Текст книги "Унесенные блогосферой (СИ)"

Автор книги: Татьяна Шахматова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 2
Блондинка в «Мармеладе»

Модным может стать все, что угодно.

Никто и ничто не может быть застрахован от моды.

Александр Гофман, ученый-социолог

До этого дня я ходил с длинным светло-русым хвостом, который кудрявился и завивался, как ему вздумается, но когда я завтракал, Вика вдруг задумчиво намотала мой хвост себе на палец и категорично заявила:

– Сегодня ты идешь со мной!».

Я привык ей доверять и ничуть не встревожился, когда она припарковалась возле салона красоты, эффектно блиставшего идеально чистым керамогранитным крыльцом и сладкой до слипания отдельных частей тела вывеской «Мармелад». Сопротивляться было поздно. Она попросила посадить нас рядом – без разделения на мужской и женский зал, и тут же, как по мановению волшебной палочки, по соседству с ее креслом возникло еще одно, в которое моментально пристроили меня.

– Желание клиента – закон, желание VIP-клиента – Евангелие, – широко улыбалась менеджер зала, дама лет сорока, с выведенными как будто куском угля бровями, видимо, чрезвычайно модными, потому что дама приподнимала их многозначительно и очень бережно. Густые неестественные брови громко диссонировали с такой же неестественной улыбкой. И я подумал о том, сколько же времени Виктория должна проводить в этом салоне, если даже такая грымза считает необходимым натягивать на себя с ее приходом псевдо-радостную улыбку? Страшно даже представить!

В черной парикмахерской накидке, фиксировавшейся на шее, я был похож на католического священника. Досадуя на выступивший румянец, я показал глазами на эту нелепицу в зеркале. Я не привык к таким местам и выглядел глупее некуда.

– А смысл? – спросил я как можно более хладнокровно.

И получил ответ:

– В хорошей прическе на голове смысла иногда больше, чем в самой голове.

– Тебя не смущает, что с живым человеком обращаются как с той-терьером? – упорствовал я, разглядывая примеры модных, условно, мужских стрижек в рамках над зеркалом.

– Не ворчи, – сказала Вика, не поднимая головы от каталога разных парикмахерских чудес, и я понял, что коль скоро позволил затащить себя сюда, надо просто не подавать виду и быть начеку.

– Они были больны, по-моему… на голову, – вдруг сказала Вика.

– Еще бы!

Я повеселел, думая, что она имеет в виду дизайнеров и парикмахеров, но я ошибся.

– Я про этих мужа с женой. Про убитых, – уточнила она. – Пока ты собирался, я успела просмотреть переписку.

– И что?

– Представляешь, они всю свою жизнь выкладывали на обозрение в социальных сетях.

– Сейчас многие так делают.

– Я заметила. Как это называется? Навязывание миру своей ничтожной персоны?

– Это называется «дружить» в современном понимании.

– Дружить, дружить, – она несколько раз перекатила слово во рту, словно пробовала его на вкус.

– Нехватка времени, – пояснил я.

– Может быть, – протянула Вика. – Но зачем писать человеку в социальной сети, если живешь с ним в одной квартире?

– Не знаю, но многие так делают.

– Нет, даже не это странно, а то, что они пишут личные сообщения на так называемой «стене», то есть на всеобщее обозрение: «Дорогой, спасибо за вечер!». И ответ там же, на стене: «Ты была просто восхитительна, любимая!». Это что такое?

– Тебя это удивляет?

– Да. А тебя нет?

– Нет.

– Странно.

Она замолчала и снова уткнулась в парикмахерский каталог, который ей любезно вручила менеджер зала.

– А знаешь, Вика, почему меня это не удивляет?

– Почему? – буркнула она, не поднимая глаз.

– Потому что не одни они так себя ведут…

– Вели.

– Ну да… – мне стало не по себе. Смерть придавала трагическую завершенность даже глупому эксбиционизму и интернет-хвастовству.

– И еще смайлики и сердечки, – добавила Виктория многозначительно.

– Реально, чтобы разобраться в этом деле, тебе надо завести хотя бы «Контакт» или «Фейсбук», – заключил я, удивляясь ее совершенной невинности в вопросах интернет-общения.

