. Под вечер засылали вперёд гонцов, и обоз уже ждали. Не тратя времени на поиски ночлега и еды, люди разбредались по домам. Еся видела отца только глубокой ночью. Слышала сквозь сон его усталый голос в кухне, шаги. Вспоминалась дорога. Как вчера пришлось ночевать в лесу и ухал филин, потому что весь день поливал дождь и несколько раз вытаскивали телеги из глубоких колдобин. Темнело быстро. Наскоро поели солонины, сухарей, легли спать прямо в повозках и телегах, укрывшись пологами шатров. Миновали Красное только к обеду.

  Дорога становилась всё хуже. Через три недели пошли тощие и кривые перелески. Болота. Деревца, голые и безлистные, торчали тут и там.

  Дед с бабушкой жили возле широкой реки. В низинах стояли топи непроходимые.

  – Здесь без проводника не пройти, Еся, от бабки и деда ни на шаг, – говорил отец.

  Он ехал рядом, покачивался в седле. Полушубок распахнут. Утром туманище, холод, днём солнце выкатится, и становится тепло.

  Деревня большая, на сто дворов. Сплошь охотники, рыбаки. У пристани толклось множество лодок, проплыл плот с лесом. Обоз простоял два дня, дольше обычного. Тимофей Ильич попрощался с Есей вечером.

  – Завтра на рассвете снимемся, ты спи, не провожай. Вернусь с первым снегом, отдохнём немного, и, как санный путь наладится, поедем домой...

  Утром обоз ушёл. А бабушка с няней не нашли внучку, лишь записку:

  «Поехала с отцом в Ледяную страну».

  Поднялся переполох в доме, гонца отправили вслед за обозом.

  – Ну девка, – качала головой нянюшка, глядя на дождливую морось за окном, на ползущие тучи над лесом, на дорогу, на удаляющегося всадника, сгорбившегося под порывами ветра, – без Ваньки тут не обошлось. Ну да с отцом едет, не одна по лесу, чай, бежит...

  Уже к обеду гонец догнал обоз, Есю нашли спящей в дедовом огромном тулупе, в телеге с овсом для лошадей. Она упрямо молчала, когда отец выговаривал ей за побег от деда с бабкой. Молчала, когда он кричал, что «Север – не место для девчоночьих прогулок», и расплакалась, когда он выкрикнул ей в сердцах бабушкины слова «привези внучку, до следующего лета не дожить мне». Прошептала:

  – Ты меня на обратном пути у бабули оставь!

  Отправлять назад её отец не стал, но и не разговаривал с Есей три дня. Потом отмяк и прислал ей зайца. Заяц был совсем молодой, сиганул на дорогу, запетлял под копытами и замер, распластался по земле. Новый попутчик прядал ушами, шевелил смешно носом и так и не спрыгнул с повозки, когда его отпустила Еся. То ли движение завораживало косого, то ли задело его крепко копытами, но он всё припадал лапами к дощатому полу и жевал репку. Так и ехали.

  На стоянках Еся бежала помогать по кухне. Тётка Марья издалека ей кричала:

  – Захвати, Евсеюшка, в том коробе масло. И хлеба четыре каравая, а то и пять прихвати. Холодно, ишь как, на морозе-то и все десять проглотишь, не заметишь!

  Потом она говорила:

  – Иди уж, пока не стемнело. Скучно тебе тут у кухни, погрейся только хорошенько, чтобы не озябнуть.

  – Не озябну, – отвечала Еся, а сама уже отломила горбушку от каравая, разделила пополам, посолила, откусила от одного куска и пошла побежала в сторону Вани.

  Тот собирался рисовать. Мешок с кистями, с листами толстой бумаги в кожаном чехле.

  Еся отдала ему кусок хлеба с солью, свой сунула Звёздочке, ткнувшейся мордой ей в ладонь. Еся была в полушубке, в тёплых охотничьих штанах, в сапогах кожаных, платок тонкий шерстяной в мелких цветках повязан слабо, и волосы русые прямые рассыпались прядями. Серые глаза смеялись.

