Текст книги "Забытый плен, или Роман с тенью"
Автор книги: Татьяна Лунина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Чешусь, как блохастая старая псина, и мечтаю стать молодым кобелем, перед которым течные сучки отводят в сторону хвосты... Между нами, Андрюша, у меня внутри уже давно как выжженная степь, ни живой былинки. Как-то проснулся среди ночи и думаю: человек я или труп ходячий? Веришь, до рассвета почти провалялся, но так про себя ни хрена не понял. Здоровьем вроде Бог не обидел, семья обеспечена до седьмого колена, народ вокруг в рот заглядывает, вроде я оракул какой, из моей руки кормятся тысячи. Захочу – в Госдуму пройду, захочу – сам куплю депутатов. А интереса к жизни нет, обрыдло все, понимаешь?
– Может, проще было любовницу поменять?
– Так ведь долго с чертом в душе не проходишь, хочется Бога туда впустить. У меня в свое время баб этих было – что гвоздей на стройке, каждую по самую шляпку вбивал. Баба, Андрюша, ценит не ум, не верность, даже не силу мужичью, а деньги да кураж, остальное – сказки для сопливых дураков. Уж я-то знаю, насладился этим бабьем по самую маковку, – указательным пальцем постучал себя по макушке, – из ушей стали течь мои сладенькие.
К столу подошел официант:
– Что-нибудь желаете еще?
– Повтори-ка нам, Ваня, два коньячку по пятьдесят, – не спрашивая приятеля, заказал Ростислав Игоревич. – Мы же русские люди, – подмигнул он Андрею, – нам под задушевную беседу не сладкое подавай, а крепкое, верно?
– Наверно, – улыбнулся Лебедев.
– Что-то меня сегодня понесло, разоткровенничался я с тобой. Не надоел?
– Нет.
Официант принес коньяк, как будто не ходил за ним, а летал.
– Задурил я, Андрюха. Не спал по ночам, жрал как на откорм, правда, не толстел, видно, с этой нервотрепкой не впрок шло, всякое дерьмо стал себе позволять. В общем, начал стремительно худшеть, как покойная мать говорила. Жена тайком позвонила корешу моему, попросила под любым предлогом приехать, пока я не загрыз нашу Феню и ее хозяйку в придачу. Кстати, Фенька должна вот-вот ощениться, не хочешь щенка? Голубых кровей будет, предки – сплошные чемпионы.
– Спасибо, нет.
– Ну, как знаешь. Короче, раздавили мы с приятелем бутылку, и дружок раскололся, оказывается, он и сам побывал в моей шкуре. Когда все остохренело: и бабло, и бабы – все. Это теперь у него, как в молодости, глаз горит, руки чешутся – не мужик, огурец! А раньше корчился, что тебе червяк на крючке. Когда слишком все хорошо, это, брат, плохо, – усмехнулся Ветрянов. – В общем, кореш поделился со мной, как можно обновиться. – Он прищурился и вдруг стал удивительно похож на сытого добродушного пса, подставлявшего брюхо для ласки, сходство портили лишь очки в золотой оправе да бокал с золотистым напитком в загорелой руке. – Обновился... – мечтательно проурчал особаченный нефтяник и с наслаждением глотнул коньяк. – Какая женщина, Андрюха, – богиня! Не могу забыть.
– Так хороша?
– Немыслимо!
– В койке?
– Все бы вам, молодым, опошлить. Говорю же тебе: это как первая любовь!
– Может, опишешь свою богиню?
И Ветрянов описал. Он оказался докой не только по нефтяной части, такой точный словесный портрет дал бы далеко не каждый. Андрей узнал ветряновскую «богиню» сразу, после первого же дифирамба родинке на правой щеке рыжей смуглянки. Вот только раньше не замечалось, что клубный приятель страдал дальтонизмом.
