Текст книги "Мой остров"

Автор книги: Татьяна Гоголевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Татьяна Гоголевич

Синие сливы,

Или

Осень в Переволоках

(маленькая повесть)

Вадиму

***

Должно быть, все это началось еще с Кавказа. Мне было тогда 25 лет, стояла середина шестого курса мединститута – последнего курса, или субординатуры. В середине субординатуры было некое подобие каникул – кажется, недели две; еще две я добавила от себя и решила провести это время на Кавказе. Через хорошего знакомого в институтском профкоме я взяла путевку на турбазу Северного Кавказа, через другого знакомого – поддельную медицинскую справку о подходящем состоянии здоровья. В институтском медпункте я числилась на "Д" учете с ревматизмом, чем в случае необходимости пользовалась. Но теперь необходимость была другая.

Задним числом я полагаю, что мне, учитывая образ жизни, который мы вели в последние года три, уместнее всего было провести то время в каком-нибудь санатории, причем, желательно, нервно-психического типа. Но я тогда остро искала что-то – наверное то, что, разложив на составные части, можно было бы обозначить как высший смысл, гармонию и красоту – в одном лице. Я бы и сама не сказала тогда, чего я ищу, зачем еду на Кавказ – я только чувствовала, что ЭТО может быть там. Смутного ощущения было достаточно для поездки. Может быть, мне хотелось что-то пережить в одиночестве – какую-нибудь старую любовь, от которой я в свое время бежала, как бежала от настоящей. Может быть, мне хотелось обнаружить внутри себя какие-то стоящие существования силы. И я думала, что горы – лучшее место для этого.

Скажу сразу, что Кавказ (не Пятигорск, конечно, не станция Кавказские Мин Воды, ни даже Кисловодск или Железноводск, а именно Северный, горный Кавказ) – действительно оказался божественно прекрасен. Я стараюсь не поминать Божье Имя всуе, но в данном случае это было примерно так. Громадность Кавказа была аристократична и легка, мощь – грациозна и изящна. Я видела лавину в горах – гром и вздох одновременно, она на много километров уничтожила лес, но при этом была – как пыльца с крыльев бабочки. Боюсь, что не смогу соединить в описании разрушение и утонченность. Кто-то из великих сказал, что скрытая гармония лучше явной. Кавказские горы, притянувшие к себе не только меня (читайте историю русской литературы), обладали именно этой, скрытой гармонией. Они содержали в себе неизмеримо больше того, что лежало на поверхности.

Однако я отвлеклась. С Кавказа я вернулась со значком, и мне это стоило очень многого. Горным туризмом я занималась на протяжении шести лет дилетантски, без систематических тренировок. Но было немало тогда во мне воли, и, подобно тому, как люди выживают в экстремальных условиях, я прошла горный Кавказ: все 75 положенных горных километров (не считая отдельных вылазок в горы). У меня неплохо получались элементы скалолазания на относительно небольших участках (в той степени, как это требовалось для начального значка), я справлялась с неспешными переходами со страховкой на 200-250 метров вверх и вниз, выдерживала 11-ти километровые переходы по обледенелой каменной осыпи и, как будто бы, холодные ночевки, но сорвалась на подъеме на скорость. Подъем был технически простой, – всего лишь надо было идти быстро вверх в разреженном горном воздухе. Потом меня еще раз снимали с маршрута – в аналогичной ситуации. Значок в моей тогдашней иерархии ценности стоял где-то рядом с дипломом врача, но все же я почти настроилась, что не получу его – я знала из рассказов друзей, как легко не сдать на значок. Инструктор, между тем, не снял меня с остальных маршрутов – хотя совсем, до конца смены, снимал других за меньшие просчеты. Он только поставил меня рядом с собой и следил за мной пристальнее, чем за остальными. Значок я получила – об этом вначале объявили на линейке, и я думала все же, что это ошибка, пока не получила сам значок. Инструктор – добрый он был человек, наш инструктор, кареглазый, рыжий не по-русски (его мать была армянкой) – отдельно от других, у себя в кабинете, вручил мне значок вместе с маленьким дипломом, помолчал немного и сказал, что я заслужила этот значок за мужество и упорство. "Но ты сама знаешь", – сказал также он, – "что тебе не хватает тренировки". Он еще помолчал. "А может быть, и не только тренировки. Ведь твоя справка – поддельная?" (Он не требовал, впрочем, ответа на свой вопрос). Мне казалось, что я должна как-то поблагодарить инструктора, другие ребята, которые не получили значков, не справились с гораздо меньшим. Но я не придумала, что сказать, да инструктор и не ждал от меня ничего. "Когда вернешься домой – покажись врачу, проверь сердце", – сказал мне он. Я тогда не отнеслась к этому особенно серьезно: перед своим первым срывом, рано утром, я пила очень крепкий чай, почти чифир (да еще капнула туда пару капель кофеина – сильно в то утро кружилась голова, откуда-то вдруг взялась такая слабость, что обычные действия казались невозможными). Я списала свою сердечную недостаточность на подъеме за счет допинга, и не особенно волновалось, хотя сердце после того, первого подъема, почти не переставало немного ныть.