  – Кого же ты сегодня будешь рисовать? Вечер ведь уже. Темнотища!

  – Леммингов. Смотри, как нор много!

  Маленький зверёк вынырнул будто из ниоткуда и опять скрылся в пожухлой траве.

  Дождь заморосил и перестал. Серая равнина тянулась, сколько хватало взгляда.

  – Местные говорят, лето нынче холодное, ледяные дожди частые. Травы пожелтели, едва поднялись, – говорил Иван, – зверю кормов мало. А на острове, должно быть, и того меньше. Но самое плохое, что остров в этом году так и не появился. Льдами укрыт.

  Они шли по степи, сзади виднелся обоз дымами, впереди – лишь сумрачный горизонт. Там, где-то уже недалеко, ворочается Ледяное море. Еся смотрит в ту сторону.

  – Возле норы встать, подождать, он и высунется, – говорил тем временем Иван, прижимая палец к губам и говоря всё тише.

  Еся замерла как цапля на одной ноге. Вытянула шею, пытаясь заглянуть в нору.

  Но время тянулось, и ничего не происходило.

  Еся поставила осторожно ногу и посмотрела в сторону моря. Отец говорил, что там, где-то у берега, их уже ждёт странная кожаная лодка-байдара, но до самого острова на ней пройти не удастся. Чем дальше к северу от берега, тем больше льда.

  – А мы на лыжах пойдём, – сказала тогда нерешительно Еся.

  – Где-то на лыжах, где-то на упряжке. А ты останешься с женщинами и обозом, сам байдару проверю, чтобы нигде не спряталась, – ответил очень серьёзно отец. И добавил: – Это опасно, Еся, останься на берегу...

  Высунулся зверёк. Покрутился. На голове что-то блеснуло.

  Еся бросила руку, чтобы поймать. Едва не схватила. Зверёк спрятался.

  – Что-то на голове, – сказала она, вскинув глаза.

  – Тебе показалось, – пожал плечами Иван.

  Становилось совсем темно, посыпалась, застучала по пожухлой траве снежная крупа...

  – Пещерные люди чуть не захватили короля леммингов, – задумчиво сказал Егор. – Но кажется, она Ваньке поверила.

  – Сам ты пещерный человек, Горя. Зачем ты корону нацепил?! – почему-то шёпотом ответил Веня.

  – Да это я прогнал, – пробормотал Егор. – Но почему она меня видит?

  Они уставились друг на друга. Егор – тощий, неулыбчивый и смуглый, будто высушенный дубовый лист, Веня – длинный, нескладный, с вечно сонными глазами.

  – Ваньку чуть не подвели, а всё ты со своими мамонтами! – возмущённо выпалил Веня.

  – Я думал...

  – Думал он!..

  Но думали они так оба. У Ваньки Лихова была мечта жить тогда, когда мамонты жили. И вообще он мечтал жить в прошлом, далёком-далёком. Чем дальше, считал он, тем люди счастливее были, а лучше совсем без людей, потому что все войны от них. Вот Горя-Егор со своими экстрасенсорными способностями мечтал космические дали осваивать, Веня, чувствовавший себя в воде как рыба, готовился стать архитектором подводных городов, а Ванька из исторических архивов не выбирался. И ничего не умел. Нет, умел рисовать.

  – Рисуешь ты, Ваня, удивительно, чирк-чирк, непонятно ничего, и вдруг понимаешь, что вот оно что, – как загадочно говорил об этом Петруша, Петрушин Валерий Георгиевич, их преподаватель.

  В их интернате на Марсе больше никто так не рисовал, а необычностей там хватало.

  И самой известной необычностью был Горя. У Гори родители погибли после последней своей экспедиции. Возвращались на Венеру, из-за аварии звездолёт потерял управление и врезался в астероид. Горя на Венере попал в чужую семью, бежал в восемь лет, бродяжничал, оказался в трущобах и в десять лет проиграл в джонго печень в обмен на больную печень двухсотлетнего катаканца. Операцию назвали гуманной, потому что свершился обмен, говорили, ты дурак, парень, ведь могли просто отобрать, и проводили её тут же, в одной из каморок казино. Во время операции, говорит, сразу улетел под потолок, и никто не ожидал, что он очнётся. «Очнулся и ушёл в мир таких идиотов как я», – так он это называл.

