Текст книги "Прынцесса из ЧК"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

"Наверное, он избалован чужим вниманием и ему очень тяжело здесь, среди одинаковых стен и дверей", – решила для себя Елизавета Петровна и вдруг почувствовала, что этот допрос точно даст результаты. Теперь ей уже не казались такими безнадежно непонятными записанные в тетрадке легенды и размышления. И даже красивые слова "мирны", "зоны", "арлеги" уже не пугали ее. "Чем они там занимались? Считали себя рыцарями-тамплиерами, боролись с незримым врагом по имени Иальдабаоф, по следам которого ползли какие-то лярвы? Как дети, верили в придуманный ими мир, вместо того... Стоп! оборвала себя Елизавета Петровна. – Главное, не потерять это..." Что такое "это", она не могла объяснить, просто если перед допросами не появлялось такого смутного чувства, они проходили трудно. А вот сейчас она чувствовала своего подследственного, еще ни разу не увидев его самого, и знала только, что теперь нельзя думать правильно, как надлежит ей, коммунисту и чекисту. Иначе допроса не получится.

На столе рявкнул телефон. Елизавета Петровна вздрогнула и сорвала трубку:

– Громова!

– Елизавета Петровна, вы уже ознакомились с делом? – приветливо осведомились на том конце провода. Говоривший слегка грассировал на звуке "р", это придавало его низкому голосу бархатистость, даже вкрадчивость.

– Да, Марк Исаевич, – невольно выпрямившись и подобравшись, отрапортовала Елизавета Петровна.

– Зайдите ко мне, обсудим. – И он повесил трубку.

Елизавета Петровна сгребла в папку фотографии, ту, на которой был изображен некрасивый мужчина, сунула в нагрудный карман гимнастерки. Положила папку в сейф, заперла его на ключ и торопливо вышла из кабинета.

* * *

С утра Марк Исаевич всегда просматривал донесения информаторов. Обычно это дело не занимало у него много времени, и, чиркнув карандашом в углу резолюцию, он откладывал бумагу в сторону. Но сегодня в довольно пухлой пачке оказался донос, который сбил его с привычного ритма. Рапорт одного из сотрудников ОГПУ, который регулярно сообщал начальству о настроениях подчиненных.

"Начальнику 9-го отделения ЭКУ

т. Штоклянду

Рапорт

Считаю своим долгом сигнализировать вам об опасных уклонах во взглядах вашего сотрудника Громовой (настоящее фамилие – Ешкова) Елизаветы Петровны.

Несмотря на то мы все знаем ее как ответственного работника, беспощадного к противникам советской власти и линии ЦК ВКП(б), после идеологически ошибочной антипартийной дискуссии, навязанной в 1929 году сотрудникам ОГПУ т. Трилиссером*, бывшим зав. ИНО** ОГПУ, т. Громова все чаще высказывает в личных беседах взгляды, которые следует трактовать как правоуклонистские. Считаю своим долгом своевременно сообщить вам о тенденции преступного благодушия, мягкотелости и утраты революционной бдительности т. Громовой.

Телеграфист.

23 июня 1930 г."

"Провести разъяснительную работу", – написал Марк в углу и отложил лист, но ход мыслей его нарушился. "Опять о ней, – поморщился он. – Дура! А может, разъяснительной работы не хватит? Не в первый раз о ней сигнализируют. Ладно, разберемся".

В дверь постучали. Марк буркнул, не отрываясь от чтения:

– Войдите!

Пришедший следователь СО Иван Звягин, молодой коренастый парень с простым, круглым лицом, тихо поздоровался и остановился напротив стола, терпеливо ожидая, когда на него обратят внимание. Начальник отделения с многозначительным видом что-то читал. Наконец на мгновение оторвался от бумаги, приветливо улыбнувшись. Иван тем не менее невольно потупился под его взглядом – про суровый нрав Штоклянда он был наслышан.

– Сядьте, товарищ Звягин, обождите.

Тот покорно опустился на стул. Марк Исаевич продолжал читать. Одна бровь у него всегда была чуть приподнята, что придавало его холеному, умному лицу иронично-понимающее выражение. Иногда Штоклянд наклонялся ниже, тогда Звягин видел только ровный пробор в набриолиненных волосах. Бумага, видимо, была важная, не зря же он ее изучал так внимательно.