Кажется, в начале моего рассказа стояла середина шестого курса. Я подчеркиваю это слово – "стояла". Стояла середина шестого курса. Стоял Кавказ – веками, впрочем, он там стоял, стояла ранними утрами в январе совсем ночная синева над лагерем, и сыпался густой, пышный снег. Стояла боль в обваренной руке (дернуло поезд, когда я наливала кипяток в большую кружку – впрочем, это никак не сказалось потом на походах), и в Железноводском парке, неподалеку от места дуэли Лермонтова, неподвижные туи и ели, переплетясь лапами, прятали в хвое, в толстенном инее и снегу старинные фонари. Стоял ночами холод на почти не отапливаемой турбазе, где вода в заварочном чайнике остывала прежде, чем успевал завариться чай (когда наступил февраль, в солнечные дни стало можно загорать на снегу, и комната прогревалась, но ночи были так же холодны), и огромные, вечные звезды, не мигая, светили в горах – как смутная память о ином мире. Где-то в необъятном далеке, не затрагивая сознания, лежала дымная Самара. Потом прошел январь и что-то изменилось, стронулось с места. Время стало двойственным: оно по-прежнему застыло над Кавказом, но потекло в Самаре, где кончились каникулы, и шестой курс уже не стоял, а катился к концу, набирая скорость с неторопливой мощью лавины. Через многие километры я чувствовала эту мощь.

***

Я вернулась в Самару, опоздав недели на три, как раз к черновому распределению; против моей фамилии значилось: Республика Узбекистан, город Ташкент. Мой хороший товарищ, самый лучший из друзей, заметил, что замужество – один из способов не ехать в Ташкент, если, например, мне чем-то не нравится этот город. Мы подали заявление в ЗАГС, я и раньше это делала, кстати сказать; из моего опыта следовало, что подача заявления еще не означает выйти замуж. Говоря вообще, я слишком хорошо провела первую половину шестого курса, уезжая на выходные к подруге детства в Москву или к знакомым художникам в Пензу, часто при этом отхватывая от положенных выходных еще пару-тройку дней: я была уверена, что к госэкзаменам наверстаю упущенное. А теперь, – вдруг как-то сразу, – времени что-то обдумывать (пусть даже и собственное замужество) уже не было. Да и что-то странное происходило со мной вообще. Прошла неделя после возвращения с Кавказа, а я не могла привыкнуть к Самаре, непонятная тоска сжимала сердце, заставляя его то замирать, то бешено колотиться, не проходило чувство нереальности, которое я какое-то время принимала за акклиматизацию, пока не поняла, что заболела. Кавказские нагрузки оказались для моего иммунитета слишком сильным испытанием: вскоре после возвращения в Самару у меня началась корь.

