Текст книги "Будьте светлы духом (Воспоминания о В. В. Розанове)"

Автор книги: Татьяна Розанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Да, была еще одна характерная черточка у Михаила Васильевича, которую я хочу поведать: в 1939 году мы с Натальей Михайловной Нестеровой собирались как-то в Дом союза писателей на чествование Михаила Михайловича Пришвина. Дочь собиралась очень долго, Нестеров волновался и выговаривал ей: «Как можно так опаздывать, ведь это невежество по отношению к юбиляру и к публике». Его слова мне навсегда запомнились и когда я опаздываю куда-нибудь, я вспоминаю серьезный тон этих слов. Так Михаил Васильевич Нестеров горячо любил искусство и так внимателен был к людям и к их творчеству.

В 1941 году, когда Михаил Васильевич Нестеров получил Государственную премию, он пришел к нам в Толстовский музей пешком – «прогуляться», как он сказал. Был он уже очень старенький, опирался на палку. По залам музея провожала его директор – Софья Андреевна Толстая. Присутствовали и мы, сотрудники музея – Татьяна Михайловна Некрасова и я. Нестеров, оборачиваясь, подшучивал надо мною.

Во время войны, в 1942 году, когда я бывала у них, меня поражала твердость духа Михаила Васильевича, его полная уверенность в нашей победе над немцами. Старик был крепкий и русский до мозга костей. Любил русский народ и верил в него…

В 1942 году я видела Нестерова в последний раз в марте месяце на его квартире. Вскоре он скончался. На его похоронах была масса народу. Была и моя сестра Надежда Васильевна, а я не приехала, так как боялась большого стечения народа. Через несколько месяцев после смерти отца умер и сын его – Алексей Михайлович Нестеров, от туберкулеза легких. Екатерина Петровна тяжело пережила это двойное горе. В это время я ее изредка навещала, но было очень тяжело бывать у них без Михаила Васильевича. После смерти его я написала Екатерине Петровне письмо, которое, по ее словам, очень утешило ее и она его даже сохранила на память среди немногих писем, полученных ею в то время. Просила она меня привезти ей некоторые книги духовного содержания. Я их ей привозила и она читала их.

Прожила Екатерина Петровна до 1954 года. Сестра Надя дала мне телеграмму о ее смерти и мы вместе с нею были на похоронах. Было лето, народу собралось немного, все были на дачах. Похоронили ее рядом с Михаилом Васильевичем на Новодевичьем кладбище.

* * *

Во время войны я работала в разных рабочих цехах в г. Загорске, чтобы получать рабочий паек, но затем весной 1942 года простудилась, заболела воспалением легких и не работала, а получала пенсию 2-й категории. Заболела дистрофией и дважды лежала в бывшей земской больнице. Голод был ужасный. Целый год я жила на черном хлебе и воде.

Тогда я часто бывала у первой жены Пришвина – Евфросинии Павловны, она меня душевно согревала, устроила мне стирку белья через одну женщину, так как я была слаба, стирать сама не могла, да и мыла не было. Умная, хорошая, простая и сердечная русская женщина была Евфросиния Павловна, на таких женщинах стояла прежняя Русь. Мир ее праху, умерла она в 1953 году в марте месяце. Была я на ее скромных похоронах, провожала и гроб ее до нового кладбища, на Угличском шоссе г. Загорска. Сейчас могила ее оправлена, стоит ограда и гранитный камень, где написано, что здесь покоится Евфросинья Павловна Пришвина, но что это – первая жена писателя, с которой он путешествовал по лесам всю свою молодость и о которой много написано книг, здесь не упомянуто, а жаль, заслуживает она этого. Любила его и трудилась много.

Варя работала в военном госпитале машинисткой, получала паек и делилась со мной. Когда госпиталь эвакуировался, она не решилась ехать и устроилась на почту. Потом она поступила в воинскую часть в г. Клин, но вскоре приехала оттуда и стала жить со мной. Мне еле-еле удалось прописать ее к себе. Она поступила в канцелярию при Жакте домоуправления в качестве секретаря-машинистки.

