Текст книги "Кузнеца дочь"

Автор книги: Татьяна Талова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

А утром ее разбудили и вновь отвели к херсиру. И снова Гудмунд Гаутрекссон долго смотрел на гардскую девушку.

– Идем, – наконец сказал херсир, – докажешь, что ты и вправду такой мастер, каким называет тебя брат моей жены.

И хотя Голуба уже могла понять, что сказал херсир, Бёльверк, стоящий рядом, перевел, и подтолкнул ее вперед. А кузница находилась вдали от странного длинного дома, в который привели Голубу сначала. И там-то Голуба вздохнула почти счастливо.

– Эгиль! – позвал херсир.

Эгиль был кузнецом, сыном раба и рабыни. Отец его был захвачен в одном из походов Гаутрека, а мать жила в Нордрихейме. Кузнечное дело он знал от отца. И был Эгиль уже стар, но все здесь относились к нему хорошо.

– Эгиль, – сказал Гудмунд-херсир, – Бёльверк говорит, что эта Мейтисслейви кует получше тебя! Дай девчонке работу, а я приду и погляжу – позже…

Только усмехнулся Эгиль. Он-то знал, что малая, да вдобавок девка, никогда не сможет его превзойти. Да сможет она хотя бы поднять кузнечный молот?..

…Эгиль не верил, что это сотворили руки чужеземки. А Голуба лишь повторила обруч, скованный для дочери старосты. Она подумала, что работа, послужившая доказательством мастерства в родной земле, и здесь ей поможет. И переплетались тонкие прутья, складывались в дивный узор, а по бокам распускались два цветка в шесть лепестков… Долго работала Голуба, а когда вытерла пот со лба, увидела, что стоит в кузнице не только Эгиль, но и Гудмунд-херсир. А сколько он наблюдал за работой Голубы – Даждьбог весть.

– Это женская вещь, – с трудом выговорила Голуба, вдруг испугавшись, что местный князь подумает, будто она сделала бесполезное дело – может, стоило ковать сразу меч?

Херсир молчал, а старый Эгиль говорил что-то быстро-быстро, и Голуба подумала, что перепутала слова и успела пожалеть, что нет рядом Бьёрна.

А потом Гудмунд Гаутрекссон подошел к Голубе, взял украшение и как мог осторожно надел на девичье запястье.

– Посмотреть, – сказал херсир, – так же хорош он на руке, как мне сначала показалось…

Он говорил медленно, чтобы чужестранка поняла. А Голуба посмотрела на обруч на своей руке и захотела сказать, что сделает еще сотни таких же, и лучше, во много раз лучше – и отпустит ли норманнский князь после этого ее на волю? Хотела сказать – не смогла подобрать слов…

Тогда появилась Раннвейг, – а может она стояла за дверью и все слышала, – она увидела Голубу и засмеялась сухим старушечьим смехом.

– Бёльверк и вправду привел в наш дом большого мастера! – сказала она. – Да только думается мне, что этой руке больше подошел бы меч!

– Меч она скует завтра, – ответил херсир.

– Сначала покормил бы девчонку, – сурово сдвинула брови Раннвейг, – а то я слышу, как урчит у нее в животе! Иначе скажут, что Гудмунд Гаутрекссон не бережет своих рабов – проклятье на мою голову!..

И на следующий день Голуба сковала меч. А когда она работала, она думала о том, как понравится князю норманнов этот меч – если так, то он, несомненно, не будет против, когда она откупится, отпросится домой – ведь приходят ж в Нордрихейм торговцы, наверняка, будет и корабль, плывущий к родным берегам.

А когда Гаутрекссон увидел меч в руках гардской пленницы, подаренной ему Бёльверком Медведем, он подумал, что она и впрямь ведьма – и творит чудеса… И тогда он твердо решил, что никогда не отпустит Мейтисслейви из своего дома…

Да только Голуба того не знала.

Так и стала жить дочь кузнеца в Нордрихейме. Мало-помалу стала понимать язык, сдружилась со старым Эгилем и детьми Гудмунда-херсира. Старший сын Гудмунда был в своем первом походе, вместе с братом отца, а двое младших детей – десятилетние близнецы Гудрун и Сигурд порой днями пропадали у кузницы. И только они, малые дети, видели иногда слезы на глазах Мейтисслейви. И не понимали, в чем дело – ведь к ней так хорошо относились в Нордрихейме… Тихо грызла ее тоска по дому, да у Голубы отдушина была – дело любимое… Вместе с Эгилем делали они кольчугу за кольчугой – воинам, когда вернулся Вестейн Гаутрекссон, прозванный Мертвым.

