Текст книги "Как день вчерашний"

Автор книги: Татьяна Шипошина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Татьяна Шипошина

КАК ДЕНЬ ВЧЕРАШНИЙ

Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи.

Пс. 89, 5

...Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой.

Пс. 38, 5

Глава 1

Каждое утро, снова и снова... Я просыпаюсь в одно и то же время. Даже если спал плохо, этот зверь верещит именно тогда, когда самый сладкий отрезок сна ещё властвует надо мной. Когда там, во сне, я полон сладких грёз и замираю от предвкушения того, что они сбудутся.

Я опять недосмотрел. Недочувствовал, недоучаствовал. С усилием сжимаю веки, чтобы снова оказаться там, откуда только что был вырван властной, не знающей пощады рукой.

Нет! Нет возможности вернуться. Я открываю глаза и оказываюсь в настоящем. В безрадостном, надоевшем, каком-то плоском настоящем. Я даже испускаю стон:

– У-у-у-у...

Мой стон растворяется в пустоте. Открытыми глазами я упираюсь в стену с висящим на ней плоским телевизором.

–У-у-у-у...

Пора вставать.

Правда, иногда звон будильника приносит облегчение. Когда из недр подсознания, а может, ещё из каких недр, в мой сон прокрадываются кошмары. О, чего только не рождает «сон разума»! Какие только чудовища не наполняют мою бедную душу...

Бывает, что и режут меня, и душат, и мучат по-всякому – так, что и рассказывать неохота.

А бывает, я убегаю от чего-то страшного. Бегу, бегу, а «они» настигают меня. Я кричу от ужаса... и в это время звонит будильник.

Он думает, что спасает меня.

Он ошибается. Он просто отсрочил казнь. Ведь наступит следующая ночь, и все повторится. Даже во сне мне нет покоя. Либо я не достигаю, чего хочу, либо меня настигает то, чего я не хочу.

Иногда я просто не могу заснуть. Я верчусь до самого утра, пробуя разные описанные в литературе способы себя усыпить: считать до тысячи, считать белых слонов...

Кто пробовал – знает, что всё это ерунда. Мысли как сумасшедшие медленно передвигаются кругами, в третий, в пятый, в десятый раз возвращаясь к тому месту, откуда пришли.

Я выхожу на кухню, стараясь не смотреть на кухонные часы, чтоб не расстраиваться.

Пью чай или ем что-нибудь. Чаще всего – добрый кусок сыру, если он есть. Говорят, в сыре, как и в шоколаде, содержится аналог гормона счастья. Хорошо бы, если так. Но сколько ни ем и сколько ни съел я сыру за свою жизнь, особого счастья отметить не могу. Опять враньё!

Хотя... неизвестно, как бы я жил, например, при полном отсутствии сыра? (Вопрос из разряда «бессоночных», надо полагать...)

Итак, я ем сыр или пью что-нибудь и снова падаю на мною истрепанную, взрытую и почти в голос стонущую кровать. Снова верчусь и снова думаю. О том, что один. Я одинок, я не имею родной души – той, что поняла бы меня, приняла бы меня, ободрила бы и утешила.

Под утро, совершенно измученный, я забываюсь коротким сном (забываюсь, точно проваливаюсь)...

И тут, словно рок, звонит безжалостный будильник. Безжалостный и неотвратимый, как мое существование. Будильнику, как и всем вокруг, совершенно все равно, кто я, какой я, что я чувствую... как и где я спал, ел, жил. Кого любил, кого ненавидел.

Чей, наконец, я сын, чей муж, чей брат, чей отец.

Глава 2

Она... та, что была со мной этой ночью... разве она может понять меня? Да она же глупа как пробка! Или слишком умна? Какая разница? Минутное наслаждение приносит только временное облегчение, временное забытье.

Кто бы знал, как она надоела мне! Как давно я хочу выгнать её, но почему-то не могу. Наверное, потому что тогда у меня совсем ничего не останется.

Я был женат. Брак продлился чуть больше года. Сын и часть квартиры (после размена) остались с бывшей женой. Мне досталась вот эта однокомнатная берлога. Язык не поворачивается назвать её квартирой. Но думаю, что это явление временное.

Итак, бывшая жена. Может, она не так уж и плоха (была). Но жить с ней... С таким же успехом можно жить с той, что сейчас рядом со мной. Ни уму, ни сердцу. Так, чтоб видимость создать.