  – Просто встал и пошёл. И цветы, и трава эта, и небо, никогда не видел такого неба. Подумал, что хочу, чтобы был шалаш, и появился шалаш. А я не знал, что это такое, слышал про него. Всю ночь шумели деревья над головой. Шелестели листья, почему-то слышал каждый из них. Слышал, как кто-то ползёт по траве, кто-то летит, лёгкий и не страшный. Пробыл я там долго. Ел орехи, ими в меня бросалась какая-то птица.

  Рассказывать про свою страну Горя мог бесконечно, и непонятно было, что правда, а что он придумал, но потом Петруша сказал:

  – Да это ведь Земля, братец ты мой!..

  А Веню решили воспитывать как жителя водного Хикса. Отец с матерью развелись, и отец хиксианин не отдал Веню. Но Веня так и не сумел жить на самом дне океана.

  – Я всплывал на поверхность время от времени, земной кит – называл меня отец, – рассказывал он.

  А потом отец сказал, что Веня уже взрослый, но недоразвитый, что он, отец, ничего в этом не понимает, и просил прощения, что забрал его у матери, говорил, надо было ему расти на Земле. Дал денег и отправил к матери. Денег хватило до Марса, мать его так и не нашли, и определили мальчишку в интернат. Дети на Хиксе считаются взрослыми в земные десять лет.

  Ваня Лихов жил в колонии на Прометее. Работал с бабушкой в саду, в оранжерее. Помнил вечнозелёные деревья и яблони и счастливых отца с матерью, и бабушку, рассказывавшую про мамонтов. А потом началась война. Ваню отправили первым рейсом, всех детей отправили. И больше никто не спасся, маленькую колонию уничтожили одним случайным взрывом.

  Ваня долго не разговаривал, молчал, читал и рисовал. Всё подряд, что видел.

  Потом нарисовал Горю. Вернее, только его глаза в зарослях травы. Но все поняли, что это Горины глаза. Старые-престарые. Они у него такие и есть. Мороз по коже от этих глаз. Горя хмыкнул и спросил:

  – А чего в траве?

  – А так.

  – Понятно.

  Ваня сказал:

  – Отправь меня туда, Горя, я траву не обижу, жука не прогоню. Отправь.

  – Хах! Буду я всякого Лихова туда пускать. Жди, я подумаю.

  Так и вышло, что на Ванькино пятнадцатилетие Горя с Веней решили отправить друга к его мамонтам. На неделю. И вот уже четвёртый месяц как Ивана оттуда вытащить не могли, не хотел тот возвращаться. Однако исправно выходил на связь. Связь Горя называл телепатической, потому что слышал и видел Ваньку только он. Тот сообщал, что всё хорошо, и пропадал...

  Мело снежной крошкой, дымы поднимались над круглыми домами, крытыми шкурами. Поодаль встали три походных шатра. Лошади сбились в кучу. Иван помогал укрывать лошадей попонами от надвигавшейся метели. Потом побежал на берег, туда, где Тимофей Ильич разговаривал с каким-то стариком в оленьих штанах и широкой оленьей же рубахе. Старик был невысок, коренаст, тёмен и груб лицом, и казался частью этого берега, каменистого, неприветливого и холодного. Но Тимофей Ильич слушал его внимательно и почему-то согласно кивал.

  Волна била о берег шугу, выбрасывала льдины покрупнее. Лодки кожаные и необычные лежали перевёрнутыми дном к свинцовому небу, только одна, с широкими бортами и крытой шкурами носовой частью, болталась в воде. А старик тыкал пальцем то в небо, то куда-то вдаль, и качал головой.

  – Нельзя идти... небо ледовое... там и там... лёд, – выкрикивал он, пересыпая свои слова чужими и непонятными.

