Текст книги "Палачи и киллеры"

Автор книги: Татьяна Ревяко

Соавторы: П. Кочеткова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

ЗАГАДКА СМЕРТИ ФАННИ КАПЛАН

Верный ленинец – комендант Кремля П. Мальков в своих не самых правдивых мемуарах свидетельствовал: « Я работал у себя в комендатуре, как вдруг тревожно, надрывно затрещал телефон. В трубке послышался глухой, прерывающийся голос Бонч-Бруевича:

– Скорее подушки. Немедленно. Пять-шесть обыкновенных подушек. Ранен Ильич… Тяжело…

– Ранен Ильич?.. Нет! Это невозможно, этого не может быть! Владимир Дмитриевич, что же вы молчите? Скажите, рана не смертельна? Владимир Дмитриевич!..

Отшвырнув в сторону стул и чуть не сбив с ног вставшего навстречу дежурного, я вихрем вылетел из комендатуры и кинулся в Большой дворец. Там, в гардеробной Николая II, лежали самые лучшие подушки.

Ворвавшись во дворец, ни слова не отвечая на расспросы перепугавшихся служителей, я вышиб ногой запертую на замок дверь гардеробной, схватил в охапку несколько подушек и помчался на квартиру Ильича.

В коридоре около квартиры растерянно толпился народ: сотрудники Совнаркома, кое-кто из наркомов. Обхватив руками голову, упершись лбом в оконное стекло, в позе безысходного отчаяния застыл Анатолий Васильевич Луначарский…

Всегда плотно прикрытая дверь в квартиру Ильича стояла раскрытой настежь: возле двери, загораживая собою вход, держа винтовку наперевес, замер с каменно-неподвижным лицом часовой.

Увидев меня, он посторонился, и я передал находившемуся в прихожей Бонч-Бруевичу принесенные мною подушки.

Потянулись томительные, долгие минуты. Я стоял, словно прикованный, не в силах сдвинуться с места, уйти от этой двери. Взад и вперед проходили, пробегали люди, а я все стоял и стоял…

Вот в квартиру Ильича вбежала Вера Михайловна Бонч-Бру-евич, жена Владимира Дмитриевича, чудесная большевичка и опытный врач. Ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь, стремительно прошел необычно суровый Яков Михайлович Свердлов. В конце коридора показалась, поддерживаемая под руку кем-то из наркомов, сразу постаревшая Надежда Константиновна.

Она возвращалась с какого-то заседания и до приезда в Кремль ничего, ровно ничего не знала. Все расступились. Прерывисто дыша, с трудом передвигая внезапно отяжелевшие ноги, Надежда Константиновна скрылась за дверью.

Наконец появился профессор Минц, еще кто-то из крупнейших специалистов… Наступил вечер, надвигались сумерки, надо было расходиться, а толком все еще никто ничего не знал, не мог сказать, что с Ильичем, насколько опасны раны, будет ли он жив.

Я вернулся в комендатуру, но работать не мог. Все валилось из рук. Мозг упорно сверлила одна неотступная мысль: как-то сейчас он, Ильич?

Ночь прошла без сна, да и думал ли кто-нибудь в Кремле в эту ночь о сне? Несколько раз за ночь я отправлялся к квартире Ильича. Все так же неподвижно стоял перед дверью часовой. Царила глубокая, гнетущая тишина. Там, в глубине квартиры, в комнате Ильича, шла упорная борьба со смертью, борьба за его жизнь. Там были Надежда Константиновна и Марья Ильинична, профессора и сестры.

Как хотелось в эти минуты быть рядом с ними, хоть чем-нибудь помочь, хоть как-то облегчить тяжкие страдания Ильича!

Казалось, будь от этого хоть какая-нибудь, самая малая польза, самое ничтожное облегчение, всю свою кровь до последней капли, всю жизнь до последнего дыхания я отдал бы тут же, с радостью, с восторгом. Да разве один я?

Но сделать я ничего не мог, даже в мыслях не решался переступить заветный порог и уныло бродил из конца в конец пустынного коридора мимо обезлюдевшей в ночные часы приемной Совнаркома, мимо дверей в кабинет Ильича.

Из-под этой двери, за которой еще сегодня днем звучал такой знакомый, такой бодрый голос, в полутемный коридор пробивался слабый свет. Там, за столом Ленина, склонившись над бумагами, бодрствовал Яков Михайлович Свердлов.

Жизнь продолжалась. Пульс революции дал глубочайший перебой, но ничто не могло остановить его мощного биения.