В 1941 году осенью была арестована жившая около станции Косино Софья Владимировна Олсуфьева. Обвинение ей никакого не было предъявлено. Затем выяснилось, что ее хотели обвинить в том, что она ждала немцев. Она очень далеко была от немецкой культуры, скорее не любила немцев и боялась ужасно их прихода. Подстроено это было все окружающими ее злыми людьми, желавшими воспользоваться их имуществом. Позже я узнала, что ее направили в г. Свияжск, где она и скончалась в 1943 году. В 1956 году оба они – и Юрий Александрович, и Софья Владимировна – посмертно реабилитированы. Очень их жаль, так как это были исключительные по благородству люди, крайне нужные нашему государству в области искусства.

Однажды вечером, осенью 1942 года, часов в восемь, раздался звонок, пришли и арестовали сестру Варю. Был обыск, взяли какие-то ее стихи. Сначала она сидела в местной тюрьме, а потом ее отправили в Москву на пересыльную. В Москву проезда не было, узнать мы о ней ничего не могли. Когда она сидела с месяц в Загорске, Надя и я делали ей передачи, и она раза два посылала с оказией записочки. В конце концов она попала в Рыбинск, откуда ее освободили, но у нее не было сил вернуться, я за ней ехать не могла, так как в это время лежала в больнице. Надя работала и ее не отпустили ехать за сестрой. Потом мы узнали, что она умерла 15 июня 1943 года от дистрофии в тюремной больнице. Но об этом нам стало известно позже – в 1945 году. На допросе ей задавали такие вопросы: почему вы любите уединение? Почему вас интересуют стихи, зачем сидите дома одна?

Варя была очень экстравагантная, как-то читала в Москве модернистические стихи, в цилиндре, на каком-то литературном вечере. Думаю, что это ей повредило. Осенью 1944 года взяли и меня. Полагаю, что в связи с арестом сестры, но точно не знаю. Когда Варю арестовали я дважды лежала в больнице с дистрофией. После этого я была очень плоха и год меня продержали в тюремной больнице. Но так как ничего у меня не нашли, то и освободили 3 сентября 1945 года. Я решительно сказала, что не выйду из тюрьмы, пока мне не отдадут Библию, Евангелие и не вернут комнату. Мне все отдали и вежливо предоставили ту же комнату, где я и по сей день живу.

На Библии была надпись отца: «Сей экземпляр Библии – взят мной со „столика в учительской комнате“ Елецкой гимназии в 1890 или 1891: („Крещение Руси“) для справок при писании „Место христианства в истории“ и забыл у себя, ибо ее никто не брал и не читал.

С тех пор она всегда со мною! И я все ее читал и никогда, даже на даче, с нею не расставался.

Дарю ее старшей Танюше на память, и да поддержит она ее в горестные минуты жизни. Господь с тобою, Таня! 14 января 1914 года. Ночь».

На полях Библии были написаны годы рождения детей и кое-какие биографические сведения.

Когда мне Библию вернули, зачем-то химическим способом, были уничтожены эти сведения, но в одном месте остались следы и несколько слов бессвязно на странице сохранились.

Для чего это было сделано – непонятно.

Вернувшись в 1945 году в Загорск из тюремной больницы, я временно сторожила квартиру у моих друзей – Сарры Николаевны Шатровой и ее приемной дочери – Анны Сергеевны Курятниковой, и они мне за это давали обед. В 1945 году, после окончания войны, все-таки было материально очень тяжело. Сестра Надя потеряла свою площадь в Ленинграде и жила на птичьих правах у своей подруги Е. Д. Танненберг и работала в Мосфильме художницей. Я получала очень маленькую пенсию – 193 рубля и вынуждена была через каждые 6 месяцев проходить комиссию по медицинскому переосвидетельствованию.

В 1945 году, как инвалид второй группы, числилась в артели «Художественная игрушка» – надомницей; в 1946 году выбыла из артели, меня поставили на учет на пенсию по инвалидности.

Помнится мне, что в 1947 году сестра Надя продала рукопись отца «Апокалипсис нашего времени» в Ленинскую библиотеку.