  – Столько шли сюда, подарки тебе привезли, Кунлелю, кто же знал, что погода так обернётся. Не может быть, что зря! – крикнул Тимофей Ильич сквозь ветер и шум волн. Щурился на снег и брызги, потирал застывшие руки, кутался в тулуп, но смеялся. – Хоть одним глазком остров увидеть!

  Ваня вслушивался в разговор. Неужели могут повернуть назад, вот здесь, у самого края света... отсюда рукой подать. Ведь они только здесь остались. Добраться до крепкого льда, пройти... сколько там пройти... пройдём, не можем не пройти.

  – Сегодня всё лето никто не дойти, и ты не дойти, приходи завтра летом! – ругался Кунлелю.

  Серое небо нависло над морем, глушило все звуки, будто обложило ватой. Старик размахивал руками. А вдруг он ошибается, все когда-то ошибаются.

  Тимофей Ильич растерянно смотрел на белёсый горизонт.

  – Так кто же знает, что будет завтра летом, – сказал он уже тихо, и Иван понял, что решение принято. Тимофей Ильич повернулся к Ивану и покачал головой. – Прав старик, Ваня, людей жалко на погибель вести. Так и не увидел я остров. Ваня вот не увидел зверя.

  Старик слушал, переводя взгляд с Ивана на Тимофея Ильича. Лицо Кунлелю походило на маску, коричневую и с одним усом. Глаза узкие и холодные в тяжёлых складках кожи вдруг стали ещё уже. Губы растянулись. Руки хлопнули по коленям, и шаман этот расхохотался. Ваня обиженно дёрнулся.

  – Есть зверь! – крикнул Кунлелю. Махнул рукой и заковылял по галечнику к круглым домам.

  Тимофей Ильич и Ваня переглянулись. Рванули за стариком.

  Тот выбрался из яранги на четвереньках, выпрямился. В руках его была оленья лопатка, на ней вырезан мамонт, лохматый, с бивнями до земли.

  – Завтра идти, ты и ты, ещё пять, мои люди, – вдруг сказал, как отрезал, Кунлелю и выставил руку с растопыренными пальцами. – Собаки пойти, ледянка, еда собаки, место надо лодка.

  Уснули уже под утро. Собирали всё самое необходимое. Еся ходила вокруг отца, жалобно приговаривала:

  – Одно местечко, одно, половину местечка, четвертину, я умещусь.

  – Да нет, – отшучивался между делом Тимофей Ильич, хоть и было ему не до шуток, вдвоём идти на остров он не рассчитывал, – ноги, ноги, Еся, твои не влезут. Ишь, какая вымахала, дочь у меня красавица. Жди, мы вернёмся и всё расскажем...

  Байдара тяжело отчалила, пятясь, прошла по шуге полосу прибоя и стала удаляться. Провожавшие расходились, две старые псины крутились тут же, надеясь, что ещё могут полететь такие вкусные пироги и шанежки, каких они никогда в жизни не видали. Еся вытерла слёзы, подышала на застывшие на ледяном ветру руки, вытащила из кармана шаньгу, разломила. Серый лохматый пёс, наклонив крупную башку, пошёл к ней. Ухватил кусок. Еся ойкнула, когда пёс прикусил руку и зарычал. Рассмеялась. Пошла, пиная гальку, к шатрам. Долго бродила по застывшему побережью. Прыгнула в сторону от выскочившего на неё песца. На земле валялся придавленный песцом лемминг. Лемминг был в маленькой блестящей короне. Корона исчезла на глазах.

  – И что делать? – спросил Венька.

  – А я знаю? – буркнул Горя. – Пока Ванька помнит про нас, я его слышу.

  – Ты идиот?! Что это за страна? Это прошлое?

  – Это... – Горя скривился, будто съел неспелую хурму, он очень любил хурму. – Мамонты были? Были! А на острове этом, Врангеля, они были тогда, когда пирамиды строили, Ванька рассказывал. Только маленькие. Ага. Два с половиной метра.

  – А девчонка эта откуда взялась?!