Дальше я постараюсь писать пунктиром, пропуская некоторую часть событий: не только для краткости, но и потому, что большего оно не стоит. Корью я болела долго и тяжело. Я вышла из больницы за несколько дней до назначенного срока свадьбы, и в пору было бы ее отменить, но оказалось, что все уже готово. Мой товарищ купил мне колечко и свадебное платье, очень красивое (я однажды при нем мерила это платье в ателье). За время болезни я похудела почти до пятидесяти килограмм (со своих 59-ти), но платье мне все равно шло. Мама и брат моего друга приготовили к свадьбе все другое. Честное слово, не знаю, что оказалось решающим – может быть, после больницы не осталось сил на раздумья – но замуж я вышла. Мы поженились во второй день апреля. На свадьбе не было моих родителей, но было 30 или 40 человек друзей – давно с каким-то нездоровым воодушевлением ожидавших этого события. Через два дня после свадьбы было распределение (уже не в Ташкент), и оставалось менее двух месяцев до государственных экзаменов. Еще с месяц я не могла полноценно чем-либо заниматься, и, таким образом, на подготовку осталось совсем немного. К слову, госэкзамены я сдала очень хорошо. Как-то я собралась, как тогда, на Кавказе – помню, что на всю терапию (а это было самым сложным для меня) ушло у меня примерно три дня, я взяла ее, как берут на абордаж вражеский корабль. Все это время – и на свадьбе, и после, и на госэкзаменах, и на выпускном, и когда мы с одногруппниками ездили на озера с дикими ирисами под Рождественно, – меня не отпускало чувство нереальности. Не прошло оно и потом, в Прибалтике, куда мы поехали на целый месяц, сняв с моей книжки деньги, которые там накапливались с детства для какого-нибудь такого случая. Не проходило в походах, не прошло на Грушинском фестивале – все, что раньше придавало жизни значительность, утратило вкус.

Я словно потеряла способность чувствовать. При этом было очень много деталей и подробностей, которые я все, целиком, мучительно помню, как запоминают какой-нибудь нелепый, непонятный сон. В обычной жизни подробности вытесняются эмоциями – и запоминаешь только то, что того стоит. Конечно, какие-то эмоции все-таки были. Иногда они возникали отсрочено и длились долго, но были не из разряда тех, которые насыщают. Вот так из всей свадьбы остался полдень, когда мы из Самары заехали (вчетвером, со свидетелями) вначале к моим родителям, категорически отказавшимся идти на свадьбу, и застали дома одного папу – больного и несчастного. Папе потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, но он был молодец, он надел свой самый красивый синий костюм, сделал чаю.., а торт был чей – не помню, очень может быть, что папа его где-то отыскал. И так было хорошо, так тепло, так не хотелось уезжать куда-то, пусть даже на собственную свадьбу… Все два свадебные дня я ждала их с мамой, и вспоминала папин чай, а потом, когда на второй или третий день после свадьбы, еле дождавшись, пока народ разъедется, поехала к ним домой – дверь открыла мама и не пустила меня на порог. Еще я – эмоционально – помню конец мая, утро, много солнца, и я мою окна в своей комнатке в общаге мединститута, знаю, что скоро отсюда уезжать, но мою так, как никогда не мыла. За окном – тяжелая уже листва тополей, веселый перезвон трамваев, и мне не хочется думать, что нужно будет менять этот дом на другой. А из Прибалтики, великолепной Прибалтики, которую я все же помню всю, вместе с предшествующим ей Калининградом с огромным запущенным зоопарком и могилой Канта, с долгим белым ночным солнцем, бледно-зеленым Балтийским морем, Куршской косой, другими зоопарками, уже неправдоподобно, не по-русски, чистыми, чудными кафе, океанариумом в Литве и Латвийскими костелами, с моими частыми письмами к родителям, на которые не пришло ни одного отклика (мы все время ездили, но я надеялась, что они – вдруг – напишут на главпочту в Риге) – чувственно осталось только огромное желание выспаться где– нибудь в пограничной полосе у моря, на белом крупном песке в кусочках янтаря, возле зарослей пахучего иван-чая.