...Домой он гнал как сумасшедший, благо пробок на дорогах поздним вечером нет. В кабинете первым делом кинулся к письменному столу, где-то там, в одном из ящиков завалялся старый еженедельник с давно забытой записью. Лихорадочно пролистал страницы, вцепился мертвой хваткой в одну, бросился с ней к компьютеру, вошел в Интернет, набрал бесконечные цифры, внес одним словом назначение смехотворного платежа, щелкнул «отправить», получил подтверждение. Получатель не провалился в ад, не сгорел со стыда, не потрудился замести следы – по-прежнему играл в свои заманчивые игры, умный, расчетливый, хитрый ловчила. Только вот отправитель оказался лохом.
А ранним утром позвонил Евгений и сообщил о смерти автора препарата, на днях запущенного в производство. Телеграмму, заверенную врачом, прислала какая-то Нежина.
* * *
Лето, 2001 год
По трапу Боинга 747–400, выполнявшего рейс Рим—Москва и застывшего на посадочной полосе московского аэропорта Шереметьево-2, чинно двигалась вниз разноязыкая людская вереница. Среди других, шагавших к чемоданам, передышке и делам, заметно выделялась одна, лет тридцати. Она не спускалась – одаривала собой ребристые ступени, и те восхищенно цокали в такт замшевым шпилькам. Красавицей такую назвать нельзя, но не заметить невозможно. В ней словно спутались время и кровь, отразившие не одно столетие. К тому же природа явно увлеклась, когда лепила свое чадо, и в азарте позабыла о мере: здесь всего казалось чересчур. Черные глаза с когда-то модной поволокой представлялись сегодня слишком большими, а веки – тяжелыми; родинка на правой щеке смахивала на старинную бальную мушку; искусственным выглядел точеный нос, и лишь едва заметная горбинка на нем убеждала, что он натуральный; чужеродными смотрелись веснушки, вызывающими – излишне пухлые губы, надменной – ямка на упрямом подбородке, и уж совсем сбивала с толку поразительно светлая пышная грива, разметавшаяся по плечам и плюющая на причудливое сочетание со смуглой от рождения кожей. Взгляд свысока отбивал у любого всякую охоту к знакомству. По правде сказать, к таким и подходят редко: уж очень велика опасность не отойти потом никогда, а любителей добровольно набрасывать петлю на шею собственной свободе, как известно, крайне мало. Блондинка коснулась рукой черного жемчуга не загорелой шее, небрежно перекинула через правое плечо сумочку из замши и ступила на землю, закатанную в бетон. Мария Корелли после восьмилетней разлуки встречалась с родиной и не испытывала ни радости, ни грусти – ничего, кроме любопытства к собственному будущему, темному, как летняя римская ночь.
У пограничного контроля терпеливо сопела очередь; молодая женщина, обреченно вздохнув, стала в хвост. Не прошло и минуты, как за спиной пророкотал радостный басок:
– Какие люди! – Она резко развернулась и едва не ткнулась носом в сияющую физиономию. – Здорово, Маня! Транзитом или решила бросить якорь? А может, загрызла ностальгия? Тогда пади в мои объятия, непутевое дитя! – На глазах изумленного пассажирского люда с иголочки одетый верзила сгреб ее в охапку и смачно расцеловал в обе щеки. Пахнуло терпким мужским одеколоном, табаком, виски и еще чем-то неуловимым, давно забытым, из детства, подтверждавшим, что беглянка наконец-то дома.
– Димка! Ты как здесь оказался?
– Я-то запросто, – ухмыльнулся друг детства, – а вот тебя каким ветром занесло? Неужто деру дала от своего макаронника?
– Неужто ты не разучился лезть наглым своим носом в чужие дела?
Радость при виде Елисеева, которого выткал воздух, мигом выветрила из головы неприятности последней недели. Объяснение с Пьетро, посчитавшим решение осчастливленной русской жены блажью избалованной дуры, высокомерие его адвоката, талдычившего, что в случае развода сеньора Корелли остается без лиры в кармане, мужнино напутствие, злобно брошенное в спину, – все вышибла эта внезапная встреча.
– Послушай, Мань, тебя кто-нибудь встречает?
– Кто?
– Мало ли, – пожал плечами Елисеев, – в никуда бабы с ветки не прыгают.
– Я, Митенька, не обезьяна, прыжкам предпочитаю ходьбу. И пусть тебе это покажется странным, но такой способ передвижения меня устраивает вполне. Особенно когда никто не путается под ногами.