В 1947 году, вновь, в последний раз, поступила в Историко-художественный музей вахтером. В это время сестра Надя ездила в Ленинград и сумела получить и перевезти свои вещи из Ленинграда, а также оставшиеся вещи нашей несчастной, покойной сестры Али и часть большую коллекции монет отца, которые остались у сестры в Ленинграде, в брошенной квартире подруги Хохловой. Она их привезла и в 1947 году их продала в частные руки.

В этом же году она вышла замуж за художника, Михаила Ксенофонтовича Соколова^{51}, с которым была давно знакома – он давал ей уроки живописи.

Надя, заняв деньги у Надежды Григорьевны Чулковой, купила себе комнату и решила прописать к себе Соколова в качестве мужа. Из этого ничего не вышло. Его не прописали, но он продолжал жить там. Было очень трудно, продовольственной карточки ему не выдавали. К тому же он оказался очень больным человеком. Хирург Юдин определил у него рак прямой кишки. Надя была убита, ездила к нему каждый день в больницу после работы. Он умер через полгода. Я его видела всего два раза. Получив телеграмму о его смерти, я приехала в Москву, но его уже похоронили. Я даже могилы его не видела. Я вся в слезах приехала к своим друзьям Воскресенским. У Нади была такая манера все скрывать от меня. Стараясь меня оберегать от всяких неприятностей, она меня этим больше волновала и делала мне очень больно и отдаляла меня от себя. Всегда окруженная подругами, она мало уделяла мне внимания и сама этим мучилась. Так напряжены были наши отношения.

Вот письма Нади ко мне из Москвы в Загорск в последние годы ее жизни.

«Танечка, дорогая! Я ужасно мучаюсь, что была с тобой непростительной свиньей, но даю тебе слово, что дело было не в тебе, а только в психическом безумии от всего, ибо крыша, дождь, буквально, унесли годы жизни, а в выходной был чудовищный ливень и вместо всех дел неотложных – я до нитки вся мокрая меняла тазы, банки на чердаке, а в комнате был потоп буквальный, а я просто обеспамятила. После 20-го обещают временно чинить (крышу), а в августе-сентябре крыть железом. Не верю, просто не верю. Сейчас сижу в ожидании наступающего дождя, чтобы бежать на чердак.

Запаяла бабкин большущий таз.

24/V-1947 г.

1949 г.

Конец письма Нади:

„Обо всем переговорим.

Мы и чай-то не напьемся по-человечески вместе, все наспех.

Виновата я, очень, очень во многом-многом.

Прости меня Христа ради.

Я тебе 6-го пошлю деньги, ты их получишь 10, 12-го.

Во вторник я узнаю, как дела в издательстве с „Униженными и оскорбленными“, я напишу тебе какой рисунок взяли.

Милая моя Татьяночка, прости меня Христа ради, мне так стыдно, что я такая несдержанная и злющая, но честно слово я кричу, а в душе нисколько не сержусь, ты мой ангел. Целую тебя ужасно. Твоя Надька – дрянь.

Татьянушка!

Уехала ты и я себя грызу и грызу. Очень тебя прошу приехать 19-го, мы с тобой никогда не бываем вместе, так как 100000 твоих непосильных дел изводят тебя до того, что от бессилия и переволнения все это отражается на мне: я становлюсь отвратительной ведьмой с клыком, отчего меня самою тошнит и я себя ненавижу.

А мне с тобой в последний приезд было очень уютно. Знай всегда, что я злюсь по внешней линии, а по существу я именно такую тебя и люблю, такую как ты, я ужасно люблю, дорожу и волнуюсь ужасно. Мы с тобой тихонечко провели вечер и хорошо“.

Любила я с сестрой Надей быть вместе, – она рисует, а я чиню ей белье.

Но как мало этих счастливых минут было!.. Многие дни и годы ушли на дела, заботы и болезни…

„Дорогая Танечка, здравствуй! Думали вечером приехать к тебе, если тебя не дождемся, но обещают грозу, а днем в жару итти по городу не могу. Очень беспокоит твое здоровье, не лучше ли тебе?..