Из Прибалтики я вернулась со скарлатиной, перенесла ее с осложнениями (детскими болезнями нужно болеть вовремя), почти на ногах – потому что в Самаре с 1-го августа начиналась интернатура по психиатрии, которую я (с трудом, кстати) выбила – сама теперь не понимаю как – весной, уже после кори. На психиатрию вообще не было распределения. Так вот, были скарлатина, комната в общежитии мужа на 4 койки; соседи по комнате, студенты политехнического института, жили неизвестно где, пока мы не сняли себе квартиру; потом чужие квартиры, долги, еще одно общежитие, интернатура, непроходящие болезни – отит после скарлатины, бронхит с самого начала осени, неврологические симптомы – странно, что проявились они не после кори, а после скарлатины, первая беременность, обнаружившаяся в январе, грипп, больница, выкидыш в марте, предложение главного врача областной больницы, где мы проходили интернатуру, продлить ее еще на полгода; рывок, как на Кавказе или перед госэкзаменами, и – закончившаяся вовремя интернатура. Еще что-то было, встречи какие-то, люди, конференции, литературное общество, – то, что не кончалось по инерции. И все это время, сочетаясь с чувством нереальности, было ощущение времени, летящего, как поезд – и я была на этом поезде где-то очень неудобно, не в самом поезде, а между вагонами, и у меня почти все силы уходили на то, чтобы удержаться, не соскользнуть, и я все ждала остановки, чтобы зацепиться покрепче, и даже, может быть, вспомнить чего-нибудь – хотя бы то, как папа в день нашей свадьбы наливал нам чай и улыбался мне – но остановки не было. Муж, студент политехнического, работал по вечерам дворником, чтобы у нас было достаточно денег (большая часть моей зарплаты интерна уходила за квартиру) – но их не было достаточно: начиналась перестройка. Впрочем, это было самым малозначительным. Муж мой крепко любил меня, но даже его любовь я ощущала странно, как если бы он любил не меня, а кого-то другого. Примерно в тот год я прочитала стихи Геннадия Шпаликова, написанные им незадолго до самоубийства. Там было про улицу и про ночной выход к реке, и я не помню толком, сон он описывал или явь – заброшенный проезд, в котором вместо тупика открылись река и огромные звезды, праздничные и тихие. "Я днем искал похожий выход И не нашел его нигде". Я много думала о тех стихах, потому что в 20 лет пыталась покончить с собой – из-за гораздо меньших проблем и меньшей суеты. Мне, между прочим, нравилась интернатура, нравился больничный сад с огромными черными черемухами, посаженными в начале века – и иногда я думала о том, как было бы здорово жить просто на территории больницы, где-нибудь в ординаторской, не быть замужем, не тратить время на дорогу домой. Жить чем-то одним. Хуже всего было то, что я потеряла маленького. Зарождавшаяся во мне жизнь наполнила меня тишиной и женственностью, перед которыми все лишнее быстро и естественно потеряло смысл. Но когда этого не стало, я постаралась забыть об этом – чтобы жить дальше.

***

Летом закончилась интернатура и, вместо санатория, о котором настойчиво говорила невропатолог больницы, где я проходила интернатуру, опять был Грушинский, а сразу после него мы пошли в кругосветку на байдарках. Руководителем кругосветки была подруга моего детства, та, к которой я на 6-м курсе ездила в Москву. Теперь она вернулась из Москвы, окончив высшую профсоюзную школу, и возглавляла (какое-то время) Самарский турклуб. В кругосветке нас было 13 человек, гребли мы как сумасшедшие, потому что кто-то куда-то все время опаздывал (кто на поезд, кто на самолет), а кроме того, было слишком много воды – непрерывно шли дожди, штормило. Волгу раскачивало так, что мы, когда пошли каменистые берега, иногда не могли пристать к берегу до глубокой ночи – чтобы не порвать байдарки. Спали мы в воде, ели еду пополам с дождевой водой. Кончилось это в Переволоках, где, по древнему обычаю, нужно было перетащить лодки из Волги в Усу. В Переволоках была дача родителей моего мужа – собственно, не дача даже, а маленький сарайчик, времянка, построенная еще его покойным отцом: пространство не более 2,5 на 4 м, доски, обитые изнутри фанерой и обтянутые снаружи черной изоляционной лентой, которую применяют в газо– и нефтепроводах. Сверху конструкция, для прочности, была обита жестяными полосками. Там с трудом умещалось обычно четверо, но мы в этой дачке, вытащив из нее нехитрую мебель, поместились числом одиннадцать в первую ночь. (Потом нас стало меньше). Прожили мы на этой даче неделю, ожидая, когда кончится дождь и можно будет перевезти лодки. Дождь так и не кончился, и лодки просто переправили в Самару.