Та, что сейчас со мной живёт... У неё, правда, есть преимущество. Она не питает иллюзий, не лезет с разговорами о любви. Она не думает рожать. С ней – всё заранее оговорено. Она свободна, я свободен. Мы вместе, пока кому-то это не надоест.

Я могу сказать, что мне надоело. Сразу. Потому что мне вообще всё надоело. Но пока – не смертельно.

Как подумаю, что вот уйдёт она, и мне придётся искать какую-то другую... Нет уж, пусть пока будет. Потерплю.

Сейчас она поднимется, чтобы чмокнуть меня в щёчку. Всё, чмокнула.

– Да, дорогая. До свидания.

Хлопает входная дверь.

Какая ужасная погода! Закончится ли когда-нибудь эта слякоть, этот дождь, этот ветер! Этот снег, этот мороз! Эта надоевшая жара!

Отгадайте загадку: зимой и летом – одним цветом. Не мучьтесь. Это я. Люди на улице спешат в сторону метро. И я – песчинка среди песка, я – никто, и звать меня никак...

Я спускаюсь на эскалаторе, как на ленте транспортёра, которая везёт меня... куда? В пасть какого Молоха?

Эскалатор несёт сотни и тысячи людей вниз и тысячи – вверх. Лица – как маски, сливаются в одну полосу. Не разобрать глаз, носов, ртов. И совершенно безразлично, кто о чём думает, потому что все думают об одном и том же.

Втискиваюсь в вагон. Со всех сторон я сжат плечами, животами, куртками, пальто... я весь в чужих дыханиях, в чужих запахах, миазмах... Да право же, есть ли я? Может быть, лучше, чтоб меня вообще не было?

Но я же есть... Боже, как мучительно! Осознавать, что я есть, но не видеть выхода! В этой толпе, в этом скопище народа – я один... безнадежно один... и не вижу просвета. Скорее бы уж добраться до работы.

Глава 3

Моя работа – особая песня. Я занимаюсь рекламой. Заключаю договоры, слежу за их выполнением.

Можете себе представить, что это за времяпровождение. Полная видимость свободы и самостоятельности. Но в таких жестких рамках, что я каждый день сравниваю себя с цепным псом: он вроде бы и бегает по двору, но не дальше, чем позволяет цепь. Ко всему прочему, представьте себе начальницу: около сорока лет, разведена. Сухая, как жердь. Короткая стрижка. Дочь учится в Англии. Любовника нет.

С утра до ночи в офисе. Всюду влезает, всюду суёт свой острый нос. Разговаривает подчёркнуто вежливо.

Одета: дресс-код всегда и везде. Наверно, она и ночью спит в своём костюме и галстуке. В своей одинокой, жёсткой постели. Бр-р-р...

Впрочем, намного ли я от неё отличаюсь? Я ведь говорю своим подчинённым такие же слова, что и она говорит мне:

– Всеволод Петрович, доложите. Представьте. Отчитайтесь. Догоните. Добавьте. Убавьте. Выгодно. Невыгодно. Безобразно. Отвратительно. Несомненно. Пошло. Тупо. Безобразно! А-а-а!!!

(Последнее – это уже я...)

Меня так зовут. Всеволод. Владеющий всем. Это ж надо было так назвать ребёнка! От всего до ничего – один шаг. Эх, родители! Что же делать! Дали имя – приходится носить. На работу и с работы. Туда – Всеволод, и обратно – тоже Всеволод.

Правда, на работе есть отдушина – перерыв. Я спускаюсь по лестнице, перехожу дорогу и вхожу в небольшое кафе. Бизнес-ланч. Кофе. Сигарета.

Это кафе – единственное место в моей жизни (на сегодняшний день), где гнетущее одиночество чуть отступает. Здесь почему-то оно не так сильно сжимает и мучит меня.

Моя работа с утра состоит в том... короче, с утра я жду обеденного перерыва. А после перерыва я превращаюсь даже не в человека, а в некую его видимость, исполняющую определённую функцию.

Окончания рабочего дня я даже не жду. Какая мне разница, когда он закончится. Разве функционер имеет желания? Разве у него есть душа? Только подступающая усталость сигнализирует: «Эй, функционер! Тебе скоро на транспортёр, в вагон и в берлогу, чтоб восстановить силы для завтрашнего выполнения функции...»