Пожалуйста, напиши мне.

Завтра я позвоню и напишу тебе. 21-го пошлю тебе деньги. 22-го у меня отпуск, но фактически буду здесь с 25-го.

Напиши мне словечко. Очень хочется в Загорск.

Ты не приехала, значит, – либо плохо себя чувствуешь, либо письма не получила.

Посылаю тебе немного чернослива.

Целую крепко.

Да, книга „Библия“ и др. с папиной надписью тебе очень хорошей – „памятливой Тане“ – нашлась там же в шкафу. Просто стояли среди книг и незаметно было, а стала на столе перебирать – они стоят.

Целую очень крепко. Надя“.

Это последнее письмо сестры Нади. Оно написано в июле 1956 года. Она меня не застала дома и оставила это письмо, цветы, найденную для меня книгу отца и каталог с японскими гравюрами.

Вскоре она умерла на даче в Абрамцево от сердечного припадка. То было 15–16 июля н.с. 1956 года. Похоронена в Москве на Пятницком кладбище.

Через несколько лет после смерти Нади я встретила подругу Вари, которая рассказала мне, что она видела Надю незадолго до смерти в Загорске, в нашей Ильинской церкви у исповеди и заметила, что Надя была вся в слезах. Об ее приезде тогда в Загорск я ничего не знала.

* * *

Нашим другом и советником в те годы была Надежда Григорьевна Чулкова – у нее я также часто останавливалась. Она уже потеряла своего мужа, писателя Георгия Ивановича Чулкова и жила со своей опекуншей – Марией Алексеевной Жучковой и ее приемной дочерью Лидой, в тех же самых двух комнатах, где они жили раньше с мужем, в маленьком уютном особняке на Смоленском бульваре, бывшем доме Бахрушиной. Ныне он срыт совсем. Некогда в этом доме собирались художники и писатели Москвы. Надежда Григорьевна была прекрасной хозяйкой. По старой памяти собирались у нее и после смерти мужа. Там видела я и Ахматову, еще до войны, в то время она болела, чувствовала себя очень плохо; рассказывала, что однажды в жизни видела моего отца молодым, когда он еще был чиновником в Государственном контроле. Говорила, что хорошо его помнит. Я же сказала, что мои сестры Варя и Надя очень любят ее стихи и попросила подарить Варе фотографию. Она надписала ее. Варя была в восторге. Портрет всегда стоял у нее на столе, а после смерти Вари, я отдала его Наде. После Надиной смерти он перешел в руки Елены Дмитриевны Танненберг, ее близкой подруги. Не помню, в каком году приезжала Ахматова В Москву. Ее выступления в Ленинграде имели бурный успех, а в Москве вышла какая-то заминка, и она была очень огорчена этим. Ахматову очень любила Софья Андреевна Толстая. Видела у Надежды Григорьевны и директора Мурановского музея, родственника поэта – Н. И. Тютчева – в сюртуке, представительного, но что говорил, не помню. Встречала доктора Доброва, очень религиозного, но утверждавшего, что службу церковную нужно вести на русском, а не на славянском языке. Потом он и его семья были арестованы, все разрушено. Его дом был культурным центром московской интеллигенции. Посмертно он был реабилитирован.

Я познакомилась с Добровым через Ольгу Александровну Бессарабову, подругу моей молодости, впоследствии вышедшую замуж за историка Веселовского. Она работала с Олсуфьевым, очень помогала ему в работе перепиской его трудов. Сейчас она умерла.

Очень близка была Надежда Григорьевна ко мне и к моей сестре Наде. Особенно она любила Надю, очень ее поддерживала, помогала ей советами. Надя к ней относилась как к родной матери. Надежда Григорьевна помогала нам в знакомстве с Бонч-Бруевичем для продажи рукописей отца в 1938 году, а также ходила со мной по магазинам, помогая мне делать покупки.