  – Не знаю, мутит меня, аж сдохнуть охота, они будто через меня идут... Нет, а что по-твоему я к первобытным Ваньку отправлю?! Чудак человек, вот это был бы подарок на день рождения. А они бы его съели! – покрутил головой укоризненно Горя. – Или они не ели? Я его отправил во времена последнего мамонта, да и всё. Остальное мне не ведомо.

  Он лежал на полу ничком, вытянув руки по швам, отвернувшись от Вени к стене. Веня сидел на плавучем табурете. Табурет плыл в воздухе по кругу, потому что хозяин забыл про него.

  «Телепат чёртов. То ли есть эта страна, то ли придумал, сказки мне рассказывает... но Ваньки и правда нет нигде. „Мне не ведомо“, точно их видит и точно – прошлое, никогда он так не говорил. Как так-то?!» – думал Веня.

  Он покраснел, сознавая собственную тупость, но настырно спросил:

  – Где они идут?

  – Среди льдин. Льды пошли с севера. Они не успели до берега добраться, байдару их раздавило. Осталась ледянка. Это жесть... там мороза градусов двадцать. Море или во льду, или покрывается тонким слоем льда, сало называется. Август ведь, какое сало! Лето у них, говорят, выдалось аномальное. А на острове этом и обычным летом почти ноль! Старик ведь говорил им, а они пошли! Три собаки уже умерли...

  Горя уткнулся носом в пол. Веня увидел кровь. Слетел со своей табуретки и перевернул Горю на спину, поднял ему голову. Из носа текла кровь.

  – Опять, – пробормотал Горя, поднимаясь.

  Пошатываясь, он дошёл до стены, хлопнул по ней, открылся шкаф. Горя сполз на пол, уткнулся в колени. Веня выдернул из шкафа пакет с салфетками.

  – Ты это... оставь их, пусть идут... – приговаривал он. – Скажи, что делать-то?!

  – Не суетись... Потеряю его из виду. Слышать перестану. Не ори... я кит.

  – Какой кит, Горя, ты ведь плавать не умеешь, – прошептал Веня.

  – Хах... я кит... Под ними иду. Заблудился я немного. Полыньи давно нет. Льды толстые как горы, Веня, никогда в жизни таких не видел...

  Иван обернулся на Тимофея Ильича. Его не было видно в ворохе наброшенных шкур. Неделя пути унесла жизнь весёлого Кэ, Ваня так и не научился толком выговаривать его имя. Кэ отдал ему свой платок, чтобы Иван закрыл лицо, когда поднялась метель, а потом ушёл охотиться и не вернулся.

  – Провалился в одну из расщелин? И расщелина захлопнулась? Льды постоянно двигаются, – предположил тогда Тимофей Ильич и посмотрел на Кунлелю.

  Лицо старика было непроницаемо. Поиски окончились ничем, сумерки становились всё плотнее, и искать перестали.

  Спать легли в лодку, укрыв её пологом из сшитых оленьих шкур. Полог придавили, просунув вёсла в ушки из кожи на нём, закрепив их вдоль лодки. Уложились ногами к центру, в центре, в самом тепле, разместили Тимофея Ильича, который метался в бреду, сипло кашлял и шёпотом просил бросить его. Но после питья, которое Кунлелю варил на костерке из каких-то корешков и жира, затих. Пахло всё это варево плохо. Но старик будто знал, что делал. Такое было его лицо. Как камень.

  Иван долго не мог уснуть, боялся пошевелиться, чтобы не будить тех, кто рядом. Мэ, приземистый, низколобый и сильный («Как носорог», – подумал почему-то Ваня) весь день тащил лодку-ледянку, на привалах молча строгал и жевал мороженную рыбу. И сейчас уснул, кажется, сразу, стукнув в плечо возившегося, пытавшегося угнездиться потеплее, Ивана. Что-то буркнул. И Иван притих. Надо уснуть, как-то надо уснуть. В глазах лишь мелькал снег, торосы, опять снег, осунувшееся лицо Тимофея Ильича, когда его, уже несколько раз упавшего, стали заставлять лечь в лодку с припасами. Он лихорадочно говорил:

  – Ничего, Ваня, ничего, и так бывает, и по-другому, нам вот так выпало. Зато, когда вернёмся, будем рассказывать, какая это удивительная страна. Ледяная. А они живут тут, живут и смеются.