На самом деле Марк уже закончил чтение, но исподтишка наблюдал за Звягиным. Удивительно много можно узнать о человеке, когда тот не подозревает, что за ним следят. Парень сначала заметно нервничал. Но постепенно освоился и даже не без интереса стал осматривать обстановку кабинета. "Вот обустроился! – было написано у него на лице. – Я бы тоже от такого кабинета не отказался. И мебель буржуйская, и дорожка на паркете, и фикус в кадке!" Особенно нравился Звягину стол – огромный, красного дерева, с точеными перильцами вокруг. На его зеленом сукне чинно и многозначительно выстроились четыре телефона, чернильный прибор из белого мрамора, украшенный женской фигуркой в как бы мокрых, прилипающих к телу одеждах, бронзовая пепельница в виде морды черта и трещащий вентилятор. За этим столом и без того солидная, полнеющая, но еще ладная фигура хозяина в добротном френче с орденом Красного Знамени и знаком "почетный чекист" смотрелась еще внушительнее.

"Тоже мне чекист! Сопляк, пороху не нюхал, привык работать в кабинетиках. Все, что думает, на морде написано! А ведь мне его хвалили дельный". Марк наконец поставил резолюцию и поднял глаза на терпеливо ждавшего парня, снял трубку телефона.

– Елизавета Петровна, вы уже ознакомились с делом? Зайдите ко мне, обсудим. – Перевел взгляд на Звягина, сказал серьезно:– С товарищами Юргенсом и Кирре мы договорились. Вы отнеситесь к этому без обиды. Все мы учимся – на своих ошибках, на опыте старших. Громова долго проработала в вашем отделении, опыт имеет огромный и, между прочим, ни разу не использовала незаконные методы. Понаблюдайте за ней, разберите все завтра до мелочей, проработайте следующий допрос. Побеседуйте не торопясь, она многому может научить.

– Побеседуешь с ней. Она меня сегодня утром поймала в коридоре. Напустилась, как ведьма. Стыдила. Товарища Дзержинского поминала. Он, мол, говорил, что тот, у кого сердце очерствело, кто не может чутко и вежливо относиться к арестованным, тому не место в ОГПУ. Рассказывала, что чекиста, ударившего подследственного бандита, Феликс Эдмундович прогнал из ВЧК. Это правда?

– Правда. – голос у Марка Исаевича был ровный и серьезный, но иронично поднятая бровь не вязалась с интонацией сказанного. Впрочем, испугавшемуся Звягину было не до тонкостей. – А с чего этот мистик взялся писать на вас жалобы?

– Ударил я его, не стерпел, – совсем уж по-крестьянски просто заявил Звягин. – Губу разбил.

– Губу разбил – это плохо, – протянул Марк Исаевич.

Звягин вопросительно поднял на него глаза.

– И что теперь? – тоскливо спросил он.

– Плохо твое дело. Лизавета Петровна настоит, будет комиссия. Как ни вертись, придется тебе писать объяснительную.

И, вспомнив о чем-то срочном, стал озабоченно искать на столе какую-то бумагу. До Ивана дошел истинный смысл сказанного. "А ведь он смеется! Сам-то даже не скрывает, что манера ведения допроса у него жесткая, даже грубая. Интересно, правду говорят, что он избивает подследственных резиновой палкой? Или есть иные способы бить, не оставляя следов? А ведь ничего мне не будет! Времена изменились, только говорить об этом не принято", – подумал он. Осмелев, спросил:

– А правда, она и на вас рапорты писала?

– Конечно, – все так же серьезно произнес Марк Исаевич. – Она принципиальная, закон ставит выше начальства.

– И объяснительные приходилось писать?

– Если находили доказательства – приходилось, – с выражением предельной честности произнес Марк Исаевич и подумал: "Сообразительный парень, далеко пойдет".

В дверь тихо постучали.

– Входите, Елизавета Петровна.