До революции Чулковы жили в Царском Селе, они редко и очень официально бывали у нас по воскресным вечерам в Петербурге. Отец их не очень любил, так как расходился с Чулковым во взглядах. Вторично мы познакомились уже взрослыми, в середине двадцатых годов. Сестра Варя никак тогда не могла устроиться на работу, и ей вдруг вздумалось зарабатывать деньги танцами на улице – онд решила ехать в Париж и для этого познакомилась с семьей Чулковых, чтобы Георгий Иванович помог ей в этом.

Я пришла в ужас, когда узнала о ее намерении и пошла объяснить Чулковым, что такое Варя и ее фантазии. С тех пор я стала бывать у них. Помню еще и другой случай из этого же времени. Было литературное собрание у них, кто был не помню, вспоминается только Пяст, был какой-то философский доклад, и вдруг мне вздумалось выступить. Доклад был об отношении церкви к государству. Георгию Ивановичу очень понравилось мое выступление и он сказал, что я понимаю в философии.

У Надежды Григорьевны были заслуги перед русским обществом – это ее работа об Оптиной пустыни. Когда у нее перед революцией умер сын, она очень горевала, ездила несколько раз в Оптину пустынь, а когда обитель разгромили, ездила составить план расположения могил старцев. Оттуда привезла брошенные серебряные крестики, кое-какие оставшиеся книги от монахов, описание некоторых могильных надгробий. После войны она продала эту свою работу в Ленинскую библиотеку, а копию передала в Калужский краеведческий музей (она родом из Калуги).

Надежда Григорьевна очень любила Вячеслава Иванова и его жену Л. Зиновьеву-Аннибал. Когда последняя умирала от скарлатины, Надежда Григорьевна ухаживала за ней, она сама мне об этом рассказывала. Вторую жену Вячеслава Иванова я помню очень хорошо. Он женился на своей молоденькой падчерице. Они приходили к нам в гости на Шпалерную улицу в Петербурге еще до революции.

В ноябре 1961 года умерла Н. Г. Чулкова, 29 августа 1964 года скончался Сергей Алексеевич Цветков, в 1965 году – Сергей Александрович Волков, в 1966 – Анна Сергеевна Курятникова. В течение долгих лет мы дружили с Анной Сергеевной Курятниковой и ее приемной матерью. Я еще знала ее молодой. Это была веселая, очень приятная девушка, отзывчивая на всякое горе ближнего. Такая же была ее приемная мать и ее отец – Шатровы. Она работала при железнодорожной амбулатории в качестве медицинской сестры, а жила она на Петропавловской улице близ церкви Петра и Павла. Теперь эта церковь сломана. Когда мне взгрустнется, или нападут на меня какие-нибудь „страхи“, я бегу к ней. Заболит ли у меня что, иду опять в железнодорожную больницу, там меня без очереди примут и помогут.

Вспоминаю с благодарностью этих тихих, милых людей, добро расположенных ко всем, не мудрствующих лукаво. Когда приду вечером к ней, она посадит меня за стол, напоит вкусным чаем с вареньем, почитает своим милым, тонким голоском что-нибудь из „Жития святых“, пошутит со мной, и я успокоюсь и рассмеюсь. Ходили мы с ней и с Софьей Владимировной Олсуфьевой и Мансуровым в скит. Она была церковным человеком, хорошо разбиралась в церковной службе, и когда-то была она и мать ее приемная под началом знаменитых последних старцев Оптиной пустыни – отца Анатолия и отца Нектария. У нее было очень много старинных книг духовного содержания, а также много старинных икон в двух киотах, перед которыми всегда теплились лампадки. Теперь все они умерли, сначала Сарра Николаевна Шатрова и ее муж, а затем и сама Аничка в 1966 году от рака печени. Она умирала очень мужественно, без всяких капризов, и почти до последнего дня была на ногах и даже ходила к мощам преп. Сергия. Мир праху ее!