  Люди как привидения в клубах пара и снега по очереди с собаками тянули ледянку. День назад, когда на привале стали решать, чтобы вернуться, Кунлелю, весь в куржаке, перекошенным от злости лицом похожий на древнего злобного духа, махнул рукой сначала в сторону берега, потом на туманный стылый горизонт. Узкие глаза его гневно сверкнули, старик рявкнул:

  – Нельзя. Туда далеко. Туда близко. Там смерть. Там еда... вчера летом оставлять. Туда надо.

  Голос его звучал глухо. Плотный туман и постоянная то ли морось, то ли снежная мелочь трусилась из туч. Воздух обжигал, Ваня плотнее замотал лицо платком.

  Ползли еле-еле. Менялись. Строгали оленину, жевали с застывшими сухарями, опять шли.

  – Вода-а! – крикнул кто-то впереди.

  В широкой трещине с водой показалась гладкая тёмная спина кита. Исчезла. Опять мелькнула, фонтан взметнулся высоко. И кит ушёл...

  Ещё через день показались скалы. По разводьям следом за ними всё время шёл кит. Кунлелю задумчиво провожал его взглядом. Смотрел на Ивана, бредущего в упряжке вслед за Мэ. Качал головой. На очередном привале Ваня упал на снег, ухватил пригоршню, жадно принялся есть. Он просто смотрел на серое море, на ледяную шубу на воде, на фонтан, выпущенный китом. Старик, щурясь слезящимися глазами, сказал:

  – Друг.

  Их глаза встретились.

  Ваня ничего не понял. Закрыл глаза.

  Друг... Он давно не слышал Горю. С того дня, как увидел лемминга в короне. Король леммингов, ник Горин... И Тимофей Ильич... Как он похож на Петрушу по истории открытия космоса. Даже шрам на скуле такой же, слева, косой, неприметный. Уже, казалось, и не было их никогда, увидеть бы. Какой сейчас день, год?

  К острову подошли на шестой день. Тимофей Ильич шептал:

  – Нет, Ваня, я должен идти, что же вы меня на себе тащите, я должен идти, пойми.

  Он уже не первый раз пытался подняться, но шёл недолго, слишком ослаб, закашливался. А сейчас крикнул:

  – Остров!

  Так надоевшее за эти бесконечные дни стылое море в белых пятнах льдин здесь обрывалось. Мир странный, будто не успевший за короткое, очень холодное лето, оттаять, опять готовился к зиме. Шёл снег, укрывал плешины пожухлой травы, горы не растаявших старых льдин. Сотни птиц толклись на карнизах скал. По берегу в клубах пара шёл большой зверь. Снег лежал на его свалявшейся шубе. Зверь шёл медленно, будто припадая на одну ногу, не обращая внимания на людей. Кунлелю поднял копьё. Иван крикнул:

  – Нельзя, нет!

  – Белый шаман умрёт, – отвечал Кунлелю.

  Охотники окружали зверя, который по-прежнему не замечал их.

  – Нельзя, их так мало осталось! Они остались только здесь! Смотрите, он даже не боится вас, и он хромает! – кричал Ванька.

  Кунлелю перевёл копьё на кита.

  – Зверя бить нельзя, надо бить зверя, белый шаман умирать, духи не отпустить его, Мэмыл умирать, Кунлелю умирать, молодой друг умирать.

  Белым шаманом Кунлелю звал Тимофея Ильича. Тот умел писать и читать...

  Иван очнулся. Лицо Тимофея Ильича склонилось над ним. Было сумрачно и дымно.

  – Ваня, ты очнулся! – воскликнул Тимофей Ильич. Он радостно разулыбался, заросшее бородой лицо едва виднелось в свете огня. – Мы их нашли, Ваня, нашли! Они такие большие, нас не замечают и не боятся. А ты спас своего хромого зверя, ты молодец! Не вставай, у тебя жар...

