Текст книги "Белый континент (СИ)"

Автор книги: Татьяна Минасян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Глава XIX

Антарктида, Китовая бухта, 1911 г.

Темно-рыжая остромордая собака, похожая на большую лисицу, быстро перебирая лапами, семенила вдоль огромной белой стены, широким кольцом окружавшей запретную для четвероногих территорию – склад замороженного тюленьего мяса. Его запах был очень слабым и едва ощущался в застывшем ледяном воздухе, но даже такого легкого аромата было достаточно для того, чтобы стать для пушистой рыжей красавицы руководством к действию. Она внимательно обнюхивала снежную стену и царапала ее передними лапами, стараясь найти в ней какую-нибудь неровность, на которую можно было бы влезть, чтобы потом добраться до самого верха. Но стена была ровной и гладкой – те, кто построил ее вокруг склада, хорошо понимали, от кого защищают запасы еды. И собаке приходилось бежать дальше, продолжая выискивать в холодной ограде слабое место.

Два других пса, потемнее и покрупнее, следовали за рыжей собакой на некотором расстоянии от стены, всем своим видом показывая, что они просто гуляют в этом месте, а мясной склад их совершенно не интересует. Однако взгляды, которые они оба бросали на свою деловитую подругу, выдавали хитрецов с головой: было ясно, что они только и ждут, когда она попытается перебраться через стену. И не отгоняли всех троих от склада хозяева только потому, что пока их никто не видел – люди были заняты своими, не всегда понятными собакам делами, а другие псы, пользуясь выдавшимся им свободным от поездок в упряжке днем, разбрелись по снежной равнине в разные стороны.

«Рыжая разведчица» обежала вокруг почти всего склада, когда, наконец, обнаружила перед собой высокий снежный сугроб. Должно быть, его намело у стены вчерашней метелью, а хозяева еще не успели убрать лишний снег. Собака поскребла сугроб лапой – так и есть, за ночь рыхлый снег смерзся в твердую белую массу, и теперь на него можно встать всеми четырьмя лапами, а затем – перепрыгнуть с него на стену!

Спутники «разведчицы» больше не скрывали свой интерес к ее действиям. Они тоже остановились в нескольких шагах от сугроба и во все глаза смотрели, как рыжая собака забралась на найденную ею «ступеньку» и устроилась на ней поудобнее, а потом, примерившись, оттолкнулась от твердого снега задними лапами и взлетела вверх. Она проделывала это уже не один раз, но ей почти никогда не удавалось допрыгнуть до окончания стены, а если и удавалось, она все равно соскальзывала вниз, не сумев как следует зацепиться за край передними лапами. Но на этот раз похожей на лисицу собаке повезло: она прыгнула достаточно высоко, и ее когти крепко вонзились в смерзшийся снег на верхушке ограждения. Помогая себе задними лапами, собака подтянулась и вскоре уже стояла на стене, довольно виляя пышным закрученным хвостом.

Оба ее кавалера прокомментировали этот успешный прыжок громким заливистым лаем. А сама она, красуясь перед ними, стала медленно вышагивать по стене, высоко подняв хвост и изящную остроухую голову. Двухметровая высота, на которой она теперь находилась, собаку не пугала – она была достаточно ловкой и гибкой и даже если бы вдруг оступилась, обязательно смогла бы по-кошачьи извернуться и не упасть, а упруго спрыгнуть на землю на все четыре лапы. Тем не менее, она была достаточно осторожной и прежде, чем спрыгнуть внутрь склада, принялась высматривать внизу наиболее подходящее для этого место.

Это промедление и помешало хитрой «разведчице» сделать свое черное дело – она все еще находилась на стене, когда ее громко лающие друзья заметили высокую и широкоплечую мужскую фигуру, быстро приближающуюся к складу со стороны палаток. Оба пса мгновенно перестали лаять, но было уже поздно – их идущая по стене рыжая соратница была отлично видна даже с очень большого расстояния, и у нее не было никаких шансов остаться незамеченной.

– Снуппи, мерзавка! – крикнул вышедший из палатки Бьолан. – А ну брысь оттуда!