Немного раньше ее, в 1965 году умер мой хороший знакомый, Сергей Александрович Волков, живший напротив моей квартиры. Он был учителем русского языка и обучал в течение чуть ли не пятидесяти лет половину жителей города Загорска. Когда-то он учился в Духовной академии и вынужден был уйти из нее, не закончив курса, так как она закрылась в 1920 году. Затем он поступил учителем русского языка в Загорскую школу и работал в здании бывшей гимназии, которую некогда он сам кончал. Это был способный учитель, умевший заинтересовать учеников, читавший публичные лекции в нашем городе. Долгое время он был холостяком, потом неудачно женился, разошелся с женой, и жил грустно и одиноко в своей комнате. Любил выпить, часто на него нападала тоска, и тоща он начинал писать письма – мне или моим жильцам по квартире, поздравляя их с праздником 8-го марта, Днем Конституции, Октябрьской революцией и другими, а меня кроме того, поздравлял и с церковными праздниками. Для этих поздравлений у него был большой запас самых разнообразных открыток ярких цветов, видов, пейзажей и копий из известных картин. Надписи на этих открытках были фантастические. Так, например, в одном из писем ко мне с приложением спичечной коробки с портретом Блока, он писал:

„Пришло времечко, – о чем мечтал Некрасов, – народ даже на спичечных коробках несет портреты Пушкина, Толстого и „декадента-символиста“, „мистика“ Александра Блока!

Т. В. Розановой – сие в разумение:

Придет время – и будут продаваться „Розановские“ папиросы, ибо В. В. Розанов любил покурить, и „Розановские“ клюшки, ибо милейшая Татьяна Васильевна „Rosa nova“, как я ее раз навсегда наименовал, ходила с клюшкой, не столько для того, чтобы на нее опереться, сколько для того, чтобы ею грозить врагам „условного стиля“ в искусстве! Sic transit gloria mundi!

5/IV-63. Загорск.

А эту карточку – Вам: пошлите кому-нибудь… S.“

Вот другое письмо:

„Иногда зловредная, почти всегда неразумная (по языку и по путанице в голове), зато всегда милая Т. В.!! Не сердись на меня. Сегодня я был очень измучен и от этого раздражителен. Примите в подарок „Притчи Руми“. Они назидательны, кроме того, Вы любите Восток.

Книгу о Врубеле я Вам потом достану для прочтения в библиотеке, а завтра, может быть, передам Вам в собственность (но за наличные – 1 р. 38 коп.), если мне ее привезут из Москвы.

18/Х-63 г.

С.В.“

„Т. В. Розановой

От С. А. В.

1963 г.31/XII. 12 ч. ночи.

Милая Татьяна Васильевна! Сердечно поздравляю Вас с Новым годом, от души желаю доброго здоровья, бодрости и ясности духа, благополучия, и еще большего успеха у Ваших стариц, особенно у старцев!

Не забывайте и меня, старика! В отношении ума, я думаю, Вашим старикам не уступлю; что же касается их ухаживания за Вами, то, сознаюсь, уступаю, ибо никогда ни за кем не ухаживал, предпочитая, чтобы ухаживали за мною!

Вы, оказывается, пишете Верочке (Храмцовой) строгие письма. Это нехорошо. Ей надобна доброта и ласковость. Она такая мягкая и сердечная, что с ней иначе нельзя. А вот Вас, моя душечка, построжить немножечко не мешало бы! Но я это предоставлю милейшему M. М. Мелентьеву. Я хоть ему и не пищу, но помню о нем и люблю его.

Ваш Сер. Волков

31/XII-63 г.

Старинная песенка! (вариант)

„Таня – ангел, Таня – цвет,

Таня – кактусов букет!

Если Таню полюбить —

Но навек – покой забыть!!!“

S.

Не сердись: это пишу

Шутя и любя! Милая Верочка

(Храмцова) одобрила бы эти строки!

(Я ей послал поздравление). S.“

Открытка Шишкина. „Прогулка на закате“. Государственный Русский музей. Татьяне Васильевне Розановой („Rosa nova“).