– Попробую, – она растянула губы в усмешке, которую я зову железобетонной. Редкое умение, присущее из знакомых мне людей одной Виктории и молодому Арнольду Шварценеггеру времен «Терминатора». – Только от того, зарегистрируюсь я в сети или нет, правила общения не поменяются, – продолжала она все с тем же нездешним выражением лица. – Речевой акт не может произноситься в никуда. Если есть говорящий, должен быть и слушающий. Если есть пишущий, должен быть читающий.

Ответить я не успел. Молодая симпатичная блондинка мягко распределила мои волосы по плечам и застыла с вопросительно-милым выражением, ласково перебирая пряди маленькой белой ручкой. Интересно, это тоже была часть программы VIP?

– Как-то так, я думаю, – сказала Вика, передавая девушке раскрытый журнал. – Только ему не показывайте! Пусть будет сюрприз, – добавила она, а я, уже успевший кое-что понять про это царство феминистского произвола, подумал, что в случае чего всегда можно подстричься под ёжик и переложить вину на ближайший военкомат. Само собой, в нормальном времени и пространстве, без запахов укладок и лаков для волос, разговаривать с Викой придется серьезно, но сейчас, как поется в одной песне Гребенщиков: сила была на ее стороне.

Увлекаясь историей, я давно отметил моду на одежду и прически номером один в ряду необъяснимых исторических странностей. Хотя нет, мода все-таки номер два: сразу после той легкости, с которой эпохи гуманизма сменяются периодами мракобесия. Но мода – это тоже нечто: какие-то чужеродные образования, в отрыве от представлений о физиологии, как будто кутюрье являются на Землю из других галактик. То железными пластинами стягивали грудь, то шнуровали ребра, то вили прически-гнезда (и ладно бы для птиц). Теперь вот трусы, натирающие анус, каблуки, уродующие ступни… И все это – женская мода.

Мог ли я надеяться, что представительницы прекрасной половины, веками выбиравшие модную пытку, оставят меня в покое теперь? Теперь, когда я младший, а Вика старшая, я гость, а она – хозяйка, я благодарный ученик, а она опытный специалист, целый кандидат наук, я – бедный родственник, а она – благородная тетушка. Да, наверное, надо было сразу сказать, что Вика приходится мне тетей. А то получилось как-то загадочно в начале. Но я еще не очень опытный рассказчик, поэтому прошу прощения.

Итак, Вика моя тетя. То есть как тетя – это только слово такое сурово-старческое. На самом деле Вика никакая не тетя с виду, а очень даже молодо выглядящая особа слегка за тридцать. Разница в возрасте между нами двенадцать лет, и по этой причине наши отношения колышутся как линии фасадов в домах австрийского архитектора Хундертвассера: то Вика вела себя как моя подружка, то как старшая сестра, то я сам возводил ее в ранг всемогущего гуру и великого мастера, то она вдруг начинала капризничать и облагать меня данью серьезных мужских решений – это в ней говорила татарская берсеньевская кровь, которая нашептывала ей, что в нашем доме старший мужчина рода – это я. Многие думают, что мы брат с сестрой, потому что мы еще и очень похожи.

Несмотря на родство по материнской линии, фамилия у нас одна – Берсеньевы. Реальная фамилия моего отца обладала только одним преимуществом: кем бы ты ни был и куда бы ты ни пришел, на тебя обязательно обратят внимание. Отец даже собирал коллекцию забавных сочетаний: хирург Вырвикишкин, учительница Монстр, бухгалтер Стырила. Все это реальные фамилии, но их остается все меньше, как раз по той причине, по какой вышла из обихода фамилия моего отца. Берсеньев – благозвучная фамилия тюркского происхождения с легким романтическим ореолом (от татарского «берсень» – шиповник или даже «бер син», что значит «ты один»). Отец взял фамилию жены, но смена фамилии – это как смена валентности. Жизнь моего отца с момента росчерка в ЗАГСе разделилась на две неравнозначные части. Новая аристократическая фамилия как будто переварила его. Отец совершенно опустился и ушел из семьи. Я же появился на свет Берсеньевым и некоторое время оставался единственным мужчиной в женском царстве – бабушка, мама и Вика – мамина младшая сестра, пока мама не вышла замуж во второй раз. Но и второй муж тоже задержался недолго. А деда у нас отродясь не было. Вика тоже выходила замуж, но и у нее при всей ее красоте и неоспоримом уме получилось как-то криво. Через полгода Вика развелась, кажется, к огромному своему облегчению. В общем, я так и остался единственным Берсеньевым в семье и с детства считаю себя предводителем этой семьи амазонок.

– А что там еще в этой переписке? – спросил я через некоторое время у Вики, чтобы меньше думать о свершающемся модном суде над моей головой.

Это было вполне в ее духе – обсуждать убийство в парикмахерском салоне, поэтому она нисколько не удивилась и пустилась в подробные объяснения:

– Ничего особенного: фотографии съеденных в ресторанах устриц, сообщения о посещениях кино и модных концертов. Фотографии с курортов: «я и пальма», «я пью коктейль», «я сижу на гальке, ножки вбок», «мы у бассейна». Новые юбки, новые шляпки. «Мой новый джип и я». По Италии на «ламборджини-кабриолете». И переписка такая же: ни о чем.

– Ничего особенного?! – воскликнул я, невольно обернувшись в ее сторону, после чего моя голова сразу же была захвачена в мягкие тиски тонких, но сильных ручек и возвращена в исходное положение. В зеркале меня ждала очаровательная VIP-улыбка моей мучительницы. Я моргнул в знак подчинения и попытался расслабиться.

– Ты хоть в курсе, сколько стоит аренда «ламборджини»?!

– Дорого, – лаконично выдала Вика. – Но для семьи с их достатком в этом нет ничего особенного.

– Он же преподаватель в вузе, ты сказала! А она вообще домохозяйка.

– Преподавателем он уже два года как не работал. Ушел из университета в фирму, торгующую высокоточным оборудованием. Вроде как ушел по настоянию жены, так как наука денег не дает. Там зарплата больше, чем в вузе, но не Клондайк, конечно. На самом деле их содержат его родители. Отец убитого, Герман Романихин – известный ученый, разработчик какого-то военного аппарата, возглавляет кафедру в университете, каждый год получает серьезные гранты под военные заказы. Мать – директор стоматологической клиники. В общем, семья обеспеченная.

– Откуда ты все это знаешь? Ты с ними знакома?

– Там материалы дела вообще-то есть, – пожала плечами Вика и удивленно глянула на меня, как будто всякий человек, как и она сама, способен за полчаса прочитать материалы дела толщиной в пару томов «Войны и мира». – Герман Романихин – человек в городе известный, в университете и подавно, – продолжила она после того, как парикмахер закончила намазывать ей на волосы какую-то полупрозрачную субстанцию с выраженным химическим запахом. – С Романихиным я знакома шапочно: один раз на встрече с ректором рядом сидели.

Она замолчала, с интересом разглядывая себя в зеркало и казалось, полностью сосредоточилась на этом занятии, забыв обо мне.

– А сына его знала? – поинтересовался я, убедившись, что тетка не собирается продолжать разговор. – Вы же, получается, примерно ровесники?

– Такое знакомство маловероятно, – не сразу отозвалась она.

– Почему? – я настаивал.

– Точек пересечений интересов мало. Хотя, с другой стороны, в этом-то и странность, – она снова задумчиво посмотрела на свое отражение, и плавно, не поворачивая головы, перевела взгляд на меня. – Чувствуешь?

Я совершенно ничего не чувствовал, кроме легких поглаживаний по волосам от моей белокурой мастерицы. Виктория хмыкнула и продолжила:

– А странность между тем есть. И приличная. Очень интеллигентные родители, а сын с невесткой мечутся из ресторана в ресторан и устриц там фотографируют.

Я лишь пожал плечами, вспомнив сразу несколько знакомых из не менее интеллигентных семей, которые занимаются примерно тем же самым: ездят, жрут и постят.

– Полно таких, – улыбнулся я.

– И все-таки есть несоответствие. Я бы назвала это несоответствие речевым, – настаивала она.

– Как это?

– Это тойоточка моего любимого. Это наши айпадики и айфончики в обновочках! А это пальчики моего зайчика. А тут шейка моей канарейки. А вот ручки моей… – Вика рассмеялась, довольная своим матерным каламбуром.

– И что это такое? – спросил я, хотя уже догадался, что она цитирует подписи к фотографиям, которые убитые размещали на своей странице.

– Кто так выражается? – проигнорировала она мой вопрос.

– Не знаю, кто угодно.

– Кто угодно? – она недоуменно подняла бровь. – Ты так выражаешься?

– Я – нет…

– Я так выражаюсь?

– Ты не в счет.

– Ладно, а кто-нибудь из твоих знакомых?

– Как-то слишком сиропно…

– Вот именно. А это речь сына и снохи одной из самых известных научных семей города. Убитый парень, между прочим, был аспирантом.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь, – возразил я, подумав о том, что в частном общении так может выражаться и доктор наук.

– Дома или на вечеринке с друзьями так может говорить кто угодно, – моментально отреагировала Вика, выразив вслух то, о чем я подумал. – Но не на обозрении всех своих друзей и коллег по работе. Пусть даже и бывших. Такая семья – это все-таки определенный уровень.

– Ну, да, сынок профессора Романихина явно не гик.

– Что? – переспросила она.

Когда я употреблял интернет-словечки, Виктория всякий раз требовала расшифровки. В отличие от некоторых рьяных русофилов Вика не переживала о том, что русский язык умирает от засилья иностранных слов. Как всякий филолог она относилась к процессам в языке с философским спокойствием, уверяя, что еще древние египтяне сетовали на тот факт, что их язык портится и хотели его оградить от заимствований из древнеарамейского, на котором говорили древние иудеи, а потом и из древнегреческого языка. Но многие специалисты в области лингвистики твердо уверены, что если какому-то языку суждено умереть, то он непременно умрет, а если языку суждено измениться, то он изменится, что бы ни предпринималось для его сохранения в первозданном виде. Исключение составляет разве что французский язык, который так яростно охраняется от заимствований, что даже для международного слова «компьютер» французы имеют свое собственное название, которое они выводят с глубоким прононсом и особенной национальной гордостью: «ординатёёёр». Впрочем, пусть бросит в меня камень тот француз, который при этом не в курсе, как переводится слово «компьютер». Уверен на все сто: бит я не буду, что лишь является лишним подтверждением того, что охранять язык от чужих слов бесполезно, ведь язык умнее нас. Так что Виктория активно осваивала самые разные новые словечки, в том числе и с моей помощью, нимало не переживая об их влиянии на судьбу нашего великого и могучего.

– Гик – это как английское geek. Типа чокнутый, – перевел я. – Чокнутый на науке. То есть у нас как раз наоборот – совсем не гик.

– Мда, не наш случай, – согласилась тетка.

Она снова замолчала, а я, воспользовавшись возникшей паузой, сказал то, что пришло в голову в первую очередь:

– Вик, мне кажется, все, что пишут эти ребята – это речевые акты демонстрации. Как надпись на открытках из экзотических стран «wish you were here», которая буквально переводится как «смотрите, как мы круто тут без вас отдыхаем».

– Есть такое, – ухмыльнулась она.

В этот момент что-то пронеслось мимо моего уха, и через секунду я увидел лицо девушки-парикмахера совсем близко.

– Не смешите меня, – шепнула она, ловко подхватила с пола ножницы и уже через мгновение с сосредоточенным и безукоризненно вежливым выражением лица вновь кромсала мои мокрые пряди. Менеджер зала, высунувшая было на звук любопытный нос, так и не поняла, кто из девочек провинился.

– Вот тебе и читатель: подружки, друзья, такая же золотая молодежь, – проговорил я нарочито громко, испытывая гордость за удачную шутку и пытаясь перехватить в зеркале взгляд моего прекрасного парикмахера, но девушка нарочно закрылась от меня тяжелыми волнистыми прядями. – Вряд ли это повод для убийства, – ответила Вика, думая о своем.

– А по-моему, вполне себе повод. Почему, например, плагиат в ученой среде – повод для убийства, а новая машина соседа – нет? Или айпад? Или устрица?

Пахучее бигуди отрикошетило от моей щеки и – при всей неестественности звучания на русском – именно «оно – мое – пахучее бигуди» шлепнулось мне на колени.

– Что это за истерика? – спросил я, глазами показав на бигуди.

– Я пытаюсь побыстрее разобраться с этим дурацким делом. Иногда я рассуждаю перед зеркалом. Привычка. Можешь не обращать внимания и, ради бога, не сбивай меня! Это раз. И два, зачем ты напомнил про ученых? Мне сегодня на кафедру идти. Еще какое-то время могла о них не думать, – раскапризничалась Виктория.

– Подайте, пожалуйста, этот бигудь, – промурлыкала моя милая VIP-мучительница, и я краем глаза заметил, что Вика едва заметно дернула плечом.

Но земля не разверзлась, никого не поглотила, и лицо девушки не превратилось в старое сморщенное яблоко от того, что она не знала об отсутствии у слов вроде «бигуди» единственного числа. Я высвободил руку из-под накидки и медленно передал бигуди, слегка коснувшись белых прохладных пальцев девушки.

– Пока меня настораживает только одна запись со стены жены: «хождение на лыжах и MacDonald’s после них – это очень хорошо для меня!» – продолжала Виктория. – Она выбивается.

Я не отвечал, выполняя просьбу не обращать внимания, однако тетка уже требовала этого самого внимания с удвоенной силой:

– Выбивается, понимаешь? – метнула она сердитый взгляд в мое отражение.

– Чем же? – вздохнул я, сознавая, что обижаться на нее не имеет никакого смысла, как нет смысла обижаться на строптивую кошку: если кошка решила полежать на ваших коленях, она будет там лежать, несмотря на то, что пять минут назад показала вам спектакль, где исполнила роль матроса, используя ваши любимые занавески как мачтовый канат.

Вика рассмеялась, вернее, сделала что-то вроде «охо-хо-хо» одними губами, поскольку теперь не только ее голова была увешана бигудями и инопланетными спиралями из фольги, но и лицо облеплено странно-пахнущей субстанцией, поверх которой наложили прозрачную пленку.

– Ты был в MacDonald’s?

– Был, – признался я. – Мы там пару раз после лекций зависали с группой.

– Ну, и как, подавали там устриц да шашлыки из угрей?

Я промолчал и покраснел. Говоря по правде, поход в MacDonald’s был для меня событием, которое я мог позволить себе не чаще двух-трех раз в месяц. Нельзя сказать, что я пришел в восторг, – все-таки отношение нашего общества к американскому общепиту хорошо известно. Так же, как и мои друзья, я небрежно заказал картонную коробочку и картонный стаканчик, фамильярно развалился на пластмассовом стуле, но в это самое время я втайне наслаждался аппетитным вкусом, запахом и прохладой кондиционеров. Мне почти не с чем было сравнивать, поэтому элементарный комфорт воспринимался как нечто замечательное. Но я вовсе не имел желания признаваться в этом кому бы то ни было. Вика, конечно, раскусила меня. Она сидела, обернутая, как и я, черной простыней и загадочно улыбалась на манер египетского Сфинкса. Из-за пленки на лице казалось, что у тетки, как и у нынешнего Сфинкса вовсе отсутствует нос. Жуткое зрелище. Никогда не интересуйтесь, чем ваши знакомые женщины занимаются в салонах красоты.

– А ты знаешь, что по-настоящему характер человека раскрывается в тридцать лет? – внезапно перескочила она на другую тему. Она любила так делать, иногда это получалось кстати, сходило за экстравагантность, но чаще всего неожиданные перемены темы можно было сравнить с остановкой посреди дороги груженого самосвала, который на полном ходу дал зачем-то по тормозам, поднял кузов и вывалил все камешки-кирпичики предыдущего разговора вместе с собеседником.

Мама говорила, что это недостаток концентрации. В детстве бабушка даже заставляла сестер, – Вику и мою маму за компанию, – делать какие-то упражнения, чтобы наладить мозги: стишки учить, всякие ешки-матрешки психологические. Но, по-моему, все было наоборот. Если Вика чем и страдала, так это не недостатком, а избытком концентрации. Только концентрировалась она не на собеседнике, а на себе. Тибетская медицина советует иногда останавливать внутренний монолог, чтобы достичь гармонии, моя же тетка, уверен на все сто, просто лопнула бы от такой процедуры. Я привык и не обращал внимания.

– Нет, не обязательно в тридцать, – продолжала она как ни в чем ни бывало. – У кого-то в двадцать семь, у кого-то в тридцать три. Но возраст Иисуса Христа не случаен. Согласись, было бы гораздо логичнее, если бы Иисусу было лет сорок пять – пятьдесят. В это время человек уже умудрен жизнью, проповедуй, да учи. Но нет! Ему было только тридцать три, когда он, так сказать, закончил свою земную карьеру. И это не случайно. Потому что решения, которые ты принимаешь в этом возрасте, нельзя списать ни на щенячью неопытность, ни на старческий маразм, ни на кризис среднего возраста. Решения полностью твои, и цели твои, и средства твои, и выбор твой. Страшное и прекрасное время.

На этих словах я вспомнил полку в нашей ванной комнате, которую я про себя называл «старость не радость». С сорочьим упорством Вика вклинивала в частокол всевозможных кремов и мазей очередного собрата. Не уверен, что она точно помнила назначение каждого предмета из этого пахучего легиона, но демонстрировать свой «страшный и прекрасный возраст» она точно не стремилась. Ей удавалось, надо сказать. То ли мази помогали, то ли наше семейное узкокостное сложение, но Вика на свои тридцать не выглядела.

– Наши убитые входили в возраст Христа. И вдруг им трагически подвернулась возможность выяснить, действительно ли блажен, кто праздник жизни рано оставил, не допив до дна…

– Да, уж, весь этот праздник жизни в соцсетях выглядит теперь жутковато, – согласился я, обрадовавшись, что Вика, цитируя Пушкина, вернулась к теме убийства, однако я ошибся.

– Нет, я так вообще, к слову, – тут в пьесе стояла бы ремарка «усмехнулась», но это снова было «хо-хо-хо». – Мне сегодня тоже предстоит встреча с одним товарищем в этом прекрасном возрасте. Он, в отличие от наших убитых, не лобстерами едиными жив. Он науку движет.

Вика снова куда-то перескочила, заговорив о своем, но в этот раз я не удержал нить, потому что моя парикмахер принялась за челку. Нелепо звучит «моя парикмахер». Лучше бы узнать имя этого небесного создания, но я не был настолько удачлив. Она встала так близко, что можно было разглядеть структуру ткани ее синего платья, юбка которого была похожа на колокольчик кукольного наряда. Вообще девушка поразительно напоминала персонажа диснеевского мультфильма: огромные карие глаза, пухлые розовые губки, длинные до пояса пшеничные волосы, тонкая талия. Все было идеально. Живого, а не придуманного художником человека, в ней выдавали только контур бюстгальтера, обозначившийся под тканью платья и чуть потрескавшаяся от сухости кожа возле ногтей.

Вика недоуменно покосилась на меня в зеркале.

– Ты слушаешь?

Волевым усилием я оторвал взгляд от девушки, срочно соображая, о ком сейчас говорила тетка. Впрочем, догадаться было не сложно. У Виктории в данный период жизни был только один человек, которого она могла сравнить с убитыми любителями лобстеров, а, возможно, она даже с удовольствием поменяла бы их местами. Само собой, Вика говорила о доценте университета, господине Сандалетине Кирилле Михайловиче.

После того как Вика занялась частной практикой судебной экспертизы, она больше не преподавала и занималась только научной деятельностью. В силу своего физического отсутствия на факультете она давно не участвовала в местных интригах, и с этой стороной вузовского прошлого ее связывала лишь взаимная ненависть с доцентом Сандалетиным, которая, надо сказать, сильно портила Виктории научную карьеру, так как помимо прочего доцент являлся секретарем Ученого совета, через который велась вся научная деятельность в университете. История эта была запутана, как следы самого черта, гонимого отовсюду в ночь перед Рождеством.

– Зачем тебе понадобился Сандалетин? – поинтересовался я.

– Свою методику анализа оскорблений хочу опубликовать. И через Совет провести, чтобы ее отрецензировали. Судьи любят все отрецензированное.

– И ты думаешь, что Сандалетин пропустит?

Она вздохнула:

– Пропустить пропустит, но нервы, само собой, потреплет. Я даже заявилась с этой темой на конференцию в Москву, чтобы отзывы коллег собрать. А тут это убийство, как назло. Совсем не к месту. Теперь вся надежда, что Сандалетин без отзывов пропустит, так как поездка в Москву явно откладывается.

Наконец стало понятно, почему Вика так сопротивлялась новому делу. Речь шла об амбициях. О научных амбициях. В этом моя неправильная тетя-блондинка не привыкла уступать.

– И ты решила прийти во всеоружии? – усмехнулся я, имея в виду все эти кудри и маски на лицо, но она то ли не поняла, то ли прикинулась.

– Методика железная. Стреляет, как Калашников – без осечек, как ее могут не опубликовать? – пробормотала она и закрыла глаза.

Мне стало тоскливо. Не знаю, что там было раньше между Викой и Сандалетиным, но сейчас ученый секретарь доставлял проблемы не столько ей, сколько мне. Если Вика встречалась с ним от случая к случаю, то я, начиная со второго курса, видел доцента Сандалетина каждую неделю на лекциях и практике по истории литературы, где наш преподаватель напрочь забывал о том, что семейная вендетта не российский обычай, и племянник за тетю не отвечает.

Да, я тоже учусь на филфаке. Парни с нашего двора звали меня ботаном. Но разве был выбор у человека, с детства травмированного самыми разными комплексами, в том числе фрейдистскими. У меня не было отца, и я старался чаще бывать во дворе. А еще я чудовищно много читал. Могли ли чтение и дворовая дружба заменить отсутствие мужского воспитания? Риторический вопрос. Суть в том, что в результате я выбрал гуманитарные дисциплины, и без труда поступил на филфак с одними из самых высоких баллов ЕГЭ по городу. Я не хвастаюсь, это теткина работа, которая стоила мне целой кучи нервов: я уже говорил, учитель она ужасный.

Теперь же, я растерял большинство своих преимуществ перед одногруппниками и по оценкам стабильно занимал место среди отстающих. Рядом с тройбанами в моей зачетке неизменно красовалась кудрявая роспись человека с фамилией от слова «сандал»: Сандалетин настаивал на этой этимологии и даже возводил свою фамилию к индоевропейскому праязыку. Но даже моя подпорченная зачетка не могла разговорить Викторию: она отказывалась объяснить, в чем именно состоял их конфликт. Не имея даже представлений о масштабе проблемы, я терпел черт знает за что.

Коль уж речь зашла о сандале, то ведическое знание рекомендует видеть в несправедливости волю мироздания, возможно, воля состояла в том, что, чувствуя свою вину за мои трудности в учебе Вика привлекала меня разбирать с нею реальные судебные дела и от нее во время расследований я узнавал несоизмеримо больше, чем на университетских лекциях, которые частенько попахивали нафталином, потому что передавались по наследству от родителей к детям. Более того, династийность в нашем провинциальном вузе была так сильна, что я знавал случаи, когда внуки читали по конспектам своих заслуженных бабушек и дедушек. Стоит ли говорить о том, что нередко конспекты сохранялись в первозданном виде, как памятники эпохи и научной мысли. Учитывая этот фактор, я не сильно проигрывал, изучая филологию на практике реальных дел вместе с Викторией. Сандал цветет, Ганг течет.

Во всей этой ситуации был лишь один минус – в последнее время я реально начал бояться отчисления, как-то уж слишком откровенно невзлюбил меня Сандалетин. Как раз через пару дней у меня по расписанию его семинар и оценив сейчас боевой настрой и раскрас Виктории, я уже внутренне готовился либо к тройбану, либо даже к двойке.

– VIP-клиентам у нас всегда скидки, – то ли сказала, то ли пропела на прощание моя прекрасная парикмахер, протягивая беленький батистовый платочек. – И на массаж тоже скидки. В этом месяце – тридцать процентов.

Зачем она сказала про массаж? Я только глупо улыбнулся в ответ и едва выдавил «спасибо».

– О каком массаже она говорила? – спросил я Вику уже на улице.

Тетка скривила губы и больно постучала пальцем мне по лбу:

– Головы массаж. Чтобы волосы лучше росли.

Батистовый платочек оказался визитной карточкой прелестной феи: ее звали Маргаритой.