И в тот день я тоже спустился в кафе. Сидел, допивал кофе. Тут его неплохо варят. Да, самое главное. Курю я немного. Но здесь, в этом кафе, в конце обеденного перерыва я позволяю себе хорошую сигарету. Я курю её как можно медленнее. Потому что...

Потому что потому.

Глава 4

Я уже докуривал сигарету, как за соседний столик присели две тётки в длинных юбках. Рядом с кафе, чуть поодаль, располагалась церковь. Вот эти две представительницы «новых религиозных» из «бывших интеллигентных» и приземлились рядом.

Мне бы не хотелось описывать здесь моего отношения ко всему этому, потому что это даже не заслуживает никакого моего отношения. Весь этот опиум для народа. (Кстати, не знаю, кто это сказал, но сказал-то – как классно!) Правильно, куда народу без почти бесплатного наркотика!

Привлекается публика соответствующая, из тёток пред– и послепенсионного возраста, которым некуда деть свободное время, которые тянут за собой своих чахлых, бледных внуков, часто рождённых с генетическими дефектами.

Из каких-то дремучих, душевно заскорузлых мужиков, на которых смотреть нельзя без слёз (или без мата).

Да ещё невзрачные девицы, отчаявшиеся найти мужа... Грустная картина.

Я не говорю о батюшках – толстых и самодовольных, аж лоснящихся от собственной значимости.

Тьфу! Чего это я о них? Ах да. Рядом приземлились две клуши.

Поскольку народу в кафе немного, я волей-неволей услышал часть их разговора.

– Слава Богу, – сказала одна. – Я так рада за Дарью.

– Да, – ответила другая. – Я ведь... Знаешь, я тоже хотела в монастырь. И сейчас хочу. Да нельзя мне. Мама больная на руках. Ногу сломала, теперь лежит. Да и разум у неё того... ослабел. Дети ещё на ноги не поставлены. А так хочется.

«Конечно! О чём ещё могут говорить церковные клуши! Только о том, как стать ещё ограниченнее и темнее!»

– Да... хочется одиночества, – продолжала первая. – Хочется – ближе к Богу быть. А то всё в суете да в суете. Ни подумать, ни помолиться.

– И рад бы в рай, да грехи не пускают. Монашество тоже по милости, по благодати Божией человеку даётся.

– Ну, Дарья-то наша достойна.

– Была бы недостойна, Господь не призвал бы к монашеству.

– Будет теперь за нас молиться.

– А представляешь – древние пустынники... Вот у них была молитва!

– Представить невозможно. Разве мы можем понять, что чувствует человек, когда по его молитве слепые прозревают и больные выздоравливают?

– И мертвые оживают, – тихо добавила вторая. – И – ничего для себя. Воистину нищие духом...

Она прихлёбывала кофе и заедала его пирожным «тирамису». Орудовала маленькой ложечкой, осторожно поднося лакомство ко рту. По лицу было видно, как ей это нравится.

А туда же – о нищете и монашестве.

Глава 5

Лицемеры! Лицемерки!

Какие монахи, какие пустынники! Темнота, глупость, нищета, суеверие, внушение! Если б они кого-то и впрямь исцеляли, у нас бы больных не было! Мы бы больницы переквалифицировали в монастыри! Мы бы государственных денег на здравоохранение не тратили!

Я даже разозлился. Раздавил окурок в пепельнице. Эти клуши попортили мне кайф моего законного обеденного перерыва!

Я чуть не заговорил с ними. Хотел высказать всё, что накипело. Но остановился. Не докажешь им ничего.

Эта Церковь – целая индустрия одурманивания народа. А клуши... кто они? Даже не винтики. Так – смазка шестерёнок. Разве они знают о том, что говорят? Монашество? Одиночество? Что они знают об одиночестве?! Что они знают об одиночестве в толпе себе подобных? Что они знают о том, как жить на свете без единой родной души!

Монахи-пустынники! Сказки для бедных! Кто их видел, этих монахов? Кто с ними общался? В каких дворцах они жили по вечерам, с утра прикидываясь «нищими духом»? Знаем, проходили! Индустрия нищенства и сейчас процветает. Да эти нищие – богачи, бароны!

Кто докажет, что тогда было иначе, нежели сейчас? Откуда же столько анекдотов про монахов и монахинь? Но нет анекдотов про тех, кто одинок в толпе. Про них – не анекдоты. Про них – некрологи... Это – честнее, по крайней мере.