Уже в день покушения на Владимира Ильича, 30 августа 1918 года, было опубликовано знаменитое воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета «Всем, всем, всем», подписанное Я.М.Свердловым, в котором объявлялся беспощадный массовый террор всем врагам революции.

Через день или два меня вызвал Варлам Александрович Ава-несов.

– Немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь ее здесь, в Кремле, под надежной охраной.

Я вызвал машину и поехал на Лубянку. Забрав Каплан, привез ее в Кремль и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной большого дворца.

Команата была просторная, высокая. Забранное решеткой окно находилось метрах в трех-четырех от пола. Возле дверей и против окна я установил посты, строго наказав часовым не спускать глаз с заключенной. Часовых я отобрал лично, только коммунистов, и каждого сам лично проинструктировал. Мне и в голову не приходило, что латышские стрелки могут не усмотреть за Каплан, надо было опасаться другого: как бы кто из часовых не всадил в нее пулю из своего карабина.

Прошел еще день-два, вновь вызвал меня Аванесов, предъявил постановление ВЧК: Каплан – расстрелять, приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову.

– Когда? – коротко спросил я Аванесова.

У Варлама Александровича, всегда такого доброго, отзывчивого, не дрогнул на лице.ни один мускул.

– Сегодня. Немедленно.

– Есть!

Да, подумалось в тот момент, красный террор – непустые слова, не только угроза. Врагам революции пощады не будет!

Круто повернувшись, я вышел от Аванесова и отправился к себе в комендатуру. Вызвав несколько человек латышей-коммунистов, которых лично.хорошо знал, я их обстоятельно проинструктировал, и мы отправились за Каплан.

По моему приказу часовой вывел Каплан из помещения, в котором она находилась, и мы приказали ей сесть в заранее подготовленную машину.

Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, собственноручно.

И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда…».

На следующий день, 4 сентября 1918 года, в газете «Известия» было опубликовано краткое сообщение: «Вчера, по постановлению ВКЧ, расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эсерка Фанни Ройд (она же Каплан)».

Жизнь и смерть Фанни Каплан – загадка. Есть сведения, что и звали то её вовсе не Фанни, а Дора.

Британский агент Роберт Брюс Локкарт писал в своём дневнике: «В пятницу 30 августа Урицкий был убит Каннегисе-ром, а вечером того же дня молодая еврейская девушка Дора Каплан стреляла в Ленина. Одна пуля попала в лёгкое, над сердцем. Другая попала в шею, близко от главной артерии…» Нет ничего удивительного в этой путанице с именами. Дора или Фанни – какая разница. Жившие в конспирации профессиональные революционеры сами забывали свои настоящие имена. Вы лучше вспомните, кто нами руководил… Кто из вождей осуществлял руководство массами под именем, данным ему при рождении родителями? Большинство пользовались партийными кличками и псевдонимами. Своеобразная игра? Прятки? От кого?

Летом 1994 года по радио «Маяк» передавали сенсационные воспоминания историка, в своё время работавшего в карательных органах. Голос пожилого человека объяснял, что утверждение коменданта Кремля П.Малькова о том, что он собственноручно застрелил Фанни Каплан и сжег с помощью Демьяна Бедного, – ложно.

Историк (бывший советский прокурор) рассказывал, что комендант Кремля вернулся из ссылки сломленным, на него оказывали давление, и писал он свои мемуары под чужую диктовку. Последнее не вызывает сомнений. Хотя диктовал, может, и сам Мальков, но коррективы и акценты, конечно, вносили и расставляли другие люди.

Выступающий утверждал, что Фанни Каплан не была расстреляна осенью 1918 года. До 1939 года она якобы содержалась в одном из лагерей под Свердловском в особо секретной камере со всеми удобствами. Кому и зачем понадобилось это тайное оружие в виде террористки, покушавшейся на Ленина – абсолютно не ясно.

Но все-таки в данном случае мы склонны больше верить Павлу Дмитриевичу, рука которого не дрогнула, спуская курок.

«ТЕРРОРИСТЫ БУДУТ СЧИТАТЬ НАС ТРЯПКАМИ!»

«2 сентября ВЦИК, заслушав сообщение Я.М.Свердлова о покушении на жизнь В.И.Ленина, принял резолюцию, в которой предупреждал прислужников российской и союзнической буржуазии, что за каждое покушение на деятелей советской власти будут отвечать все контрреволюционеры и их вдохновители.