– Ты поздно возвращаешься, сын! – сказала Раннвейг, когда викинги сошли на берег. – Уже вернулся Медведь, а ведь он ушел позже тебя…

А младший только улыбнулся – мать, с ней он не спорил никогда. К тому же подбежала Гудрун – маленькая дочь Гудмунда, а он любил ее как собственную.

– А смотри, Вестейн, что у меня есть! – весело похвасталась девочка колечком на пальце. И до того оно было маленькое, тоненькое, что не верилось, что чьи-то руки вывели на нем узор – три стебелька росли на металле…

– Грозный Медведь привез, непослушная моя? – спросил Вестейн, подхватив ребенка на руки.

– Медведь привез, да не кольцо, Вестейн, пойдем, я покажу! – и потянула маленькая Гудрун за руку своего первого защитника и друга – после брата, конечно же.

Гудрун остановила мать. Альвиг нахмурила брови:

– Следует тебе знать, что не так встречают воинов из долгого похода…

И повела Вестейна Гаутрекссона в дом. И следом шел гордый Эйнар – старший сын Гудмунда и все остальные мужи… Правда, Вестейн успел подмигнуть Гудрун, отчего та просто солнцем засияла и совсем не печалилась, что не удалось с ним поговорить.

Молчали весины. Каждый много успел передумать за время повествования. Хотелось знать, что дальше – а старик вдруг снова замолчал.

– Ночь уже, родные мои, будете ли дальше слушать? – спросил баян.

Загомонили люди. А как же тут не слушать! Тем более, вот новый человек в рассказе появился – не иначе, что-то будет! Да хоть до самого утра – ночи долгие!

Улыбнулся старик, дальше стал говорить.

– А вот как раз в те дни, когда праздновали удачный поход Вестейна Даина, в который раз побежали неразлучные близнецы к кузнице, к Эгилю и Мейтисслейви…

И Голуба сразу отозвалась на бывшее поначалу непривычным имя. И Эгиль с хохотом появился в кузнице:

– Идут работу принимать, Свёль! – сказал он. – Ты уж запрячь свой холод поглубже – ныне у дверей толпа доблестных мужей!

Свёль (9) – так прозвал ее Эгиль, а значит это «холодная», потому что привезли ее из страны, где, по словам Хальвдана, очень холодные зимы, а еще потому, что за весь первый разговор с Эгилем Голуба не улыбнулась ни разу, и совсем не глядела на местных удальцов.

А собралось и вправду много людей – недавно прибывшим Гудмунд хотел показать дорогой подарок Бёльверка, и сам херсир с Медведем и его воинами были здесь, и жена его, и брат, и мать, и дети, позвавшие Голубу звонкими голосами, и рабы.

К тому времени было готово уже много крепких, добротных кольчуг… И говорят, можно было легко отличить, где работа Эгиля, а где – гардской девчонки. Какие отличия видели бывалые воины – Даждьбог весть…

Удивленно смотрели люди Вестейна на девушку – видано ли, девчонка-кузнец! А викинги Бёльверка улыбались – вот ведь какую девушку привезли! Да, и смотрите, нас она всех по именам знает! Мы-то ее защищать привыкли – обидеть не смей! Опомнились, со смехом приняли работу:

– И хорошо же шьешь, рукодельница!

– Вы уж постарайтесь, чтоб заплаты ставить не пришлось! – скрестив руки на груди, довольная и радостная, ответила Голуба.

И смех грянул с новой силой.

А брат херсира смотрел на девчонку, видел руки в мозолях – и как и многие, не мог представить, что эти руки ловко орудуют клещами и молотом. Еще он смотрел на длинную тугую косу – и думал, как было бы красиво, если бы она распустила волосы, как это делают обычно девушки. Еще он смотрел на лицо с серыми глазами – и думал, кто мог так обидеть ее, что даже сейчас в них так много грусти. Такой вот увидел Вестейн то, что хотела показать ему маленькая Гудрун в первый же день его приезда! И он пожалел, что тогда Альвиг быстро увела его в дом.

Вестейн знал, что Мейтисслейви из далекой Страны Городов. И сейчас она была такой же далекой и чужой – и от этого что-то тихо заныло в груди.