Она вошла – по-военному прямая, подтянутая, строгая. От Марка Исаевича не укрылось, что Звягин невольно покосился в ее сторону не без интереса. "А ведь она мужикам еще нравится, – неожиданно подумал Штоклянд. – Еще могла бы замуж выйти. Чего ждет? Не молоденькая ведь, за тридцать. Ладно, что-то ты сегодня, Маркеле, ворон ловишь". Марк Исаевич кивнул ей на стул. Она села, одернула юбку, натянула ее на круглые колени красивых, стройных ног.

– Ну и что? – осведомился хозяин кабинета.

– После допроса будет яснее, – сухо сказала Елизавета Петровна, явно не желая обсуждать эту тему. – Одного на фотографии я вроде знаю. Зайду в архив до допроса, проверю. По-моему, арестовывали его как анархиста в начале двадцатых.

– Проверьте, – кивнул Марк Исаевич. Вспомнил, что Громова перед допросами всегда становилась задумчивая, чуть ли не мечтательная, и поспешил закончить разговор, чтобы не мешать ей. – Допрашивать-то когда будете?

Она глянула на часы:

– У них скоро обед. После обеда сразу. Стенографистку я заказала. А как быть с присутствием Звягина?

– Как всегда, посидит за ширмой, первый раз, что ли? Ну ладно, готовьтесь к допросу. Желаю удачи. Надеюсь на ваш опыт и революционное чутье, – улыбнулся ей Марк Исаевич. – Сами-то пообедать не забудьте. А то я меры приму. Попрошу товарища Звягина отконвоировать вас в буфет.

Она засмеялась:

– Не беспокойтесь, не забуду.

– Можете идти. После допроса – сразу ко мне, я задержусь допоздна, дела. Надо будет кое-что обсудить по информации Спасителя.

Она кивнула и вышла.

* * *

Охранник при каждом шаге щелкал языком, предупреждая о приближении арестованного. "Господи, как прокаженного ведут!" – подумал Юрий. Звук шагов конвоира и шлепанье Юриных ботинок и без того отдавались по всей длине тюремного коридора, делая ненужным дополнительное предупреждение. Мимо тянулись две шеренги одинаковых, безличных дверей, столь же однообразная вереница лампочек под жестяными козырьками – а впереди ждали витки старинной лестницы с зарешеченным колодцем пролета и не менее одинаковые шеренги дверей, обитых клеенкой. Их, как и конвоиров, Юрий так и не научился различать, несмотря на ежедневные допросы. Здесь все было одинаковое, безразличное к людям.

– Стой, налево.

Юрий не сразу понял, что это другой кабинет. Те же казенные крашеные стены, лампочка под жестяным козырьком на мятом шнуре. Старая ширма, отделяющая вешалку от кабинета. Тот же стол и заляпанный чернилами письменный прибор, как на почте. Та же отвратительная, обитая жестью табуретка. Те же портреты Сталина и Дзержинского на стене и зарешеченное окно. Только вместо шкафа – сейф. И следователь другой – все-таки сменили. При всем желании перепутать его с румяным крепышом Звягиным было невозможно. Новый был худой, бледный, подтянутый, словно перечеркнутый портупеей. Юрию показалось, что он уже где-то видел это аскетичное лицо с длинным носом, огромными, отрешенными от мира глазами и маленьким, женственным ртом. "На Торквемаду похож! И Великому инквизитору бы пошла эта гимнастерочка со значком", – сообразил наконец Юра. Следователь оторвался от бумаг и сдержанно улыбнулся навстречу юноше, протянул насмешливо:

– Здравствуйте... рыцарь.

Его голос был хриплый, прокуренный, но тем не менее – женский. Юрий заметался взглядом по фигуре следователя. Это и в самом деле была женщина. Теперь, когда она выпрямилась, под гимнастеркой стала заметна маленькая, девичья грудь, да и руки были тонкопалые, слишком хрупкие. Юрий невольно засмущался своей мятой, висящей мешком толстовки, сваливающихся брюк и сальных волос.

– Писали требование о замене следователя? Теперь я вами буду заниматься. Громова Елизавета Петровна. Да вы садитесь, в ногах правды нет.