«На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти, – говорилось в резолюции, – рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов». Народный комиссар внутренних дел Г.П.Петровский подписал приказ, в котором требовал от местных властей положить конец расхлябанности и миндальничанию с врагами революции, применяющими массовый белый террор против рабочих и крестьян.

В приказе предлагалось взять из буржаузии и офицерства заложников и при дальнейших попытках контрреволюционных выступлений в белогвардейской среде принимать в отношении заложников репрессии, подтверждая законность применения красного террора.

Совет Народных Комиссаров объявил 5 сентября 1918 года, что все лица, причастные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, подлежат расстрелу».

Итак, красный террор получил как бы законодательное обоснование. И еще обратим внимание на логику большевиков: если 1 сентября «выстрел в Ленина ВЧК с полным основанием расценила как преступление против рабочего класса в целом», класса, понятно, многочисленного, то на другой день в приказе Петровского уже клеймится «массовый белый террор против рабочих и крестьян».

За сутки к рабочим прибавились и крестьяне. Видимо, массовость белого террора катастрофически нарастала. А на массовый белый террор надо отвечать массовым же красным террором. Логично.

Надо только привыкнуть к мысли, что выстрел в Ленина равнозначен стрельбе по рабочм и крестьянам «в целом».

О терроре стоит сказать немного подробнее. Вот, например, гневное послание Ленина председателю Петроградского совета Зиновьеву. Письмо написано 2б июня 1918 года, то есть спустя пять дней после убийства Володарского и за два месяца до выстрелов Каннегисера и Каплан.

«Т.Зиновьеву и другим членам ЦК. Также Лашевичу.

Тов. Зиновьев! Только мы сегодня услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.

Протестую решительно!

Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное.

Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере…

Привет Ленин.

P.S. Отряды и отряды: используйте победу на перевыборах.

Если питерцы двинут тысяч 10-20 в Тамбовскую губернию и на Урал и т.п., и себя спасут, и всю революцию, вполне и наверное. Урожай гигантский, дотянуть только несколько недель».

Причинная связь между ожидаемым урожаем и необходимостью террора выражена в этом письме достаточно ясно. Ведь не собирать урожай, а отбирать его в Тамбовской губернии и на Урале должны были 10-20 тысяч питерцев.

Итак, была дана команда, и «красный террор» начался.

В Киеве, например, расстреливаемых заставляли ложиться ничком на кровавую массу, покрывавшую иол, стреляли в затылок и размозжали череп. Заставляли ложиться одного на другого, еще только что пристреленного. Выпускали намеченных к расстрелу в сад и устраивали там охоту на людей.

В отчете киевских сестер милосердия регистрируются такие факты. В «лунные, ясные летние ночи», «холеный, франтоватый» комендант губ.ЧК Михайлов непосредственно сам охотился с револьвером в руках за арестованными, выпущенными в голом виде в сад.

Французская писательница Одетта Кён, считающая себя коммунисткой и побывавшая по случайным обстоятельствам в тюрьмах ЧК в Севастополе, Харькове и Москве, рассказывает в своих воспоминаниях со слов одной из заключенных о такой охоте за женщинами даже в Петрограде (она относит этот, казалось бы, маловероятный факт к 1920г.!) В той же камере, что и эта женщина, было заключено еще 20 женщин-контрреволюционерок, ночью за ними пришли солдаты. Вскоре послышались нечеловеческие крики, и заключенные увидели в окно, выходящее во двор, всех этих 20 женщин, посаженных на дроги. Их отвезли в поле и приказали бежать, гарантируя тем, кто прибежит первым, что они не будут расстреляны. Затем они были все перебиты…

В Брянске, как свидетельсвует С.М.Волковский в своих воспоминаниях, существовал «обычай» пускать нулю в спину после допроса. В Сибири разбивали головы «железной колотушкой»… В Одессе – свидетельствует одна простая женщина в своих показаниях – «во дворе ЧК под моим окном поставили бывшего агента сыскной полиции. Убивали дубиной или прикладом. Убивали больше часа. И он все умолял пощадить».

В Екатеринославе некий Валявка, расстрелявший сотни «контрреволюционеров», имел обыкновение выпускать «по де-сять-пятнадцать человек в небольшой, специальный забором огорожденный двор». Затем Валявка с двумя-тремя товарищами выходили на середину и открывали стрельбу.

В том же Екатеринославе председатель ЧК «тов. Трепалов» ставил против фамилий, наиболее ему не понравившихся, сокращенную подпись толстым карандашом «рас», что означало – расход, т.е. расстрел; ставил свои пометки, так что трудно было в отдельных случаях установить, к какой собственно фамилии относятся буквы «рас». Исполнители, чтобы не «копаться» (шла эвакуация тюрьмы), расстреливали весь список в 50 человек по принципу: «вали всех».

