Текст книги "Ключ Сары"

Автор книги: Татьяна де Ронэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Мужчина в бежевом плаще снова просмотрел свой список.

– Погодите, – сказал он коллеге, – не хватает еще одного ребенка. Мальчика.

Он назвал его имя.

Сердце девочки на мгновение замерло. Мать посмотрела в ее сторону. Малышка украдкой прижала палец к губам. Двое мужчин этого не заметили.

– Где мальчик? – спросил мужчина в плаще.

Девочка сделала шаг вперед, судорожно сжимая руки.

– Моего брата здесь нет, месье, – сказала она на прекрасном французском языке урожденной парижанки. – Он уехал в начале месяца с друзьями в деревню.

Человек в плаще внимательно на нее посмотрел. Потом сделал знак полицейскому:

– Обыщите квартиру. Побыстрее. Может, отец тоже прячется.

Полицейский проверил одну за другой все комнаты, добросовестно открывая каждую дверь, заглядывая под кровати и в шкафы.

Пока один обходил квартиру, другой ждал, прохаживаясь туда-сюда. Когда он повернулся к ним спиной, девочка быстро показала матери ключ. «Папа придет за ним, придет позже», – прошептала она. Мать кивнула, как бы сказав: хорошо, я поняла, где он. Однако она начала хмурить брови, глазами указывая на ключ и жестами давая понять, что девочка должна оставить ключ отцу, причем так, чтобы тот понял, где его искать. Мужчина внезапно обернулся и посмотрел на них. Мать застыла. Девочка дрожала от страха.

Какой-то момент он разглядывал их, потом резким движением захлопнул окно.

– Прошу вас, здесь так жарко, – взмолилась мать.

Мужчина улыбнулся. Девочка подумала о том, что никогда не видела такой уродливой улыбки.

– Мы предпочитаем, чтобы окна были закрыты, мадам, – отрезал он. – Не далее как этим утром одна женщина выбросила своего ребенка из окна, а потом и сама выпрыгнула. Нам бы не хотелось, чтобы такое повторилось.

Мать в ужасе не проронила ни слова. Девочка устремила на мужчину ненавидящий взгляд. Ей было отвратительно в нем все до мельчайших деталей. Она проклинала его красную физиономию, влажный рот, широко расставленные ноги, сдвинутую на затылок фетровую шляпу, пухлые руки, сложенные за спиной.

Она ненавидела его всеми фибрами своей души, как никого никогда в своей жизни не ненавидела, даже того мерзкого мальчишку в школе, Даниэля, который с придыханием шипел ей ужасные вещи, мерзкие вещи про акцент ее родителей.

Она напрягла слух, стараясь уловить малейшие звуки тщательного обыска. Он не найдет братика. Слишком хорошо скрыт шкаф. У малыша надежное убежище. Они никогда его не найдут. Никогда.

Полицейский вернулся, пожал плечами и покачал головой.

– Никого, – сказал он.

Мужчина в плаще подтолкнул мать к двери. Потребовал ключи от квартиры. Та молча их протянула. Друг за другом они спустились по лестнице; сумки и пакеты, которые несла мать, мешали идти быстрее. Девочка судорожно пыталась сообразить: как ей передать ключ отцу? Где его оставить? У консьержки? А вдруг она в этот час еще спит?

Как ни странно, консьержка была уже на ногах и ждала у двери своей каморки. Девочка заметила на ее лице странное выражение – какое-то злобное ликование. «Что это означает? – подумала малышка. – Почему консьержка смотрит только на двоих мужчин, почему не смотрит ни на нее, ни на мать, как будто не желает встречаться с нами взглядом, словно никогда раньше нас не видела? Ведь мать всегда была любезна с этой женщиной, иногда сидела с ее девочкой, маленькой Сюзанной, которая часто плакала, потому что у нее болел живот. Мать была очень терпелива, без устали пела Сюзанне песенки на своем родном языке, и малютке это нравилось, она мирно засыпала».

– Вы не знаете, где отец и сын? – спросил полицейский, передавая консьержке ключи от квартиры.