И только старый Эгиль заметил, как нечто странное плеснулось в глазах младшего Гаутрекссона, когда он смотрел на девушку. И решительно обнял ее за плечи, то ли гордясь своей Свёль, то ли испугавшись за нее.

И время шло дальше. Наступила зима, и новых походов почти не было. Зима – это было время торговли. И Голуба все так же работала вместе с Эгилем, становясь с каждым днем все мрачнее и мрачнее. А Вестейн появлялся в кузнице лишь несколько раз, и то вместе с братом.

Что там происходило в душе викинга, о чем он думал – кто знает его, иноземца… А только впервые заговорил он с гардской рабыней херсира спустя много-много дней после приезда. В тот день Голуба спала в кузнице. Эту привычку она взяла не так давно. Печь хранила тепло, меховое одеяло тоже. А позже Хальвдан принес и теплый плащ – тот самый, в котором она спала на корабле. И Голуба заворачивалась в него, закрывала глаза и думала, что она снова в море – только волны несут ее не к Нордрихейму, а от него…

Тем утром она вышла на порог.

– Глупая, – сказал Эгиль, а он как раз подходил к кузнице. – Я знаю, что у вас, в Гардарики, бывают большие морозы, но Гудмунд оторвет мне голову, если ты заболеешь…

Он сказал так, потому что по тем меркам зима была довольно холодная, Голуба же спокойно выходила на мороз каждое утро, босиком и в одном только платье, и отвечала весело: "Не заболею…"

– Он не оторвет тебе голову, Эгиль, – сказала в то утро девушка. – Потому что ты хороший раб, а таких он бережет.

Сказала – и потянула руки к небу. Помстилось, что вот-вот услышит ее Сварог, кузнец небесный, поможет – и Даждьбог Сварожич схватит за ладонь, и по лучику, по лучику – через море перебежать, эх, ну почему нельзя?..

– А я ведь знаю, почему ты спишь в кузнице, – сказал тогда Эгиль тихо. – Ты боишься, что другие женщины или кто-нибудь еще услышат твой плач. Мейтисслейви… Ты иди, сработай что-нибудь, но только для себя – чтоб это напомнило тебе о доме, и ты смогла выплакать всю свою грусть.

А Мейтисслейви посмотрела на него и ответила так же тихо:

– Такие вещи делают глубокой-глубокой ночью.

Она покосилась на старика – не обвинит ли в злом колдовстве? Тогда она отвернулась бы и не сказала бы больше ни слова! Но Эгиль молчал, и она объяснила:

– Ночь все в тайне сохранит. Поможет. Успокоит… К тому же – в темноте цвет железа лучше виден.

– Будешь ты мне про железо рассказывать! – шикнул на нее Эгиль. – А вот про ночь я бы еще послушал, давно ты сказок не рассказывала… Только ведь я, старый, половину слов твоих понять не смогу… Пойду Бьёрна приведу! А ты оденься теплей…

Ну как тут могла поспорить Голуба с человеком, который так о ней заботился? И не об одежде речь – старик сразу догадался, что нужно бы кликнуть молодого Рагнарссона, этот-то острослов, да не заставит Свёль улыбнуться?

Пошла Голуба, плащ накинула, сапоги надела, села у крыльца, стала ждать и думать, что бы такое сегодня рассказать… О Стрибоге, быть может, поведать, о Боге ветров?

– Эх, ветерки-ветерочки… – улыбнулась Голуба. И испугалась – такой вдруг чужой показалась ей родная речь. Давно не говорила ведь, все по-норманнски… И торопливо, быстро начала сама с собой говорить, сбиваясь, задыхаясь от волнения:

– Эх, Стрибог ты, Бог великий, где ж внуки твои, где ветры вольные, ветры могучие? А принесут ли мне весточку из-за моря?.. Ой, Стрибог, а взял бы меня Посвист злющий, раз Солнце не желает!.. Как схватил бы, завертел, закрутил… А я бы смеялась только, как в родную сторонушку летела бы… Удариться бы оземь, да стать бы лебедью… или вороном – едино! Все одно, хоть кем, хоть мертвой – а к порогу дома упасть…

Так и шептала, а слезы катились и катились, и дела до них не было…

– Ива дождя Драупнира,

Грозной Христ подруга, -

рубашки звенят,

сшитые в кузне

умелой рукой!

Огонь солнца драккаров

не ты ли родила,

Гёндуль сестра?