Я уже переходил дорогу на пути к офису.

Джип пытался пересечь улицу на жёлтый. Я не пошёл бы на жёлтый, если бы меня не взвинтили две церковные клуши.

«Они даже не узнают...» – такой была последняя мысль, когда я почувствовал удар, боль и ещё удар – страшный, дикий. Как я потом узнал, это было моё соприкосновение с асфальтом и бордюром, после того как я пролетел метров восемь.

«Они даже не узнают, что виноваты...» – подумал я и потерял сознание.

Глава 6

Я очнулся от холода.

На голых камнях. Ночью. На улице.

То есть даже и не на улице, как таковой. А просто на камнях, на диких камнях. Надо мной, безоблачное, глубокое и великое, простиралось небо. Сияли непонятные в своей чистоте звёзды.

«Вот что значит купол небес», – подумал я.

И правда, звёздное небо словно бы изгибалось сияющим куполом, и я лежал под самой его вершиной.

«Господи! Какая красота!» – такова была вторая моя мысль.

Я привстал. Затем сел на каменистой земле. И снова закинул голову ввысь, потому что сообразил: я вижу над собой не наше небо.

Не наше! Где я?

Когда я пошевелил головой, она заболела. Тяжёлой, давящей болью. Ничего подобного я раньше не испытывал. У меня вообще редко болела голова. Только с похмелья, да пару раз после того, как меня угощали в компании неким белым порошочком, который надо было втягивать в нос.

Нет, я не наркоман. Правда, иногда хотелось. Избавиться от тягомотной жизни. Пара лет кайфа, а там... Коню понятно, что там. Я держал этот выход про запас. И почти уже подгрёб к этому выходу, тащась по жизни. Но вообще-то (не хотите – не верьте) мне просто было лень. Ну, менять стереотипы. Вполне хватало надраться до потери памяти пару раз в месяц, покурить какой-нибудь невинной травки...

Звёзды, воспоминания и головная боль отвлекли не надолго. Мне снова стало холодно. Так, что задрожал подбородок.

Во что же я одет? Оказалось... гм... ни во что. На мне была только рубаха, напоминавшая больничную.

Да что же это со мной? Где я?

Я встал и оглядел местность при свете звёзд. Кругом, насколько хватало взора, простиралась каменистая пустыня, обрамленная невысокими горами. Ни огонька, ни машин, ни рекламы.

«Вот это попал», – подумал я.

А что я ещё мог подумать?

– Люди! Ау! – тихонько проговорил я.

– Люди! Есть кто живой? – сказал я громче.

– Люди! – заорал я. – Ау! Люди, э-ге-гей!

Ещё я выругался. Я не очень люблю ругаться, только по обстоятельствам. Разве сейчас не было обстоятельств?

– Люди! – орал я.

Далёкое эхо относило мой крик. Никто не откликался. Голова болела. Зубы стучали от холода или от чего-то ещё. Короткая рубаха едва прикрывала.

– Люди... – прошептал я и сел на камень. Вот это да...

– У-у-у-у, – застонал я и закрыл глаза.

Глава 7

– Зачем вопить? – раздался голос позади меня. Я обернулся.

Рядом, словно появившись ниоткуда, стоял мужик, одетый тоже во что-то вроде рубахи, только свисающей до земли и подвязанной чем-то вроде верёвки.

– Кричать зачем, – повторил он.

Лицо мужика обрамляла седая, негустая борода. Волосы были собраны на затылке. В темноте определить его возраст представлялось делом сложным. Ему можно было дать и сорок лет и шестьдесят.

Слова его звучали с каким-то акцентом. Мягче, чем обычная русская речь.

– Где я? – не нашёл я вопроса умнее.

– Гм, – произнёс мужик.

– Где я? Что со мной? Что это за одежда на мне?

– Да, тонка рубаха, – произнёс мужик, потрогав рукав моего одеяния.

Он поднял на меня взгляд, от которого по спине у меня побежали мурашки.

– Пойдём со мной, – сказал он. – Значит, воля Божия на то.

– На что? На что – воля?

Я ещё стоял. А вдруг он сейчас меня... просто зарежет здесь, среди этих камней? А потом скажет «воля Божия на то»?

– Эй, куда ты меня ведёшь? Где я, наконец? – возмутился я.