Он не столько возмущался, сколько изумлялся упрямству этой собаки, уже как минимум в пятый раз пытавшейся штурмовать неприступную ограду, чтобы полакомиться тюленьим мясом. Когда Снуппи попыталась забраться на склад впервые, полярники решили, что ей не хватает еды, и ее порция была увеличена – хотя Амундсен сразу предположил, что для рыжей красавицы это был «еще один вид спорта». И Снуппи быстро подтвердила его правоту, раз за разом осаждая мясной склад и привлекая к этому делу Лассе и Фикса – своих верных товарищей, повсюду ходивших за ней хвостом.

Теперь Снуппи, услышавшая окрик Бьолана, прижала уши и как будто бы сделалась ниже ростом, после чего ползком двинулась по стене обратно, к тому месту, где остался сугроб, на который она могла спрыгнуть. «Соучастники» ее преступления, при появлении хозяина снова сделавшие вид, что смотрят в другую сторону, поджали хвосты и начали медленно, бочком уходить от склада. Однако внимание Бьолана пока было приковано к главной четвероногой грабительнице: он был уже совсем рядом со стеной, когда она, наконец, собралась соскочить с нее на землю, и теперь готовился поймать Снуппи во время ее прыжка. Но это оказалось не просто – рыжая собака сделала вид, что примеривается прыгнуть в сугроб, но в последний момент грациозно метнулась в сторону и полетела вниз чуть левее от разгневанного лыжника.

Несмотря на то, что прыгать ей пришлось с высоты почти двух метров, она, как кошка, приземлилась на лапы и, вывернувшись из рук попытавшегося схватить ее Бьолана, бросилась прочь от склада вслед за своими кавалерами. Все трое несостоявшихся воришек громко залаяли, словно сообщая другим собакам о своей неудаче – и издалека им немедленно ответило несколько «сочувствующих» собачьих голосов.

– Рыжая дрянь! – возмутился Бьолан и громко выругался, но догонять умчавшихся с места преступления собак не стал – только махнул рукой и, развернувшись, зашагал обратно к палатке, из которой вышел, привлеченный собачьим лаем.

– В чем дело, Улав? – из-за угла снежной ограды вышел Амундсен.

– Снуппи, чтоб ее, опять на стену полезла! – Бьолан вновь разразился руганью в адрес убежавших собак. – Дрянная воровка – и сама по стенам скачет, и женихов своих за собой таскает!

– А теперь она где? – усмехнулся Руал. Бьолан неопределенно махнул рукой в ту сторону, куда умчалась компания четвероногих «уголовников»:

– Как всегда, сбежала. Ничего, вечером придут корм получать, тогда-то я ее и высеку! И Фикса с Лассе тоже, чтоб не повадно было!

– Не надо, оставь их, – неожиданно покачал головой Амундсен. – Она ведь ничего не украла?

– Не успела, – буркнул Бьолан, удивленно глядя на своего начальника – на его памяти тот впервые проявлял подобную мягкость по отношению к провинившимся псам.

– Если в следующий раз поймаем ее с поличным – тогда накажем, – объявил Руал. – А так – не за чем. До вечера она уже забудет, что сделала и не поймет, за что ее бьют.

– Ну, если ты так считаешь… – пожал плечами Бьолан, и они вдвоем зашагали к палаткам. – Ты же сам говорил – собак надо держать в строгости, иначе они на шею нам сядут.

– В строгости – да, но ты с ними обращаешься слишком жестоко, – с задумчивым видом отозвался Руал. – Да и я сам тоже. А им, возможно, жить осталось – до конца зимы. Пусть пока резвятся, напоследок.

– А чего так трагично? – снова удивился лыжник. – В смысле… мы ведь изначально предполагали, что с собаками может всякое случиться, поэтому и брали их «с запасом»…

– Вот именно, что тогда мы это предполагали, – хмуро ответил глава экспедиции. – А теперь это уже очевидно.

– Ты так думаешь?

