Текст книги "По следам минувших эпидемий"

Автор книги: Татьяна Грекова

Наконец, в 1850 году парижский клиницист и патолог П. Райе и его ассистент К. Давэн обнаружили в крови барана, павшего от сибирской язвы, неподвижные нитевидные тельца. Они назвали их бактеридиями. Однако это открытие не нашло общего признания, так как некоторые исследователи предположили, что это всего-навсего нити фибрина. И даже после того, как немецкий врач А. Поллендер доказал, что бактеридии действительно относятся к миру микроскопических живых существ, их посчитали следствием, а не причиной болезни, ибо и сам Поллендер не решился признать за ними роль возбудителя болезни. Лишь после работ Пастера, опровергнувшего теорию самозарождения микроорганизмов, Давэн стал говорить о бактеридиях как о причине сибирской язвы. Но его точка зрения находила мало сторонников.

Чистую культуру сибиреязвенной палочки получил Р. Кох в 1876. году, а спустя год итальянский ученый А. Асколи предложил специальную диагностическую реакцию, с помощью которой можно распознать заболевание. Оставалось сделать еще один важный шаг: разработать действенный способ профилактики болезни. И шаг этот сделал Л. Пастер. Практические наблюдения свидетельствовали о том, что животные, переболевшие сибирской язвой, становятся невосприимчивыми к ней. Пастер решил прибегнуть к искусственной иммунизации ослабленной культурой, чтобы вызвать длительный иммунитет.

Массовый эксперимент, поставленный на овцах и коровах на ферме Пуильи-ле-Флор, увенчался успехом. Невакцинированные животные после заражения сибиреязвенной палочкой погибли, а вакцинированные благополучно перенесли прививку сибирской язвы. Имя Пастера, уже хорошо известного своими трудами, покрылось легендарной славой. Пришлось организовать специальную лабораторию для изготовления вакцины. В 1882 году было привито уже 400 тысяч животных.

Новый метод был принят на вооружение и в России. По поручению И. И. Мечникова его ученик Н. Ф. Гамалея поехал в Париж в лабораторию Пастера, где изучал способы получения ослабленного возбудителя сибирской язвы и занимался испытанием полученных препаратов. Возвратясь в Одессу, Гамалея выступил с докладом в Обществе сельского хозяйства, которое одобрило проведение массовой вакцинации. После того как он провел удачные опыты вакцинации овец в нескольких хозяйствах, прививки были поручены другому сотруднику – Я. Ю. Бардаху.

К этому времени достаточно успешно зарекомендовала себя вакцина профессора Л. С. Ценковского, который был приглашен крупным помещиком Фальцфейном для вакцинации овец в связи с крупной вспышкой сибирской язвы. Так что общее отношение к предохранительным прививкам было весьма благожелательным. Тем более драматический характер приняли последующие события. Бардах привил у помещика Панкеева несколько тысяч овец. Но когда он заканчивал иммунизацию последней партии, первые привитые овцы уже начали гибнуть. В результате погибла большая часть стада. Проверка действия вакцины на кролике показала, что она недостаточно ослаблена. Поговаривали и о том, что она была кем-то умышленно подменена, но это осталось недоказанным. Панкеев для возмещения убытков возбудил судебный процесс против одесского муниципалитета, причем Гамалея был привлечен в качестве третьего лица, хотя и не принимал участия в прививках. Дело тянулось несколько лет в различных инстанциях и завершилось отказом Панкееву в удовлетворении иска.

В сельских местностях России XIX век прошел под знаком эпизоотии сибирской язвы, что нашло яркое отражение в художественной литературе. Эпиграфом к теме о сибирской язве в дореволюционной России могли бы быть несколько строк из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»:

 
Не то ли вам рассказывать,
Что дважды погорели мы,
Что бог сибирской язвою
Нас трижды поразил.
 