– Иди, иди, – не обернулся мужик. – Хотя если хочешь, можешь ночевать здесь.

«Будь что будет», – подумал я и пошёл за ним.

О, ужас! Я был бос! На каждом шагу я спотыкался, бил ноги о камни, вскрикивал и ругался вслух и про себя.

Я даже перестал думать, где я.

– Ах, ёлки! О-о-ой...

Мужик, ушедший вперед, притормозил. Я мимолётно взглянул на него. Мне показалось, что он улыбается.

– Ещё смеёшься! Сам-то, небось, обут, в кроссовках!

Мужик не ответил. Метров через сто, которые показались мне бесконечными, он подвёл меня к небольшому холму. В холме имелось отверстие, ведущее вглубь. Отверстие располагалось ниже человеческого роста. Чтобы войти, следовало пригнуться.

Мне пришлось согнуться ниже, чем мужику. Я оказался выше его на полголовы.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – мужик перекрестился, откинул полог, закрывавший вход, вошёл сам и сказал мне:

– Входи.

Я вошёл во тьму.

Глава 8

Внутри горела лампадка. Огонёк мерцал слабо, и я не мог как следует разглядеть, что меня окружает, пока глаза не привыкли к темноте.

Это была пещера. Над лампадой нарисован крест, прямо на стене. Стол, лавка. В углу – лежанка, покрытая шкурой.

– Садись, раб Божий, – сказал человек, который ввёл меня в пещеру.

Я опустился на лавку.

Человек отошёл куда-то внутрь пещеры и вскоре вынес мне одеяние, подобное тому, в которое был одет сам.

– Надевай, – сказал он.

Я надел. Одеяние пахло сеном, травами. И ещё чем-то. Запах не был неприятен.

Мне сразу стало теплее и вообще спокойнее, так как до этого приходилось всё время натягивать рубаху.

– Может, скажете всё же, где я... где это мы находимся?

– Сейчас, я подумаю, как сказать тебе. Это пустыня. Гора Нитрийская, и пустыня вокруг неё.

– А какая это страна?

– Египет. А там дальше Ливия.

– Оба-на! Турпоездочка мне обломилась!

– Я понимаю тебя, но мне пока трудно говорить на твоём языке.

– Подожди. А как ты меня понимаешь? Ты что, русский?

– Нет, я из Александрии.

– А... А как... А почему... – заблеял я.

– Воля Божия на то.

– Как...

– Поймём со временем.

– Подожди, подожди. Я выпил кофе и пошёл на работу. В офис пошёл... Как я здесь-то оказался? Ты можешь мне объяснить? И что это за дурацкая пещера, почему лампадка? Электричества нет? Или есть? Ты просто дуришь меня, да? Разыгрываешь?

– Я не знаю, что такое «электричество». И что такое «офис». Хотя, по словам твоим, могу предположить.

– Как не знаешь? Да сейчас даже в дебрях Амазонки воду кипятят в электрочайнике! Да, кстати, о дебрях. Мобильник у тебя есть?

– Я не знаю, что такое «чайник». Я не знаю, что такое «мобильник». И не знаю, где находится страна Амазонка. Но могу предположить, с Божией помощью. Вероятно, мне предстоит это узнать, раз уж ты послан ко мне.

– Кем это я послан? Куда это я послан?

– Ко мне. Сюда, в египетскую пустыню. Я видел тебя в тонком сне. А после дан был мне язык твой, по воле Божией. И вот появился ты.

– И что, ты не знаешь, что такое электричество? – я опять не нашел, чего бы спросить поумнее.

– Нет.

– Тогда скажи, какой сейчас год.

– Триста восьмидесятый год от Рождества Христова. Господня воля на то, чтоб я начал говорить с тобой и не хранил обета молчания, – сказал он.

Глава 9

– Триста восьмидесятый год от Рождества Христова, – повторил он и перекрестился.

В его голосе не было ни намёка на шутку.

– А...Э...

У меня пропал голос. Я только акнул и притих.

– Ты врёшь? Скажи, что пошутил! – сделал я ещё одну попытку.

– Я не оскверняю уст ложью, – вздохнул человек. – И тебе не советую. Ложись, отдыхай. А я буду молиться.

– Куда ложиться-то? – спросил я в надежде, что сейчас засну и проснусь у себя дома, в своей берлоге и в своей постели.

Ух, какой притягательной показалась мне моя берлога!