– А ты вспомни, сколько собак вернулось из последней поездки! С полюсом будет так же – до него доберутся только самые выносливые. Я учитывал и такой вариант, на крайний случай. Теперь вижу, что так и будет.

Бьолан понимающе кивнул: все зимовщики хорошо помнили, как еще осенью, когда они устраивали один из промежуточных складов, Руалу пришлось застрелить первую умирающую от истощения собаку из своей упряжки и как он долго сидел после этого с опустошенным видом, хотя и был уверен, что поступить иначе было нельзя…

До собачьих палаток они дошли в молчании. Но когда из одного «дома для четвероногих» послышался тонкий щенячий писк, Руал слегка оживился и полез в палатку, поманив за собой своего товарища:

– Пошли посмотрим, как там наши дамы с детьми…

Внутри палатка была разделена на несколько секторов плотными брезентовыми перегородками. В одном из этих секторов копошились четверо крупных толстых щенков с густой темной шерстью и длинными хвостами. Несмотря на то, что в палатке было достаточно прохладно, эти маленькие звери не жались друг к другу, а наоборот, пытались расползтись в разные стороны – казалось, они внимательно изучают свое «гнездо» в надежде найти в нем что-нибудь интересное.

– Так, – усмехнулся Амундсен, – мамаша-Камилла опять убежала искать новое убежище? И как ей не надоест!..

– Ничего, скоро они подрастут и сами начнут из «роддома» вылезать, – Бьолан присел рядом со щенками, и они с Руалом принялись по очереди гладить их большие глазастые головы и чесать малышей за ушами. Из-за перегородки раздалось негромкое ворчание еще двух собак, пока еще только готовившихся стать матерями. Полярники заглянули и к ним, после чего, убедившись, что в «роддоме» все нормально и его обитатели чувствуют себя хорошо, вновь вылезли на улицу.

Там уже почти совсем стемнело. Багрово-красное солнце медленно заползало за горизонт, оставляя на бесконечной снежной равнине темно-пурпурные отблески. Оно было еще достаточно ярким, но небо вокруг него все равно оставалось черным и каким-то пустым: на нем не было ни луны, ни звезд – только алый круг солнца, окруженный венцом длинных, похожих на языки пламени лучей. И чем дальше солнце погружалось за край невысокого снежного холма, тем ярче разгоралось это пламя, которое, казалось, было живым и не желало потухнуть. Солнце уже полностью скрылось, а этот огонь все еще бушевал над горизонтом – алое свечение держалось между черным небом и белой землей не меньше десяти минут, окрашивая снег в самые разные оттенки вишневого, бордового и пурпурного цветов, но все-таки постепенно слабея и угасая. К тому моменту, когда оно исчезло совсем и стоянка полярников погрузилась в почти полную, нарушаемую только фонарем на стене Фрамхейма темноту, оказалось, что все девять мужчин уже оторвались от работы и вышли на улицу, чтобы посмотреть на закат, который в этот раз действительно был каким-то особенно ярким и красочным.

– Ну что, налюбовались? – улыбнулся Руал своим товарищам, протирая глаза, перед которыми все еще мельтешили темно-красные солнечные зайчики. – Пора собак кормить, идемте.

* * *

Это был последний день, когда солнце показалось над горизонтом. Следующие два дня в небе над холмом еще вспыхивали красные всполохи, но на третьи сутки пропали и они, и барьер Росса полностью окутался мраком полярной ночи. Его обитателей ждали четыре месяца темноты, лишь время от времени рассеивающейся благодаря ярким, то изумрудно-зеленым, то багряным полярным сияниям – четыре месяца ежедневной работы, начавшейся с выкапывания в снегу подземных комнат для склада и столярной мастерской, швейного «цеха» и паровой бани и других подсобных помещений и окончившейся приведением в порядок одежды, лыж, защитных очков и прочих самых разных личных вещей.