– Ну вот, обиделась. А я ведь просто хотел предложить свою тачку.
– С тобой небезопасно ехать, Елисеев. Любой гаишник в момент унюхает алкоголь.
– А меня повезет водила, – довольно ухмыльнулся Димка, – нет смысла самому напрягаться.
Она покосилась на дорогой костюм, солидный кожаный портфель, модные туфли из крокодиловой кожи.
– Чем занимаешься?
– Рекламой.
В девяностом году на пару с другом-химиком Елисеев наладил травлю тараканов и мышей. Дела пошли в гору, и скоро друзья-соучредители сляпали фирму с гордым названием «Делос». Что означали эти два слога, толком не знал никто, но деньги сыпались к удачливым дельцам, как просо к куриным лапам, брошенное щедрой хозяйской рукой. Митяй женился, забурел, оброс жирком и расслабился, уверовав в непогрешимость удачи. А зря, потому как химику надоело травить грызунов с насекомыми, и он усиленно принялся изобретать отраву для партнера. Три года приятели успешно очищали столицу от усатых паршивцев, а на четвертый, как раз накануне отъезда Марии в Италию, Елисеев приперся к ней с парой бутылок «Столичной» и в перерывах между стаканом, соленым огурцом и бородинским хлебом, припасенным для итальянского жениха, поведал, что дружок его кинул, а заодно увел красавицу-жену.
– Представляешь, Мань, этот сучий пес втихаря открыл новый счет, перевел туда бабки и смылся с моей коровой. А я, козел, доверял ему, как себе, – отводил душу доверчивый бизнесмен и муж-лопушок, обижая ни в чем не повинных животных сходством с подлецами да дурнями. В тот памятный вечер Елисеев поклялся никому не верить, в чем теперь наверняка преуспел. Тогда же он накаркал ее возвращение в Москву.
В кожаном салоне было уютно, пахло сосновыми почками, негромкая музыка расслабляла и настраивала на лирику. Димка раздавал по мобильному телефону приветы, ругался, грозил, льстил, сопел с недовольной миной, расплывался в улыбке, пошлепывал изредка теплой ладонью по Машиной руке, и все его мысли прочитывались как открытая книга с крупным шрифтом для детей. Особенно лезла в глаза одна, самая назойливая: с какого бодуна в Москву прилетела Манька Бодун? Хамоватую форму смягчала суть: искренняя радость от встречи. Она улыбнулась, откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза...
Елисеевы и Бодун жили на одной лестничной площадке окраинной пятиэтажной хрущобы. Когда-то здесь была деревня Фунниково, где заливались соловьи, цвели одуванчики и кудахтали куры. Потом зарычали бульдозеры, затарахтели самосвалы, желтые поляны застроили серыми коробками, куда со своим скарбом въезжали гордые новоселы. Среди счастливчиков оказалась и учительница Ангелина Елисеева с сыном-двухлеткой. Поселилась в начале лета, к концу все никак не могла пристроить ребенка, начиная впадать в тихую панику. А за стеной, в маленькой двушке маялась от тоски и одиночества соседка-старушка. Месяц назад, сразу после новоселья, ее зять с дочерью укатили к черту на рога за длинным рублем, пожелав немолодым родителям счастливой жизни в новых хоромах. Через две недели после отъезда детей у мужа Ольги Трофимовны случился инфаркт, и старик в одночасье сделал свою старуху вдовой. Видно, так надорвался на пути к заветной цели прилично пожить на старости лет, что, когда мечта реализовалась, перетружденное сердце не выдержало счастья, разорвалось. Бедную Ольгу Трофимовну спас соседский Митенька, за которым она охотно согласилась приглядывать. Когда в молодой семье, жившей по соседству, сбоку от бабули, родилась дочка Машенька, баба Оля стала заботливой нянькой и второму ребенку. В общем, все обрели покой и ощущали себя дружным семейством, где у каждого есть собственный кров. Вместе встречали Новый год, отмечали дни рождения, делились рецептами, а молодые мамы повадились шушукаться вечерами, обсуждая проблемы каждой. Вот в такой большой семье, разделенной панельными стенами, и выросла Маша. Митю Елисеева она знала ровно столько, сколько помнила себя. Ушастый мальчик, старательно делавший Маняше козу, шпингалет, стоявший за Маньку горой, подросток, терпеливо сносивший приставшую хвостом настырную малявку, шафер на первой свадьбе и единственный гость на второй, пылкие