В рассказе «Несмертельный Голован» Н. С. Лесков вспоминает о страшном голоде, разразившемся в Орловской губернии в 1840 году, вслед за которым между крестьянским людом стала свирепствовать очень опасная эпидемическая болезнь, которую писатель характеризует следующим образом: «У человека под пазухами или на шее садится болячка червена, и в теле колотье почует, и внутри негасимое горячество или во удесях некая студеность, и тяжкое воздыхание и не может воздыхати – дух в себя тянет и паки воспускает; сон найдет, что не может перестать спать; явится горесть, кислость и блевание; в лице человек сменится, станет глиностен и борзо помирает». Герой рассказа Голован, когда у него появился прыщ на икре, «взял поскорее косу да всю икру и отрезал».

Можно предположить, что эпидемия, при которой столь деятельное участие в уходе за больными и их лечении принимал «коровий врач» и «людской лекарь» Несмертельный Голован, имела смешанный характер: это была «коровья смерть» – сибирская язва и бубонная форма чумы. В пользу этого говорят высокая контагиозность больных, умиравших «борзо», то есть быстро, и примерное совпадение во времени эпидемии чумы в Ветлянке и заболеваний в Орле.

Доискиваясь причин, казалось бы, внезапной массовой гибели скота, крестьяне выдвигали на этот счет разные мрачные и нелепые предположения. Один из персонажей романа В. Д. Григоровича «Рыбаки» говорит, что не раз слышал от стариков, что «коровья смерть» не сама приходит, а ее завозят злые люди, и рассказывает, как старуха-колдунья наслала болезнь в образе черной собаки. В рассказе И. С. Тургенева «Конец Чертопханова» из цикла «Записки охотника» крестьяне избивают еврея по подозрению в причастности его к гибели скота. В романе М. Шолохова «Тихий Дон» есть эпизод, в котором описывается массовый падеж скота в казачьей станице в 80-х годах прошлого столетия. Решив, что болезнь «навела», будучи ведьмой, жена Прокофия Мелехова, турчанка, разъяренная толпа избила беременную женщину, которая умерла в результате преждевременных родов.

Непонимание причин болезни приводило к тому, что крестьяне неразумными действиями способствовали передаче возбудителя от животных человеку. Яркий пример приводится в рассказе А. П. Чехова «Печенег»: «Как-то была тут сибирская язва, знаете ли; скотина дохла, я вам скажу, как мухи, и ветеринары тут ездили, и строго было приказано, чтобы палый скот зарывать подальше, глубоко в землю, заливать известкой и прочее, знаете ли, на основании науки. Издохла и у меня лошадь. Я со всеми предосторожностями зарыл ее и одной известки вылил на нее пудов десять. И что же вы думаете? Мои молодцы, знаете ли, сыночки мои милые, ночью вырыли лошадь, содрали с нее шкуру и продали за три рубля».

Сибирская язва – болезнь с различными механизмами передачи возбудителя. Заражение может произойти через поврежденную кожу, через слизистые оболочки пищеварительного тракта и в результате вдыхания пыли, содержащей споры возбудителя. В дореволюционной России сибирская язва была частым заболеванием среди крестьянства. Отсутствие медицинской помощи способствовало широкому распространению в деревнях знахарского лечения, основу которого составляли различные заговоры. Их повторяли три раза, причем, приступая к чтению, следовало предварительно испросить божьего благословения. Поскольку крестьяне нередко принимали за симптомы грозного заболевания любой нарыв или даже прыщ, то естественно, что некоторые из них благополучно поправлялись. Это и способствовало вере в чудодейственную силу «целебного» заговора. Когда же опытный знахарь видел, что имеет дело с настоящей «сибиркой», то старался отделаться от больного, уверяя, что время уже упущено и заговор не подействует.