Однако все эти месяцы без солнечного света, представлявшиеся путешественникам чем-то невообразимо-долгим и тоскливым, в действительности пролетели для них невероятно быстро – слишком много у каждого из них было дел и слишком мало времени оставалось для скуки. В тесной, освещенном одной неяркой лампой подземной швейной комнате перекраивались и заново сшивались палатки и спальные мешки: Вистинг умудрялся превращать две едва ли не превосходящие это помещение по размерам обычные палатки в одну палатку с двойными стенками. В столярной мастерской Бьолан вместе с другими полярниками переделывал сани, стараясь по максимуму уменьшить их вес, а значит, облегчить работу собак, которым предстояло везти их к полюсу. На складе, где хранился уголь и керосин, Сверре Хассель прилагал все силы, чтобы сэкономить как можно больше топлива, а Адольф Линдстрем с не меньшими ухищрениями пытался заполучить для кухни лишний брикет или банку, и все остальные с интересом наблюдали за бурными сценами, которые разыгрывались между этими двумя друзьями. А собаки продолжали наслаждаться выпавшим им отдыхом, гулять по барьеру, воспитывать щенков и капризно воротить носы от мисок в «рыбные дни» в надежде, что хозяева отступят от правил и лишний раз накормят их тюленьим мясом.

А еще были ежеутренние конкурсы по самому точному угадыванию температуры воздуха и ежевечерняя стрельба из лука в прикрепленную к двери Фрамхейма мишень, было безумно любимое всеми девятью путешественниками мытье в бане, а точнее, в закрытой брезентовой ванне, вода в которой нагревалась двумя примусами, были праздники, сопровождавшиеся посиделками вокруг граммофона и испеченными Линдстремом огромными пирожными, были громкие споры о прочитанных детективах и крайне серьезные соревнования в том, кто быстрее всех разденется и ляжет в постель вечером. Было ожидание весны и мечты о полюсе – впрочем, о цели своего путешествия члены группы между собой почти не говорили. Каждый думал об этом тайком, словно бы Южный полюс был объявлен запретной темой на все время зимовки, и только повар Линдстрем, пользуясь тем, что у него, в отличие от всех остальных, выдавалось больше свободных минут, позволял себе вволю пофантазировать о том далеком и желанном месте, к которому его товарищи должны были отправиться без него. В такие моменты повар, убедившись, что все полярники заняты и никто не собирается зачем-нибудь заглянуть в кухню, доставал потрепанную колоду карт и принимался раскладывать на столе пасьянс – довольно простой, а потому почти всегда удачно сходившийся. Когда последняя карта оказывалась на своем законном месте, Линстрем блаженно улыбался и, откинувшись на спинку складного стула, прикрывал глаза. Иногда он при этом еле слышно что-то бормотал, и если бы кто-нибудь из других зимовщиков зашел в это время в кухню, он мог бы разобрать в этом удовлетворенном шепоте слова: «Все сходится… Они до него дойдут… И дойдут первыми!»

Между тем, зима медленно и крайне неохотно, но все же приближалась к своему завершению: термометры по-прежнему показывали самое большее пятьдесят градусов мороза,[7]7
  Антарктида – самое холодное место на нашей планете. На станции «Восток» 21 июля 1983 года была зарегистрирована минимальная температура воздуха на планете: -89,2 °C. Эта территория является полюсом холода планеты Земля.
  Средняя температура зимних месяцев (июнь-август) составляет от -60…-70 °C в центре материка и до -8…-35 °C в прибрежных районах. Летом (декабрь-февраль) воздух «прогревается» до -30…-50 °C в глуби континента и до +1…+2 °C на побережье. Подробнее


[Закрыть] но полярных сияний становилось все меньше, а край неба над холмом в середине дня начинал немного светлеть. Начался август, и Руал, видя, что часть снаряжения все еще недостаточно подготовлена к походу, неустанно подгонял своих людей, пугая их тем, что они не успеют выехать с барьера до первого рассвета. Впрочем, полярники и так выкладывались на работе полностью, тем более что их предводитель постоянно подавал им личный пример, успевая сделать за день невероятно огромное количество разных дел. Праздники и выходные кончились – остались только не особенно долгие послеобеденные посиделки на кухне, но даже во время них друзья продолжали обсуждать лыжные крепления, упряжь для собак и порядок упаковки в ящики продуктов.

А вот темы вечерних бесед, которые устраивались в темноте жилой комнаты, когда все девять мужчин уже лежали на койках, к концу зимы изменились. То один, то другой путешественник теперь вспоминал о том, что их тесная компания – не единственные люди, дожидающиеся светлого времени года на белой поверхности Антарктиды, и негласный запрет на разговоры об этом, продержавшийся всю зиму, был так же негласно и незаметно снят. Споры о том, мог ли Роберт Скотт уже выступить в поход к полюсу или в том месте, где расположился его лагерь, тоже было еще слишком холодно, завязывались почти каждый вечер. И хотя большинство полярников, включая Амундсена, считали, что группа Скотта выбрала для зимовки чересчур ветреную область, а значит, погода у них должна была быть гораздо хуже, чем на барьере Росса, мысли о том, что их соперники, возможно, уже находятся на пути к цели, в буквальном смысле слова витала в воздухе. И чем ярче становилось днем небо над горизонтом, тем тяжелее норвежцам было оставаться в лагере и заниматься повседневными делами. А когда все работы по подготовке снаряжения были, наконец, завершены, ожидание начала похода к полюсу стало и вовсе невыносимым.

Руал и сам умирал от нетерпения, а потому отлично понимал своих товарищей. И, в конце концов, дождавшись небольшого потепления, когда термометр показал «всего лишь» сорок с лишним градусов холода, начальник экспедиции дал команду двигаться в путь.

Вместе с ним в нагруженные сани забрались еще семеро полярников: все, кроме Линдстрема. Руал взял бы с собой и его – ему не хотелось лишать такой чести, как открытие полюса, никого из тех, с кем он пережил зиму – но добродушный и смешливый повар неожиданно сам отказался от участия в походе, заявив, что для него это путешествие будет излишне тяжелым и что он предпочитает пожить во Фрамхейме в тишине и покое. С уезжавшими товарищами Линдстрем попрощался без особой торжественности, словно расставание с ними должно было быть совсем недолгим. Да и они не стали лишний раз оглядываться на оставшийся позади дом – все вели себя так, словно и правда отправлялись в очередную поездку по устройству складов, а не в поход, который должен был сделать их всемирно знаменитыми.

Запряженные в сани собаки радостно виляли хвостами, предвкушая стремительный бег по гладкому снегу. Это, впрочем, не мешало псам из разных упряжек облаивать друг друга и выжидать удобного момента для драки – казалось, желание потрепать друг друга возникло у них одновременно с необходимостью приниматься за работу, поскольку на зимовке гулявшие свободно собаки почти никогда не скандалили. Но на этот раз все попытки мохнатых членов экспедиции выяснить отношения были пресечены в зародыше. Амундсен дал команду стартовать, щелкнул по снегу кнутом, и вереница облегченных саней сорвалась с места и помчалась по твердому снежному насту, быстро набирая скорость.

На следующий день путешественники впервые увидели над горизонтом краешек алого восходящего солнца. Наступила весна.

Глава ХХ

Антарктида, мыс Эванс, 1911 г.

Очередная затянувшаяся на несколько дней пурга приводила Эдварда Уилсона в противоречивые чувства. Жаль было терять время, прячась в доме, вместо того, чтобы заниматься обучением лошадей и другими важными делами, но зато именно в такие дни у него появлялась возможность привести в порядок свои рисунки. И при этом не мучиться совестью, что он занят никому не нужной ерундой вместо какой-нибудь серьезной работы.

Хотя некоторые сомнения в том, что ему стоит возиться с акварелями, не оставляли Уилсона даже в те моменты, когда ему все равно нечего было больше делать. Так было и теперь: он сидел за своим сколоченным из ящиков «письменным столом», осторожно разглаживал на чертежной доске один из сделанных осенью эскизов и не мог избавиться от легкого чувства вины. Это чувство отравляло радостное предвкушение сложной, но приятной творческой работы и почти никогда не давало Эдварду погрузиться в мир красок полностью, отрешившись от всего, что окружало его в реальности. А серьезное отношение остальных полярников к его картинам только усугубляло ситуацию: они, видя, что научный руководитель экспедиции уселся рисовать, начинали разговаривать приглушенными голосами и старались не подходить близко к его столу, чтобы не мешать творческому процессу, а Уилсон злился на себя за причиняемые друзьям неудобства.

И все-таки не рисовать он не мог. Закаты и восходы, которыми он любовался во время устройства продовольственных складов, до сих пор стояли у него перед глазами, несмотря на то, что наяву Эдвард не видел солнца уже больше трех месяцев. Небо розовых, бледно-оранжевых, лимонно-желтых и даже зеленоватых оттенков, снег, освещенный алыми, лиловыми или нежно-сиреневыми лучами, серо-черный, искрящийся золотом океан – все это просило, умоляло, а порой даже требовало от Уилсона, чтобы он перенес это на бумагу, чтобы все эти красочные пейзажи не исчезли навсегда с наступлением полярной ночи. Можно ли было проигнорировать столь горячие просьбы и приказы?

Уилсон открыл коробку с красками, развернул обмотанную чистой тряпкой кисть и придвинул поближе две кружки с уже растаявшим снегом. Потом он осторожно брызнул на бумагу водой и несколько секунд смотрел, как расплываются водяные капли, медленно впитываясь в размеченный карандашом лист. Не спеша обмакнул в воду кисть и принялся смешивать на куске стекла белую, красную и синюю краски, то и дело поднося его к ярко светящейся горелке, недовольно морщась и добавляя к уже имеющейся смеси побольше какого-нибудь из этих трех цветов. Наконец, пятно краски на стекле приобрело именно тот сиренево-розовый оттенок, которого художник добивался. Он еще раз брызнул на бумагу чистой водой и начал торопливо переносить этот нежный цвет предрассветного антарктического неба со стеклышка на лист, в то место, где виднелась обозначающая именно этот оттенок маленькая карандашная пометка.

С этой минуты невзрачный карандашный эскиз начал наливаться яркой, полной радости и красоты жизнью. Над сиренево-розовой полосой появилась сиренево-голубая, а над ней по листу бумаги расплылось чисто голубое, без малейшей примеси других оттенков небо. Потом на этом небе возникли белые, подсвеченные снизу розово-сиреневым облачка – маленькие и тонкие, похожие на вытянутые полумесяцы или заостренные коготки. А розовые отсветы первой из проявившихся на бумаге полос упали на уходящую за горизонт снежную пустыню, на которой кое-где темнели отброшенные холмами серые тени…

Тихие разговоры друзей и завывание вьюги за стенами дома больше не отвлекали Уилсона от работы, и даже чувство вины оказалось на время задвинуто в самый дальний угол сознания. Он был не в маленьком деревянном доме, где светила всего одна крошечная горелка, он снова был на той самой снежной равнине, которую вот-вот должно было осветить выползавшее из-за горизонта солнце, перед его глазами стояли, накладываясь друг на друга, два пейзажа – тот, что он запомнил, впитал в себя полгода назад, и тот, что теперь рождался на его чертежной доске. Эти два пейзажа были похожи, очень похожи, но все-таки было между ними и какое-то неуловимое, неясное художнику различие, была какая-то мелочь, которая не давала им наложиться друг на друга и слиться в единое целое. Эдвард всеми силами старался понять, где же он допустил ошибку и как ее исправить, но ответ ускользал от него, и все попытки улучшить картину и сделать ее более «живой» оказывались напрасными и только еще больше портили изображение. А времени на то, чтобы спасти пейзаж, оставалось все меньше: бумага высыхала, акварельные краски намертво впитывались в нее, и их цвет уже нельзя было изменить, его можно было только испачкать. Да чего там, кое-где оттенки уже безнадежно смешались и стали грязными!

Уилсон со вздохом отложил кисть и с минуту разглядывал получившийся рисунок, робко убеждая себя, что пейзаж вовсе не плох, и что при дневном свете все краски будут именно такими, какими они были на самом деле. Но он уже знал, что это не так и что все эти малодушные мысли не смогут взять верх и заставить его сохранить неудачную картину. Потому что она все-таки была неудачной, и с этим уже ничего нельзя было поделать.

– В печку! – решительно объявил художник и, подняв еще влажную акварель над столом, резким движением разорвал ее пополам. Со стоявших напротив стола коек раздались разочарованные возгласы. Эпсли Черри-Гаррард даже вскочил с кровати и метнулся к Уилсону, словно надеясь, что еще успеет ему помешать. Но быстро двигаться молодому человеку мешали распухшие от холода суставы, и он, кряхтя и морщась от боли, плюхнулся обратно на койку. А Эдвард уже сложил половинки картины вместе и рвал ее на четыре части, наполняя дом тихим треском и шелестом.

– Ну и зря! – обиженно протянул Черри, возвращаясь обратно на койку. – Красиво ведь было…

Остальные присутствующие вновь недовольно загудели, выражая свое согласие с биологом. Должно быть, пока Эдвард рисовал, они умудрились незаметно подойти к нему и посмотреть на картину, пользуясь тем, что увлеченный работой художник не обращает внимания на происходящее рядом с ним. Однако Уилсон, старательно игнорируя их стоны, еще несколько раз сложил и разорвал неудавшуюся акварель и понес клочки за ширму, к остывающей после недавнего завтрака печке.

– Картины должны полностью соответствовать реальности, – сказал он жестко, вернувшись к своему столу. – Только тогда они будут представлять хоть какую-то ценность.

– Но ведь действительно было красиво, – робко попытался возразить Лоуренс Отс.

– Ну и что? Цвета-то получились неправильные, – Уилсон принялся убирать со стола.

– Из-за какого-то неправильного цвета – сразу в печку! – снова заворчал Черри, но Эдвард пропустил его слова мимо ушей, давая понять, что вопрос «уничтожения красоты» следует считать закрытым.

Роберт Скотт лежал на койке за ширмой, отделяющей его «каюту» от угла, в котором Уилсон устроил себе «художественную мастерскую», слушал спор товарищей и тоже боролся с двумя прямо противоположными чувствами – удовольствием от возможности нормально отдохнуть и тоской, которую навевало на него вынужденное безделье. Он с нетерпением ждал, когда стихнет очередная метель, зная, что работа на морозе не даст ему отвлекаться ни на какие посторонние мысли. Но пока работы не было, и на него накатывали всевозможные сомнения, отогнать которые руководителю экспедиции не удавалось.

Он слушал, как спорили из-за уничтоженного рисунка Уилсон и Черри, и мысленно возвращался на три недели назад, когда они вместе с Берди Боуэрсом вернулись из похода за пингвиньими яйцами. Отпуская их на мыс Крозир, Роберт никак не предполагал, что эта вылазка будет настолько тяжелой и опасной. Наоборот, ему казалось, что Эдвард относится к походу излишне серьезно и снаряжает свою маленькую группу чересчур роскошно, отбирая у остальных зимовщиков необходимые им продукты и керосин. Не раз за те два месяца, пока трое исследователей отсутствовали, Скотт ловил себя на мысли, что ему и оставшимся с ним полярникам приходится экономить топливо и мерзнуть из-за Уилсона и его навязчивой идеи добыть для ученых только-только отложенные яйца императорских пингвинов, добраться до которых было возможно лишь в середине зимы. Нет, он не спорил с тем, что это важно для науки, но главной целью экспедиции все-таки был Южный полюс, а не пингвиньи зародыши! И Роберту не нравилось, что три его надежных помощника, каждый из которых вполне мог бы дойти вместе с ним до сердца Антарктиды, будут тратить силы и здоровье, пробираясь полярной ночью через ледяные горы и пропасти ради каких-то яиц.

А потом, глубокой августовской ночью, Уилсон и его спутники вернулись, и, взглянув на их шатающиеся, с трудом волокущие за собой сани и словно бы готовые в любой момент упасть фигуры, Скотт на какую-то секунду даже забыл о полюсе. Он не раз видел всех членов своей экспедиции уставшими и ослабевшими, его сложно было испугать обмороженными лицами, но таких истощенных людей Роберт не встречал еще никогда в жизни. С них еле-еле удалось стащить смерзшуюся и окаменевшую на морозе одежду, их до утра отпаивали горячим какао, а они лежали на койках, не имея сил даже на то, чтобы отвечать на сыпавшиеся на них со всех сторон вопросы, и истерически смеялись. Этот смех пугал зимовщиков едва ли не сильнее, чем их обмороженные, почерневшие пальцы на руках и ногах, часть из которых лишилась ногтей, и покрытые оставшимися от растирания снегом ссадинами лица. Как вылечить все эти травмы, они знали, а вот прекратить этот страшный смех были не в состоянии.

Отсмеявшись, Уилсон смог лишь с гордостью сообщить, что их поход был не напрасным и они сумели найти и довезти в лагерь три пингвиньих яйца. После этого и он, и Черри с Боуэрсом заснули беспокойным, тяжелым сном и проспали несколько часов, время от времени громко постанывая и вскрикивая. Проснувшись и позавтракав, все трое снова рухнули на койки, с помощью друзей натянули на себя спальные мешки и опять впали в это болезненное и нервное забытье. Роберт слушал, как они всхлипывают и бормочут что-то неразборчивое во сне, и с ужасом думал, что поход к гнездовью пингвинов обошелся для исследователей слишком дорого, что теперь они разболеются и не успеют выздороветь до весны. А возможно, не поправятся полностью вообще никогда. И главным вопросом для него будет уже не то, сможет ли он взять кого-нибудь из них в поход к полюсу, а то, удастся ли ему доставить их живыми домой. «И все это для того, чтобы какие-то биологи, которые из своих кабинетов носа не высовывают, могли узнать, как развиваются никому не нужные зародыши пингвинов, и минут пять порадоваться из-за этого!» – подумал тогда Скотт, но тут же отогнал эту неподобающую руководителю полярного путешествия мысль. А еще через пару дней, когда вернувшиеся с мыса Крозир друзья начали понемногу поправляться и набираться сил, Роберт тоже успокоился. Однако теперь расстроенный голос Эдварда, переживавшего из-за испорченного рисунка, вновь вызвал к жизни те неприятные, заставлявшие его сомневаться в самом главном, воспоминания. Если поход к Крозиру отнял у его участников так много сил и здоровья, что они до сих пор не способны нормально двигаться и очень быстро устают, то что будет со всеми полярниками весной, во время похода к полюсу? И если птичьи зародыши действительно были недостаточно важной целью, чтобы так сильно рисковать ради них жизнью, то разве нельзя сказать то же самое и о достижении полюса? Чем принципиально измерения магнитного поля отличаются от исследования пингвиньих яиц?..

Додумать эту мысль Роберт Скотт не успел: дверь дома внезапно хлопнула, и кто-то торопливо затопал к его ширме.

– Командир, метель кончилась! – услышал он радостный голос Аткинса, незадолго до этого выходившего на улицу, чтобы снять показания приборов.

Все зимовщики довольно загалдели, и Роберт, мгновенно забыв обо всех своих сомнениях, рывком вскочил с койки. Уставшие мышцы, которым за все проведенное в Антарктиде время почти не удавалось полностью расслабиться из-за холода, отозвались несильной, но довольно противной ноющей болью. Но Скотт заставил себя не обращать на нее внимания. Он вышел из-за ширмы, проворно оделся и вместе с другими зимовщиками отправился на мороз.

Работы у членов экспедиции было много. Кто-то побежал еще раз проверить приборы и убедиться, что они не пострадали от снежной вьюги, кто-то отправился за чистым снегом для кухни, а большинство зимовщиков во главе с Лоуренсом Отсом поспешно обошли дом и заглянули в примыкавшую к его задней стене конюшню, где пережидали пургу десять оставшихся в живых после обустройства на мысе Эванс и походов для организации складов пони.