Петроградский орган «Революционное Дело» сообщал такие подробности о расстреле 60 по Таганцевскому делу.

«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновс-кой ж.д. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму.

Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Чаете обреченных была насильно столкнута в яму, и по яме была открыта стрельба.

На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей».

Вот палачи московские, которые творят в специально приготовленных подвалах с асфальтовым полом с желобком и стоком крови свое ежедневное кровавое дело.

Три палача: Емельянов, Панкратов, Жуков, все члены российской коммунистической партии, живущие в довольстве, сытости и богатстве.

Они, как и все вообще палачи, получают плату поштучно: им идет оджежда расстрелянных и те золотые и прочие вещи, которые остались на заключенных.

Они выламывают у своих жертв золотые зубы, собирают золотые кресты…».

С.С.Маслов рассказывает о женщине-палаче, которую он сам видел. «Через 2-3 дня она регулярно появлялась в Центральной-Тюремной больнице Москвы (в 1919 г.) с папиросой в зубах, с хлыстом в руках и револьвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых заключенные брались на раст-рел, она всегда являлась сама.

Когда больные, пораженные ужасом, медленно собирали свои вещи, прощались с товарищами или принимались плакать каким-то страшным воем, она грубо кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом… Это была молоденькая женщина-лет 20-22».

Были и другие женщины-палачи в Москве.

С.С.Маслов как старый деятель вологодской кооперации и член Учредительного собрания от Вологодсклой губ., хорошо осведомленный о вологодских делах, рассказывает о местном палаче (далеко не профессионале) Ревекке Плас-тининой (Майзель), когда-то скромной фельдшерице. Она собственноручно расстреляла 100 человек В Вологде чета Кедровых – добавляет ЕДКускова, бывшая в это время там в ссылке – жила в вагоне около станции. В вагонах проходили допросы, а около вагонов – расстрелы.

При допросах Ревекка била по щекам обвиняемых, орала, стучала каблуками, иступленно и кратко отдавала приказы: «К расстрелу! К стенке!» «Я знаю до десяти случаев, – говорит Маслов, – когда женщины добровольно „дырявили затылки“. О деятельности в Архангельской губ. весной и летом 1920 года этой Пластининой-Майзель, которая была женой знаменитого Кедрова, сохранились и такие воспоминания: «После торжественных похорон пустых, красных гробов началась расправа Ревекки со старыми партийными врагами. Она была большевичка. Эта безумная женщина, на голову которой сотни обездоленных матерей и жен шлют свое проклятие, в злобе превзошла всех мужчин ВЧК.

Она вспоминала все меленькие обиды семье мужа и буквально распяла эту семью, а кто остался не убитым, тот был убит морально. Жестокая, истеричная, безумная. Она придумала, что белые офицеры хотели привязать ее к хвосту кобылы и пустить лошадь вскачь.

Уверовав в свой вымысел, она едет в Соловецкий монастырь и там руководит расправой! Вместе со своим новым мужем Кедровым. Дальше она настаивает на возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из Москвы, и их по частям увозят на пароходе в Холмогоры, усыпальницу русской молодежи, где, раздев, убивают их на баржах и топят в море.

Целое лето город стонал под гнетом террора.

«Как ни обычна „работа“ палачей – наконец, человеческая нервная система не может выдержать. И казнь совершают палачи преимущественно в опьяненном состоянии – нужно состояние „невменяемости“, особенно в дни, когда идет действительно своего рода бойня людей. В Бутырской тюрьме даже привычная к расстрелу администрация, начиная с коменданта тюрьмы, всегда обращалась к наркотикам (кокаин и пр.), когда приезжал так называемый „комиссар смерти“ за своими жертвами и надо было вызывать обреченных из камер.

«Почти в каждом шкафу, – рассказывает Нилостонский про Киевские чрезвычайки, – почти в каждом ящике нашли мы пустые флаконы из-под кокаина, кое-где даже целые кучи флаконов».

В состоянии невменяемости палач терял человеческий образ.