  Тимофей Ильич смотрел на бледное лицо Вани и рассказывал ему про остров. Про маленькую землянку, крытую шкурами моржей, про очаг с заготовленным плавником, ждавший их с прошлого лета. Но не стал говорить, что припас был весь съеден то ли леммингами, то ли ещё кем. Мэмыл с Кунлелю и ещё двое охотников пошли к пасущемуся рядом стаду. Ваня метался между ними и пытался отговорить. Сломал копьё у Мэмыла. Кунлелю плюнул и увёл всех на побережье бить моржей. Мамонта одного – так их называл Ваня – забили вчера. Охота эта была страшной. Зверь огромный, лохматый просто шёл, будто не видя мелких муравьёв-людей, забивавших его копьями и топорами.

  Тимофей Ильич ругался с Кунлелю, говорил, что таких зверей никогда не видел, он не нашёл на острове больше ни одного стада, кроме этого. Белых медведей, носорогов нашёл, моржей, громадных лохматых то ли козлов, то ли быков с витыми рогами, олени есть, леммингов тьма тьмущая, а зверюги эти медлительные и огромные – только в этой долине, только шесть.

  Он не говорил Ване об этом. Что толку причитать, такая жизнь, без охоты человеку не прожить.

  Ваня лежал под ворохом шкур. Трещал огонь. Дым полз в отверстие в потолке. Летел снег.

  – Здесь, на краю света, Ваня, людей нет. Звери и птицы не пуганные. Припасы все так и лежали, как оставил Кунлелю. Он и в этот раз готовит запас, который оставит в землянке. А я и не помню, как сюда добрался, как вы меня тащили. Представляешь, всё это время я малым с отцом в санях катался, н-да... А отца-то давно уж нет.

  – И у меня нет отца, и мамы нет, – прошептал Ваня.

  И опять провалился в забытьё.

  Дня три мела метель. Тонны снега обрушивались на долину, ветром сметало снег с вершин вниз. Землянку занесло по самую макушку, ко входу вёл глубокий лаз, который прокапывали каждое утро. Собаки спали в доме, так теплее.

  Утром стадо зверей по-прежнему паслось поблизости, не обращая внимания на идущих вереницей людей с копьями и луками. Оттеплило, валил стеной снег, оседая на скалы, на головы, спины зверей, и стадо походило на идущие медленно снежные горы. Пять взрослых мамонтов, двое детёнышей. Один, самый лохматый и огромный, хромал и пасся поодаль. «Малым упал со скалы», – думал Кунлелю. Глядя на хромого зверя, он видел детёныша, отставшего от стада и скользящего по краю заснеженного уступа.

  Мэ сказал, обернувшись:

  – Ванькин зверь. Зверь умрёт, Ванька умрёт.

  Кунлелю кивнул и посмотрел в сторону моря, которого отсюда не видать. Далеко. Но кит появлялся в разводьях каждый день, старик слышал его, его дыхание. Кит будто ждал.

  – Скоро, – сказал киту Кунлелю, утвердительно кивнув. – Скоро назад идти. Твой друг не умирать.

  В этот день и другой, и третий охотники уходили на побережье. Толстые не пуганные моржи, нерпы, лёгкая добыча, много шкур и жира.

  Кунлелю совал в рот Ваньке кусочки снадобья, вонявшего тухлой рыбой. Ваня метался в бреду и называл Кунлелю то мамой, то бабушкой, иногда вдруг говорил громко:

  – Пап, а они есть, мамонты – они есть, я вчера видел. Прилетай...

  Тимофей Ильич от этих слов Ванькиных заходился в кашле, сгибался пополам, выбирался из дымной, тесной землянки. Надевал вороньи лапы и отправлялся за плавником. За ним увязывался Рваное ухо, строгий пёс с умными глазами. Трусил следом Лохмач и возвращался. Тенька взлаивал вслед, но опять с важным видом укладывался в утрамбованную лёжку – хозяин приказа отправляться не давал.