объятия с «макаронником» в Риме и обалдевшая физиономия меньше часа назад – это все Димка. Мальчишка с окраины, безотцовщина, сорвиголова, математик, делец – заботливый, искренний, преданный друг. Единственный, других нет и не было никогда. Она, вообще, в отличие от родителей росла дикаркой. Мать, хрупкая красавица-блондинка, в ком смешалась немецкая кровь со славянской, и отец, смуглый высокий цыган, сотворили нечто, не подобное себе. Каждый из них, конечно, отметился в дочери генами, но сделал это вроде впопыхах, на бегу. В итоге при красивой родительской паре вылупилась дурнушка. Толстогубая, с вечно угрюмым взглядом исподлобья и смуглой, почти до черноты, кожей, белобрысая до неприличия, с длинными ногами и руками, готовыми укоротить все четыре конечности разом, – с такой внешностью можно запросто сделаться невротичкой. Да еще фамилия Бодун, какая у всех вызывала насмешки. Ну как тут не тронуться умом? От психопатии спасали книги. Читала Маша запоем: все, что подсовывала тетя Геля, что сама могла нарыть в школьной библиотеке или откопать в районной, что пряталось от юной книгоедки дома, на самых высоких книжных полках. К первому классу она перечитала пушкинские сказки, в третьем знала всего Гоголя, в четвертом познакомилась с Куприным, в седьмом наслаждалась Бальзаком. Замкнутый долговязый подросток, она научилась пропускать мимо ушей насмешки и ехидные подколы, перестала стесняться роста, пугаться взросления, заливаться краской при каждом чужом взгляде. Воображала себя то Спящей царевной, то капризной чернобровой Оксаной, неприступной Татьяной, трепетной Суламифь. Ее большие черные глаза затягивались при этом дымкой, влажнели, в зрачках вспыхивал таинственный огонек, который завораживал и заставлял заткнуться самого отъявленного нахала. Последней школьной осенью в десятый «Б» вошла незнакомая красотка, в какой только по фамилии признали Бодун. Через месяц в нее влюбились одноклассники, через три – старшеклассники школы. А в конце послешкольного лета, когда они впятером смотались на недельку в Афон и Маша чудом там уцелела, провалившись в пещеру, ей объяснился в любви сосед по парте Генка Белов, по ком сохло девчоночье население всего фунниковского околотка. Ребята звали его Беленьким, и эта кличка не обижала, скорее, ласкала и грела. В августе они оба стали студентами, в сентябре им стукнуло по восемнадцать, в октябре расписались в ЗАГСе, в марте по-доброму расстались, насытившись друг другом до отвала. Два года она наслаждалась покоем, на третьем случилась беда. Прямо за кафедрой, во время лекции скоропостижно скончался кумир, на которого молились студенты искфака. Старый профессор называл будущих искусствоведов «сударями» и «сударынями» (последних было несравнимо больше), гордился своими питомцами и открывал перед ними такие кладовые познаний, от которых захватывало дух. Его преемника восприняли в штыки априори, как будто не могли простить молодому доценту профессорской кончины. Невзлюбили все, кроме одной. Студентка Белова втрескалась в нового преподавателя по уши, с первого взгляда. Каким-то чудом Маша повадилась угадывать мысли педагога, какие частенько крутились вокруг черноглазой блондинки. Тогда она припомнила пушкинскую Татьяну и решила открыться, от души надеясь, что Евгений Далеков окажется не таким дураком, как Евгений Онегин. Чутье не обмануло. На третий вечер после объяснения в пустой аудитории Машенька уже переступала порог запущенной берлоги, а еще через месяц обосновалась наводить там уют. Спустя полгода влюбленный доцент с радостью поставил крест на своей холостяцкой жизни. Спустя год с небольшим доцентша сбежала, не выдержав ночного храпа над ухом, овсянки по утрам и абсолютной беспомощности мужа в быту. От злости на собственное неумение выбирать спутника жизни она записалась на курсы английского, где учили по новой методе, и уже через полгода вполне сносно трепалась на чужом языке. Когда одна из маминых пациенток, благодарная за омоложенное лет на десять лицо, узнала, что у хирурга-косметолога дочь сутками твердит английские фразы, тут же предложила разговорную практику, оплаченную твердой валютой.