Говорила она как-то по-домашнему, по-бабьи, в говоре ее настойчиво пробивалось волжское "о". Да и улыбка у нее была естественная, приятная. Когда она улыбалась, как-то сразу исчезало это сходство с Великим инквизитором, и даже суровая обстановка кабинета не так действовала на нервы. И вообще, она была слишком живой и индивидуальной для этих безликих мест. "Встреться мы с ней при иных обстоятельствах – она бы мне наверняка понравилась, есть в ней что-то располагающее, – подумал Юра.– Однако как же с ней держаться? Дернул же меня нечистый потребовать замены Звягина!" А она не спешила прервать паузу. И явно изучала вошедшего с чисто женским интересом. "Да, барский лоск пообтерся, исхудал, бедолага. Бородка вон отросла – и очень ему идет. В лице сразу что-то мужественное, сильное появилось".

– Давайте знакомиться. Вы у нас – Юрий Владимирович Семенов, 1909 года рождения, русский, из дворян, беспартийный, студент МВТУ им.Баумана, скоро будете инженер. А обвиняетесь в принадлежности к анархо-мистической группе рыцарей-тамплиеров, называемой "Орден Света", в котором вы занимали место рыцаря первой ступени, и антисоветской агитации. Так?

– Не совсем. Я отрицаю, что есть какая-либо группа, и рыцарем я в ней не могу состоять.

– Так и запишем, – подчеркнуто лениво отозвалась она, подперла щеку кулачком, но не пошевелилась даже, чтобы записать его ответ.

– Вы почему протокол не ведете? – зло спросил он, про себя радуясь ее оплошности.

– Дак стенографистка. – она опять улыбнулась едва заметно, но даже недоброжелательный Юрин взгляд не уловил в этой улыбке и тени победного злорадства.

Он оглянулся. В углу у входа, возле ширмы, стоят маленький столик, за которым робко примостилось юное, бесцветное и безликое, как все вокруг, создание в коричневом платье с белым воротничком. Юра не заметил ее при входе.

– Убедились? Все по правилам, – отозвалась следователь и добавила: – А ведь организация-то есть. Следствие располагает данными о регулярно проводившихся сборищах, к тому же в вашем дневнике есть подробное описание посвящения в рыцари. Кстати, кто такой этот рыцарь Даниэль?

– Его нет, – сухо отозвался Юрий. Мысль о том, что чужие и безразличные к нему люди роются в сокровенных тайнах его души, уже возмущала не так сильно, как сразу после ареста. По крайней мере, ему хватало сил сохранять видимое равнодушие.

– Как это – нет? – удивилась она.

– Это мои фантазии. Рассказ.

– Неправда. Вы свои рассказы и стихи записывали в отдельных тетрадках. Которые тоже изъяты при обыске. А тут – дневник.

– Это фантазии, – сухо повторил Юрий.

– И две рукописи философского содержания – тоже? – спросила Елизавета Петровна.

– Тоже. Это я придумал, – и усмехнулся вызывающе. – Нравится?

Сорвалась глупая фраза с языка, и Юра тут же застеснялся своего неуместного вопроса. Но Елизавета Петровна очень охотно отозвалась:

– Не знаю. Я ничего в них не поняла.

– Тогда как вы можете меня осуждать на их основании?

– А я разве осуждаю? Я вообще не имею права вас осуждать. Следствие должно собрать доказательства вины, а уж осуждать вас Судебная коллегия будет. Я только подозреваю, что в рукописях скрыта антисоветская агитация.

– И призыв к свержению советской власти! – не удержавшись, съехидничал Юрий.

– Не пиши! – оказывается, следователь следила за стенографисткой и, довольно жестко прикрикнув на девушку, обернулась к Юрию. – Поосторожней. Вашу усмешку в протокол не запишешь, а по форме это признание.

Юрий закусил губу. Надо же так попасться!

Она продолжила:

– Значит, вы утверждаете, что рукописи философского содержания есть плод ваших размышлений?

– Да.

– Тогда давайте о них и побеседуем.

– Беседовать я привык за чаем, с друзьями. А с вами мне беседовать не о чем! – резко заявил он. Со Звягиным ему удавалось таким образом продержаться все допросы.

Она поморщилась, поджала обиженно губы и произнесла подчеркнуто сухо:

– Ну и не беседуйте, мне-то что! А на меня не кричите. Вам такое обращение не нравится? Я тоже человек и подобного тоже не люблю. – Громова достала портсигар, зажигалку. Ввинтила сильными пальцами папиросу в мундштук и закурила. В маленьком прогретом кабинете сразу ядовито запахло дешевым табаком.