Я получила распределение в Тольятти, где, по выбору, могла работать психиатром или наркологом-психиатром, и мне полагались отпуск и подъемные, а муж с двумя близкими друзьями приехал на практику на тольяттинский ВАЗ. Волжский автомобильный завод в свое время давал моему мужу направление в институт и, понятно, ждал его возвращения. (Много позднее я узнала, что на ВАЗе давали мужу распределение – на выбор – в Москву и Питер, и долго не могли понять, зачем ему гнилая Самара). Каким образом на тольяттинскую практику попали друзья – я уже не помню, и, собственно, их было не двое, а больше, но двое были близкими. С этими двумя близкими друзьями мы поселились у свекрови, в частном доме, где когда-то была свадьба. Один из друзей был нашим свадебным свидетелем, а у другого мы первое время жили в комнате общежития в Самаре. Говоря вообще, ребятам дали нормальную комнату в ВАЗовском общежитии, а свекровь имела в частном доме всего лишь одну треть дома. Эта треть состояла из двух комнат, маленькой (где помещались мы с мужем) и большой (где, кроме гостей, обитали еще свекровь со своим знакомым и младший брат мужа, ушедший в то время к матери и от жены, и от любовницы – от всех проблем разом). Таким образом, жили мы вчетвером у свекрови, хотя и не совсем вчетвером, учитывая брата, маму и знакомого мамы.

Я полагаю, что последним троим мы, четверо, порядком осточертели, а вот почему ребята жили у нас, имея нормальную цивилизованную комнату в общежитии – уже не могу объяснить. Наверное, по-другому было бы еще печальнее. По выходным мы четверо, чтобы разрядить обстановку, уезжали куда-нибудь с ночевкой. Обычно это была та же дача в Переволоках, где ребята спали на крыше, а мы – в домике. Иногда мы брали с собой палатку, которую можно было в дождь разбить на берегу или даже прямо на огороде. Однажды мы уехали с ночевкой на рыбалку на Телячий остров (немаловажную роль тут сыграли мои рассказы о наших рыбалках с папой), хотя одним из четверых (тем, в чьей комнате мы жили в Самаре, он вообще был скептик) ставился под сомнение сам факт существования рыбы в теперешней Волге. А я так остро помнила еще наши рыбалки с папой, замечательное чувство уюта и защищенности среди песка, воды и оплетенных ежевикой серых камней, и так хотелось уюта теперь, что я даже взяла с собой на рыбалку синий клетчатый халат с капюшоном. Я, помнится, сшила этот халат, мечтая о доме, настоящем доме – и не хотелось его, до поры, одевать в летящей и кружащейся, как мусор в ветре, суете. Но все вышло не так, как бывало в детстве. Остров оказался не таким диким, как был когда-то, клевали одни ерши, а место, которое нам приглянулось – с замечательно сложенным из камней мангалом – было, как выяснилось потом, когда мы уже сочли его навеки заброшенным, разбили возле него палатку и развели костер, – излюбленным местом тольяттинских бандитов. Они приехали к нашему костерку, на нескольких машинах, уже под вечер, и поначалу, пока были трезвые, отнеслись к нам вполне доброжелательно – ну заняли их место, отчего же, бывает, отдыхайте на здоровье. Они расположились неподалеку от нас. Ночь мы провели бурную. Бандиты выпили и устроили разборки. Может быть, за этим и ехали, а, скорее, все произошло спонтанно – но получилось круто. Об отдыхе не могло быть и речи. Вскоре после того, как началась разборка, какие-то темные личности из их компании залегли в кустах возле нашего костра, и, не особенно скрываясь, наблюдали за нами нехорошими глазами. На нас вообще нехорошо смотрели, без начальной доброжелательности. Я предложила сдернуть с этого места, но ребята выдвинули другой план – прикинуться идиотами и провести эту ночь у костра; якобы в сидящего и непонимающего меньше соблазна пустить пулю, чем в удирающего. Меня послали в палатку, спать, муж через некоторое время пришел ко мне, а ребята так и просидели у костра, пока не начало светать. На рассвете мы тихонько свернули палатку и дали деру – пока наши соседи спали пьяным сном.