– Не сомневаюсь, Любовь Аркадьевна, что у вас умная и красивая дочь, – льстила дама, подставляя опухшее лицо чутким пальцам хирурга. – Думаю, ей будет несложно поработать переводчицей. Деньги никому не бывают лишними, а для молодой девушки это еще и шанс неплохо устроить судьбу. Сами знаете, какая у нас страна, бежать отсюда надо, бежать без оглядки! У меня вот дочка в Стамбуле живет, за турка вышла. Турок, конечно, не француз, – со вздохом признала османская теща, – но я за нее все равно спокойна: муж неплохой, живут как белые люди. А что вы хотите, – риторически вопросила она, – граждане мира! Да и климат прекрасный, хоть и мусульмане.
Так Маша перешла от теории к практике и познакомилась с Пьетро Корелли, сорокалетним адвокатом из Рима. Спустя десять месяцев получила на руки диплом и принялась за копейки трубить научным сотрудником в Пушкинском музее, облизываясь на недоступные шедевры. Чтобы не разбазаривать свободное время и выбросить из головы канувшего как в воду закордонного юриста, молодой специалист всерьез занялась языками, к чему неожиданно оказалась способной. Основательно подчистила английский, принялась за немецкий, а когда соблазнилась французским, в Москву нагрянул Пьетро. После ужина в «Национале» они поднялись в его номер, а утром Маша Белова согласилась стать Марией Корелли. Фамилия звучная, будущее заманчиво, секс приводит в восторг обоих – она воспарила в небеса и поверила, что третий – это последний и на всю оставшуюся жизнь. Дома объявила, что Бог любит троицу, и пригласила родителей в ресторан для знакомства с будущим зятем.
В тот февральский вечер падал снег и серебристым покрывалом укутывал землю. Было безветренно, морозно. Договорились встретиться в семь. За Машей обещал подъехать потерявший голову итальянский жених. Родители добирались своим ходом: мать – с Красносельской, отец – с Беговой, где тренировал своих неуемных жокеев. Влюбленные проторчали на морозе сорок минут, и окончательно окоченевший от русского холода Пьетро предложил, наконец, сесть за столик и ждать будущую родню в тепле. Они выпили по бокалу красного вина, не притронулись к шампанскому, перекурили, строя грандиозные планы, а к исходу второго часа Маша забеспокоилась не на шутку. Вяло поклевала закуски и после трех часов ожидания поняла, что родители не объявятся вовсе. Извинилась за необязательных родственников, попросила отвезти домой. Сердце сжимало предчувствие беды.
В комнатах было темно и тихо. Она щелкнула выключателем, сбросила шубку из серого козлика, прошла в гостиную, включила телевизор. По московской программе выдавали городские новости, какой-то гаишник возмущался безответственностью пьяных водителей, ведущей к авариям на дорогах, в кадре показывали битую «Волгу». И вдруг Машенька увидела на экране лицо матери, залитое кровью, а рядом, на снегу – дубленку отца и что-то бесформенно темное под ней.
– Мань, просыпайся, приехали!
– Я не сплю.
– Неужели? А я решил, что ты бессовестно дрыхнешь.
Она молча открыла дверцу и вышла из машины, следом вывалился довольный Елисеев.
– Надо же, – беззаботно удивился он, – а здесь почти ничего не изменилось, ты посмотри!
– Еще насмотрюсь.
– Слушай, да что с тобой сотворили эти макаронники?! Ты хоть оглянись вокруг, мы же выросли тут! Неужто в тебе ничего не дрогнуло?