Некурящий Юрий не выдержал:

– Что за хамская манера! Здесь и так дышать нечем!

– Извините, – искренне смутилась она, хотела было затушить папиросу, но передумала, подошла к окну, открыла форточку.

"И на том спасибо!" – подумал юноша. Елизавета Петровна тем временем затянулась и проворчала, совсем не страшно, как ворчат добродушные тетки:

– Ведь как у вас это барское в кровь въелось. Только ножкой не топнули да вон не послали. А ведь я все-таки женщина, да и постарше вас буду! Ры-царь!

Она презрительно скривила губы – в углу рта у нее снова обозначилась резкая морщинка – и затянулась. Папиросу следователь держала в трех пальцах, как тертый жизнью мужик. Она ничуть не позировала, но Юра вдруг подумал, что его противница – несчастная и усталая женщина, причем скрывает это от всех. Ему стало неловко – действительно нахамил человеку.

– Извините...

– Ладно, – кивнула Елизавета Петровна, докурила, загасила папиросу о подоконник и метко швырнула окурок в пепельницу на столе. – Чудной вы все-таки, гражданин Семенов.

– Что же вас так удивляет?

– Бесполезность, – произнесла Елизавета Петровна, глядя ему в глаза.

– Бесполезность? – Юрия это задело до глубины души. – По-вашему, только тот полезен, кто землю копает? А те, кто создает культурные ценности, при социализме не нужны?

– Культурные ценности? – насмешливо протянула она, взяла его тетрадь, помахала ею в воздухе. – Эту коровью жвачку вы называете культурными ценностями? Культура должна быть понятна всем. А тут читаешь-читаешь – и ничего не понятно.

– Ну, если вы не поняли, это не значит, что здесь бесполезное что-то написано, – запальчиво возразил Юрий. – Это философское сочинение, а философия – наставница жизни.

– Значит, вы думаете, что люди должны жить по этой вашей... философии? – с легкой, но очень обидной иронией заметила она.

– Марксизм – тоже философия, – не уступал Юрий. – Вы же по ней живете.

– Так то марксизм. У Маркса все ясно, между прочим. Это вам не зоны с арлегами.

– По-вашему, "пролетариат" и "буржуазия" с "эксплуатацией" – проще? Да ваши агитаторы их выговорить подчас не могут.

– Тем не менее учение Маркса можно объяснить даже самому темному крестьянину.

– Я тоже могу вам зоны с арлегами объяснить.

– Ну и объясните! – заявила следователь и опять закурила. В ее голосе послышалось настоящее любопытство. Добавила с мягкой улыбкой: – Я понятливая. Только по-человечески, а то ваш брат интеллигент каждый по-своему чирикает, я одного приучусь понимать, а другой иначе говорит...

– На следствии, что ли, с интеллигентами разговаривали? – нахохлился Юрий.

– Бывало и так. А вообще – я в свободное время самообразованием занимаюсь. – и добавила доверительно: – Я ученым сильно завидую.

Юрий вздохнул, впрочем, не без ехидства.

– А что на рабфак не пошли?

– Так работа же. – она пропустила мимо ушей его издевку.

– Что вас только привело на эту собачью работу?

– Долг, – просто сказала она.

Юра отметил, что с определением "собачья работа" она спорить не стала. "Согласна ведь!" – подумал он.

Хотел было продолжить в том же духе, но следователь докурила и произнесла спокойно:

– Давайте вернемся к делу. Вы ведь собирались мне разъяснить вашу философию. Начнем с того, что я поняла. Вот вы делите весь род людской на три части. Гилики – это мещане, для которых на первом месте брюхо, богатство, власть. Это ясно. Потом повыше идут люди – это психики. Так вы их зовете, да? И наконец – лучшие, пневматики, белая кость. Так?

– Не совсем. Нет белой и черной кости. Нет плохих и хороших. Есть знающие и незнающие. Пневматики – это знающие. Люди духа, люди идеи. А просвещению доступны и гилики, и психики. Только знание идет к ним по-разному. Психикам оно доступнее. Они живут чувствами и отношением к людям. Их мышление не привязано к земле, они думают не только о своем благе. Гилика труднее оторвать от земного и заставить подумать о непрактичном разуме. Вы понимаете?