Ныне же плачешь…(10)

Странные стихи складывали норманны, а умел это делать едва ли не каждый уважаемый муж! Но самых умелых звали скальдами… Вестейн Даин скальдом не был. Но так уж вышло, что именно в то утро он оказался у кузни.

…Мейтисслейви удивленно посмотрела вверх, и слезы застыли в глазах. То, что они не высохнут – это Мертвый знал. Но сейчас они хотя бы перестали катиться по раскрасневшимся щекам. Он знал, что в тот день был совсем не похож на себя. Он проснулся с каким-то странным весельем. И утром они с братом уже в который раз дрались во дворе на топорах, и он засмеялся раз или два – Гудмунд тогда сказал, что скоро небо перевернется. Потом братья перебросили неотточенное оружие другим воинам, и старший вернулся в дом, а Вестейна ноги сами понесли к кузнице. А что? Он спросит у Эгиля, как идут дела, спросит у Свёль о ее стране – он знал, что о ней девушка говорит всегда охотно и много, хоть это, должно быть, и грустно…

И вот теперь он вспомнил, что некогда неплохо складывал висы. И не прогадал.

– Отчего плачешь, Свёль?

– Показалось, – отвечает Голуба хмуро.

– Я не глупый и не слепой, – сказал тогда Вестейн хёвдинг.

Внимательно посмотрела на него Голуба – и не согласилась с Бьерном. На брата он был очень похож. Руками и взглядом. А остальное не суть важно. И если руки внушали уважение, то второй такой взгляд Голуба перенести бы не смогла – так смотрят на очень-очень дорогую вещь, которую нужно окружить заботой и крепко беречь, чтоб, – смилуйтесь, Боги! – не сломалась. А то, что вещица все понимает и изнутри естся – то неведомо. Только вот то, что говорил брат Гудмунда, никак не вязалось с этим взглядом.

– Ты тоскуешь о своей земле, – сказал Вестейн. – Я бы сказал, что могу тебя отпустить, но не хочу, чтобы ты считала меня лжецом.

Голуба молчала.

– Я бы сказал, что ты можешь найти и радость, и покой и в этой земле, но не хочу, чтоб ты на меня злилась, ведь слова чужеземца для тебя ничего не значат.

Голуба плотно сжала губы.

…Я бы сказал, что ты красива, но не хочу, чтоб ты меня сторонилась…

Вестейн подумал и добавил:

– Ты думаешь, я не могу об этом говорить, не зная плена.

Он сказал это совсем спокойно, равнодушно, только глаза потемнели.

– Тебя называют Мертвым… – вспомнила Свёль. – Почему?

Тогда хёвдинг улыбнулся и сел рядом. Перво-наперво он спросил:

– Тебе не холодно?

А когда Голуба покачала головой, он продолжил:

– Я расскажу. Хотя ничего особенного здесь нет. Я попал в плен восемь лет назад. Тогда мне было шестнадцать, вряд ли это больше того, сколько есть тебе сейчас. Только плен был другой. Это был мой третий поход… И боевой плен.

…Дикая боль и дикие крики. Что вспоминать?.. Как били – чем попало, что попадется под руку, сильно и зло – отыгрываясь за походы отца, матери и брата? Не до чести, не до совести – ведь и их дети гибли под мечами врагов… Показать, может, шрамы? Да зачем… Не убили – почему? И вправду думали, что от родителей отрекусь, от боли обезумев, или о чем-то другом мыслили?..

– Все думали, меня убили. И шли мстить.

…Хотели спастись, выдать меня и выкупить хоть несколько жизней… Не имеет смысла. Когда увидели, чем стал младший Гаутрекссон…

– И нашли меня. Вылечили.

…Позор. Это был позор. Для меня… лучше бы умер… Заставить забыть о плене… Не себя, так хотя бы других – всесильна слава… Мертвый – это должно внушать страх, а не жалость… не память о былом…

Просто говорил хёвдинг. И Голуба сразу поняла, что за этими словами стояло столько… столько, сколько Голубе с ее бедами и не снилось. А хёвдинг еще усмехнулся и посмотрел на Голубу. Наверное, думал, что она ничего не заметит… Она-то, да не заметит! Помимо воли протянула руку, крепко сжала жесткую ладонь. Хотя, это еще кто сжал – пальцы хёвдинга замком сошлись, и не вырвешь так просто-то. Взгляд пустым стал, тихо-тихо сказал хёвдинг:

– За месяц… Я только боль и запомнил. Вот тогда – я умер.