– Все мы, Димка, родом из детства, – она взяла чемодан из рук водителя, – но это совсем не означает, что надо дрожать. Спасибо, что подвез. Позвони, если будет желание. Телефон, надеюсь, помнишь. А сейчас, извини, я устала, – и невозмутимо направилась к подъезду.
Поднялась на третий этаж, долго копалась в сумке, отыскивая ключ, вставила, наконец, в замочную скважину, распахнула дверь, переступила порог, стараясь крепче держаться на ногах, поставила чемодан под вешалку. Медленно прошла в кухню, опустилась на плетеный стул, бездумно уставилась в замызганное окно. Над ухом противно жужжала здоровенная черная муха. Хозяйка вспомнила «Делос», вытащила из сумки сигареты и начала обкуривать мерзкое насекомое, кружившее по чужой кухне как по своей. После бесплодных усилий выкурить нахалку Мария раздавила в пепельнице окурок и принялась внимательно разглядывать гладкую поверхность стола, тупо рисуя круги. Через пару минут на серый пластик шлепнулась крупная соленая капля, ставшая центром все новых и новых геометрических фигур, старательно выводимых указательным пальцем...
Глава 4
Весна, 2005 год
– Здравия желаю, Андрей Ильич! Надолго к нам?
– Как получится.
– А моя с утра все уши прожужжала, что день сегодня будет особенный. Ей, видите ли, голубь белый приснился, ну не дуры эти бабы? – тараторил водитель, и было видно, что он гордится своей пророчицей-женой и радуется встрече. – Вы простите меня, товарищ Лебедев, знаемся всего ничего, а вспоминал вас частенько, думал, не свидимся больше. Спасибо хочу сказать, что дали тогда время на «волжанку» мою. У нас тут одно только знают: Кузьмич, гони сюда, Кузьмич, смотай туда. А на ходу моя старушка или на яме – об этом у начальства голова не болит, оно бабки крутит. Ох, простите, заболтался, – спохватился шофер, поняв, что с откровенностью хватил лишку. – Как говорится, пустая мельница и без ветру мелет, правда, старуха? – похлопал он по блестящему черному боку свою боевую подругу.
– Как жизнь?
– Нормально, без новостей.
– Иногда самая лучшая новость – отсутствие новостей, – заметил Лебедев и уселся впереди, с наслаждением вытянув длинные ноги. Андрей Ильич ненавидел самолеты за долгое вынужденное сидение, от которого затекали мышцы.
– В гостиницу? Васька выбил для вас люкс в центре, деловой, чертяка! – восхитился Кузьмич неведомым Васькой. – Начальство его за беса держит: в любую щель проскользнет, любого обведет вокруг пальца, всех видит насквозь и ничего не боится – не мужик – сатана! Тогда, извиняюсь, с вами промашка вышла, – споткнулся говорун о лебедевскую усмешку. – Василий мать хоронил, а без него наша контора – что дом без крыши, любая капля может большую неприятность сделать. И снегопад, как на грех, случился... Да что теперь говорить, – досадливо поморщился он, – облажались.
– Иван Кузьмич, притормози на минутку. – «Волга» плавно подкатила к обочине и застыла, довольная передышке. – Разомнусь немного, ноги после самолета как костыли, не чувствую ничего. А ты перекури пока.
– Есть! – сообразительный Кузьмич догадался, что москвич хочет вдохнуть целебной сосны. «Кумовья тоже, как, бывало, приезжали, так надышаться не могли первое время. Наташка все ахала, какая тут красота. А что ахать? Думать надо было, когда их после Германии в Союз переводили. Татьяна, например, и не пикнула, только все улыбалась да твердила: „Я, Ваня, к тебе судьбою пристроена, куда ты, туда и я, как нитка за иголкой, мне без разницы, по какой канве вышивать“. Хоть и питерская, между прочим.
А Наталья Сашкина все около комполка крутилась, московской родне письма строчила да в главный штаб сервизы возила, чтоб рядом пристроиться. Хотела поближе к столице, в немецких тряпках среди культурных людей форсить. Дофорсилась, теперь в своих занюханных Люберцах почту разносит. Саня поддает вовсю, потому что не может никуда после дембеля приткнуться. Живут – как небо коптят. А для жизни лучше гуртом, недаром говорится: когда друзья вместе, так и душа на месте. Если б не Наташкины выкрутасы да не Сашкина бесхребетность, гуртовались бы все здесь, была такая возможность. Бабу надо в строгости держать, баба – она как кобыла: ласкай да плетку не забывай, иначе так лягнет по судьбе – забудешь, и где родился. Эх, да что теперь говорить!»
Лебедев дышал полной грудью, прочищая сосновым духом забитые дрянью легкие, а мозг беспрерывно задавал все те же вопросы: куда, зачем, во имя чего? Допустим, первый вопрос получил ответ сразу – сюда, чтобы разобраться на месте, что случилось и с дедом, и с внучкой. А вот другие два ставили в тупик. Без лукавства следует признать, что в Майск он ринулся, конечно, не ради Куницына. Не по рангу президенту солидного холдинга тратить свое драгоценное время на разбирательство внезапной кончины одного из многих, даже если партнерство с ним обещает хорошую прибыль. На это есть целый штат юристов и экономистов, должных наводить порядок в подобных делах. Аполлинарию он не увидит как дважды два. Сделка между ними исключала всякую возможность общения с исполнителем после истечения договорного срока, а срок истек пару дней назад, когда потерявший голову заказчик орал в гудящую телефонную трубку. Так какого рожна он приперся в эту глухомань – воздухом насладиться? Потрепаться с простодушным водилой о доблестях неизвестного Васьки? Или убедиться, что легко был обманут, потому что сам хотел обмануться? Но не за этот ли немудреный обман он и выложил тогда немалые деньги? Чтобы обмирать, как наивный юнец, трепыхаться на крючке, злиться, радоваться и ждать, строить безумные планы, надеяться, забивать башку восторженной чушью – проклятие! Когда он влезал в авантюру, попахивающую чертовщиной, разве мог представить себе, что дело кончится подобной неразберихой? Без покоя, без ясности, без уверенности в будущем – нервотрепка и головная боль. Нет, эту «продавщицу» надо разыскать во что бы то ни стало! Тряхануть как следует, чтобы ответила на единственный вопрос: правда ли то, в чем признавалась по телефону? А потом пусть отправляется на все четыре стороны, никто и бровью не поведет. Только он тоже должен сказать свое слово, и оно, без сомнений, будет последним...
Вот ради этого стоило примчаться сюда, бросив остальные дела. Лебедев втоптал второй окурок в землю и пошагал к машине, полный решимости немедленно действовать.
* * *
Куницын сгорел в собственной бане. Пожар случился в одночасье. Над чем колдовал ночью Егор Дмитриевич среди шаек, полков и березовых веников, теперь не узнает никто. Обгоревшее до неузнаваемости тело опознала внучка по отсутствию мизинца на левой ноге и зубному мосту на нижней челюсти справа. Бедняжка была каменной от горя да все шептала сквозь слезы, что полгода назад давала дедуле деньги на дорогую металлокерамику.
– Когда помирают, всегда жалко, сколько б человек ни прожил, – вздыхал Кузьмич, сплетничая о кончине старика и сокрушенно обозревая пепелище. – А тут дед, самая что ни на есть родня. Говорят, правда, что здесь ее редко видели.
– А что еще говорят?
– Я краем уха слыхал, что старик не наш, не местный. Построился здесь недавно, где-то с год назад, может, два, с тех пор и жил тут. Нелюдимый он был, ни с кем не общался.
– А внучка?
– Что внучка?
– Внучка давно в этих краях?
– А кто ж его знает? Вам бы, Андрей Ильич, с Василием потолковать, он наверняка уже все пронюхал, – предложил водитель и почесал макушку. – Ему бы дивизией командовать: башковитый, гад!
– Давай-ка, Иван Кузьмич, заглянем еще в одно место. Надеюсь, там ничего не сгорело.
– Так точно, – поддакнул Кузьмич, априори разделяя лебедевский оптимизм.
Звонить в знакомую дверь пришлось долго. Когда надоело тыкаться в бесполезную кнопку и Лебедев развернулся, собираясь уйти, дверь распахнулась. На пороге стояла приятная женщина лет сорока. Джинсы, мужская, в черно-белую крупную клетку рубашка навыпуск с засученными рукавами, волосы спрятаны под серой однотонной косынкой, концы которой забавно торчат на затылке, в руках мокрая тряпка.
– Вам кого? – Красивый грудной голос звучал доброжелательно, но не допускал панибратства. Эта женщина явно была из тех, к кому запросто не подойти.
– Добрый день, – вежливо поздоровался непрошеный гость, – мне бы хотелось поговорить с Аполлинарией. Она дома?
– Вполне возможно, только мне об этом ничего не известно.
– Простите?
– Вам ведь Нежина нужна?
– Да.
– Она больше здесь не живет. Опережая ваш следующий вопрос, скажу, что не знаю ее нынешний адрес, а значит, мне не известно о ее присутствии там. Я понятно излагаю? – Улыбка разбудила морщинки вокруг глаз, отчего лицо неожиданно стало еще более привлекательным.
– Излагаете вы, может быть, и понятно, но я ничего не понимаю.
– Не хотите пройти в дом? – отступила на шаг женщина. – Вы, вероятно, Андрей Ильич Лебедев из Москвы?
– Да.
– Проходите, – и повернулась спиной, уверенная, что сбитый с толку москвич двинется следом.
Здесь ничего не изменилось, только все загромождали огромные картонные коробки, чемоданы, полиэтиленовые мешки с одеждой и узлы, где угадывались подушки. В кухне был порядок, правда, на столе, за которым Лебедев чаевничал когда-то с хозяйкой, выстроилась шеренга ярко расписных глиняных фигурок, тут же валялась упаковочная бумага.
– Чай, кофе? На беспорядок не обращайте внимания, чтобы его ликвидировать, хватит и минуты.
– Воды, если можно. У меня, к сожалению, мало времени.
Она молча достала из холодильника «Боржоми», ловко откупорила бутылку, подала шипящий стакан. – Я перебралась сюда вчера, а два дня назад этот дом купила. Со всей утварью, даже с инструментами в мастерской, знаете, как на Западе. Там ведь именно так продаются дома, что, кстати, очень удобно. Искала давно, а тут позвонил знакомый риэлтер и предложил посмотреть. Цена оказалась приемлемой, даже сверх ожиданий. Сделку оформили быстро, подождите минутку. – Вышла из кухни, через пару минут вернулась с чем-то плоским, прямоугольным, завернутым в плотную белую бумагу. – Поленька предполагала, что вы можете зайти, и оставила для вас это. – Она протянула обклеенный прозрачным скотчем презент.
– Спасибо. С новосельем вас...
– Ирина, – подсказала новоиспеченная хозяйка.
– С новосельем вас, Ирина. А больше ничего не просила передать?
– Нет, только это.
В машине Лебедев положил сверток на заднее сиденье и уставился в лобовое стекло.
– Послушай, Иван Кузьмич, ты не в курсе, у вас много дизайнерских фирм?
– Чего?
– Я спрашиваю, много ли в Майске фирм, которые консультируют, как обустроить дом.
– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – ухмыльнулся Кузьмич. – Мой лет десять как обустроен – мной да женой. Теперь только б сохранить, бомжами-то не рождаются, – потом задумался и решительно добавил: – Вам бы все-таки с Василием потолковать, я ж говорю, он любую информацию нароет, большой по этой части спец. Кстати, – оживился водитель, – знаете, кто вам дверь открывал?
– Понятия не имею.
– Любовница нашего шефа, редкая баба! Умная, красивая, талантище, – сплетничал Кузьмич, выруливая на шоссе, – по ней полгорода сохнет. А она с нашим Жмоховым крутит.
– Работает?
– Кто?
– Красавица ваша.
– А как же! В драмтеатре все главные роли – ее. Ирина Савицкая – настоящая актриса, звезда, не чета другим. Ее даже в Москву звали, отказалась. И правильно: как говорится, где родился, там и сгодился. А у нас ее ценят, уважают, даже любят, я бы сказал. Мне кажется, Васька на нее запал, но там ему вряд ли что обломится. С нашим боссом лучше не связываться, дольше проживешь.