Дорогая Татьяна Васильевна! Поздравляю Вас с Международным женским днем, которым радуется Ваше суфражистское сердце! Желаю Вам долго еще работать на ниве общественного попечения, назидания и целения. Когда-нибудь Вам воздвигнут памятник, изображающий Вас в перекроенной и перешитой, и перекрашенной шубке с палкой в руке и с горшочком на голове (шляпа), а около – статьи благоговейных всех Ваших поклонников, во главе с Федором Иванычем, (жилец нашей квартиры – пьяница. Т. В.). А пока желаю Вам еще раз здоровья, благоденствия и долголетия, почти мафусаиловского, чтобы Вы поучали Ваших ближних: Сосю (Гусева. Т. В.), „Михо“ (Мелентьева. Т. В.) и меня, грешного, не забывая также и Инюсю, „Воробьиху“ и других Ваших статс-дам, имена коих мне неведомы. Всего-всего хорошего: пусть Ваша жизнь будет похожа на милую прогулку – променад, что изобразил Шишкин!

С сердечным приветом

Загорск. 8/VII-65 г.

Сергей Волков.

 
Т. В. Р.
Незаменимая, неизъяснимая,
Неутомимая, неумолимая,
Неукротимая, неотвратимая,
Необоримая, всеми любимая.
 

2/VI-65 г.

Загорск.

Maitre Servo.

17-го июля 1965 года я вернулась из Тарусы. Сергей Александрович Волков передал мне записку: «Т. В.! В четверг, 29-го июля я ложусь в Первую инфекционную больницу не менее, чем на месяц.

Поэтому передаю Бенуа Вам. S.»

Копия письма Сергея Александровича Волкова профессору…

«Дорогой, милый, многочтимый…

Я сильно заболел (печень) и завтра ложусь в больницу, бывшую Земскую. Пролежать придется не меньше месяца… А так как медицина соседствует со смертью, само слово „фармаков“ значит лекарство и яд, то мне приходится об этом задумываться. У меня к Вам будет просьба: если я удалюсь к праотцам, то заплатите за меня должок… пусть это будет в счет неосуществленных моих трудов для музея.

А теперь и очень серьезная просьба: я прошу отпеть меня по православному чину, ибо, несмотря на все мои вольномыслия, в глубине души я – православный. Только отпеть как можно смиреннее, скромнее, и чтобы не было никаких венков»…

21 августа 1965 года Сергей Александрович Волков скончался в 3-ей Городской больнице от рака печени. Умер он в 10 часов утра. В больнице близких никого не было, больные рассказывали, что он вскрикнул от сильной боли и пошла горлом кровь, после чего он тут же скончался. Болел и лежал в больнице всего три недели. Плохо ему стало после Пасхи. Меня в то время не было в Загорске, я была с другим больным.

Вот что я писала Николаю Александровичу Гусеву, преподавателю литературы:

«Уважаемый Н. А., конверт, надписанный Вам лежит уже две недели, а письмо не пишется. Горюю о Сергее Александровиче, – только теперь понимаю, что он звал меня печальными глазами, чтобы я догадалась, что он уходит из жизни, а до меня не дошло. В то время я была занята и беспокоилась о другом человеке. И все звучат его слова: „Что же Вы улыбаетесь, ведь я же больной человек!“ А эти слова как-то не вязались с ним! А потом, когда я приехала из Тарусы, он трогательно рассказывал как ездил на родину и встретил двух стареньких женщин, которые его узнали и которые с ним играли в детстве и сказал мне: „Поздно“, – ничего не объясняя, имея в виду, что поздно я приехала, и это меня мучает.»

В 1967 году, 22-го сентября скончался Михаил Михайлович Мелентьев.

Самые близкие мои друзья, – все они уже умерли! Осталось у меня только несколько друзей: Воскресенская Лидия Александровна и ее дочь Ника Александровна Воскресенская, Татьяна Михайловна Некрасова и Зоя Михайловна Цветкова.

В последнее десятилетие я встретила в Загорске близких мне по духу людей, ставших мне верными друзьями. То были Елизавета Сергеевна Беляева, хирургическая сестра и врач-хирург Серафима Валентиновна Шилова, а в Москве такими верными и преданными друзьями стала семья Богословских.

Доживаю я свой век в прежней своей комнате, в том же доме, где жила при матери и сестрах.