– На моём ложе устраивайся, – он показал мне на узкое спальное место, покрытое шкурой.

Кое-как я взгромоздился на это твёрдое ложе.

Хозяин пещеры встал на колени перед крестом и стал произносить молитвы на непонятном языке.

Он не смотрел в мою сторону. Он не повернулся ко мне, даже когда я попытался окликнуть его, чтобы задать очередной вопрос. Или он так погрузился в молитву, что ничего не слышал, или просто решил не обращать на меня внимания.

Кончилось тем, что я забылся тяжёлым сном. Наверно, я храпел во сне. Такое со мной случается, если я переберу. Других объяснений происходящему я не находил.

Утро не принесло ничего хорошего. Понежиться на ложе хозяина пещеры не удалось. Каменное ложе давило со всех сторон. Шкура не спасала от твёрдости и узости эту, так называемую, постель.

Чуда не произошло. Я всё ещё был в пещере, а не в своей квартире, не в своей кровати.

Хозяин пещеры стоял на коленях перед крестом и молился. Иногда он кланялся, иногда – стоял молча, а иногда бормотал что-то.

Я присел и осторожно покашлял. Хозяин повернулся ко мне не сразу. Видимо, дочитывал молитву. Наконец он поднялся с колен и соблаговолил обратиться ко мне:

– Приветствую тебя. Можешь взять глиняный ковшик и умыться.

– Где?

– Выйди наружу.

Да, конечно! Как будто я каждый день умывался из глиняного ковшика посреди египетской пустыни!

Я набрал воды в ковшик. Емкость с водой находилась в боковом отсеке пещеры, как бы в отдельной комнатке. Тут же располагалось что-то вроде полочек и небольшого столика.

«Это кухня! – догадался я. – А где же продукты? Что он ест? Он же что-то ест или нет?»

И тут я почувствовал, как голоден. Я бы съел вола!

Когда я выходил из пещеры, чтоб умыться, хозяин сказал мне:

– Надень сандалии, что стоят у порога. Закрой камнями то, что выходит из тебя.

– Угу, – только и мог буркнуть я.

Хотел ещё спросить насчет туалетной бумаги...

Ужас...

Сандалии оказались подошвами из плотной кожи, с ремешками, которые надо было завязать вокруг стоп.

Эксклюзив, ёлки-палки!

Так вот ты какая, египетская пустыня... Камни, поросшие низкой растительностью. Горы – невысокие, почти сплошь те же камни. Вдали – как будто бы растительность повыше. Местный лес, видимо. Обильная роса на растениях и камнях. И огромное, словно бы выкатывающееся из-за камней, солнце.

Небо, переливающееся всеми оттенками жёлтого и розового.

Впечатляет. Но – не утешает. «Господи, что за напасть!» Вот, кажется, и я позвал Бога. Смешно.

Глава 10

– Значит, не веруешь в Господа Иисуса Христа?

– А как ты догадался?

– Ты не крестишься. В тебе нет молитвы.

– Тут ты прав, – ответил я ему. Потому что тут он был прав.

– Нет, ну я допускаю, что там что-то есть, – сказал я, чтоб не очень уж обижать этого человека. – В смысле, на небе. Какие-то высшие силы. От нас далёкие. «И не очень нам нужные», – добавил я про себя.

– А ты не можешь мне объяснить, как я тут оказался? – спросил я вслух.

– Нет, я не могу тебе объяснить. Мне только было открыто, что ты придёшь.

– И тебя не удивляет, что я здесь? Ведь я прибыл из будущего! Из далёкого будущего!

– «Пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошёл, и как стража в ночи».

– Какими очами? Что ты мне зубы заговариваешь!

– Это псалом святого царя Давида. Восемьдесят девятый.

– При чём тут псалмы? Лучше скажи – может, тебе открыто и когда я отсюда уйду?

– Нет.

– Так что, я могу остаться здесь навсегда?

– На всё – Божия воля.

– Да какая там Божья воля! Что за ерунда!

– Ты много говоришь всуе.

– А ты на моём месте молчал бы и молился?!

– Да.

От возмущения я задыхался. Но делать мне было нечего. Я вскочил с лавки и снова уселся на неё.

– Давай поедим, что ли, – обратился я к этому человеку через некоторое время. – Есть у тебя хоть что-нибудь?

– Я принимаю пищу только вечером.