Та пожала плечами. Она по-прежнему не смотрела ни на девочку, ни на ее мать, только поспешно сунула ключи в карман, что очень не понравилась малышке.

– Нет, – ответила она полицейскому. – Мужа я вообще в последнее время редко видела. Может, он прячется. Вместе с мальчиком. Вам бы поискать его в подвале или в кладовках на последнем этаже. Могу вас проводить.

В ее служебной каморке захныкал младенец. Консьержка, повернув голову, бросила туда взгляд через плечо.

– У нас нет времени, – вздохнул мужчина в плаще. – Нам надо идти. Вернемся позже, если понадобится.

Консьержка пошла за ребенком и вернулась, прижимая его к груди. Сказала, что точно знает: есть и другие семьи в домах по соседству. С гримасой отвращения назвала их фамилии. «Как будто грубое слово говорит, – подумала девочка, – из тех грязных слов, которые никогда нельзя произносить».

Бертран сунул наконец телефон в карман и обратил на меня внимание. И даже удостоил своей неотразимой улыбкой. Ну почему мне достался отчаянно привлекательный муж? – в энный раз подумала я. Когда мы с ним впервые встретились в Куршевеле, много лет назад, он был щуплым юношей. А сейчас, в свои сорок семь, приобретя силу и импозантность, излучал чисто французскую мужественность – с патиной истинного шика. Он был как хорошее вино, которое, старея, обретает тонкость вкуса и мощь, в то время как я, похоже, растеряла свою молодость где-то на перегоне между рекой Чарльз[11]11
  Charles River – река в штате Массачусетс.


[Закрыть] и Сеной. Мой сороковник ничего хорошего мне не добавил. Если у Бертрана седеющие волосы и морщины, казалось, только оттеняли его красоту, то такие же изменения мою красоту губили, и в этом у меня никаких сомнений не оставалось.

– Ну что? – поинтересовался он, одаривая меня небрежным и собственническим похлопыванием по ягодицам и нимало не стесняясь компаньона и дочери. – Правда, великолепно?

– Великолепно, – повторила Зоэ. – Антуан как раз объяснял нам, что нужно все переделать. А значит, мы переедем не раньше чем через год.

Бертран рассмеялся. Невероятно заразительный смех, нечто среднее между гиеной и саксофоном. В этом-то вся и проблема с моим мужем. В его пьянящем обаянии, которым он обожал злоупотреблять. Я задавалась вопросом, от кого он его унаследовал. От родителей, Колетт и Эдуара? Умнейшие, тонкие, образованные люди, но без всякого шарма. От сестер, Сесиль и Лауры? Прекрасно воспитанные, блистательные, с великолепными манерами, но из тех, кто смеется только по обязанности. Значит, это могло ему достаться только от Мамэ. Мамэ-мятежницы, Мамэ-воительницы.

– Антуан неисправимый пессимист, – смеясь, сказал Бертран. – Очень скоро мы обоснуемся в этих стенах. Конечно, возни будет много, но мы наймем лучших рабочих.

Мы прошли за ним по длинному коридору со скрипучим паркетом в спальни, выходящие на улицу.

– Эти стены надо снести, – заявил Бертран. Антуан согласно кивнул. – Кухню устроим поближе, иначе мисс Джармонд решит, что это не practical.

Он произнес «практично» по-английски, бросив на меня жуликоватый взгляд и изобразив пальцами кавычки.

– Большая квартира, – заметил Антуан. – Просто великолепная!

– На сегодняшний день – да. Но когда-то она была меньше и куда скромнее, – вставил Бертран. – Мои предки переживали не лучшие времена. Дед начал хорошо зарабатывать только в шестидесятых годах, вот тогда он и прикупил соседнюю квартиру, объединив их.

– Значит, когда дедушка был ребенком, он жил в этой маленькой части? – спросила Зоэ.

– Именно так, – ответил Бертран. – Вот отсюда и досюда. Здесь была родительская спальня, а он спал там. Да, тут было не разгуляться.

Антуан жестом профессионала постучал по стенам.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – улыбнулся Бертран. – Хочешь объединить две спальни, верно?