…Никому так не говорил, да вообще не говорил… Надо же, и стоило руке девичьей в руку лечь – и все расскажу как есть… А пусть знает! Пусть!.. Пусть будет так, пусть держит за руку и смотрит в глаза…

– Расскажи, что ли, и ты про себя. Про страну свою…

…А когда вернулся Эгиль с Бьёрном, Голуба уже вовсю рассказывала об обычаях, говорила, как строят и как сеют, как песни поют, как хлеб пекут, как требы богам воздают. И о Богах говорила – о кузнеце небесном Свароге, о Ладе-матушке, о Роде великом, о Велесе мудром, о Яриле ясноликом, о Леле-любви. И ведь сумела найти слова нужные – иначе сидел бы смирно рядом сам Вестейн Мертвый? Бьёрн усмехнулся, развернулся быстро и Эгиля за собой утащил – ровно и не было никого.

А ночью Голуба и впрямь стала ковать – одна, тихонечко напевая слова заповедные, отцом переданные. И кто бы увидел ее тогда, сразу бы признал, что кузнецы кудесникам сродни… И все-то, о чем говорила накануне, что любила всем сердцем, все в работу свою вложила. И даже Эгилю не показала, что вышло – только заметил старик, что блеснуло что-то, когда Голуба торопливо, словно отказываясь смотреть, заворачивала это в плащ.

А глядела теперь совсем уж отчаянно, как будто не было ни радости, ни улыбки недавней.

…Потом о Голубе говорил Бёльверк – что была такая девчонка, что трижды помереть пыталась. Дважды он спас, Бёльверк, а третий – Бьёрн Рагнарссон… Но как случилось то – никто не ведал. Не рассказали знавшие – Эгиль, да Бьёрн, да Вестейн хевдинг…

А было вот как. Сколько-то времени минуло, прибегали к кузнице детишки Гудмунда, приходил и сам херсир, и мать херсира, и брат его… И вот однажды вспомнил Эгиль про ту работу Голубы давнюю, спросил:

– А что, Свёль, все не будешь говорить мне, что сотворила тогда?

А Голуба только губу закусила.

– Я говорил, чтобы ты сделала вещь для себя, но от нее тебе только хуже.

– Я покажу, – медленно сказала Голуба. – Эгиль… Я хочу знать… Ты ведь хорошо знаешь свое дело… Ты помнишь тот меч, который я сделала херсиру? Самый первый, помнишь?

Эгиль степенно кивнул:

– Тогда я еще не знал, что за мастерица появилась в Нордрихейме.

– Так вот, – не замечая похвалы, откликнулась Голуба. – Ты ведь все видишь… Для кого был тот меч? Подходил ли он Гудмунду херсиру? Эгиль?

Эгиль помолчал немного, потом посмотрел себе под ноги и тихо ответил:

– То был меч Гудмунда. И я увидел это, как только херсир взял его в руку. То был меч хевдинга, за которым стоит много людей. Этих людей он защищает. И еще… еще за его спиной стоит девчонка с трудным именем – и ждет, что он ее отпустит… Ведь тот меч был даром. Твоим – херсиру. В обмен на свободу.

– Только вот он этого не понял…

– Он не хочет это понимать…

– Эгиль! – Голуба решительно прошла к своей лежанке, выпростала их шкур свое драгоценное творение и протянула старику.

– Скажи мне, Эгиль, для кого этот меч?

Кузнец осторожно принял меч, оглядел лезвие, потом ответил, не подняв взгляда.

– Тут и смотреть не нужно… Это меч Вестейна хевдинга!

Голуба побледнела, закрыла лицо руками и тихо прошептала:

– Всю душу вложила… Всю душу… Сердце отдала… Зачем?..

Показалось ли, но Эгиль нахмурился.

– Знаешь, Свёль, моя мать была рабыней. И она тоже мечтала вернуться домой, хотя здесь с ней обращались очень хорошо. А мой отец – он пытался бежать дважды. Пока не обрел здесь свое счастье. Пока не полюбил…

– И они так и не вернулись? – удивленно пробормотала Голуба.

– Конечно, глупая ты, глупая и холодная девочка. Они не вернулись, ведь после них остался я. Остался в Нордрихейме.

– Нордрихейм, – повторила дочка кузнеца.

И тогда она встала, взяла новый меч и пошла. А Эгиль подумал, что она идет к Вестейну, и мимоходом пожелал, чтоб хевдинг не причинил ей никакого вреда.

А Голуба шла за ворота. Никому и в голову не пришло задержать девушку – мало ли какие дела заставили рабыню направиться прочь от дома? А за воротами, чуть дальше и глубже в редком леске скрывалось озеро. Зимой оно покрывалось крепким льдом и на нем часто играли дети, но нынче погода показала норов – не так давно обманчивый лед хрустнул под ногами ребятни, и одного даже пришлось тащить из холодной воды, а потом нести домой, отогревать, вытаскивать из рук великанши Хель.(11)

Увидела Голуба озеро – все внутри перевернулось! Вот же, вот – и никто не остановит, не удержит! Ни Бёльверк, ни Эгиль, ни даже Вестейн Даин… Вот! И быть ли теперь русалкой? Одинокой русалкой в чужой земле? Или позволено будет духом вернуться на землю родную?.. Меч, завернутый в плащ, на руках протянула – даже смотреть на него силы нет! Из-за тебя, из-за тебя землю забываю! Как отец да мать Эгиля-кузнеца – да не бывать!

Хрупкий новенький ледок ой как весело да хрустнул под ногами! Ой как холодом обожгло кожу белую! Как вздохнуть хотела Голуба – вздох водою обернулся. А что же видят светлы очи, широко в воде распахнуты, кроме Мары-смерти?.. Пальцы на рукояти меча стиснулись – тяни вниз, сталь добрая. В смерть – да хоть не с пустыми руками пожаловать!

Внезапно замолчал старик, седую бороду задумчиво погладил.

– А дальше? – робко спросил мальчишка. – А Бьёрн? А он что?..

– А он… А младшему Рагнарссону повезло увидеть, как брела Голуба к лесочку. Почуял, может, неладное, или припомнил, что ране Голуба никогда за ворота не выходила… Кто ведает, кроме Богов светлых? А только крик у Бьёрна так и не вырвался, только хрип, да и ног он не чувствовал, хотя бегом понесся, едва завидев, как ступила Голуба на опасный лед. Следом нырнул, быстро, сноровисто, схватил за одежды край, крепко стиснул, потянул вверх за собой. Воздуха хлебнул, голову Голубы над водой поддерживая, смотреть на нее боясь. Лед, какой еще тонкий был, разломал, чтоб на твердь выбраться. А дальше – бегом, чтоб Хель позади оставить, обмануть великаншу злобную!.. Меч, что Голуба в воде сжимала, на берегу из рук выпал, остался лежать в белом снегу. Снег тот был едва ли холоднее дочери кузнеца…

Жива осталась. С рук на руки передал Бьёрн Голубу, едва за ворота ступил. Ее тут же в дом понесли – отогревать, отпаивать, в чувство приводить. А Бьёрн – он сам пошел. Ему-то что, он воином был, крепким, закаленным, мокрую одежду на сухую поменял – и к Голубе. Да только за все время ни слова ни проронил, лишь вздохнул спокойно, как сказали, что над девчонкой гардской смерть больше не стоит. Единственное что – заболела, залихорадилась Голуба…

…– Мейтисслейви! – пожалуй, Бьёрн лучше и легче всего выговаривал чужое имя. – Э-э, Мейтисслейви! Думалось ли мне, младшему сыну Рагнара Черного, что буду я сидеть у постели больной и глупой девки, которая однажды на корабле приветила меня кулаком в грудь?

– Так ведь и мне не мыслилось, что станет задира и глупец вытаскивать из воды рабыню, от которой ему столько хлопот! – улыбалась Голуба.

Днем – лежа под теплым одеялом, хрипя и кашляя, – днем она могла улыбаться. По ночам же приходила Марена, насылала злые сны, не давала забыться, мучила – не умерла, спасли, в который раз уже, живи теперь! Здесь, одна – и родины не видать!..

А раз утром пришел Вестейн Даин.

– Твой меч, – тихо сказал он, кладя оружие у лежанки. Голуба даже больная не хотела спать далеко от кузницы. – Я нашел его у озера. Он тебя охранит.

– Не мой, – прошептала девушка.

Ведь он – хевдинг! – он не мог не понять, чей это меч. А что подумал норманн о том, что Голуба топиться шла с клинком в руках – то неведомо. А только тогда он не стал отказываться, только сказал:

– Тогда я буду твоим стражем.

– Я скую тебе кольчугу, потому что этот меч ищет смерти так же, как и ты сам.

И это все, что сказали друг другу гардская пленница и Вестейн хевдинг.

Как пришла Леля-весна! Легко ступала по земле – и даже в норманнской стороне радовалась Голуба ее приходу. Уже давно минула болезнь, уже давно лежала новая кольчуга – так и не подарила ее Вестейну дочь кузнеца. В полубреду-то мало ли что сказать могла – думалось Голубе. А теперь как ответит великий воин?

Уже давно хёвдинг по прозвищу Мертвый отправился в поход…

И так уж вышло, что ныне гостил в Нордрихейме великий конунг со своими воинам! И не мог не показать херсир ему новую диковинку, мастера из Гардарики – деву-кузнеца! Когда о том узнала Голуба, сжала кулаки – вот, ужель забыла, что рабыня все-таки? И значит, будут показывать гостям, словно зверя чудного, хвастать… Хорошо хоть, никто обнять насильно не пытается – Эгиль шутил, что боятся, кабы не схватила Свёль смельчака кузнечными клещами, да не прогулялась бы молотом по косточкам… А на самом деле, все знали, что слезы Голубы (даром, что рабыня!) для обидчика едва ль не смертью обойдутся… И первым заступится Вестейн Даин.

И раз утром пришел вместе с Гудмундом херсиром сам конунг, Халльвард Сильный…

– Я не верю, Гудмунд Гаутрексон, что эта девчонка тот кузнец, о котором ты говорил, – сказал конунг, улыбаясь в бороду. Халльвард Эйнарссон – он редко улыбался… И слова Голубы ему совсем не понравились!

– Хорош же правитель, не верящий своим слугам! – произнесла гардская пленница, равнодушно глядя в голубые северные глаза.

А я говорил уже, что ни один из северных правителей ни чем не покажет своей досады, если сказать ему что обидное. И то сказать – мудро это, да и у нас, ежели помните, больше в чести не тот князь, что с мечом бросается, про голову позабыв, а тот, у кого ума хватает вовсе без бойни обойтись.

– Твои рабы, – выговорил конунг спокойно, поворачиваясь к помрачневшему Гудмунду, – не научены правильно разговаривать с…

– А с кем? – девчонка сказала очень тихо. – Ты увидел меня в первый раз и решил, что вправе обвинять меня во лжи? Ведь я появилась здесь как кузнец, и никому не дала повода себя срамить!

Халльвард Эйнарссон разозлился, но не показал виду – ему ли, конунгу, обращать внимания на слова глупой рабыни и уж тем более, ругаться с ней? А вот старший Гаутрексон… он поймет, он уже понял, что неплохо бы ему наказать девчонку.

– Вот и докажешь, – усмехнулся конунг.

– Завтра…

И потом ругал ее Эгиль – мол, зачем затеяла глупую ссору, зачем, Свёль, тебе гнев самого конунга? А еще Эгиль боялся, что как бы не подарил Гудмунд херсир гардскую мастерицу своему повелителю – ведь там-то уж точно придется ей плохо, ой как плохо… А Голуба молчала.

А так вышло, что тем утром вернулся Вестейн Даин. Вернулся с добычей и новостями. И как всегда, встречала его мать, седая Раннвейг, и маленькая Гудрун. Но не было ни брата, ни – а ее Вестейн ожидал увидеть! – Мейтисслейви. Его странной привязанности к рабыне не понимал даже Гудмунд – хотел бы, думал херсир, была бы его, больно-то спрашивают рабынь! И девчонке было бы лучше, и брату… Пожалуй, понять его могла только старая Раннвейг. Вот и сейчас, едва обняв сына, она усмехнулась и сказала – иди, мол, к кузнице, нынче Свёль сковала меч для конунга.

– Что ты делаешь, Свёль?.. – прошептал Эгиль, но Голуба его не услышала.

Отец учил ее драться. Бьёрн показывал несколько ударов. Бьёрн – хоть бы он не узнал, где пригодилась его наука! Гудмунд херсир, побелев лицом, хотел что-то сказать, ступил вперед – его остановил конунг.

Только вытащил меч.

– Проверяй, конунг! – выкрикнула Свёль.

Видал до того конунг дев, бьющихся лучше иных мужей. Знал про походы Раннвейг, жены Гаутрека, матери Гудмунда… Но эта!..

Халльвард усмехнулся. Замахнулся – пробно, легко. Отбила. Еще раз. Еще. Конунг остановился.

– Хватит с тебя. Ты и вправду мастер. Это – отличный меч…

И вправду – уж мог ли кто подумать, что конунг станет всерьез драться с девчонкой?.. И тогда, – отчаянно, зло, сильно, – ударила Свёль.

Ответный удар сбил с ног… А когда подняла голову – увидела Голуба помертвевшее лицо Вестейна Гаутрекссона за плечом конунга.

– Мало пользы в том, чтоб убить раба! – сказал тогда Халльвард Эйнарссон. – К тому же – чужого…

И ушел прочь.

– Зачем? – выдохнул Вестейн. – Что за безумства, Мейтис-слей-ви?

Эгиля не было. Разозленный кузнец уже ушел, как и старший Гаутрекссон.

Голуба все так же сидела на земле. Хевдинг подошел, заставил подняться.

– Что ты хотела сделать? Ведь я видел твое лицо – ты хотела убить? Халльварда Эйнарссона?

– Зачем спрашиваешь, раз и так понял?

– И кто же из нас ищет смерти, Свёль?

– Оба…

И как объяснить, что именно в этом походе проснулось в Вестейне желание вернуться? Не только ради матери, брата, маленьких близнецов…

– И ты бы убила? Убила, если бы смогла… – прошептал Вестейн Даин. – Убила бы нашего конунга?.. Да знаешь ли ты, что он…

– Знаю.

– Тот нож… – припомнил Вестейн. – Тот нож из Гардарики, который тебе так дорог… подарок… Что бы ты сказала, убей я твоего конунга?..

Бесполезно говорить с той, кто ничего, кроме своей беды, не видит. Вестейн отвернулся, с большим трудом вспомнил, что собирался рассказать.

– А знаешь, я ведь встретил твоих сородичей… Там, в море…

Пошатнулась дочь кузнеца. Знала она, что делают викинги с теми, чьи корабли повстречаются им в море! Хотела крикнуть – зачем сказал?! – не смогла…

– Меч ищешь? И на меня так вот замахнешься?..

– А различия не вижу, – смогла только выговорить Голуба.

И хорошо, что смотрел Вестейн хевдинг в сторону – не вынесла бы такого взгляда девушка! И смолчал Мертвый, не сказал, что впервые не стали его воины биться, впервые разговором закончилась такая встреча…

– Брат! – позже, вечером сказал Вестейн херсиру. – Этой осенью жди гостей из Гардарики… Я договорился… Они обещали много богатого товара…

– Быть может, впору менять твой черный драккар на кнарр? – улыбнувшись, спросил Гудмунд. – С каких пор мой брат стал торговцем?

– С этого похода. И только на один раз, – пожал плечами хевдинг. – Больше не жди от меня такой глупости.

А потом все слышавшая Раннвейг, дождавшись пока Вестейн останется один, подошла к нему неслышно и спросила, нахмурив седые брови:

– Это из-за нашей Свёль? Из-за рабыни?

Долго молчал Вестейн Гаутрессон, а потом сказал:

– Этой зимой я назову ее своей женой.

А Раннвейг хотела промолвить, что любая рабыня обрадовалась бы на месте Мейтисслейви, но промолчала. Знала, что Вестейн долго ждал, чтобы хоть частичка этой радости отразилась на лице пленницы. Раннвейг задумалась. Другой бы на месте Вестейна и не подумал бы о женитьбе – и так его была бы девчонка… Поменялся сын, а мать и не заметила того. Или, быть может, она совсем плохо его знала.

Трудно сказать, что случилось с Голубой, едва увидела она гостей Нордрихейма, едва услышала родную речь!

– Мейтис-слей-ви, – тихо сказал Вестейн Даин, приплывший вместе с гостями и шагавший теперь рядом с высоким русоволосым мужчиной, – вот она, кузнец из Гардарики, о которой я вам говорил.

Голуба застыла камнем.

– Ужель не рада, девица? – лукаво сощурился купец. В волосах белели седые нити, но он был еще не стар. Он улыбался, скрывая свое волнение, а Голуба… Голуба только и смогла, что поклониться в пояс, как принято.

– Думалось, на шею кинусь, как своего увижу… – вырвалось у девушки. – А теперь с места не сдвинуться… Счастью не верю! Не чудится мне это?

– Не-ет! – засмеялся купец. – А что не сдвинешься… так то не помеха! – сердце доброе было у Стояна Всемилыча, а душа простая, открытая – крепко обнял Голубушку, словно дочь родную. – Бедная ты, бедная, – проговорил. – И как же занесло, почему ни отец, ни брат, ни жених не защитил?