«Один из крупных чекистов рассказывал, – передает авторитетно свидетель, – что главный (московский) палач Мага, расстрелявший на своем веку не одну тысячу людей, как-то закончив „операцию“ над 15-20 людьми, набросился с криком „раздевайся, такой-сякой“ на коменданта тюрьмы Особого Отдела ВЧК Попова, из „любви к искусству“ присутствовавшего при этом расстреле. „Глаза, налитые кровью, весь ужасный, обрызганный кровью и кусочками мозга, Мага был совсем невменяем и ужасен“, – говорил рассказчик. „Попов струсил, бросился бежать, и только счастье, что своевременно подбежали другие и скрутили Мага“…

И все-такие психика палача не всегда выдерживала. В отчете сестер милосердия Красного Креста рассказывается, как иногда комендант ЧК Авдохин не выдерживал и иегюведы-вался сестрам. «Сестры, мне дурно, голова горит… Я не могу спать… Меня всю ночь мучают мертвецы»…

«Когда я вспоминаю лица членов ЧК: Авдохина, Терехова, Осмолова, Никифорова, Угарова, Абнавера или Гусига, я уверена, – пишет одна из сестер, – что это были люди ненормальные, садисты, кокаинисты – люди, лишенные образа человеческого».

В психиатрических лечебницах зарегистрирована как бы особая «болезнь палачей» – мучающая совесть и давящие психику кошмары захватывают виновных в пролитии крови.

Одно время ГПУ пыталось избавиться от этих сумасшедших путем расстрела их, и несколько человек таким способом были избавлены от кошмара душивших их галлюцинаций.

Просмотрите протоколы Деникинской комиссии, и вы увидите, высшие чины ЧК, не палачи по должности, в десятках случаев производят убийства своими руками. Одесский Вих-ман расстреливает в самих камерах по собственному желанию, хотя в его распоряжении было шесть специальных палачей. Атарбеков в Пятигорске употреблял при казни кинжал. Роверр в Одессе убивает в присутствии свидетеля некоего Григорьева и его двенадцатилетнего сына…

Другой чекист в Одессе «любил ставить свою жертву перед собой на колени, сжимать голову приговоренного коленями и в таком положении убивать выстрелом в затылок». Таким примерам нет числа…

Смерть стала слишком привычна. Мы говорили уже о тех циничных эпитетах, которыми сопровождают обычно боль-шевисткие газеты сообщения о тех или иных расстрелах. Так упрощенно-циничной становится вся вообще терминология смерти: «пустить в расход», «разменять», «идите искать отца в Могилевскую губернию», «отправить в штаб Духонина», «сыграл на гитаре», «больше 38-ми я не смог запечатать», т.е. собственноручно расстрелять, или еще грубее: «нацокал», «отправить на Машук – фиалки нюхать»; комендант петроградской ЧК громко говорит по телефону жене: «Сегодня я везу рябчиков в Крондштадт».

Так же упрощенно и цинично совершается, как много раз уже отмечали, и самая казнь. В Одессе объявляют приговор, раздевают и вешают на смертника дощечку с номером. Так, по номерам и вызывают. Заставляют еще расписываться в объявлении приговора.

В Одессе нередко после постановления о расстреле обходили камеры и собирали биографические данные для газетных сообщений.

Эта «законность» казни соблюдается в Петрограде, где о приговорах объявляется в особой «комнате для приежающих».

Орган Центрального Комитета коммунистической партии «Правда» высмеивал сообщения английской печати о том, что во время казни играет оркестр военной музыки. Так было в дни террора в 1918 году. Так расстреливали в Москве царских министров, да не их одних. Тогда казнили на Ходын-ском поле и расстреливали красноармейцы.

Красноармейцев сменили китайцы, Цозже появился как бы институт наемных палачей – профессионалов, к которым время от времени присоединялись любители-гастролеры.

Ряд свидетелей в Деникинской комиссии рассказывают о расстрелах в Николаеве в 1919 году под звуки духовной музыки.

В Саратове расстреливают сами заключенные (уголовные) и тем покупают себе жизнь. В Туркестане – сами судьи. Утверждают свидетели, что такой же обычай существовал в Одессе в губернском суде – даже на ЧК. Я не умею дать ответа на вопрос, хорошо или плохо, когда приводит казнь в исполнение тот, кто к ней присудил…

К 1923 году относится сообщение о том, как судья В. непосредственно сам убивает осужденного: в соседней комнате раздевают и тут же убивают… Утверждают, что в Одессе в ЧК в 1923 году введен новый, усовершенствованный способ расстрела.

Сделан узкий, темный коридор с ямкой в середине. С боков имеются две бойницы. Идущий падает в яму и из бойниц его расстреливают, причем стреляющие не видят лица расстреливаемого.