– В точку! – признал Антуан.

– Хорошая мысль. Только придется еще помозговать. С этой перегородкой будут проблемы, я тебе потом покажу. Несущая стена с трубами и еще кучей всего внутри. Не так просто, как кажется.

Я посмотрела на часы: половина третьего.

– Мне пора, – сказала я. – У меня встреча с Джошуа.

– А как быть с Зоэ? – спросил Бертран.

Зоэ возвела глаза к небу:

– Ну, сяду в автобус и вернусь на Монпарнас.

– А школа? – поинтересовался Бертран.

Она опять возвела глаза к небу:

– Папа! Сегодня среда, напоминаю: по средам после полудня уроков нет, усвоил?

Бертран почесал голову:

– В мое время…

– Уроков не было по четвергам, – закончила Зоэ, как заезженный припев.

– Французская система образования просто нелепа, – вздохнула я. – Вдобавок еще занятия по утрам в субботу!

Антуан был со мной согласен. Его сыновья ходили в частную школу, там уроков по субботам не было. Но Бертран – как и его родители – был горячим сторонником государственных школ. Я хотела записать Зоэ в двуязычную школу, каких в Париже полным-полно, но клан Тезак и слышать ни о чем подобном не желал. Зоэ француженка, она родилась во Франции. И пойдет во французскую школу. Поэтому она училась в лицее Монтень, рядом с Люксембургским садом. Семейство Тезак, казалось, забыло, что мать Зоэ американка. К счастью, английский у Зоэ был безупречен. Я всегда говорила с ней только по-английски, и она часто ездила к моим родным в Бостон. Большую часть летних каникул она проводила на Лонг-Айленде, в семье моей сестры Чарлы.

Бертран повернулся ко мне. В его взгляде играл огонек, к которому я всегда относилась с опаской: он мог предрекать что-то забавное, или жестокое, или же и то и другое. Антуан тоже знал, чего ожидать, судя по тому, с каким вниманием он принялся разглядывать свои кожаные мокасины.

– Конечно, мы же знаем, что именно мисс Джармонд думает о наших школах, наших больницах, наших бесконечных забастовках, наших долгих отпусках, нашем водопроводе, нашей почте, нашем телевидении, нашей политике, о нашем собачьем дерьме на тротуарах, – сказал Бертран, демонстрируя великолепные зубы. – Мы слышали эту песню сотни раз, никак не меньше, верно? Я люблю Америку, в Америке всё clean[12]12
  Чисто, безупречно (англ.).


[Закрыть], в Америке все подбирают какашки за своими собачками!

– Папа, хватит! Ты грубишь! – сказала Зоэ, беря меня за руку.

Со двора девочка увидела соседа в пижаме, перегнувшегося через подоконник. Это был приятный месье, учитель музыки. Он играл на скрипке, и ей нравилось его слушать. Иногда он играл, стоя на другой стороне двора, специально для нее и брата. Старые французские песни, вроде «На Авиньонском мосту», «У прозрачного фонтана», а еще мелодии страны ее родителей, от них так и тянуло в пляс. И вот мамины ноги в тапочках уже скользили по паркету, а отец заставлял ее вращаться, опять и опять, пока у нее не начинала кружиться голова.

– Что вы делаете? Куда вы их уводите? – закричал он.

Его голос перелетел через двор, заглушая плач младенца. Мужчина в плаще ничего не ответил.

– Но вы не можете так поступать, – продолжал кричать сосед. – Это порядочные люди, хорошие люди! Вы не можете так поступать!

Ставни начали открываться, за шторами появились лица.

Но девочка заметила, что никто не шевельнулся, никто ничего не сказал. Все просто смотрели.

Мать остановилась, у нее не было сил идти дальше, ее спина содрогалась от рыданий. Мужчины грубо подтолкнули ее вперед.

Соседи молча смотрели на происходящее. Даже учитель музыки замолк.

Внезапно мать обернулась и закричала во весь голос. Она прокричала имя мужа. Трижды.

Мужчины схватили ее за плечо и грубо встряхнули. Она выпустила из рук сумки и пакеты. Девочка хотела остановить полицейских, но ее оттолкнули.

Из-под козырька над входной дверью показался мужчина – худой, в мятой одежде, с трехдневной щетиной и усталыми покрасневшими глазами. Он пошел через двор, держась очень прямо.

Дойдя до полицейских, он назвался. Его акцент был таким же заметным, как и у жены.

– Заберите меня вместе с моей семьей, – сказал он.

Девочка просунула свою руку в ладонь отца.

Подумала о том, что теперь она в безопасности. Потому что рядом с отцом и матерью. Все будет хорошо. Это французская полиция, а не немцы. Никто не сделает им ничего плохого.

Скоро они вернутся в свою квартиру, и Мама приготовит вкусный завтрак. И братик вылезет из укрытия. И Папа отправится в мастерскую, где он был управляющим, – там, в конце улицы; они изготавливали сумки, пояса и бумажники. Все будет как раньше. Очень скоро жизнь пойдет своим чередом.

Уже рассвело. Узкая улица была пустынна. Девочка обернулась взглянуть на свой дом, на молчаливые лица в окнах, на консьержку, которая укачивала маленькую Сюзанну.

Учитель музыки медленно поднял руку в знак прощания. Она тоже махнула ему, улыбаясь. Все будет хорошо. Она вернется, они все вернутся. Но лицо скрипача было очень горестным. По щекам у него текли слезы, немые слезы, выдающие беспомощность и стыд, но девочка этого не понимала.

– Я грублю? Да твоя мать это обожает! – хохотнул Бертран, заговорщицки взглянув на Антуана. – Так ведь, любовь моя, тебе же это нравится? Верно, дорогая?

Он пару раз крутанулся в гостиной, прищелкивая пальцами и напевая мелодию из «Вестсайдской истории».

Я чувствовала себя глупой и смешной в глазах Антуана. Почему Бертрану доставляет удовольствие выставлять меня набитой предрассудками американкой, в любой момент готовой критиковать французов? И почему я стою как вкопанная и позволяю ему это делать? Когда-то меня это забавляло. В самом начале нашей семейной жизни это была наша любимая шутка, от нее умирали со смеху и наши французские друзья, и американские. В самом начале.

Я, как обычно, улыбаюсь. Но немного натянуто.

– Ты давно был у Мамэ? – спрашиваю я.

Бертран уже переключился на другое – принялся делать замеры.

– Что?

– Мамэ, – терпеливо повторила я. – Думаю, ей бы очень хотелось тебя повидать. Она наверняка будет счастлива поболтать с тобой о квартире.

Его глаза вонзаются в мои.

– Нет времени, любимая. Съезди сама!

– Бертран, я и так бываю там каждую неделю, ты же знаешь.

Он вздохнул.

– В конце концов, она твоя бабушка, – говорю я.

– Но она тебя обожает, Мисс Америка, – с улыбкой парирует он. – И я тоже тебя обожаю, baby.

Он подходит и целует меня в губы.

Американка. «Значит, вы и есть та самая американка?» – в качестве вступления сказала Мамэ много лет назад в этой самой комнате, вглядываясь в меня своими серыми задумчивыми глазами. Американка. Я и правда почувствовала себя американкой – со своей короткой стрижкой, кроссовками и широкой улыбкой, – стоя перед этой квинтэссенцией семидесятилетней француженки с ее идеально прямой осанкой, аристократическим профилем, безупречной прической и лукавым взглядом. И я сразу же полюбила Мамэ. Полюбила ее удивительный горловой смех. Ее бесстрастный юмор.

И должна признать, что вплоть до сегодняшнего дня я люблю ее больше, чем родителей Бертрана, которые при всяком удобном случае давали мне почувствовать, откуда я родом, хоть я уже двадцать пять лет живу в Париже, я жена их сына и мать их внучки.

Выйдя из квартиры, я опять столкнулась с тягостным отражением в зеркале лифта и внезапно осознала, что слишком долго выносила подколки Бертрана, разыгрывая из себя незлобивую глупышку.

Но сегодня впервые – и по неясным причинам – я почувствовала, что это время прошло.

Девочка тесно жалась к родителям. Они уже дошли до конца улицы, и мужчина в плаще все время подгонял их. Она не понимала, куда они идут. И почему они должны идти так быстро? Их завели в какой-то большой гараж. Она узнала это место: оно находилось недалеко от их дома и мастерской отца.

Внутри люди в синих, перепачканных смазкой комбинезонах копались в моторах. Рабочие молча глянули на них. Никто не проронил ни слова. Потом девочка заметила группу людей с сумками и корзинами у ног. Она обратила внимание, что в основном там были женщины и дети. Некоторых она знала. Но никто с ними не поздоровался. Спустя какое-то время появились двое полицейских. Они начали выкликать фамилии. Услышав свою, отец поднял руку.

Девочка огляделась вокруг. Она увидела мальчика из своей школы, Леона. У него был усталый и испуганный вид. Она ему улыбнулась. Ей хотелось сказать ему, что все будет хорошо, скоро они вернутся домой, все это ненадолго, их отпустят. Но Леон смотрел на нее, словно она сошла с ума. Она покраснела и уставилась на свои туфли. Может, она обманывается? Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди. Может, все будет совсем не так, как она думает? Она почувствовала себя очень наивной, глупой и совсем маленькой.

Отец склонился над ней. Его плохо выбритый подбородок щекотал ей ухо. Он назвал ее по имени и спросил, где брат. Она показала ключ. Малыш надежно укрыт в тайном шкафу, прошептала она, гордая тем, что сделала. Он в безопасности.

Глаза отца странно расширились. Она почувствовала, как его пальцы сжали ей руку.

– Но ведь все устроится, – сказала она, – с ним все будет в порядке. Шкаф большой, там достаточно воздуха, чтобы дышать. И потом, у него есть фонарик и вода для питья. С ним все будет в порядке, Папа.

– Ты не понимаешь, – сказал отец, – ты не понимаешь.

К своему великому смятению, она увидела, как у него на глаза навернулись слезы.

Она подергала его за рукав: было невыносимо видеть отца плачущим.

– Папа, – сказала она, – мы же скоро вернемся домой, правда? Мы уйдем после переклички, а, Папа?

Отец вытер слезы. Он посмотрел ей в глаза с такой бесконечной грустью, что она не выдержала его взгляда.

– Нет, – сказал он, – мы не вернемся. Они нам не позволят.

Она почувствовала, как ее пронзил холодный зловещий ветер. Вспомнила подслушанный из-за двери разговор родителей, страх, который ими владел, витавшую в ночи тревогу.

– Что ты хочешь сказать, Папа? Куда мы идем? Почему мы не возвращаемся? Ты должен мне сказать! Прошу тебя!

Она почти выкрикнула последние слова.

Отец снова посмотрел на нее. Снова назвал по имени, очень нежно. Глаза его были влажными, на ресницах поблескивали слезы. Он положил руку ей на затылок.

– Будь мужественной, моя дорогая доченька. Будь мужественной, самой мужественной, какой только можешь быть.

У нее не получалось заплакать. Страх ее был так велик, что поглощал все остальные чувства, будто черная дыра, жадная и чудовищная.

– Но я ведь обещала ему вернуться, Папа. Я обещала!

Он опять заплакал и уже не слушал ее. Замкнулся в собственном горе, в собственном страхе.

Их всех вывели наружу. Улица была пуста, если не считать длинной вереницы автобусов, стоящих вдоль тротуара. Обычных автобусов, в которых они с матерью и братом ездили по городу: автобусы из привычной жизни, бело-зеленые, с площадками в хвосте.

Им приказали занимать места, запихивая одного за другим в автобусы. Девочка опять поискала глазами серо-зеленые мундиры, напрягла слух, пытаясь уловить грубую гортанную речь, – все то, чего она научилась бояться. Но там были только полицейские, французские полицейские.

Через пыльное окно автобуса она разглядела одного из них, молодого и рыжеволосого, он часто помогал ей перейти улицу, когда она возвращалась из школы. Она постучала по стеклу, чтобы привлечь его внимание. Заметив ее, он тут же отвел взгляд. Он казался смущенным, почти рассерженным. Она задумалась почему. Когда их запихивали в автобус, какой-то мужчина запротестовал. Его ударили. Потом полицейский заорал, что будет стрелять, если кто-нибудь попытается сбежать.

Девочка рассеянно смотрела на проплывающие за окном дома и деревья. Она думала только о брате, запертом в шкафу, в пустой квартире, он ждал ее. Она не могла думать ни о чем другом. Когда они проезжали через мост, она увидела мерцающую внизу Сену. Куда они едут? Папа не знал. Никто не знал. И всем было страшно.

Внезапный удар грома заставил всех вздрогнуть. Дождь обрушился на Париж, такой сильный, что автобус был вынужден затормозить. Девочка слушала, как капли разбиваются о крышу. Остановка продлилась совсем недолго. Шины зашуршали по мостовой: автобус опять тронулся в путь. Снова выглянуло солнце.

Автобус остановился, им велели выходить – в неразберихе пакетов, чемоданов и плачущих детей. Улица была девочке незнакома. В этом квартале она никогда не была. На другом конце улицы она увидела станцию наземного метро.

Их повели в большое светлое здание. На его фасаде было что-то написано огромными черными буквами, но она не успела прочесть. Только тут она увидела, что вся улица заполнена людьми – такими же семьями, как ее собственная, – они выбирались из автобусов под крики полиции. Французской полиции, и только французской.

Вцепившись в руку отца и получая пинки и толчки со всех сторон, она добралась до гигантской крытой арены. Там уже скопилась бесчисленная толпа – и в центре арены, и на жестких металлических сиденьях трибун. Сколько там было людей? Она не могла бы сказать. Сотни? А новые все прибывали и прибывали. Девочка подняла глаза к огромному синему застекленному потолку в форме купола. Его пронзало безжалостное солнце.

Отец нашел место, где можно было присесть. Девочка глядела на непрекращающийся поток, вливавшийся в толпу, и та все росла и росла. Шум усиливался – это был нарастающий гул тысяч голосов, детских рыданий, женских причитаний. Жара становилась все более удушающей по мере того, как солнце двигалось к зениту. Места оставалось все меньше, им пришлось прижиматься друг к другу. Она смотрела на мужчин, женщин, детей, на их искаженные лица и полные ужаса глаза.

– Папа, – сказала она, – сколько мы здесь пробудем?

– Не знаю, милая.

– А почему мы тут?

Она положила руку на желтую звезду, пришитую к ее груди.

– Все из-за этого, да? – сказала она. – Такая здесь у всех.

Отец грустно улыбнулся:

– Да, все из-за этого.

Девочка нахмурилась:

– Это несправедливо, Папа, – проговорила она сквозь зубы. – Это несправедливо!

Он обнял ее и ласково прошептал ее имя.

– Да, моя радость, ты права, это несправедливо.

Она села к нему на колени, прижавшись щекой к желтой звезде на его куртке.

Месяц назад мать пришила такие звезды на всю их одежду. Кроме вещей младшего брата. Незадолго до этого на их удостоверения личности поставили печать «Еврей» или «Еврейка». Потом оказалось, что есть много чего, на что они больше не имеют права. Играть в сквере. Кататься на велосипеде. Ходить в кино. В театр. В ресторан. В бассейн. Брать книги в библиотеке.

Она видела, как повсюду появляются надписи: «Евреям запрещено». А на дверях мастерской, где работал отец, надпись гласила: «Еврейское предприятие». Маме приходилось ходить за покупками после четырех дня, когда в магазинах уже ничего не оставалось из-за продуктовых карточек. В метро они должны были ездить только в последнем вагоне. И возвращаться домой до наступления комендантского часа, и не выходить из дома до восхода солнца. Что еще им было позволено делать? Ничего. Ничего, подумала она.

Несправедливо. Так несправедливо. Почему? Почему они? Почему все это? Похоже, никто не в силах ей это объяснить.