Через некоторое время я устроилась в городской тольяттинский психдиспансер. В отличие от наркологии, пытавшейся меня перехватить и обещавшей в течение года квартиру, а пока – комфортное общежитие, психдиспансер ничего не обещал – ни квартиры, ни общежития. Я бы даже сказала: мне пообещали в психдиспансере, что квартиры у меня точно не будет. Но я все-таки оформилась в психдиспансер, а в горздраве мне дали комнату в общежитии. Общежитие было кирпичным, совсем новым, и одну половину его занимала трикотажная фабрика, а другую – пединститут. В этой половине пединститута один этаж, а именно 8-й, арендовал горздрав. Восемь комнат было на восьмом этаже, и одна из них, 12-тиметровая – стала моей. Мы, конечно, переезжали в общежитие всей компанией – в последний день августа. В новенькой комнате, выходившей на запад, были кофейные стены, и мы сделали кабинет в кофейных тонах. В то время наша комната в общежитии была – без преувеличения скажу – самой стильной. Мы купили кофейного тона ткань с бамбуком в китайском стиле и легкие серо-голубые шторы в кофейного цвета ирисах. Ткань с бамбуком повесили на стену, над тахтой: тахта была совсем дешевая, старая, из комиссионки, красного цвета. В тон ей муж привез из маминого дома два вращающихся красных кресла, таких же старых, и еще он захватил, оттуда же, кофейный палас на пол и старый, но хороший деревянный письменный стол. Холодильник нам достался в подарок из фотолаборатории, весь в потеках реактивов – его отмыли, у него сверху была полированная темно-шоколадная поверхность, и с такой же темной шоколадной полировкой попался нам в комиссионке совсем новый шкаф. Еще у нас были часы с рисунком парусника золотым по черному, проигрыватель с пластинками, вазы для цветов, две гитары, клетчатый плед и старый кофейник – в нем можно было варить и кофе, и яйца на завтрак. Был мольберт с кистями и красками, фотоаппараты, книги, туристическое снаряжение, 2 комплекта постельного белья – и не было многого другого, с чем ассоциируется нормальный дом – посуды, например. Т.е., что-то все же имелось: ложечки, чашки чайные, 2 бокала, кастрюлька какая-то взаймы.

Когда мы переехали от свекрови в свой первый дом, я вдруг ощутила, что вполне могу – какое-то время, во всяком случае, – обходиться без друзей, кем бы они ни были..., но не тут-то было. Друзья с пугающей естественностью перекочевали к нам, спали на полу на надувных матрасах и на мои робкие вопросы, не слишком ли им неудобно у нас, и не лучше ли им будет, например, у себя в общаге, заверяли, что нет, им вполне нормально. Но все же продолжалось это уже не слишком долго. 5 сентября я вышла на работу, а примерно числа 10-го, после шумного новоселья и пышных проводов, вся политехническая компания уехала в Самару, учиться дальше на инженеров. И я осталась одна.