Не могу не привести еще одного описания расстрелов в московской ЧК, помещенного в N4 нелегального бюллетеня левых с.-р. Относится это описание к тому времени, когда велись прения о правах и прерогативах ЧК и Рев. Трибунала», т.е. о праве ЧК выносить смертные приговоры. Тем характернее картины, нарисованные пером очевидцев: «Каждую ночь, редко когда с перерывом, водили и водят смертников „отравлять в Иркутск“. Это ходкое словечко у современной опричнины. Везли их прежде на Ходынку. Теперь ведут сначала в N11, а потом из него в N7 по Варсонофьевскому переулку. Там вводят осужденных – 30-12-8-4 человека (как придется) – на 4-й этаж. Есть специальная комната, где раздевают до нижнего белья, а потом раздетых ведут вниз по лестницам.

Раздетых ведут по снежному двору, в задний конец, к штабелям дров и там убивают в затылок из нагана.

Иногда стрельба неудачна. С одного выстрела человек падает, но не умирает. Тогда выпускают в него ряд пуль, наступая на лежащего, бьют в упор в голову или грудь.

10-11 марта Р.Олехновскую, приговоренную к смерти за пустяковый поступок, который смешно карать даже тюрьмой, никак не могли убить. 7 пуль попало в нее, в голову и грудь. Тело трепетало. Тогда Кудрявцев (чрезвычайник из прапорщиков, очень усердствовавший, недавно ставший «коммунистом», взял ее за горло, разорвал кофточку и стал крутить и мять шейные хрящи. Девушке не было 19 лет.

Снег на дворе весь красный и бурый. Все забрызгано кругом кровью. Устроили снеготаялку, благо – дров много, жгут их на дворе и улице в кострах полсаженями. Снеготаялка устроила кровавые жуткие ручьи.

Ручей крови перелился чрез двор и пошел на улицу, поперек в соседние места. Спешно стали закрывать следы. Открыли какой-то люк и туда спускают этот темный страшный снег, живую кровь только что живших людей…»

(Мельгунов Т. Красный террор в России. М., 1992)

«В Киеве чрезвычайка находилась во власти латыша Лациса. Его помощниками были изверги Авдохин, „товарищ Вера“, Роза Шварц и др. девицы. Здесь было полсотни чрезвычаек, но наиболее страшными были три, из которых одна помещалась на Екатерининской ул., N16, другая – на Институтской ул., N409 и третья – на Садовой ул., N5. В одном из подвалов чрезвычайки, точно не помню какой, было устроено подобие театра, где были расставлены кресла для любителей кровавых зрелищ, а на подмостках, т.е. на эстраде, которая должна была изображать собою сцену, производили казни.

После каждого удачного выстрела раздавались крики «браво», «бис» и подносились бокалы шампанского. Роза Шварц лично убила несколько сот людей, предварительно втиснутых в ящик, на верхней площадке которого было проделано отверстие для головы.

Но стрельба в цель являлась для тех девиц только шуточной забавой и не возбуждала уже их притупившихся нервов. Они требовали более острых ощущений… выкалывали иглами глаза, или выжигали их папиросой, или же забивали иод ногти тонкие гвозди.

В Киеве шепотом передавали любимый приказ Розы Шварц… когда уже нельзя было заглушить душераздирающих криков истязаемых.

«Залей ему глотку горячим оловом, чтобы не визжал, как поросенок…» И этот приказ выполняли с буквальной точностью».

«Применялись в киевских чрезвычайках и другие способы истязания. Так, например, несчастных втискавали в узкие деревянные ящики и забивали их гвоздями, катая ящик по полу».

В Москве был «садист Орлов, специальностью которого было расстреливать мальчиков, которых он вытаскивал из домов, или ловил на улицах».

«В Одессе: Вера Гребенщикова лично застрелила 700 человек. Использовали линейный корабль „Синоп“ и „Алмаз“, прикрепляли железными цепями к толстым доскам и медленно, постепенно продвигали, ногами вперед, в корабельную печь…

Чекисты Ямбурга на кол посадили офицеров Нарвского флота.

В Киеве жертву клали в ящик с разлагающимися трупами, потом объявляли, что похоронят заживо. Ящик зарывали, через полчаса открывали и тогда производили допрос. Удивительно ли, что люди действительно сходили с ума?»

Князь Н.Д.Жевахов. Воспоминания. Королевство С.Х.С., 1927.Т.2).

(Н.Д. Жевахов – тов. Обер-Прокурора св.Синода; воспоминания охватывают март 1917 – январь 1920 г.г.)