Она кивнула – совсем как старательная школьница, но Юра успел уловить совсем детский страх в ее глазах. Видимо, не все было так уж ясно, но она боялась, что он перестанет объяснять.

– Ну как вам объяснить? Ну вот я – психик, а Звягин – гилик.

– А я? – заметно повеселела она.

– Думаю, психик... – ответ звучал не совсем уверенно. – Я вас плохо знаю, но...

– А Махно? – боясь упустить ставшую было понятной мысль, спросила она.

– Гилик, – убежденно сказал он. – Борьба за власть – цель его жизни. Цель гилика.

– А Троцкий?

– Тоже.

– А товарищ Ленин? – спросила она не без любопытства.

– Не сочтете это контрреволюцией? Тоже.

– Но ведь он думал не о себе, а о народе! – произнесла она, с сомнением качая головой.

– Такого рода альтруизм...

– ?

– Ну, забота о других, не только о себе, присущ и гиликам. Но – он собрал партию, он поставил цель, и он привел своих сторонников к этой цели. Пневматик не будет вести за собой. Он будет ждать, когда ищущие знания придут к нему. Он никогда не встанет во главе толпы. Или масс – если вам так больше нравится. Что мне в марксизме не нравится – это то, что он философия толпы.

– Разве это плохо – добиться свободы самим, в борьбе? – спросила следователь.

– Так ведь знание не дается революцией, оно обретается. Это долгий процесс. А борьба, революция, это неверный путь. Насилие рождает насилие. Разрушение. Когда люди голодны – им не до возвышенного. И пневматики гибнут первыми – они не умеют переступать через кровь.

– А... – разочарованно произнесла она. – Терпение, смирение – старая религиозная агитация. Сыты мы боженькой и поповскими уговорами по горло! Вам не понять, что значит обрести свободу в борьбе, это пережить надо!

Юрий вспыхнул, перебил:

– Обрести свободу ценой насилия! Во время этой борьбы гибли лучшие! Насилие опьяняет. Вы ведь даже не замечаете, как гибнете! Вот вы, Елизавета Петровна! Вы же не можете жить без крови! И еще – вы боитесь, а страх и счастье – несовместимы.

– Да что вы понимаете!

Она опять закурила – и замолчала. Только голубые глаза лихорадочно блестели. И Юре показалось, что она не так уж уверена в своей правоте.

– Или вы потому уйти отсюда не хотите, что во время войны распробовали вкус крови? Потому что вы не знаете, как сможете жить иначе? Молчите?

Она действительно не перебивала, только нервно затягивалась, выпуская дым вниз, в сторону.

– Скажите, разве я не прав? Прав, вы и сами это чувствуете. Только в просвещении души путь к счастью и спасению людей. Пусть он будет медленный. Толпы противны Духу. А просвещение враждебно гиликам, рвущимся к власти. Потому что просвещенными людьми невозможно командовать.

– Ну да, "государство напоминает атлантам" – так в ваших легендах о законах сказано? – печально засмеялась она. И продолжила резко и убежденно: – Если жить по-вашему, общество, государство – рухнет. Нельзя государству без насилия-то! Разве бы мы победили, без крови-то? Черта с два! Утопили бы нас белые в крови! Выбора не было и нет!!! Так вот!

– Ведь сами с собой не согласны! – горячо воскликнул Юрий. – Я же вижу, вам тяжело здесь!

– Какая разница? Да, мне часто трудно, – отмахнулась она. – Но долг есть долг, дело, которое свершается в стране, выше любой человеческой жизни.

– Но ваш путь ведет в тупик! – горячо воскликнул Юрий. – Он строится на насилии и принуждении. Может, нельзя просветить каждого рабочего! Но и опустить всех до уровня рабочей скотины сложно! А большевикам нужны массы! Для вашего "великого перелома".

– Для нашего "великого перелома" нужны люди! – горячо возразила Елизавета Петровна. – Грамотные, культурные люди. Новые, свободные от пережитков старого. А вы, вместо того чтобы идти с нами, идете против нас. И я скажу почему!