Он взглянул на меня, чуть покачал головой и промолвил:

– Ладно... сейчас.

Он удалился в кухню и принёс мне оттуда ломоть сухого серого хлеба. Примерно с четвертинку нашей буханки. И поставил передо мной глиняную кружку с водой.

– Ешь во славу Божию.

– А подогреть?.. – безнадежно спросил я.

Я бы мог задать много вопросов. Первый из них: «Это что, всё? Как же на этом можно выжить?» Но задал этот, дурацкий: «А подогреть?»

– Варёную пищу я принимаю только по воскресеньям, когда спускаюсь в храм, – произнёс этот чудак. – И по праздникам. Я грешный человек. Не великий постник.

– Ты – не великий постник? – спросил я, пытаясь разгрызть вековой чёрствости сухарь. – А как же едят великие постники?

– Размачивай хлеб в воде, – посоветовал он. – Тогда не будет крошек. Великие постники вообще не вкушают пищи... только просфору, да, может, коренья какие.

– Как же они живут?

– Духом Святым, – перекрестился он.

– Не верю! – сказал я.

Правда, не очень уверенно. И тут же подумал, что мои слова могут обидеть хозяина пещеры. Такое со мной частенько бывает: выпалю, а потом жалею.

– Не верю, – опять сказал я. – Наверно, ночью, под подушкой, грызут они сухари, а то и мясом не брезгуют. И сыром, и всем прочим.

Хозяин пещеры молча смотрел на меня. Как будто взвешивал – отвечать мне или нет.

– Я не стал бы говорить, – тихо сказал он. – Но ты послан ко мне... зачем-то. И мне жаль тебя. Грехов осуждения, лжи и гордыни ты в себе не видишь. Я буду оплакивать тебя, раб Божий. Как твоё имя?

– Всеволод, – ответил я. – Оно означает «владеющий всем». Не имя, а насмешка. На самом-то деле я ничем не владею. У меня ничего нет. Моя жизнь гроша ломаного не стоит. Я устал жить! Я устал от одиночества! На всём свете нет ни единой души, которой я был бы интересен... нужен как личность.

Вот такой монолог я выдал этому жителю пустыни. Едва ли он понял меня, этот заскорузлый, бородатый чудак. Чтоб не сказать про него чего-нибудь похуже.

Не знаю, чего это меня вдруг прорвало. Но сколько можно мучиться?! Что за жизнь у меня была, и снова – не понятно что! Тьма египетская, а не жизнь! То хоть берлога была, и вдруг – каменное ложе! Еда была, а сейчас – вековой сухарь! И непонятно, закончится ли это наваждение когда-нибудь! Лучше б уж сразу! Пуля в висок! Петля на шею! Камень к ногам – и в воду! Нет... пару таблеточек или один укольчик...

Мне стало вдруг так жалко себя... глаза сжались, я готов был заплакать... сухарь застрял в глотке, я закашлялся...

Глава 11

– Да, Всевлаад, так, – вздохнул хозяин пещеры. – «Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего все вы; но вы умрёте как человеки, и падёте, как всякий из князей».

– Опять псалом?

– Псалом восемьдесят первый. Ты, Всевлаад, младенец: слушай и запоминай, что слышишь.

Хозяин пещеры говорил с акцентом, и вместо Всеволод у него так и получалось: Всевлаад.

Всевлаад, Всевлаад... вот как. Бог я есть, но, как человек, умираю, и падаю, как любой из князей. Всё верно.

– Прости, – обратился я к хозяину пещеры. – Раз уж так вышло и я оказался здесь... Я даже не знаю твоего имени.

– Феодосий. Имя означает, если с греческого языка переводить: данный Богом. Но ты можешь называть меня авва. Это значит – отец.

– Хорошо, авва, – машинально сказал я, запихивая в рот последние крошки хлеба и запивая их последним глотком воды. И тут же поправился: – Хорошо, Феодосий.

– Подкрепился? Пойдём принесём воды. – Источник от нас далеко. Почти пять поприщ.

– А сколько это – поприще?

– Тысяча больших шагов.

– Пять километров, что ли? Пройти, чтоб принести воды? И назад – пять?

– Мы можем сходить два раза. У меня есть ещё один кувшин.

– Два раза?

– Что тебя так пугает? Ты крепок. Силен.

– Нет, ничего.

Кувшин был неудобен и тяжёл. Тяжёл, даже когда пуст. Мне оставалось только вздохнуть про себя.

Когда мы ступили на тропу, солнце уже стояло высоко и чувствительно припекало.

– Прикрой голову наголовником, – сказал мне Феодосий.

Он и сам так сделал. У одеяний сзади болталось что-то вроде капюшона.

– Это от жары? – спросил я.

– Это чтоб не смотреть по сторонам.

– А почему не надо смотреть по сторонам?

– Чтобы ничто не отвлекало от молитвы. И ты попробуй молиться.

– Как?

– «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Старайся при этом разумом понимать, о чём просишь, а просить – всем сердцем. Эта молитва называется Иисусовой. Понял?

– Да.

А что я мог ещё ответить?

Глава 12

Солнце жгло. Дышать было трудно. Я и так уже забыл, когда спортом занимался, а тут ещё эта новая, такая занудная головная боль. Не очень сильная, но безостановочная.

Феодосий же прыгал по камням, как молодой олень. При свете дня я лучше рассмотрел его. Всё-таки ему было не сорок, а шестьдесят. Ну, может, чуть меньше.

Волосы и борода почти сплошь седые. Черты лица суровые, но не лишённые приятности, доброты. Глаза – светло-карие, почти всегда опущенные к полу. Но если взгляд вдруг поднимался от пола и упирался в меня – по спине бежали мурашки.

Странный человек. Странные отношения возникли между нами. Если можно назвать это отношениями. Вроде бы он полностью отвергал меня. Я был ему чужд, это чувствовалось. Но в то же время меня просто притягивало к нему. Тянуло, как на аркане, особенно после того как он назвал меня по имени и после того, как он назвал меня младенцем.

«Всевлаад, младенец».

Кто называл меня младенцем? Отец, мать... О Господи! Иисусе Христе... как там... Сыне Божий... какое длинное предложение! Сыне Божий, помилуй меня, грешного.

Грешен, конечно! Но не так уж и грешен. Не убил... ну да, не убил. Это, кажется, из десяти заповедей. А что там ещё? Не помню. Ничего не помню.

«Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий...»

Что такое! Зачем я повторяю это, как попугай!

«Сыне...» Отец мой рано умер, от рака. Ему было около пятидесяти, а я на втором курсе учился... нет, на третьем... Инженеришка-папашка. Всё давил на меня амбициями. Всё ругал, всё говорил, что я не такой, как надо. А сам какой был? Выше замначальника цеха не прыгнул.

«Господи! Иисусе Христе!» Мама... и хотел бы прослезиться, да не могу. Наверно, у меня слишком высокие запросы. Наверно, я мечтал, чтоб мама у меня была народной артисткой, а не рядовым бухгалтером. Я так и не простил ей, что она не народная артистка.

У отца и матери тоже имелись высокие запросы. Но, поскольку сами они ничего не смогли добиться, все их запросы и амбиции переместились на бедного меня.

Они оба, и мать и отец, желали, чтоб я стал идеальным и продвинулся дальше их. Продвинулся – как? По должности? По деньгам? Нет, нет, не только! Как же ещё? Как-то ещё! Чтоб их распирало от гордости, что у них такой сын!!!

А я – не хочу никуда продвигаться. Я попробовал – и вернулся назад! И я застрял! Мне плохо! Фигово!

Вся моя жизнь летит коту под хвост. Я застрял.

– А-а-а-а...

Я застрял. В камнях.

Я не мог больше продвинуться дальше. Сандалии скользили. Ноги болели. Спина болела. Голова болела.

Да что я – нанялся тут ходить, с этим кувшином?! Воду ему таскать! Он что, думает, я буду его обеспечивать? Да кто он такой? Откуда он вообще свалился на мою голову? Что тут, вообще, происходит?

Я сел на более-менее подходящий камень и позвал идущего впереди:

– Феодосий!

Он не отвечал мне и удалялся всё дальше. Тогда я заорал:

– Феодосий, ёлки-палки! Я не могу больше! Подожди!

После третьего окрика он обернулся и медленно пошёл обратно ко мне. Снял с плеча кувшин, присел рядом.

Глава 13

– Что ты вопишь? – спросил он.

– Я не желаю, чтоб ты грузил меня своими кувшинами и своими молитвами. Сам таскай свою воду! Я не желаю здесь оставаться, слышишь! Если ты как-то меня сюда притащил, изволь отправить меня обратно!