В начале XX века заболевания сибирской язвой часто были связаны с профессией людей. Кроме крестьян, у которых, как правило, отмечалась кожная форма болезни, нередко болели рабочие суконно-шерстяных, пимокатных и кожевенных фабрик. Они заражались, вдыхая пыль, содержащую споры возбудителя. В результате развивалось тяжелое поражение дыхательных путей, зачастую сопровождавшееся острым отеком легких.

А. П. Чехов как врач прекрасно знал возможнее пути заражения сибирской язвой и отразил их в своих произведениях. Действие повести «В овраге» происходит на заре нашего века в обстановке становления капиталистических отношений: «От кожевенной фабрики вода в речке становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть. Она считалась закрытой, но работала тайно, с ведома станового пристава и уездного врача, которым владелец платил по десяти рублей в месяц».

Наибольшей опасности заражения подвергались ветеринарные врачи и прочий персонал, непосредственно соприкасавшийся с больными животными. Академик К. И. Скрябин в автобиографической книге «Моя жизнь в науке» (1969) вспоминал как в 1910 году, работая без перчаток, случайно оцарапал левую руку и заразился карбункулезной формой сибирской язвы.

В Советском Союзе, в отличие от ряда зарубежных стран, профессиональная заболеваемость людей сибирской язвой очень незначительна благодаря хорошей организации санитарно-ветеринарного контроля. И хотя нередко импортируемое животное сырье оказывается зараженным спорами сибирской язвы, это не влечет за собой случаев заболевания.

Важную роль в профилактике сибирской язвы играет вакцинация, которая в обязательном порядке проводится тем, кто подвергается реальной опасности заражения. Это в первую очередь чабаны, пастухи, гуртоправы, стригали овец, работники мясной, кожевенной и шерстеобрабатывающей промышленности.

Большая работа проводится по предупреждению заболеваний скота, которые могут быть обусловлены исключительно широким попаданием возбудителя в почву в прежнее время, даже в очень далеком прошлом. Дело в том, что одной из особенностей сибиреязвенной инфекции является исключительная стойкость ее почвенных очагов. Поэтому в тех местах, где захоронены трупы погибших животных, всегда существует опасность новых вспышек. Например, в Читинской области есть падь, которую местные буряты считают опасным местом и не пускают туда скот. По преданию, в этом месте была стоянка войск Чингисхана. Сибирская язва погубила тогда большинство лошадей и захваченного войсками скота, и падь превратилась в большое кладбище. Предание это не лишено оснований – даже тридцать лет назад здесь отмечались случаи падежа животных.

Еще Пастер обратил внимание на то, что дождевые черви выкосят споры сибиреязвенной палочки в верхние слои почвы и на ее поверхность, и в связи с этим рекомендовал зарывать трупы павших животных в сухой песчаной или известковой почве. Почва рассматривается не только как пассивный хранитель возбудителя, но и как вторая после организма животных среда его обитания. Некоторое оживление этой своеобразной почвенной инфекции может наблюдаться при строительных работах, связанных с подъемом грунта, или под влиянием неблагоприятных метеорологических условий. Во время засухи возрастает число заболеваний животных, так как сухая и жесткая трава нередко ранит их губы, невольно соприкасающиеся с почвой из-за малой высоты растительного покрова. Через эти царапинки и происходит заражение. С помощью современных методов исследования можно обнаружить споры сибиреязвенной палочки в почве, а затем обезвредить очаги инфекции.

Возбудителя сибирской язвы следует причислять к группе факультативных паразитов, не утративших полностью связи с внешней средой. Это пример микроорганизмов, которые могут вести как паразитический, так и сапрофитный образ жизни, то есть питаться и мертвыми органическими веществами. Болезни, обусловленные этими микроорганизмами, составляют обширную группу так называемых сапронозов, общие представления о которых еще только формируются.

По данным Всемирной Организации Здравоохранения в период с 1951 по 1963 год в 70 странах пяти континентов зарегистрировано 83 917 случаев сибирской язвы. В последующее десятилетие число заболевших снизилось почти вдвое. Правда, по мнению специальной комиссии при ВОЗ, эти данные не отражают полной картины, так как во многих странах регистрация заболеваемости сибирской язвой не является обязательной.

В Советском Союзе сибирская язва как эпидемическая болезнь давно ликвидирована. Для того чтобы добиться такого благополучия, нашей санитарно-противоэпидемической службе пришлось провести огромную работу. Ведь в конце XIX – начале XX века заболеваемость сибирской язвой неуклонно возрастала: по данным Министерства внутренних дел, с 1896 по 1901 год отмечалось 67 240 случаев заболеваний, с 1902 по 1907 год – 97 569, а с 1908 по 1913 год – уже 102 696. Последняя эпидемическая вспышка в нашей стране отмечалась в 1924–1925 годах, но она была уже значительно малочисленнее предшествующих. В настоящее время встречаются лишь отдельные случаи заболеваний, связанные с грубыми нарушениями ветеринарно-санитарных правил частными владельцами скота.

Трясучая хворь

На рубеже XVI и XVII веков невиданные проливные дожди обрушились на долину, расположенную между Везувием и горами, обращенными склонами на запад в сторону Сорренто. Местность превратилась в сплошное болото, удушливые испарения которого стесняли грудь. К этой беде прибавилась и вторая: один за другим заболевали бедняки, населявшие долину. Внешний вид их был страшен: изможденные, пожелтевшие, они невнятно бормотали о каких-то видениях, временами теряли сознание, напоминая мертвецов. Неведомо откуда взявшаяся болезнь и в самом деле унесла в могилу десятки тысяч жителей долины. И лишь самые крепкие выжили, хотя болезнь долго играла с ними в «кошки-мышки»: отпустив ненадолго, она снова наваливалась на людей, туманила рассудок, трясла в лихорадке, уходила и опять возвращалась.

Именно эта ее коварная особенность и заставила медиков того времени выделить из многочисленной группы «чумоподобных лихорадок» малярию. Болезнь была настолько жестокой и необычной, что лекари в поисках ее разгадки впервые в истории произвели массовые вскрытия трупов. Обилие желчи в желудке и кишечнике умерших и странный вид печени – белой снаружи и черной как уголь внутри – наводили на мысль об отравлении ядовитыми болотными испарениями. Так как желчный проток был закупорен вязкой слизью, то в качестве лечебных мероприятий решили применять кровопускание и назначать внутрь растительные кислоты. Эти средства приносили больным больше вреда, нежели пользы, но прошло несколько десятилетий, прежде чем в распоряжении врачей появилось эффективное средство против малярии.

Малярия принадлежит к числу достаточно древних болезней человека. Описание ее симптомов найдено в египетских папирусах и сочинениях древних китайских ученых. Первичным очагом малярии считают тропическую Африку, откуда она затем распространилась в Индию, Китай, Индокитай, а через долины Нила – в Месопотамию и страны Средиземноморья. В Европе малярия особенно свирепствовала в низменных районах Римской империи, благодаря чему римские писатели Варрон и Колумелла, жившие в I в. до н. э., связали ее возникновение с заболоченной местностью и комарами. Спустя почти две тысячи лет русский поэт и дипломат Ф. И. Тютчев во время посещения «по казенной надобности» Италии написал стихи, озаглавленные «Mal’aria»:

 
Люблю сей божий гнев!
Люблю сие незримо
Во всем разлитое, таинственное зло —
В цветах, в источнике, прозрачном как стекло,
И в радужных лучах, и в самом небе Рима!
Все та ж высокая, безоблачная твердь,
Все так же грудь твоя легко и сладко дышит,
Все тот же теплый ветр верхи дерев колышет,
Все тот же запах роз… И это все есть смерть.
 

И само название, и стихотворные строки отражали убеждение автора в миазматическом происхождении болезни.

По свидетельству древнегреческого историка Геродота (между 490–480 – около 425 г. до н. э.), лихорадка немало докучала древним жителям Южнорусской равнины скифам, а «отец медицины» Гиппократ (480–377 гг. до н. э.) указывал, что многие жители Колхиды[20]20
  На территории древней Колхиды находится Абхазская АССР.


[Закрыть] «от сырости климата и нездоровой воды имеют болезненный вид, как бы после желтухи».

В летопись особо значительных случаев массовых заболеваний болотной лихорадкой, как чаще всего называли малярию, вошли эпидемии 1657–1669 годов и еще более свирепая 1677–1685 годов перед гибельным шествием чумы. Клиническая картина заболевания была подробно описана тремя известными врачами XVII столетия: Виллисом, Мортоном и Сиденгамом. По свидетельству Виллиса, летом 1657 года стояла необыкновенная жара, которая, видимо, и способствовала повальному распространению лихорадки – вся Англия, гга его словам, представляла громадную больницу.

Однако, хотя связь между климатическими условиями, характером местности и заболеваемостью малярией была для врачей достаточно очевидной, истинная причина заболеваний оставалась неизвестной. Удивляться этому не приходится, ибо путь передачи малярии сложен, и долгое время многие звенья в цепочке оставались неизвестными, а отдельным известным фактам приписывалось самостоятельное значение.

В то время как врачи пытались понять истинную природу и происхождение малярии, в народе ее нередко наделяли человеческими свойствами. Коварный образ лихорадки нашел отражение на страницах многих художественных произведений.

Автор напечатанного в 1520 году сборника «Диалоги» Ульрих фон Гуттен ведет длинный разговор с лихорадкой, которая ломится в дверь его дома, просит пустить ее, так как на дворе ветер, холод, дождь. Хозяин приказывает слуге не только плотнее закрыть дверь, но даже и окно, чтобы лихорадка не дохнула своим ядовитым дыханием.

В стихотворной балладе А. А. Фета «Лихорадка» дан следующий образ болезни:

 
– Что за шутки спозаранок!
Уж поверь моим словам:
Сестры, девять лихоманок,
Часто ходят по ночам.
 
 
Вишь, нелегкая их носит
Сонных в губы целовать!
Всякой болести напросит
И пойдет тебя трепать.
 

В одном из рассказов А. И. Куприна герой вспоминает давно виденную им сепию известного художника: «Картина эта так и называлась «Малярия». На краю болота, около воды, в которой распустились белые кувшинки, лежит девочка, широко разметав во сне руки. А из болота вместе с туманом, теряясь в нем легкими складками одежды, появляется тонкий, неясный призрак женской фигуры с огромными дикими глазами и медленно, страшно медленно тянется к ребенку».

По народным поверьям, лихорадок насчитывалось от семи до четырнадцати, причем чаще их изображали злыми пронырливыми старухами, реже – красивыми девушками с распущенными волосами. Они якобы бродили по белу свету, летали по воздуху, подкрадывались к спящим и, целуя их, награждали болезнью. Эмблема лихорадок, как бы собирательный символ, – бабочка. Сказания присвоили лихорадкам собственные, подчас очень образные имена, отражающие ведущие признаки разных болезней, в том числе озноб и жар.

В рассказе С. И. Гусева-Оренбургского «Странница» переданы следующие народные представления о малярии:

«…Как ночь придет… она и нападает на него. – Кто? – Трясучка-то. Уж не знаю, батюшка, правду, что ли, бабушка Кониха говорит, будто их семь сестер? Ну, это, мотри-ка, самая злющая. Учнет, это, его трясти да ломать, смотреть страсти. Видения ему тоже разные представлялись, страшные: то становой, то Илья-пророк. «Гремит, – говорит, – гремит!» А сам учнет креститься, скоро так, скоро. Не знай, батюшка, к чему это… Неуж к смерти было?»

Иногда имена лихорадок отражали времена года, с которыми связано их распространение: Веснуха, Веснянка, Подосенница, или наивное стремление задобрить болезнь: «Благая», «Добруха» и т. п. Этим представлениям соответствовали и способы лечения. На севере России, например, больной шел в лес, кланялся осине и говорил: «Осина, осина, возьми мою трясину, дай мне леготу» и повязывал дерево своим поясом.

В середине XVII века распространилась весть, что в американских колониях существует красный порошок – чудодейственное лекарство от малярии. О нем ходило много легенд, содержавших и зерно правды. Рассказывали, что индейцы – аборигены Перу обнаружили озеро, по берегам которого росли деревья с красновато-коричневой корой. Во время бури некоторые деревья были вырваны с корнем и упали в воду. Случайно выяснилось, что горьковатая вода этого озера быстро излечивает болотную лихорадку, которая в тяжелой форме поражала население. Горький привкус придавала воде кора деревьев, названная «кинкина». Действие ее индейцы долго хранили в тайне, так как надеялись, что болотная лихорадка, истреблявшая тысячи завоевателей-испанцев, заставит их покинуть страну. Но тайна была наконец выведана, и кинкина излечила самого командующего испанскими войсками дона Хуана Лопеца де Каньяриса, жену испанского вице-короля графиню Цинхон и других европейцев. Кора после этого получила даже новое название «порошок графини».

На возвращавшемся в Испанию корабле кору доставили в Мадрид. Однако само «волшебное» дерево росло на труднодоступных склонах Анд и найти его в чаще буйной растительности было непросто. Лишь в 1678 году француз Ла Кондамин впервые увидел его воочию. Это вечнозеленое дерево отличалось красивой серебристой корой, блестящими розоватыми кожистыми листьями и светло-малиновыми цветками, собранными в метелки. Ученый послал гербарный образец растения Карлу Линнею, который назвал его цинхоной в честь графини Цинхон. Вывезти черенки дерева Кондамину не удалось, так как правительство Перу запрещало это под страхом смертной казни. Монахи-иезуиты быстро оценили экономическую выгоду красного порошка и монополизировали право продажи. Немало людей поплатились жизнью, пытаясь завладеть ценной добычей. Одному из них, Ледгеру, даже удалось вывезти семена хинного дерева, которое он рассчитывал культивировать где-нибудь на юге Англии. Однако этим планам не суждено было сбыться – Ледгер пал от руки подосланных убийц.

Охота за целебным растением продолжалась довольно долго. Голландцы уговорили немецкого ботаника Хассекарла поехать в Южную Америку по подложному паспорту. После опасных приключений искалеченный Хассекарл сумел в 1854 году переправить семена и сеянцы хинного дерева на специально посланный голландский военный крейсер, и вскоре на острове Ява были разбиты большие плантации. Известность лекарства быстро росла, чему способствовали успехи лечения монархов (Людовика XIV, Карла V) и государственных деятелей, например, кардинала Мазарини, маршала Рошфора и других. Знаменитый баснописец Жан Лафонтен (1621–1695), восхищенный действием «иезуитского» порошка, посвятил ему поэму.

В России хина стала известна во второй половине XVII века. В делах Аптекарского приказа о ней упоминается неоднократно. Так, 15 мая 1663 года записано: «Указали мы, Великий Государь, в Кызылбашской земле купить корени хины двадцать пудов… доброво и свежево». Однако известный отечественный маляриолог В. В. Фавр (1874–1920) не без оснований полагал, что речь шла не о коре хинного дерева, которая ценилась в то время буквально на вес золота, а о корне другого многолетнего растения, привозимого из Китая. На Руси его называли «чепучиным кореньем – хиной» и применяли для лечения сифилиса. Хина же до XVIII века закупалась лишь «про осударя» и членов его семьи.

Однако еще в тридцатых годах прошлого столетия, по крайней мере в России, хину пытались заменить другими средствами. Так, в переведенном с немецкого домашнем лечебнике К. Килиана, доктора медицины и профессора («Ручная книга для всякого, а наиболее для помещиков, живущих в деревнях и путешествующих»), рекомендован при «перемежках» лихорадки «черный перец по 2 раза в день по 6 зерен, прибавляя по одному зерну каждый день». Говорилось, что «перечные зерна совершенно заменяют хину; излеченные ими лихорадки гораздо реже возвращаются нежели выпользованные хиною». Понятно, что, не зная механизма действия хины, ее лечебные свойства связывали исключительно с горьким вкусом и именно по этому признаку рекомендовали в качестве ее заменителя перец.

Г. Семенихин в романе «Новочеркасск», посвященном эпохе Александра I, пишет о следующей «терапии»: «В самом центре Черкасского городка смердили два болота, покрытые зеленой плесенью. К вечеру целыми тучами поднимался с их поверхности комариный гнус и разлетался по куреням. Вспыхнула малярия, и, так как не было в ту пору у донских казаков никаких от нее средств, Платов издал указ, рекомендующий всем обитателям городка средство, в которое веровал сам во всех случаях жизни. «“Замечено, – говорил и писал он, – что в борьбе с малярией немалую помощь оказывает употребление спиртных напитков. По сему рекомендую всему населению прибегать к ним в сиих целях, но употреблять его в тех дозах, при которых не теряется честь и достоинство слуги царского казака донского”».

Надо ли говорить, что подобный метод лечения приносил только вред. Увы, это был не единственный бессмысленный метод, широко практиковавшийся уже после открытия хины. В соответствии с представлением об изменении электрического напряжения воздуха как причине болезни, русский естествоиспытатель П. Паллас укладывал своих пациентов на кровати со стеклянными ножками. Стекло, по его мнению, надежно изолировало кровать от действия атмосферного электричества. Народные способы лечения были зачастую совершенно нелепы. Пензенские крестьяне, например, использовали в качестве амулета против малярии кожу летучей мыши или змеи. Киргизы клали сонному на шею змею, чтобы испугать его и выгнать злую болезнь. Правда, следует отметить, что наряду с этим они применяли и другое, гораздо более эффективное в плане профилактики средство – перекочевку в более сухое и здоровое место. Пластырь из пауков, яичный белок с корицей, пленка из сырого яйца, которой обмазывался один палец, перетягивание конечностей, натирание позвонков, верховая езда – вот далеко не полный перечень практиковавшихся в народе средств от малярии.

Печатные источники нередко пропагандировали столь же «эффективные» средства, как и народная молва. Например, некто Герстенберг, автор неоднократно переиздававшейся в Веймаре брошюры, давал следующие «ценные» советы: дать больному зерна ржи в обе руки и держать их, пока не пройдет приступ лихорадки, после чего зерна зарыть в землю, и болезнь уйдет вместе с ними; три раза смочить больному голову водой, после чего вылить воду на перекрестке – первый же прохожий примет болезнь на себя и т. д.

Основу лечения малярии составляет специфическое воздействие на малярийных паразитов, вызывающее их гибель или нарушение жизнедеятельности. Кроме естественного лекарства – хинина – сейчас в распоряжении врачей имеются и синтетические противомалярийные препараты. Но для того чтобы их создать, надо было прежде всего выяснить природу болезни.

Малярия унаследована человеком от его далеких предков. Одноклеточные простейшие рода «плазмодиум» встречаются у многих представителей животного мира: млекопитающих, птиц, грызунов, рептилий. Эпидемиологического значения эти паразиты не имеют, но изучение «двойников» возбудителей болезней человека проливает свет на происхождение последних.

Открытие возбудителя малярии связывают с именем француза Лаверана, который в 1880 году увидел его в крови больного. Через четыре года русский ученый В. Я. Данилевский обнаружил плазмодии малярии у птиц, что позволило начать экспериментальное изучение сущности болезни.

Возбудители малярии, так называемые малярийные плазмодии, бывают четырех видов: это возбудитель трехдневной, четырехдневной, тропической малярии и малярии овале. Они отличаются между собой по ряду признаков, например вирулентности, устойчивости к химиопрепаратам, длительности инкубационного периода, способности заражать комаров и др. Возбудители малярии паразитируют в крови и проходят сложный цикл развития со сменой хозяина. В организме человека и животных происходит их бесполое развитие, а половое осуществляется в теле самок комаров рода анофелес. Комары являются переносчиками болезни: заражение малярией происходит в результате укуса человека зараженным комаром, со слюной которого проникают так называемые спорозоиты. Они совершают в организме человека ряд превращений в клетках печени и эритроцитах.

Наиболее тяжелая форма – это тропическая малярия, которая без своевременно начатого лечения может принимать злокачественное течение. При ней наиболее часты осложнения – отек мозга, малярийная кома, острая печеночная недостаточность, психические расстройства.

Ведущим признаком малярии является перемежающаяся лихорадка. Яркое описание ее приступообразных проявлений можно найти в «Автобиографической повести» А. С. Грина, который заболел малярией во время скитаний по Кавказу: «Лихорадка мучила меня через день, ровно с 12 часов дня до 12 часов следующего дня. Температура резко падала, и я сутки ходил здоровым, но ослабевшим до головокружения. Жар в 40° согревал меня в ночлегах моих. Иногда болезнь прерывалась, а затем снова нападала внезапно, так что иногда все же, работая в порту, я после 12 часов, то есть после обеда, должен был уходить с работы и, сидя в духане, трястись, стуча зубами». По ночам у него возникали галлюцинации: «Если я закрывал глаза, я продолжал видеть вагон, но полный не тьмы, а подобия сумерек; в углах против меня сидели, опираясь руками о пол, жуткие волосатые существа с огненными глазами; их толстые длинные хвосты шевелились как у крыс».

Бурное развитие болезни описано в повести А. И. Куприна «Олеся»: «Когда же поздним вечером я возвращался домой, то как раз на середине пути меня вдруг схватил и затряс бурный приступ озноба. Я шел, почти не видя дороги, почти не сознавая, куда иду, и шатаясь, как пьяный, между тем как мои челюсти выбивали одна о другую частую и громкую дробь.

Я до сих пор не знаю, кто довез меня до дому… Ровно шесть дней била меня неотступная ужасная полесская лихорадка. Днем недуг как будто бы затихал, и ко мне возвращалось сознание. Тогда, совершенно изнуренный болезнью, я еле-еле бродил по комнате с болью и слабостью в коленях; при каждом более сильном движении кровь приливала горячей волной к голове и застилала мраком все предметы перед моими глазами. Вечером же, обыкновенно часов около семи, как буря, налетал на меня приступ болезни, и я проводил на постели ужасную, длинную, как столетие, ночь, то трясясь под одеялом от холода, то пылая невыносимым жаром. Едва только дремота слегка касалась меня, как странные, неясные, мучительно-пестрые сновидения начинали играть моим разгоряченным мозгом. Все мои грезы были полны мелочных микроскопических деталей, громоздившихся и цеплявшихся одна за другую в безобразной сутолоке. То мне казалось, что я разбираю какие-то разноцветные, причудливых форм ящики, вынимая маленькие из больших, а из маленьких еще меньшие, и никак не могу прекратить этой бесконечной работы, которая мне давно уже кажется отвратительной. То мелькали перед моими глазами с одуряющей быстротой длинные яркие полосы обоев, и на них вместо узоров я с изумительной отчетливостью видел целые гирлянды из человеческих физиономий – порою красивых, добрых и улыбающихся, порою делающих страшные гримасы, высовывающих языки, скалящих зубы и вращающих огромными белками».