– И ошибетесь! – крикнул Юрий. – Просто нам противно жить по команде! У вас инакомыслие наказуемо, а принцип ордена – давать мудрость в виде легенд, чтобы каждый мог трактовать их по-своему. У нас советов не дают, не то что команд!

– Так орден все же есть? – доверительным тоном спросила Елизавета Петровна.

Юрий задохнулся. Милая, искренняя следовательница легко и без труда поймала его. Он судорожно втянул воздух, закашлялся. Кровь отлила от головы, прошиб холодный пот. Кабинет качнулся и расплылся перед глазами.

– Да что вы? – всполошилась она. Налила воды, подала напиться.

Юрий сделал несколько глотков. Но как только он пришел в себя, она продолжила столь же твердо, как раньше:

– Так орден все-таки есть?

Он не успел сообразить, как лучше ответить. И подтвердил как сквозь сон:

– Ну есть.

– И то, что вы мне говорили, – это часть программы ордена? – она не дала ему опомниться.

– Ну, в каком-то роде.

– Вы же не будете отрицать, что ваши слова можно назвать критикой советской власти?

– Идеологии, мы не ставили целью подрыв и свержение советской власти. Я...

– Но вы вели агитацию с критикой советского строя в своем ордене. Да?

– Ну, можно так сказать, но... – он никак не мог вывернуться, вопросы были просты, и отрицать что-либо после разговора с ней было невозможно.

– Кто вовлек вас в организацию? – настойчиво продолжала она все тем же ровным, чуть ли не дружелюбным тоном.

Лицедейка проклятая, ханжа! Фарисейка! Схватила за горло – и давит, давит. И еще интересуется, что это он задыхается!.. Юра замолчал, решив больше ничего не говорить.

– Он?

Елизавета Петровна протянула ему фотографию.

– Солонович Алексей Александрович, преподаватель МВТУ? – сжимая карточку в своих тонких, костлявых пальцах с желтыми ногтями, мягко, но властно настаивала она.

Юрий заметался. Чертова баба знала больше, чем он предполагал. А до этого только играла, как кошка с мышкой. Магистр!!! Она знала и о магистре! Нет, он не выдаст его! Но... Как? Времени на принятие решения не было, кровь стучала в висках, мысли путались.

– Нет! – собрав всю волю, ответил Юра как можно тверже.

– Тогда кто?

Едва ворочая пересохшим языком, путая слова, Юра произнес:

– Я познакомился с Ириной Владимировной Покровской. Она пианистка, но сейчас – безработная... В орден она точно не входит. Она привела меня на вечеринку, там был Даня... Даниил Яковлев, мой сосед по дому, студент МГУ... Вот он мне и рассказал об ордене, легендах. Привел на посвящение... Кто нас посвящал – я не знаю. Он был в маске. Легенды слышал от него и от Дани... Мне плохо!

И он, действительно сильно побледнев, начал заваливаться набок, теряя сознание. Елизавета Петровна опять засуетилась, подала ему воды. Нажала на кнопку звонка и приказала вошедшему конвоиру:

– Валерьянки. И нашатырю.

Бережно поддержала Юру за плечи. Он мягко сполз на пол.

– Подготовь пока протоколы, Юля, – сказала Елизавета Петровна стенографистке. – Ох, какие мы нервные!

Поднесла Юрию под нос ватку с нашатырем и заботливо обтерла лицо мокрой тряпочкой, похлопала по щекам. Студент пришел в себя.

– Ну, вы меня и напугали, – пробормотала Елизавета Петровна и попыталась улыбнуться.

– Уберите от меня руки, – брезгливо отстранился Юрий.

Елизавета Петровна вздрогнула, как от пощечины, и подчинилась. Юра сам встал, тяжело опустился на табурет. Лицо его дергалось и кривилось, он с трудом сдерживался. Елизавета Петровна нервно повела печами, достала из портсигара папиросу, хотела закурить, но оглянулась на подследственного.

– Курите уж, фарисейка, – огрызнулся он, но голос его сорвался, и закончил он почти со всхлипом: – Давайте ваши протоколы и...

Он заплакал. Елизавета Петровна отошла к окну и отвернулась. У нее нестерпимо заболела голова и на душе было так мерзко, словно и не было этого блестяще проведенного допроса и все ее старания пошли насмарку. Зверски захотелось напиться.