***

Так вот, одним махом, кончилась суета. Фраза "осталась одна" – удивительно неполна. Я осталась в городе, который знала с детства и который стал для меня не более знакомым и понятным, чем любой другой город. Даже еще хуже: в совсем незнакомом городе всегда кажется, что есть какие-то лазейки, какие-то теплые места, о которых еще не знаешь, но вот-вот найдешь. Здесь было все наоборот, знакомое и теплое предстало незнакомым и холодным. Родители по-прежнему не пускали меня к себе, ожидая, что мне надоест мое замужество и я вернусь к ним – совсем. Может быть, я бы и вернулась – если бы меня не отталкивали именно тогда, когда мне было труднее всего. Забегая вперед, скажу, что родителей хватило еще почти на пять лет (и первым сломался папа, мама, мне кажется, могла бы ждать еще), но к тому времени мне уже сам черт был не брат. Так вот, я не могла прийти к родителям, для меня была отрезана также дача, на которой прошло мое детство. Я не знала, что у родителей строится еще одна дача, я вообще многого о них не знала – разрыв был полный. Я не могла себе объяснить происходящего, пыталась и не могла – мысль обрывалась. Так не должно было быть – и это было тем единственным, что у меня получалось осознать. Я очень скучала по родительскому дому и по даче, где прошло мое детство. Я приезжала под окна квартиры, где они жили, смотрела на движущиеся силуэты, немного успокаивалась, что они, по крайней мере, живы. Однажды в солнечный сентябрьский полдень я залезла на дачу, нашу дачу, или, если угодно, дачу моих родителей. В первые минуты – а может быть, секунды – я ясно чувствовала, что мне достаточно упасть в траву под деревья, чтобы прошел весь этот кошмар с нереальностью, с невозможностью вернуться домой, усталостью, ощущением нелепого сна с чужими квартирами, лишними людьми, потерей ребенка, болезнью, ненужными поездками и поступками. На мелкой выгоревшей траве было много яблок. Я хотела набрать яблок, и вдруг мне сдавило горло: я почувствовала себя вором. Дача была бесконечно родной, сад тянулся ко мне, ничего не понимая, и от этого было только отчаяннее. Звякнула калитка: это папа пришел на дачу, и я, без яблок, потихоньку, ушла другими садами к лесу. Я была уверена, что папе было так же плохо, как и мне. И я больше не приходила туда – долго. Так долго, что можно сказать, что туда я уже не вернулась совсем.

Я осталась в городе, который стал для меня не более знакомым и понятным, чем любой другой город. Я нашла своих старых школьных друзей изменившимися – в каком-то смысле это было еще чувствительнее, чем перемена, произошедшая с моими родителями. По крайней мере, мои родители переменились по понятной причине и в известный срок, – мои старые друзья изменились более глубинно и, иногда, менее объяснимо. А когда я узнавала знакомое, то понимала, что изменилась сама настолько, что мне это уже не близко – и не было в этом ничьей вины, просто это была жизнь. За те 8 лет, которые я прожила в Самаре, город словно подменили. Он стал неверным слепком с моего детского города, с изменившимися очертаниями и иным содержанием. Люди, которые приходили ко мне на прием, говорили о проблемах, которых раньше не было в нашем городе. Во всяком случае, с которыми я не сталкивалась раньше: я начинала жить в городе коренных ставропольчан, а это были проблемы чужих, приезжих людей. Я жила в городе, строящемся с веселой и торжественной грандиозностью, в городе, куда приезжали с надеждой и оставались с радостью, а ко мне приходили с накопившейся болью и злостью малосемеек, чувством бездомности, собственной ненужности и, – я долго не могла сказать себе это прямо – ненависти к городу, в котором жили. Я еще живо помнила свои 10-19 лет, общежитие в нашем дворе, где дружно и до завидного здорово жили итальянцы и другие приезжие, и куда мы ребятишками охотно бегали, – а мне рассказывали леденящие душу истории про соседей, пред которыми меркли ужасы средневековья. Часто эти же самые соседи приходили ко мне на прием, и тогда я терялась, не зная, кому из них мне верить. Самым печальным для меня лично было то, что я слишком хорошо понимала многое из того, о чем мне рассказывали.

Муж приезжал ко мне из Самары на выходные – вначале не на каждые выходные, потому что он продолжал подрабатывать после учебы, и иногда его ставили на дежурство в субботний вечер, потом – на каждые. Денег, при том, что перестройка углублялась, как-то стало хватать. Муж хорошо учился и получал повышенную стипендию, моей зарплаты участкового психиатра – хотя первые полтора или два месяца я работала только на одну ставку – тоже неожиданно оказалось достаточно. Получались даже излишки денег – не было особого настроения их тратить; возможно, каких-то вещей в моем доме и не хватало, но я вполне приспособилась к тому, что было. (Я привыкала к вещам, и новые вещи меня всегда немного напрягали, особенно тогда, – как и новые люди). Таким образом, муж приезжал ко мне каждые выходные, обычно на сутки – но я не могла жить этими выходными. Я не могла их ждать. Мне было 27 лет, и я чувствовала, что жить одними выходными целых два года – своего рода преступление, что ли. К тому же мне не хотелось отягощать мужа лишними проблемами. Вадим приезжал в субботу поздно вечером, нередко уже после полуночи (он уезжал из Самары на последнем автобусе), и все, в чем он нуждался – чтобы ему обрадовались, а также в хорошем душе, полноценном сне и еде. А на следующий день оставалось уже слишком мало времени. И, кроме того, никто, ни один человек – кроме меня самой – не помог бы мне справиться с моим одиночеством, не помог бы мне найти себя и наполнить мою жизнь смыслом.

***

На работе, как и положено молодому специалисту, мне дали участок "с завалом". Это означало большой, запущенный участок, на котором несколько лет не было постоянного врача. Примерно что-то такое я почувствовала с самого начала, когда врач из Автозаводского района (куда меня потом и направили), поймавшая меня возле кабинета главного врача (я еще только выбирала между наркологией и психиатрией, читай: квартирой и психиатрией) сказала, что они ждут меня, как Бога. Я еще тогда, не имея никакого подобного опыта (все-таки в интернатуре нас пестовали и баловали; т.е., в самой интернатуре мне так не казалось, зато потом я это оценила вполне), почувствовала, что эта бурная радость по случаю моего прибытия – не к добру. Никто у меня не спрашивал положенную медкомиссию, никто не тянул с оформлением документов – всех интересовала только дата моего выхода на работу. После того, как я дала положительный ответ, мне удалось выбить себе только один день – для личных целей. Я пыталась было еще протянуть время под предлогом оформления документов и медкомиссии, но меня очень попросили вначале выйти на работу, а с документами и медкомиссией как-нибудь потом. Документы мне, конечно, оформили; медкомиссию я вообще не проходила. В мой первый же день возле отведенного мне кабинета толпились толпы. "Толпились толпы" – это не то же самое, что "масло масляное": это несколько толп сразу, несколько участков вперемешку; это очень много больных людей в одном месте. Почти все остальные доктора были в отпуске, медсестер тоже почти не было, а в тот день, когда я вышла на работу, ушла, наконец, в отпуск доктор, ждавшая моего выхода. Она не вышла в первую смену, а я пришла во вторую, и часть больных ждала с самого утра. Медсестры в этот, первый день, мне не дали, меня только подвели к кабинету и открыли его, а позднее принесли белый халат. Помню, что больные (а я тогда выглядела моложе своего возраста, я еще несколько лет выглядела моложе своих паспортных данных) не приняли меня всерьез и не хотели пускать без очереди. Но когда им объяснили, что я – новый врач, и не просто новый, а постоянный, большинству из них стало безразлично даже то, что я еще без медицинского халата. Если бы больных не было так ошеломляюще много, я бы, наверное, очень переживала: справлюсь ли, вспомню ли необходимые дозы и так далее. То, что чувствует врач, начиная свой первый прием, так хорошо описал Михаил Булгаков в "Записках юного врача", что повторяться не имеет смысла. Я упомяну лишь то, чего у Булгакова нет.