Текст книги "Кузнеца дочь"

Автор книги: Татьяна Талова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Талова Татьяна

Кузнеца дочь

Примечания:

1 – Варяги собирали дань с веси – по "Повести временных лет"

2 – по "Повести временных лет"; кривичи пошли от полочан (р. Полота), занимали верховья Волги, Двины, Днепра; их город – Смоленск.

3 – Здесь и далее: имена князей, воевод и т. п. выдуманы наглым автором.

4 – Западная Двина.

5 – Хевдинг – вождь в походах.

6 – Херсир – племенной вождь. Насчет подчиненности конунгу – есть расхождения. Здесь придерживаюсь мнения, что херсиры все же подчинялись конунгу.

7 – Нордри – «северный». Слово и его перевод взято из Старшей Эдды.

8 – опять же Старшая Эдда, Даин – имя карлика, значит «мертвый».

9 – Свёль – название одной из рек Хели по Младшей Эдде.

10 – Ива дождя Драупнира – дождь Драупнира (Драупнир – волшебное золотое кольцо, каждую девятую ночь дававшее еще по восемь таких же колец) – золото, Ива злата – кеннинг (иносказание) женщины в поэзии скальдов;

Христ, Гёндуль – валькирии; так же, женщин могли связывать с валькириями.

Рубашками (тем более, "звенящими") в поэзии скальдов называют кольчуги.

Огонь солнца драккаров; солнце драккаров – щит (щиты вывешивались по бортам кораблей), огонь щита – кеннинг меча.

11 – Хель – не только скандинавский аналог Ада, но и имя его владычицы, уродливой великанши.

Тих вечер. Работы все окончены, но деревня молчит. Даже дверь не скрипнет. Пришел нынче в деревню баян. И какой! И мудрое слово скажет – годы-то бородой седой да морщинами на лице отпечатались, – и смешное, и про битвы давних лет поведает, и песню споет, и сказку сплетет. С почестями встретили его в доме старосты деревенского, накормили, напоили, а вечером собрались все на отшибе, костер развели, вокруг баяна расселись, слушать стали.

И парни здесь, и девушки, и дети, и старики – словом, все. Мальчонка лет шести поближе к сказителю подсел – чтоб ни слова не пропустить, значит. И остальные смотрят, ждут. Старец бороду задумчиво огладил, взгляд на мальчонкин меч опустил – деревянный меч, на потеху ребенку сделанный. Рубаха-то еще не подпоясанная у мальчишки, так он веревкой рукоять обвязал и за спину привесил, ровесникам на зависть. Улыбнулся старик, говорить стал.

– А что сказать вам, братья мои да сестры? Видать, не понаслышке знаете о деле ратном? – зашептались молодые, закивали старые. А надо сказать, народ здешний – весь, – все больше охотой промышлял, так что зверя бить с детства умел. И бои, конечно бывали. И со своими, и с пришлыми. Из последних – с варягами чаще всего. Варяги собирали дань со здешних земель1 – получали не всегда.

– А говорят, – дальше сказывает баян, – в каждом мече живет дух. Это, конечно, про добротные мечи, настоящие, могучие. Сказки есть о кладенцах, что вместо хозяина рубиться могут. Чудо – но разве есть слава воинская в таком чуде? А ты попробуй, возьми в руку меч бывалого воина – разве не пробежит дрожь, не захлестнет волною память битв пройденных? То-то же. Это и есть – память меча. С хозяином своим такой меч – одно целое. Его – только в битве, смертельной битве забрать можно, никак иначе. Да и то – не согласиться может меч с новым хозяином, станет тускнеть, ржаветь, стачиваться быстро. А может и в бою руке помешать! Кто знает – может, это и есть настоящие мечи-кладенцы, не сказочные, а те, что людьми искусными куются? Кто ведает?

Может, а только был в деревеньке безымянной, что близ Смоленска, где кривичи сидят2, кузнечных дел мастер, какого свет не видел. Говорят, предок его в числе первых варягов на землю нашу пришел. Пришел – и остался жить, жену завел, детей. Вот такой предок был у Ждана-кузнеца, да то не суть. Много лет прошло, Ждан дальше от Смоленска ушел, в дальней деревне поселился. И то – странно дело, еще в молодости Ждан своим уменьем прославился, а от города ушел. То ли знал, что и туда к нему ходить за оружием люди станут, то ли по какой другой причине, ему одному ведомой… И там жил себе, поживал, кузницу свою имел. Земли своей пахотной не было – да и больно-то там, в лесу, к порогу подступающем, напашешься? Глухая была деревня, глухая. Охотой кормился, иногда ездил поторговывать с остальными то в другие деревни, то в Смоленск – не только оружие да броню у него охотно покупали, делал он и украшения разные, частенько мужи брали – жен, дочерей да сестер порадовать. Металл ему из города привозили, запас всегда был. Сказывают, даже к княжескому двору звали – не пошел, сказал только, что к заказу княжьему всегда готов. После княжеского меча-то слава о Ждане Вышатиче по землям покатилась. Столько голов снес тот меч – князь-то, Мстислав Михайлович3, всегда во главе дружины своей скакал. На смертном одре молвил князь, что сила в том мече великая, что един стал он с мечом, Ждана помянул – как искусного человека, мастера, едва ли не ведуна, сталь заговорившего, в металл жизнь вдохнувшего…

Жена была у Ждана – приветливая да в хозяйстве умелая. А мужа любила – не сказать. Чаще хмур был Ждан – что тут скажешь, – а видишь, любовь – ей же все равно и все едины. Душа в душу жили Ждан с Любавой. Любава, должно быть, и уговорила его вновь ближе к Смоленску перебраться. Там все же и места посветлей, и защита поближе. Заново пришлось все начинать, да новый князь – Улеб Мстиславич, помог.

К тому же, счастье пришло к Ждану – дочка родилась. Здоровенькая да веселая, радовала родителей. Ждал и сына кузнец – а беда раньше явилась, вслед за радостью пришла. Скосила болезнь Любавушку – зимней ночью, в жару и бреду, умерла она вместе с сыном нерожденным. Дочке едва-едва второй год пошел. Имя ей так и не дали – все голуба да голуба ласково называли. Под тем именем и знали все девочку после смерти матери – Голуба. А что отец ей имя дал, об этом мало кто ведал. Ждан, как предчувствуя что, назвал дочь Мечеславой – гордое имя, только – боевое, как это часто в воинских родах бывает…

Берег он дочурку, всю любовь свою ей отдал. Да только чему научить ее мог?.. А чему мог, тому и научил! По теплому времени до полудня в поле девчонка, после – с отцом в кузнице, зимой же постоянно там пропадала. Вот и выросла так Мечеслава – дочь кузнеца. Странное дело, конечно, для девки, но все одно – после смерти отца дочь уменьем могла себя прокормить. А Марена Ждана забрала, едва Мечеславе шестнадцать сравнялось. Сам князь у костра погребального стоял.

– Большого мастера потеряли, – сказал тогда Улеб Мстиславич. – Остались ли у него дети, жена?

– Жена раньше мир покинула, – отвечают ему. – А дочь, Голуба, вон она.

Глянул князь – стоит девчушка заплаканная, взглядом в огонь уперлась, руки опущенные в мозолях.

– Трудно одной будет… – проговорил князь.

– Жениха найдет, – отвечают. – Приданое-то отец богатое оставил.

Снял князь с пояса нож булатный, протянул Голубе. Иные князья перстни с пальцев снимают, Улеб Мстиславич же отродясь колец не носил – воин, целиком воин! Приняла нож Голуба, посмотрела на князя.

– Пойдешь на княжий двор, в кузнице работать?

Покачала головой Голуба:

– Отец не шел, и я здесь останусь.

– Так и думал, – скривил князь губы в усмешке невеселой. – За помощью всегда обращайся. Памятью об отце…

Так осталась в свете кузнеца дочь одна-одинешенька только вот с этой памятью.

Замолчал сказитель. Ровно заворожили – взгляд пуст, а если присмотреться – улыбка в бороде прячется, а слушающие-то глаз не отводят, молчат, продолжения ждут. Сразу ясно, кто тут кого заворожил!

– А дальше-то? – робко спросил кто-то. И девчонки наперебой:

– Жених, жених-то нашелся?

– Все бы вам, славные, о женихах… – улыбнулся сказитель и дальше стал:

– Память – она-то вещь странная. Хорошо помнили отца Голубы и жену ласковую, да и то, что князь ей нож оставил – помнили люди в родной Голубиной деревне. Но как сватов первых отослала ни с чем – так и обиды все разом вспомнились. И то, что в поле не работала – только в кузнице, и то, что кузница эта – дело не женское. И то, что нравом своевольна была да горда – в отца, а в глазах людей то – лишний повод позлословить. Открыто-то, конечно, ничего не говорили, а вот случилась беда… Думается мне, злые люди из той самой деревни лиходеям сдали Голубушку. И попала Голуба далеко-далеко, аж за самое Варяжское море!

Примолкли разом все. Про грозных викингов, что из-за моря того приходили, люди здешние только слыхали. И радовались, что до их земли не добрались – а были бы пути по воде, не миновать же тогда разгрома и крови…

– А было это так, – сказал старик. – Сначала пришел к Голубе один человек, потом другой. Знай, работу рассматривали, хвалили. А что похвалить было! Первый, кто пришел, он как в руку меч, Голубой выкованный, взял – так и затрясся весь, глаза помутнели. Слова какие-то бормотал, шептал, ровно с мечом говорил… А Голуба насторожилась – она-то этот меч ковала, когда в обиде на местных кумушек была, ненароком услышав, что там про нее плетут глупые… Злость в том мече была, огнем да водой стократ увеличенная, а чужак все любовался лезвием острым да бликами на нем. Так-то вот…

И после того пришли ночью к ней в дом люди недобрые, под личинами скрытые. То, что на отшибе жила – то им на руку сыграло. После смерти отца не ждала Голуба другой беды – и вот, пришла нежданной. Однако ж, славные мои, что лицом так побелели? Вреда не причинили Голубе никакого, даже пальцем не тронул никто – это те двое, что до того к ней ходили, не позволили. Да. А что-то ведь было такое в ней, и в мастерстве ее, что говорило – "не тронь, то человек особый…" Да хотя что тут – тронь не тронь, а хлебнула горя Голубушка! За то время, пока везли ее невесть куда, успела все понять-уразуметь: и что попала она к разбойникам, и что продадут ее незнамо кому, и что звать теперь станут рабыней… Везли ее на коне, задом наперед, чтоб сбежать не смогла, руки связали, да еще и глаза платком закрыли. И ни слова ни сказала за всю дорогу Голуба. Дивились меж собой разбойники – сказывали ведь, что девица поет хорошо, а тут такое – не немая ли вовсе?

Свет Голуба увидела лишь на берегу реки. Река незнакомая4, широкая, на солнце блестела – так и захотелось кинуться в воду, броситься, себя не помня, на дно уйти… Ровно знали это – крепко держали руки чужие, те самые руки, что меч в ее кузнице любовно гладили… Вятко – так звали торговца людьми. Сцепила зубы Голуба, чтоб в голос не закричать, не зареветь. Такой вот и предстала она перед норманном, человеком Севера: щурившаяся от света и подступающих слез, босоногая, растрепанная, худющая девчонка. А норманн был будто медведь – огромный, широкоплечий, с гривой черных волос и знатной бородой. Для него-то и украли дочку кузнеца!

– Говорил ты мне, что привезешь кузнеца, какого не видели в нашей земле, – медленно, с трудом подбирая чужие слова, проговорил Медведь. – А я вижу перед собой всего лишь девчонку и притом не красавицу!

Голуба лишь с внезапной злобой посмотрела на своего похитителя – что, мол, доволен? И тот только сейчас смекнул, что надо бы деву и одеть получше, и косу расплести, как за морем принято и Медведю привычней. Заодно и волосы длинные русые показал бы, авось, красивей в глазах викинга стала бы… Опомнился быстро торговец – он же ныне не просто девку продавал, а мастерицу ту еще! И шасть – к мешку, что рядом лежал.

– Глянь, что девчонка с простым железом делает!

Охнул викинг. Стар был, многое видел, всяких мастеров знал… Но чтоб так! Чтоб от одного взгляда дрожь по телу шла!

– Злой меч, – сказал викинг. – Должно быть, много крови пролил он! Не могла она сковать такого! Этот меч уже много раз был в бою! Ты вздумал врать мне, торгаш?!

– Не вру я тебе, храбрый! – взмолился Вятко. – Ну, признайся, ты же ковала меч, Ждановна?

– Не я! – вдруг отвечает Голуба. Медленно отвечает – трудно дается отказ от родного детища. Посмотрел на нее викинг, наклонился, лицо к себе повернул. Говорит:

– Повтори.

Взглянула на меч Голуба – и не смогла повторить, только губы закусила. Расхохотался викинг.

– Не видел я раньше, чтоб девка ковала получше иных мужей! Теперь – вижу! Не соврал, торговец, держи плату обещанную! Меч оставь себе. Скоро все воины Гудмунда-херсира будут иметь такие же!

– Это нож ее, князем местным подаренный… – вдруг говорит Вятко и протягивает подарок дорогой викингу-великану.

Взвилась тут Голуба, ровно кто другой ее с огромной силой вперед бросил, плечом толкнула Вятко – тот чуть по земле не покатился, были б руки свободны – в горло бы вцепилась, да и так едва ли зубами не достала, к Медведю кинулась… Да только викингу тому она как птенец супротив сокола, только рукой схватил, плечо сжал – и дернуться не смогла больше Голуба. А нож взял молча, себе за пояс заткнул – как так и надо. Развернулся, Голубу за собой повел – только сейчас осмотрелась как следует она, только сейчас углядела девушка, что качается на волнах большой корабль! Слыхали ли вы, братья мои да сестры, о драккарах? Слыхали ли о страшных змеиных головах на штевнях?.. Ныне викинги поднимали белый щит, мирный щит, – свое они отвоевали в море, по реке же плыли, сбывая награбленное. Да и страшная голова снята была – вновь заняла свое место, когда вышел корабль обратно в море. Так и увидела перед собой Голуба гладь синюю, берега чужие – сердце кровью облилось, рванула все-таки к воде, кошкой выскользнула, бросилась в реку… Горько заплакала, когда у самой кромки снова настигли ее вновь руки ненавистные, только на колени упасть и смогла, до воды добравшись. Так норманн ее на плечо закинул – жесткое плечо, будто камень, – и так-то на корабль принес. Там опустил под мачтой и привязал за левую руку – все одно, его узел девушка и двумя руками распутать бы не смогла. Да воины, увидев это, еще посмеялись:

– Зачем привязываешь, Стурлусон? Или потрепала тебя на берегу эта гардская девчонка? – они-то видели, как дважды вырывалась Голуба – сначала из рук Вятко, потом – из лап их главаря, которого они звали хёвдингом5. И они могли запросто бросить шутку о своем хёвдинге, так как состязания в острословии были не менее уважаемы среди них, чем битвы на топорах.

Так-то сказали викинги, на что хёвдинг ответил негромко:

– Да вы еще последите, чтоб не перегрызла она веревку и не прыгнула за борт, под могучие весла…

А знаете ли вы, родные мои, что на том корабле было много воинов, и самому младшему было четырнадцать лет, а самому старшему – пятьдесят пять? И все как один садились на скамьи, такие похожие меж собой, что поначалу Голубе казалось – все братья! Так-то слаженно они налегли на весла, и среди них был хёвдинг. А самый старший встал у руля – его волосы были совсем-совсем седые, но глаз оставался так же зорок, как и много-много лет назад. Не знала еще Голуба, сколько плыть предстояло, не знала еще, что ждет ее в чужой стороне…

– Ну дедушко, не томи!.. Что там было-то в земле заморской?..

– Ну, не терпеливые какие! До земли ведь еще добраться надо!.. Да. А стоит сказать, что и на корабле Голубу не обижали. Многих невольников видели мореходы, знали, как тяжело человеку от корней своих отрываться, жизнь заново начинать, рабом зваться… Бывали и такие, что и к старости все смерти искали, сбегали не раз и не два, и били их, а они снова бежать… А чаще все же было так, что если хорошо относились к рабу, а особливо к рабыням, то и приживались они легко, и работали от души. Голубу ж из-за работы везли, да и жаль ее было, конечно же, и молодым – потому как не огрубели, не очерствели еще, и старым – многие детей оставили на берегу своем, да очень давно не видели их… Молодой-то самый воин – а был он, надо сказать, в свои года выше Голубы на две головы, а в плечах обещал стать не меньше хёвдинга, – отдал ей свою кожаную шапку. А старый кормщик притащил теплый плащ и кожаные сапоги, найденные среди всякого добра. Сапоги были ей велики, но Голуба кивнула только, не зная, как поблагодарить на чужом языке. Так-то вот! Добро – оно от любого человека благодарности достойно, и позже, согревшись и поразмыслив чуток, Голуба решила, что если кто и заслуживает ее ненависти, так это Вятко и те люди, что помогали ему да, быть может, еще хёвдинг… А домой она вернуться себе обещала, что бы ее не ждало впереди!.. Да, такова была Голуба Ждановна, кузнеца дочь.

Но случилось вот что. Кроме тех, кто хорошо к Голубе отнесся, были и другие. Хотя бы Бьёрн. Это он тогда отпустил шутку про своего хёвдинга, был он не в меру горяч и быстр на язык. К тому же, умел он говорить по-гардски. Гардарики – Страна Городов – это ведь так викинги называют всю Русь. В первый же вечер, как ложились спать воины – прямо там, на палубе, между скамьями – подошел он к пленнице.

– А что, – спросил он, улыбаясь, – был ли у тебя жених на твоем берегу?

Ведь ничего-то не успел сделать Бьёрн, а Голубу как водой страхом окатило, едва улыбку викинга приметила. Дома-то гостей незваных она прогнать могла, а если парни во хмелю приставать начинали – так и кулаком могла ответить, отцовскую науку вспоминая! Здесь же… Разом пронеслись в голове Голубы сотни видений, одного другого ужасней. Медленно поднялась Голуба, чтоб хоть какой отпор дать. Веревка-то длинная была, и хёвдинг ее снизу привязал, чтоб рука не уставала, и двигаться свободно позволяла. А викинг ладонью уже плечо сжал, вперед шагнул, голову наклонил – то ли чтоб сказать что, то ли поцеловать уже хотел, а только у Голубы все перед глазами поплыло и ровно закричал кто в голове птицей горестной: "Не бывать!". И с силой кулаками в грудь каменную ударила, да еще и ногой наподдала в колено. Не ждал такого Бьёрн, отшатнулся, на ногах едва удержался. Да только сраму и так хватило – воины-то заранее забаву предвидели, расхохотались дружно.

– Смотрите-ка, девчонка на нашего Бьёрна боем пошла!

– И удачно бьет, я погляжу!

– А что, хороша пленница гардская? Какова, а, Бьёрн?

– Думать будешь, когда в следующий раз обнять вздумаешь!

– Ты под ноги-то, под ноги смотри – во второй раз упадешь!

Озлился Бьёрн, нрава своего пламенного унять вовремя не смог, вдругорядь шагнул к девчонке – теперь уж без шуток, несдобровать ведьме гардской!

Тут уж заметалась Голуба, губы закусила. Конечно, не позволили бы на корабле непотребство творить, да только Голуба вмиг сама все решила – одним движением нож выхватила с пояса обидчика своего! И прямо в сердце! Не в его – не смогла бы, – в свое…

Девчонки весские аханьем зашлись.

– Насмерть?! – испуганно прошептала одна.

– Да нет же! – мальчонка с мечом деревянным перебил. – Она ж еще домой вернется, дедушка?..

– Про то – дальше будет. А ты прав, впрочем… Неведомо откуда появился хёвдинг – ладонью широкой по руке Голубиной ударил – нож мимо прошел, вылетел, плечо левое распорол. Она только вскрикнуть и успела, на палубу осела – не столько от боли, сколько от неожиданности. А хёвдинг уже к воину своему повернулся, к Бьёрну.

– Тебе, – говорит, – Бьёрн, сын Рагнара Черного, не помешало бы к смелости достать хоть немного ума! Это – подарок нашему херсиру6, который в походах стоит вождем и надо мной в том числе! И подарок редкий, Рагнарссон! Ты еще не знаешь, какие вещи выходят из-под ее молота! И таких мастеров я видел – сломается, и все мастерство исчезнет. Дорого бы отплатил ты, Рагнарссон, если б тебе удалось ее обидеть! А если бы она убила себя сейчас, вслед за ее телом в воду летел бы ты сам!

Редко когда видели воины своего хёвдинга в таком бешенстве – разве только в жаре схватки… Все это он сказал на гардском, чтоб и пленница его поняла. Отдышавшись, выпустив пар, хёвдинг уже тише добавил:

– Видишь кровь у нее над локтем? Доблестному мужу это царапина, ей же – боль. Так что потрудись, Бьёрн, чтобы вскоре и от царапины, и от боли не осталось и следа! Отныне и на все время обратного пути эта девчонка – твоя забота.

Разом переменилось лицо Бьёрна, однако же противиться не мог. Да и сам уже понимал свою глупость. Уже хотел уйти грозный хёвдинг, но вдруг что-то веселое промелькнуло на выдубленном ветром лице. Он присел рядом с Голубой, посмотрел в белое-белое лицо.

– Мне по душе, что ты защищаешь себя и не плачешь. Нравится так же, что ты предпочитаешь смерть бесчестью. А чтоб никто больше не вздумал обнять тебя без твоего согласия, как наш Бьёрн, я отдам тебе твой нож! Знайте же, что этот нож она получила из рук своего конунга!

Шепоток промчался над палубой. Старый кормщик усмехнулся в бороду.

Схватила Голуба нож – ровно зверек из ладоней еды кусок вырвал, к себе прижала, к потертой коже ножен щекой прильнула, про боль в плече мигом забыв. Внимательно следил за ней хёвдинг, дождался, пока взгляд подняла. Тихо спросила:

– Звать-то тебя как, Медведь?

Не поняли сначала, о чем это девушка. Потом вдруг сначала кормщик улыбнулся, затем Бьёрн усмехнулся, а потом и хёвдинг – тот и вовсе хохотом зашелся! Кормщик и Бьёрн подхватили – они-то знали гардский язык, и знали, что значит «медведь».

– А как же ты узнала, что уже долгое время именно так меня и зовут? – спросил хёвдинг. Медведем его прозвали и вправду давно – за яркую схожесть с большим зверем.

– Сорока на хвосте принесла… – угрюмо ответила Голуба.

Нахмурился Бьёрн – знать, она и вправду ведьма, раз птицы носят ей вести и она понимает их язык…

– Имя мое – Бёльверк… – сказал хёвдинг. – Услышать бы твое.

– Люди Голубой зовут, – ответила дочь кузнеца, и внезапно жалким показалось ей такое имя, среди этих огромных воинов на страшном корабле. – А отец нарек – Мечеслава…

Кормщик Хальвдан, когда-то даже живший в Гардарики, сумел разложить имя на два слова и подумал про себя – не иначе, отцу открылись какие-то тайные завесы, когда он решил назвать так дочь…

– Мы будем называть тебя твоим настоящим именем, хоть это и трудно произнести, – решил хёвдинг и тут же попробовал:

– Мей-тис-слей-ви…

Совсем не так прозвучало грозное боевое имя, ну да Голубе уже все равно стало. Бьёрн опустился на колени и осмотрел ее плечо.

– Это совсем малая рана, хёвдинг прав, – сказал он. – Я перевяжу, и совсем не будет больно.

Голуба промолчала. И в ту ночь она заснула, закутавшись в плащ, впервые заснула на палубе корабля – и верите ли, нет, но плакать ей не хотелось…

Слезы появились, когда драккар вышел в море. Вот тогда-то запоздало разревелась Голуба, не стыдясь ни капельки. Сидела у мачты, привязанная за руку, и роняла горькие слезы. Вместо плача вырывался какой-то тихий вой, словно бы плакал не человек, а израненное бедное животное…

– Ты не боишься, Бёльверк-хёвдинг, – спросил тогда Хальвдан у своего вождя, – что она использует свой нож снова – чтоб зарезать себя, как в первый вечер?

Бёльверк подумал и ответил:

– Я вернул ей то, что ей принадлежало. Когда у человека есть возможность убить себя в любой миг, он сотню раз подумает, прежде чем это сделать. Было бы хуже, Хальвдан, если бы я сковал ее и не давал даже шевельнуться… Пожалуй, я отвяжу ее даже.

Старый кормщик улыбнулся. Бывает так, что Асы даруют человеку могучее тело, но в голову вкладывают слишком мало мозгов. Было приятно знать, что твой хёвдинг не таков.

Тут как раз подскочил к Голубе Бьёрн – теперь всякий раз, как сменял его на весле молодой Хёгни, он не ложился на палубу отдыхать по примеру других воинов, а шел к Голубе – крепко засело указание хёвдинга. К тому же виноватым себя чувствовал Бьёрн. И оттого пытался утешить пленницу. Он рассказывал ей про великих Асов, про одноглазого Одина – Всеотца, про Локи Злокозненного, про прекрасную Фрейю… А вот сейчас пришла Бьёрну мысль, как отвлечь девушку от душевной боли. Он сел рядом и решительно сказал, что станет учить ее языку, чтоб она понимала, что говорят вокруг нее люди, чтоб могла услышать от Бьёрна и про поход Тора в Страну Великанов, и про смерть Бальдра, и про то, как Один унес мед поэзии, и чтоб смогла рассказать другим о своих Богах и своих обычаях – сам-то Рагнарссон уже послушал и про Сварога, мир сковавшего, и про грозного Перуна – покровителя воинов, и про Семаргла – огненного пса с соколиными крыльями…

Так вот и уносил страшный корабль с полосатым парусом, уносил Голубу далеко-далеко.

Голуба засмотрелась сначала на жуткую голову дракона, искусно вырезанную из дерева – оскалилась та на штевне, едва только скрылись из виду берега.

– О чем думаешь, Мейтисслейви? – спросил тогда Бьёрн, меняя повязку на плече пленницы.

– Я думаю, как красиво смотрелся бы такой драконий узор на кинжале, – неожиданно для себя призналась Голуба.

– Тогда лучше на мече, – сказал Бьёрн и улыбнулся: – Враги и злые духи будут бежать от одного лишь его вида…

В тот день Бёльверк-хёвдинг развязал узлы на веревке, держащей ее руку. Она могла бы сделать это сама, сразу же как получила свой нож, но и как хёвдинг не была обделена умом – тогда Медведь отобрал бы и княжий подарок, и привязал бы за обе руки, и не отпустил бы до самого Нордрихема7. Так-то вот.

А Нордрихейм – так звался городок Гудмунда Гаутрекссона. Его викинги, даже грозный Бёльверк Медведь, называли Гудмунда хёвдингом, что значит «вождь», когда Гудмунд решал возглавить какой-нибудь поход. Простой же люд звал Гудмунда херсиром, так как под его защитой были многие земли, лежащие окрест. И все чаще Гудмунд оставлял море и походы на Бёльверка… А жилище его стояло на берегу фиорда и звалось оно, если перевести, Северный Дом…

И много времени прошло, но мало увидела Голуба – лишь бескрайнее-бескрайнее море. И штормы бывали, но ловко справлялись с непогодой мореходы. И морской бог Ньёрд не послал на их пути ни одного корабля, так что не видела Голуба жестоких сеч – и радовалась этому, и благодарила Богов… Иногда удавалось понять, что говорят воины – стараниями Бьёрна, становившегося мало-помалу из врага другом. То ли отчаянье свою роль сыграло, то ли забота ретивая подкупила, то ли разговоры долгие – а вот чем их первая встреча-ссора обернулась!

Да и все, почитай, Голубу на корабле берегли. И, знать, не только из-за мастерства ее большого.

И вот, вот показались берега!

– Скоро, – сказал Бьёрн. – Еще до вечера мы доберемся до Нордрихейма! Там нас ждут! Тебя никто там не обидит, вот увидишь, как все будет славно!

А Голуба подумала, что вот она, невольничья жизнь ее. Еще подумала, что не так плохо все, как могло бы быть. И что рабы, бывали случаи, могли выкупиться, а могли их и просто отпустить – так, по крайней мере, было у нее на родине. И подумала она, что домой все равно вернется, что бы ни случилось – вернется.

Так-то вот! И память о доме жила, а и настоящее свое Голуба спокойно приняла.

– Скоро ты увидишь Гудмунда-херсира, и его жену Альвиг, и их детей, и, быть может, уже вернулся брат херсира, Вестейн Даин…

Знай Голуба норманнский язык немного лучше на тот момент, она непременно поинтересовалась бы, почему это живого брата Гудмунда-херсира зовут Даин8 – что значит «мертвый»…

– А еще, – весело продолжал Бьёрн, – ты можешь посмотреть на свое плечо – там не осталось и малого следа от той раны! Ты можешь посмотреть на него и сказать, что весь этот путь Бьёрн Рагнарссон был тебе хорошей нянькой!

И все, кто слышал слова Рагнарссона, засмеялись. И даже Голуба улыбнулась.

Корабль и вправду ждали, на берег вышло множество людей – от хозяйки Альвиг, жены херсира, до рабов, на время побросавших свои дела.

А вместе с хёвдингом ступила на берег Голуба. А она еще не знала, что Альвиг приходится Бёльверку родной сестрой – и не догадалась бы, настолько разнились Медведь и Альвиг, к своей сороковой зиме не утратившая молодую красоту. И вот тогда Медведь сказал:

– Я привез подарок твоему мужу и моему хёвдингу, сестра! Поверь мне, он обрадуется такой рабыне! Это большой мастер.

И Альвиг внимательно посмотрела на Голубу.

– Кто она и откуда? – спросила Альвиг.

– Она из Гардарики, а зовут ее Мейтисслейви. Славный Хальвдан говорит, что даже ее имя как-то связано с теми мечами, что она способна выковать!

Голуба поняла из разговора самую малость, но взгляды, которыми наградили ее встречающие, говорили о том, что в ее мастерство не верят. Даже повеселела Голуба – и дома не верили, пока сама, своими руками не создала для дочери деревенского старосты обруч такой красоты, что впору и княжне носить. Что ж, дали бы время, да молот с наковальней, да печь… Эх, а как же Голуба соскучилась по своей кузнице!

– У нее в глазах видны слезы, – сказала тогда Альвиг, хотя Голуба не плакала уже очень давно – с того самого дня, как Бьёрн стал учить ее языку.

– А ты, мудрая, радовалась бы, увези тебя за море из родной земли? – тихо спросил подошедший кормщик, а Альвиг только-только хотела ответить, как вдруг вперед вышла старая-старая женщина.

– Я вижу, руки у нее в мозолях! – сказала она. – А в глазах кроме слез сохранился ум и гордость! Да и ты, Хальвдан, впервые на моей памяти заступаешься за раба… Что ж, это славный подарок Гудмунду!

Ее волосы были абсолютно седые, а годы отпечатались на лице глубокими бороздами. То была Раннвейг – мать херсира! В молодости она плавала на синем драккаре, стояла, бесстрашная, на носу корабля с тяжелым боевым копьем, и смерть первого врага она посвящала рыжебородому Одину – и только раз промахнулось ее копье! То было в битве с Гаутреком Волком, отцом Гудмунда-херсира… Это потом рассказал Голубе Бьёрн и добавил:

– А теперь подумай, какие славные воины должны были родиться от союза Волка и Валькирии?

И родилось двое сыновей – Гудмунд и Вестейн. И старшему досталось звание херсира. Вестейн родился на целых двадцать лет позже брата – когда Раннвейг уже не помышляла о детях. Она, видели, смеялась тогда и всем говорила, что если родится сын, то впору ей снова брать копье и вставать на носу корабля! И встала бы, смелая, да только муж запретил. Гаутрек – он был единственный, кто мог ей запретить…

Бьёрн сказал, что братья разнятся меж собой как день и ночь. И смотря на Гудмунда-херсира Голуба сразу представляла себе второго брата. Херсир был, как и многие здесь, светловолос, а глаза были голубые, тоже очень светлые – будто выеденные соленым морским ветром… Голуба знала, что по здешним меркам херсир был настоящим красавцем. Она взглянула на руки Гудмунда Гаутрекссона – задубевшие, едва ли не черные от мозолей, хранящие память о весле драккара и оружии… Голуба почувствовала уважение к этому знатному мужу. Стояла перед ним и ждала, что будет. А Гудмунд-херсир ждал, что станет делать гардская пленница. Упадет ли на колени, запросит ли о милости, кинется ли с ножом? Бёльверк рассказал, что она дважды пыталась себя убить и неизвестно, не съела бы ее изнутри тоска, если бы не Бьёрн Рагнарссон…

Так ничего и не решив, херсир велел накормить пленницу и уложить спать. Воины еще пировали, когда уснула Голуба в той части длинного херсирского дома, где всегда ложились спать девушки-рабыни.