"Отставить сантименты, – приказала она себе, прикуривая новую папиросу от предыдущей. – Что произошло? Ты его расколола. Законными способами. Он виноват? Да. Так из-за чего разводим психологию, товарищ Громова? Заканчивай дело и ступай домой. Ты просто устала".

Юля дописала протокол, покосилась на Громову и сама подала его подследственному. Елизавета Петровна подошла к столу и нажала кнопку вызова конвоиров.

* * *

Вечерело. Проникающий из окон свет был еще не стал густо-медным, но уже не столь бесстыдно ярким. Марк Исаевич хрустнул пальцами, закурил и спросил устало:

– И долго ты еще будешь молчать?

Сидевший на жестяной табуретке еврей лет сорока поднял на следователя угольно-черные, скорбные глаза и спокойно произнес:

– Я уже сказал вам правду. Она вам не понравилась. Тогда я дал вам свои объяснения – они вас тоже не устроили.

Марк Исаевич было дернулся, чтобы вскочить, но вспомнил, что на его подследственного угрожающие жесты не производили не малейшего впечатления.

– Симонович, то, что вы написали – бред сивой кобылы. Я этой ахинеи к делу не подошью. Дайте честные показания.

– Те, что вы мне подсовываете, гражданин следователь? Так с точки зрения профессионального инженера это тоже ахинея, только очень правдоподобно составленная. А моя ахинея была неправдоподобной. Но она мне больше нравится. Я не понимаю, о чем мы спорим: ведь вам надо меня посадить. Так какая разница, по какому из двух поклепов я сяду?

Марк Исаевич перекатил желваки на скулах и сказал со зловещим спокойствием:

– Знал бы ты, Юдка, как хочется мне выбить мозги из твоей еврейской башки!

– Жидовской, – улыбнулся подследственный. – Вы имеете право говорить "жидовской".

Марк Исаевич задохнулся от ярости, а Симонович продолжил:

– Ведь вы сами уже давно потеряли право называться евреем.

– Я тебя убью! – выдохнул Марк Исаевич.

– Мы уже давно выяснили, что я этого не боюсь. А вы – не имеете права меня убить здесь. Только опосредованно – через приговор и Соловки. Так что мы вернулись к исходной точке. Я не подпишу вашего сочинения, гражданин следователь. Делайте со мной что хотите.

"Ничего. Я тебя Лизке передам. Завтра же, – подумал Марк Исаевич. – От этого ангела-хранителя ты не уйдешь..."

Он потер виски и сказал:

– Ну и черт с тобой. Ты у меня еще попляшешь. – Нажал на кнопку звонка.– Уведите.

Аккуратно разложил папки, приготовил их к просмотру. В дверь постучали, и вошла Елизавета Петровна, уже с портфелем и в фуражке. Марк отметил про себя, что выглядит она измотанной и чем-то сильно расстроена. Сперва было решил, что Семенов не заговорил, и спросил обеспокоенно:

– Расколола?

– Да.

Марк облегченно улыбнулся:

– Молодец! Садись. Я устал и страшно хочу есть. Составь мне компанию.

Громова сразу напряглась.

– Марк Исаевич, я тоже устала и нездорова. Если можно, то поговорим о деле и я пойду домой.

– Нельзя, – вздохнул Марк Исаевич. – Разговор долгий. Так что садись, лучше на диван.

Он подошел к шкафу, достал оттуда сверток, поискал, куда бы его пристроить. Прихватил по пути венский стул, придвинул его к дивану.

– Назначим его врид* стола.

Елизавета Петровна подчинилась.

– Ты докладывай, я слушаю.

– Он признал наличие организации, разъяснил идеологическую платформу...

– И как?

– Убежденные противники советской власти, но террором тут и не пахнет, только критика идеологии, – сухо доложила Елизавета Петровна.

– Мельчает анархист, – весело прокомментировал Марк Исаевич, доставая из глубин добротного шкафа в стиле модерн початую бутылку коньяка и два стаканчика. Оглянулся на дверь, легко подошел к ней, щелкнул ключом в замке, заговорщицки улыбаясь, пояснил: